Дурные дети - это наказание за собственную непочтительность к родителям в прошлой жизни, это понятно, но Ода Нобухидэ из Южной ветви рода Ода из провинции Овари решительно не понимал, когда он успел столько нагрешить. Чтобы заслужить такое хулиганьё в наследники, надо сорок жизней только тем и заниматься, что грубить родителям без перерыва на поесть и поспать. Кицубоси, его старшему законному сыну, не исполнилось еще и десяти, а он уже успел допечь своими выходками всю Нагою. Да не один, а со своей бандой, с кем он дружбу водил - это отдельный рассказ, стыд и позор, так хотя бы подавал им, как будущий правитель, достойный пример - куда там, он же и был заводилой во всех их затеях. Из которых дразнить чужих собак, кидаться в прохожих навозом, прятать на дереве одежду купающихся, тырить хурму из крестьянских садов и получить от разъяренного хозяина граблями по хребтине - это было еще самое безобидное. Надо было что-то делать. Определенно требовалось что-то делать...
Оде Нобухидэ думалось, что он нашел решение.
В конце весны, когда уже осыпалась сакура и приближался самый любимый мальчишками праздник Первого дня Лошади, когда можно драться листьями ирисов (как будто в какое другое время им что-то мешало драться), князь Нобухидэ прибыл в замок Нагою и объявил наследнику, что тот отправляется в монастырь, где ему привьют понятия о дисциплине.
Кицубоси - лохматый хвост на макушке, царапина на носу и не отмытые голые коленки - немедленно завозражал:
- Не поеду я ни в какой в монастырь! Чего я там не видел?
- Поедешь, - сказал Ода Нобухидэ. - Не поедешь по-хорошему - запихнут в мешок и отвезут на тачке, так редьку. Хочешь позориться? И сядь как положено, когда разговариваешь с главой рода.
Кицубоси набычился, но нормально все-таки сел, и нормально сказал:
- Да, отец.
Если б Нобухидэ побольше жил вместе с сыном и, соответственно, знал его получше, такое послушание обеспокоило бы его даже больше, чем недавнее упрямство. Но он ничего не заподозрил и удовлетворенно кивнул.
Прощаясь перед отъездом со своими огорченными приятелями, юный владетель Нагои пребывал в настроении боевом и бодром. И Маэде Инутиё, расстраивавшемуся больше всех, что теперь и праздник без вас, и всё без вас, когда теперь еще вообще, и так далее, сказал, хлопнув по плечу:
- Не хнычь, Собачища! Я там долго не проторчу, еще до сливовых дождей приеду.
- Да-а, - Инутиё недоверчиво шмыгнул носом, - из монастыря разве так просто отпустят?..
- Приеду! - самоуверенно повторил Кицубоси. - Да еще и привезут! Спорим?
- Спорим! - подхватил юный Маэда.
Настоятель монастыря, не решившийся отказать князю в его настоятельной просьбе, определенно не представлял, на что подписывается. И когда впервые увидел милого и вполне вроде вежливого мальчика (хоть отец и предупреждал, что с ним никакого сладу) - тоже не заподозрил худого. А зря. Как только за провожатыми улеглась пыль...
Кицубоси грубил, убегал, прятался, после дождя - прыгал в самой глубокой луже, окатывая всех грязью, забирался на дерево и оттуда обстреливал монахов незрелыми сливами (вообще-то предназначавшимися для питания братии и составлявшими существенную часть зимнего рациона). Часа три пытавшиеся снять его оттуда и не знавшие, как подступиться, монахи то ли слишком давно сами были детьми, то ли были слишком послушными детьми - они даже не догадывались, что на колючую сливу надо залезать с соседнего, обычного дерева.
Кицубоси тырил еду с кухни и норовил, едва старшие отвернуться, бухнуть в общий чай пригоршню соли или рассыпать рис; в результате оставался без еды сам, но его это не беспокоило - поскольку, как уже сказано, еду с кухни...
Он неслышно подкрадывался и отпускал звонкие щелбаны по свежевыбритым головам задумавшихся монахов. Когда ему поручали работу - принимался мести двор так энергично, что кто не успел отбежать - долго не могли прочихаться от пыли. Посаженный под замок медитировать и думать о своем поведении, он проделывал в бумажных дверях художественные дырки и через них горланил дурацкие песни, как подозревал настоятель, собственного сочинения (поскольку содержание куплетов варьировалось), примерно такого содержания:
Бабочка лететь хотела
к зайцу на луну...
оказалась
у монаха на макушке
лысой - ну и ну!
Это был еще только первый куплет, и самый невинный. К последнему обычно доходило до задницы.
Упрекать, ругать, стыдить, призывать к порядку, наказывать - всё было бесполезно. Этот мелкий чертенок всё пропускал мимо ушей, а то и использовал для нового хулиганства. Обычного послушника настоятель мог бы попросту огреть тростью... но вверенного его попечению старшего сына князя - было как-то, признаемся честно, боязно. А еще ребенок задавал вопросы. Святой Бодайдарума девять лет просидел в медитации, не вставая с места - а как он тогда какал? А если чайные кусты выросли из оторванных век Бодайдарумы - то чай, это тогда получается, мясо? А что еще хуже - на вопросы отвечал. На классический коэн "Как звучит хлопок одной ладонью?" он, не поразмыслив ни единого мига, тотчас выдал ответ... а почему "ой, больно"? а почему "не так?" В вопросе сказано, что там ладонь одна, а про ваш лоб ничего не сказано, что его там нету!
Раскопав где-то изношенный шлепанец без пары, он прицепил его себе на макушку и устроил во дворе буйные пляски с выкриками: "Я - бака-дзори! Я - бака-дзори!" - и очередной идиотской песенкой, как, собственно, этим ёкаям и полагается. Что еще хуже, монахи над этим смеялись. А некоторые даже ржали!
Несколько монахов чуть не поседели - если б было чему седеть - когда ночью (по одному и в разное время, понятно, не все вместе) вставали в уборную - а оттуда вдруг с жутким воем как выскочит привидение!
Когда горшок с кипящим супом опрокинулся брату-повару на ноги, настоятелю окончательно изменила его дзенская невозмутимость, и он помянул десяток разных чертей, на которых, по его мнению, походил юный монастырский воспитанник.
- Я не нарочно! - бычился мальчик. - Я на ноги не хотел. Я же не виноват, что он не успел отпрыгнуть!
- Вы, может, и не хотели, - настоятель с усилием заставил себя прекратить вертеть в руках мухобойку и повесить ее в положенное место на стену. Уж очень тянуло изломать ее в куски... желательно об бесстыдника. - И даже совершенно об этом не думали - а из-за вашего бездумного поступка серьезно пострадал человек, лекаря вызывать пришлось.
- Я так больше не буду... - мальчишка насупился, опустил глаза, похоже, действительно устыдившись. - Честное слово...
Кицубоси действительно устыдился. И действительно что-то понял. Потому что пострадавшему от него монаху принес полдюжины сладких персиков (правда, надранных без разрешения - но ведь даже первый шаг на пути к исправлению уже лучше, чем ничего). И долго выспрашивал настоятеля о карме, воздаянии и перерождении, нормально выспрашивал, без всяких своих подковырок, и слушал с интересом. И даже попросил себе какой-нибудь работы.
Слово свое Кицубоси сдержал, ТАК он действительно больше не делал. А что в постели у настоятеля оказалась лягушка, так это случайность; может, эта лягушка в прошлой жизни была монашком и вернулась погреться на привычное место!
Кицубоси поливал любимую гортензию настоятеля, которая вот-вот должна была зацвести. Добросовестно поливал, каждый день, с удобрением. Правда, вскоре она почему-то начала испускать странный запах (а проще сказать, воняло, как из нечищеного отхожего места) и в итоге совсем загнулась. Спрошенный Кицубоси честно ответил: "Всё бренно".
Кстати, тем же самым удобрением он полил и связки мисканта, приготовленные для ремонта крыши. Ну, случайно промахнулся, с кем не бывает. Чем поставил под вопрос возможность их дальнейшего использования. А поскольку сезон дождей приближался, на горизонте явственно замаячил страшный зверь кап-кап... о чем сам же Кицубоси не преминул монахам напомнить. На всякий случай.
Он стащил из мастерской и припрятал набор красок и кисточек, веселился, наблюдая за переполохом, а когда тщетные поиски были оставлены, ночью разрисовал стены - причем такими вещами, о которых монахам и думать-то не положено. Кицубоси был ребенок просвещенный и прекрасно знал, как они выглядят. Художественные достоинства сей живописи соответствовали возрасту и навыкам живописца - но, нельзя отрицать, жареная утка на вертеле вышла как настоящая.
В воду для чая он бухнул уже не соли, а целую плошку меда... ну ведь сладкое же вкуснее! У монаха, задремавшего в тенечке в саду, на лысине обнаружилась надпись. Нет, вовсе даже не "жопа". А "дзен". У другого, давно не ходившего к цирюльнику, оказалось выбрито полголовы, так что даже было всерьез испугались, что в монастыре завелась лисица. Но потом в кустах мелькнул-таки хвост, вовсе не лисий.
- Я помочь хотел, - с честным видом объяснил Кицубоси. - Вы же столько медитируете, что даже побриться времени нет.
А надпись - это потому что был восхищен такой глубиной медитации. И очень, очень хотелось узнать, насколько она глубока.
Одному пожилому монаху во время медитации (действительно медитации) в помещении шлепнулось на лысину нечто белое и дурно пахнущее. По странному стечению обстоятельств, именно он чаще всего бранил воспитанника. На другой день то же самое повторилось, да еще и не один раз, а дальше и вовсе - пол в этом месте постоянно оказывался заляпан пометом, не успевали мыть. Когда наконец догадались заглянуть на крышу, ровнехонько над этим местом обнаружилась птичья кормушка, щедро наполненная. А что не так-то? Я думал, кормить птичек - это деяние милосердия, которое зачтется если не в этой жизни, то в следующей. Почему именно здесь, как раз в том месте, где крыша нуждается в ремонте? Ну, куда смог долезть, там и установил.
Кицубоси - уж неизвестно, каким образом, за ним следили зорче, чем за границами с Мино и Суругой - притащил в монастырь котенка. Что особенно возмутительно, несколько молодых послушников поддержали безобразие и прятали животное почти неделю, тайком таская для него с кухни еду и отмывая чужие помеченные дзори. Когда же дело вскрылось - Кицубоси долго и подробно объяснял настоятелю, кем, по его мнению, был этот котенок в прошлой жизни, и почему так важно проявить к нему милосердие, и именно в этот период его жизни, чтобы направить его по верному пути, чтобы он смог обратно переродиться человеком, ведь только человек может достичь нирваны... И даже почти убедил - во всяком случае, настоятель согласился оставить животное еще ненадолго, пока ему не найдут хорошего хозяина. Вот только как оказалось - котенок был блохастый; так что в результате чесались и непослушные послушники, и еще половина монастыря.
Когда ему поручили самую легкую, приятную и медитативную работу - в сухом саду разравнивать деревянными граблями песок - Кицубоси изобразил на этом песке некие замысловатые узоры. Ну ведь так же красивее! Причем когда их попытались ликвидировать - оказалось, что узоры пролиты каким-то клейким составом; оставалось разве что убирать песок совсем и подсыпать нового. Кицубоси добросовестно боролся с бренностью всего сущего. И, кстати сказать, то ли у настоятеля от всех этих непотребств начало шалить воображение, то ли воображение чересчур шалило все-таки у мальчишки - но настоятелю в хитросплетениях этих узоров упорно мерещились фаллические мотивы.
Когда настоятеля посетил его собрат из другого монастыря, гость оставил свой веер у входа. После чинной беседы, трапезы и всего, что полагается, гость стал прощаться, забрал свой веер и сразу раскрыл его, чтоб обмахнуться, поскольку было очень жарко... как вдруг из веера с громким гулом вылетел огромнейший шмель! Гость аж подскочил, заорал дурным голосом и потерял сандалию. Хозяин сам от неожиданности чуть было не заорал.
Сезон дождей пришел в свой черед - и принес эстетику туманных, смазанных очертаний, звонкую дробь первых капель по дну деревянной бочки, полные прозрачной влагою чашечки синих вьюнков и закономерно протекшую крышу.
Солнце вышло опять.
А в келье моей -
Столько воды!
Невольно подумаешь:
- Что за...! - задумавшийся на ходу монах, не заметив подножки, плюхнулся точнехонько в свежеобразованную, но уже весьма глубокую лужу.
- Жизнь есть страдание, - глубокомысленно сообщил ему Кицубоси.
- С этим надо что-то делать. Так больше продолжаться не может.
За приоткрытыми сёдзи мирно шелестел дождь, тонкие прозрачные струйки сбегали с длинных опущенных листьев зеленых ив, и сине-зеленая прозрачная стрекоза, залетевшая в дом от дождя, неподвижно застыла на уголке татами.
Увы, собравшимся монахам было не до этой идиллии, и даже чай, в кои-то веки нормальный, был вовсе не в радость.
- Этот... - настоятельно остоялся и все-таки произнес "непоседа", а не "мелкий засранец", - скоро развалит нам всю обитель.
- В обоих смыслах, - вставил другой собеседник.
Настоятель кивнул, соглашаясь.
- Добро б еще сам - в конце концов, это ребенок, а дети всегда шалят... хотя такие шалости - это уже чересчур. Но ведь он своими выходками сбивает с пути и других. Кто хохочет, что злится, а некоторые даже сами участвуют в безобразиях, - настоятель непроизвольно почесался, вспоминая треклятого кота. Он сам давно уже никак не мог обрести должное спокойствие духа - а как, спрашивается, его обретать, как сосредоточиться на медитации, когда никогда не знаешь, что в следующий миг шлепнется тебе на голову?
- Видать, так уж и твердо стоят они на том Пути, - хмыкнул третий. - Если их, взрослых, принявших постриг людей, может сбить с него какой-то мальчишка.
Летний дождь шумел за бумажной стеной, всё усиливаясь.
- Тем не менее, я с вами согласен, - помолчав, снова заговорил третий монах. - Для нас всех, пожалуй, это хорошее испытание... но на постоянный ремонт - это ж никаких денег не напасешься!
Трое взрослых помолчали, думая, что высокородный князь, к тому же темпераментный, как все Ода (а то ж в кого дитё уродилось-то?), будет, мягко говоря, очень недоволен невыполненным поручением.
- Если делать это, - подвел итог настоятель, - то делать это сейчас. Через несколько дней дороги окончательно развезет.
В один из редких в это время года погожих дней, когда развиднелось, часовые у ворот замка Нагои стали свидетелями такого зрелища: к воротам приближалась небольшая группа усталых и заляпанных грязью монахов... а на закорках у самого дюжего из них, как на боевом коне, гордо восседал хозяин замка.
- Здорово! Где там Собачища?! Я ж вам говорил!
Через несколько минут, окружённый своими приплясывающими от восторга приятелями, без вожака обретшими гораздо менее исцарапанный вид (Инутиё мама даже умудрилась подстричь), Кицубоси вдохновенно рассказывал:
- А я им говорю: никуда я не пойду, мне у вас в монастыре понравилось!..
- Все равно, Кицубоси-доно, - счастливо и упрямо шмыгнул носом Инутиё, - вы сказали, что привезут до сливовых дождей - а они уже начались.
- А там слив не было, - немедленно нашелся Кицубоси. - Так что это не считается!
Отправляя назад наследника Ода со слезными просьбами понять правильно и не настаивать на продолжении обучения у них отрока, который, при всех своих несомненных достоинствах, по своему складу ума совершенно не подходит для монастырской жизни, настоятель, обоснованно предвидя неприятности, на это миссию отобрал исключительно добровольцев. Впрочем, Нобухидэ-сама гневаться не стал, выслушал, поблагодарил и отпустил делегацию с миром. Даже наследнику разнос учинять не стал и, видимо, махнул на это дело рукой. Так что остаток лета мальчишки могли в полное свое удовольствие гоняться по лужам, пускать кораблики, танцевать на празднике Обон и в Танабату читать чужие пожелания на цветных бумажках и ржать над ними, сбегать с уроков, объедаться недозрелыми фруктами, маяться от последствий, купаться до посинения.
В начале осени, когда на кленах заалели первые листья, на земле алела хиганбана, а в садах начала поспевать ярко-рыжая хурма, Нобухидэ-сама снова посетил Нагою и вызвал к себе наследника.
Кицубоси прискакал на одной ножке. В комнате, кроме отца, присутствовал незнакомый пожилой самурай самого почтенного и занудного вида.
- Это - господин Хиратэ Масахидэ, твой новый наставник, - сообщил отец.
Вечером, сидя на дереве и болтая ногами, Кицубоси беззаботно говорил приятелям:
- Ну, посмотрим. Окажется совсем зануда - тогда и на него управу найдем!
На следующий день Кицубоси рано поутру разбудил новый наставник и сообщил:
- Собирайтесь, сегодня мы идем в поход.
- В военный! - подскочил Кицубоси.
- В военный - года через четыре. А сейчас - в горы.
- Уррра! - завопил наследник, мигом выскочив из постели. Это тоже было неплохо; во всяком случае, собрался он живо, и на завтрак уплел всё, что дали, безо всяких капризов.
- Я готов!
Масахидэ критически оглядел своего воспитанника, его голые коленки и дзори на босу ногу, но по этому поводу ничего не сказал и придвинул ему заплечный мешок:
Кицубоси приподнял груз и скорчил недовольную рожицу:
- Тяжелый! Пускай его носильщики несут.
- Слуги с нами не идут, - сказал Масахидэ. - Придется нести самому.
- Не буду! - надулся Кицубоси, готовый спорить.
Но наставник только пожал плечами, сказал "как знаете" и взвалил на свой плечи собственный мешок, по виду весьма увесистый.
Горы - это все-таки сильно сказано, в окрестностях Нагои имелись только холмы, но весьма и весьма приличные. Масахидэ вел его какой-то новой дорогой, не где они с ребятами ходили обычно, и Кицубоси, налегке, скакал и гонялся кругами, пару раз навернулся; наставник каждый раз останавливался его подождать, но помогать не кидался и ничего не говорил, так что Кицубоси даже его немножко зауважал - не как другие взрослые, что вечно тотчас давай кудахтать, а чего кудахтать-то? Всякий мальчишка знает, что делать - плюнул, лист налепил и вперед. Чего шум разводить?
Дорога шла мимо полей, давно освободившихся от воды и уже не совсем зеленых; почти везде работали крестьяне. Масахидэ заметил:
- Рисовый год; если ничего внезапного не случится, урожай снимут хороший.
Кицубоси незаботно пожал плечами.
Наставник по пути называл ему, какие они проходят деревни и сколько каждая дает коку риса; Кицубоси было скучно слушать про коку, и он спрашивал про сражения, в каких участвовали хозяева. Масахидэ отвечал, когда было что. Постепенно дорога пошла уже совсем в гору, где по едва протоптанной тропинке, где и совсем без ничего, Кицубоси совсем запыхался и уже не скакал, а едва плелся, но наставник только на минутку остановился вырезать дорожные посохи для обоих, но привал все никак не объявлял, и Кицубоси упрямо не хотел говорить, что устал. Что он, маленький, что ли? С вершины холма вид открывался - все окрестности как на ладони, надо же, как тут много всего!
- Как красиво... - завороженно выдохнул мальчик.
Он еще не знал, что спускаться иной раз бывает кабы даже не потруднее, чем подниматься, но очень скоро ему предстояло узнать и это. Так что когда они вышли к небольшой речке и Масахидэ сказал наконец: "Привал", - Кицубоси плюхнулся в траву и блаженно раскинул руки и ноги.
- Жрать хочу, - объявил он, наконец отдышавшись.
- Рыба подойдет? - деловито осведомился Масахидэ.
- Даааа!
- Отлично. Вот ваша удочка, если нужно, я покажу, как, и будете сейчас ловить.
- Да ну... - насупился разочарованный Ода. - Что я, рыбак какой-нибудь?
- Не рыбак, а наследник клана Ода, - согласился пожилой самурай. - Но кто не заботится о пропитании - тот не ест.
Говоря все это, он наживил и закинул одну из двух удочек, споро разжег костер, не забывая поглядывать, не клюет ли; через некоторое время на траве уже билась первая блестящая рыбина, а затем и вторая, и третья... Место для привала было выбрано идеально, что Кицубоси очень скоро понял: именно здесь берег спускался полого, но уже в нескольких шагах приподнимался, и там вышел на поверхность слой охристо-желтой глины. Масахидэ облепил влажной глиной каждую рыбину и разместил их в костре. Вскоре глина затвердела и закоптилась, как чайные чашки в печи; оставалось только палкой выкатить испеченную рыбу из огня, расколотить глину (так, чтобы не обжечься) - и приступать к трапезе. Пахло так, что у Кицубоси аж весь рот слюнями наполнился. Честно сказать, ему даже в голову не приходило, что ему еды не достанется. Но Масахидэ преспокойно уселся лопать, своему воспитаннику и господину ничего не предложив и даже не взглянув в его сторону; юный Ода аж обалдел от такой непочтительности.
Костер весело трещал, тонкий дымок тянулся в сторону от реки, печеная рыба пахла так, что голова кружилась от запаха, но эта рыба стремительно убывала...
- На что ее там ловить? - хмуро буркнул Кицубоси.
- Вам повезло, черви еще остались, - невозмутимо ответил Масахидэ. - Знаете, как насаживать?
Кицубоси скакал бы от нетерпения, поминутно вскрикивая "клюет? а сейчас - клюет?", если б наставник не предупредил его, что рыбалка любит тишину, рыбу распугать можно. Когда наконец поплавок задергался, он ловко подсек, как ему перед тем объясняли - и первая рыба взлетела в воздух! Правда, маленькая, но ведь поймал же! Сам поймал! Две следующих сорвались, но с четвертой попытки наконец опять получилось, а потом... а потом - рыба так рванула, что чуть удилище не выдернула из рук! Еле удержал. Краем глаза заметив, что Масахидэ сунулся было к нему, пропыхтел:
- Я сам!
Рыба попалась упрямая, да сильная какая! Ода боролся с ней добрых четверть часа, чуть без удочки не остался. Или без рук. Но когда наконец вытащил...
- Аааа! Карп! Правда карп! Масахидэ, гляди - ведь карп же, настоящий!
- Самый настоящий карп, - с одобрением подтвердил наставник. Только сейчас мальчик сообразил, что старый самурай всё это время стоял позади него, наготове, чтобы подстраховать - но так и не тронул, ни самого, ни удочку.
Теперь оставалось разжечь костер (вообще по-хорошему это сделать надо было еще до того, но Кицубоси сначала не сообразил) и приготовить добычу. Кицубоси уже без всяких споров - проснулся азарт, да и гордость, что получается! - таскал палки и хворост для топлива, сухую траву на розжиг, укладывал всё это, как показывал Масахидэ, наконец, протянул руку:
- Готово, давай огниво.
- Ваше огниво было в мешке, который вы оставили дома.
- Так давай своё! - нетерпеливо притопнул ногой Кицубоси.
- Нет, - спокойно возразил Масахидэ.
- Я приказываю!
- Кицубоси-доно, приказывает мне ваш отец. И, согласно его приказу, в данном случае вы - можете только просить. Можете попросить, можете сидеть без рыбы, можете добывать огонь трением - как вам угодно.
- Ну и не хочу я эту рыбу, - надулся Кицубоси и отвернулся. - Это всё равно какая-нибудь гадость!
- Как вам угодно, - повторил Масахидэ и вернулся к своим делам.
Когда он, собрав осколки глины с приставшею изнутри рыбной шкурою и оглоданные косточки, он отошел в сторону, чтобы их прикопать - чтобы не оставлять за собой мусора и чтобы на запах не набежали ночью лисицы или еще какое зверье - к костру и обратно вдруг мелькнула лохматая молния, и через несколько мгновений Кицубоси уж с торжеством тыкал в свои дрова зажженою от костра веткой.
- Тоже вариант, - согласился Масахидэ.
Печеная рыба, горячая, только с костра, да еще собственноручно добытая, да еще на пустой с самого утра желудок, пахнущая дымком, истекающая горячим соком, а еще ее надо есть без палочек прямо руками... Кицубоси был готов дать честное слово, что ничего вкуснее не ел никогда в жизни.
Меж тем с реки потянуло прохладой, и воздух начал чуть приметно сгущаться - близились сумерки.
- Я собираюсь строить шалаш, - сообщил Масахидэ, поднимаясь. - У вас три варианта: вы присоединяетесь и мы строим большой шалаш на двоих, или вы строите себе сами, я покажу, как, или вы ночуете под открытым небом.
- Сам себе! - загорелся Кицубоси.
Строить шалаш - это тоже было, оказывается, ужасно интересно, и не такой шалаш, как они строили иногда с ребятами, там было одно баловство, а тут - настоящий!
Сумерки окончательно сгустились, край неба коротко прозолотел - и спустилась ночь. Крупные звезды проявлялись на небе - одна, другая, третья, не успеваешь считать, тонко зудели в воздухе комары, а луна стояла высоко над рекою - огромная, ясная-ясная, приглядись - разглядишь все лунные горя и реки.
- Интересно, а где там заяц... - задумчиво проговорил Кицубоси, прихлёбывая пахнущий дымком, крепко настоянный чай. - Он там точно есть! А я сколько смотрю - никак не увижу.
Он правда все время изо всех сил разглядывал. И на любовании осенней луной особенно смотрел - уж тогда-то точно должно быть видно, тогда луна самая ясная, когда и увидеть, как не тогда! Может, в замке Фуруватари сейчас как раз луной и любуются. Любование луной - это вообще-то ужасно скучно. В прошлом году наследнику Ода в первый раз разрешили присутствовать. Взрослые пили саке и вели какие-то свои нудные взрослые разговоры, не про сражения, не про лошадей, и даже не про лунного зайца, ему, понятно, не наливали, он только таскал закуску, и за это его тоже на следующий день отругали - что неприлично таскать закуску с чужих столиков, перед тобою собственный же поставлен. Младший брат скоро заснул и его унесли в дом, хотя он и так совсем малявка и глупый, от него никакого толку, а больше детей совсем не было, даже других братьев не звали, так что стало совсем-пресовсем скучно. Кицубоси тогда сбежал, забрался на дерево и там сидел, грыз сушеных рыбок, которых натырил за пазуху, и смотрел на луну и высматривал Лунного Зайца.
- Он ведь тоже, наверное, ночью выходит посмотреть, - продолжал рассуждать Кицубоси, - мы смотрим на Луну, а он с Луны смотрит на нас. А может, там на Луне наоборот? Когда у нас ясная погода, у них тучи, и заяц дома сидит, а когда у них ясно, выходит - а у нас тучи, и нам Луну не видно?
- Не исключено, - согласился Масахидэ.
- Надо такую штуку придумать, чтобы через тучи смотреть! Для всего же штуки придумали, чтобы всё делать, а такую почему-то нет. Может, я когда вырасту, такую изобрету!
- Можно попробовать, - снова согласился наставник и подлил ему еще горячего чая.
- Такой вкусный чай! - высказал Кицубоси. - Чайная церемония - это скукота. А вот такой чай - самый-самый вкусный!
На чайную церемонию со взрослыми его пока еще не брали ни разу. Но он и так знал, что скучища.
- Ну не скажите... - задумчиво проговорил Масахидэ. - Вот, помнится, когда перед битвою при Адзукидзаке...
Костер, догорая, потрескивал, рдяные угли распадались на такие же рдеющие кусочки, и маленькие язычки пламени вспыхивали на них и, погорев, опадали вновь, у костра было тепло, а от реки отчетливо тянуло холодом, и огромная, ясная осенняя луна стояла над Овари.
- Спокойной ночи, - не забыл вежливо сказать Кицубоси, забираясь спать в свой шалаш.
Вот только вместо тишины и сонного детского дыхания из шалаша очень долго доносились звуки возни, приглушенное ворчание и, наконец, возмущенный мальчишеский голос:
- Я уже замерз весь!
- Теплая одежда была в мешке, который вы оставили дома, Кицубоси-доно, - прокомментировал из соседнего шалаша невозмутимый Масахидэ. - Впрочем, если хотите, залезайте сюда, вдвоем уместимся, а так будет теплее.
Замерзший Кицубоси не стал упираться, и через некоторое время из хорошо устроенного шалаша все-таки послышалось ровное и сонное детское дыхание... пополам с сонным взрослым.
Рано утром мальчик выбрался из теплого шалаша на берег реки. Еще не совсем рассвело, и белый туман, как вода от промытого риса, только в сто раз гуще, стелился над самой водой, где-то под туманом плескалась вода, набегая на берег, и непонятно было, где вода, где берег, а где туман. У мальчика от холода тотчас застучали зубы. Он стоял над рекой, по колено в тумане, и ему было хорошо. И он думал, что надо все-таки спросить у Масахидэ, а как добывать огонь трением. Ведь интересно же!
Когда спустя еще четыре дня Ода Кицубоси вернулся в замок в сопровождении своего наставника, Хиратэ Масахидэ он уже обожал. И восторженно рассказывал Инутиё, набивая рот отвычным горячим рисом, по которому успел соскучиться... по обоим - по Инутиё и по рису.
- Он столько всего знает! И как силки ставить, и как направление по моху узнавать, и про сражения, и как грибы искать... грибы - они знаешь какие вкусные? Я в другой раз Масахидэ-сана попрошу, чтобы он и тебя с нами взял.
Если вы полагаете, что с тех пор Ода Нобунага перестал хулиганить, значит, историю Японии вы пока еще знаете плохо. Конечно, не перестал. Однако его хулиганства обрели направленье и вектор... который со всей определенностью указывал на Окэхадзаму. И дальше много куда. Взрослые, как водится, этого не видели, ругая юного Одe о-уцукэ, болваном, хулиганьём, предрекая клану Ода печальное будущее в таких дырявых руках и даже тишком, а после и вслух предлагая эти руки сменить. Взрослые - что они понимают! Вот Хиратэ Масахидэ - он понимал. Хиратэ Масахидэ в свои пятьдесят лет понимал отлично.