Шалугин Вадим Денисович : другие произведения.

Портрет неизвестного

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Представьте яблоко. Скажите, яблоко выбирает в какой момент упасть с дерева?
    Вы улыбаетесь.
    - Гм... Конечно, яблоко не выбирает. У яблока нет сознания. Оно не может выбирать...
    Что ж, замечательно. А люди? Люди выбирают?
    - Люди? Конечно, выбирают. - С удивлением говорите вы. - Потому что в отличие от яблока у людей-то есть сознание, свобода воли...
    Вы не пугайтесь. Но у людей нет ни сознания, ни свободной воли. Они ничем не отличаются от яблока. И ничего не выбирают. И сейчас я вам это докажу.
    Вы снова улыбаетесь? Не улыбайтесь.
    Все начинается примерно так: Герой стоит на табурете и собирается повеситься. Стук в дверь.

Сражаясь с чудовищами, бойся стать одним из них.

И если ты долго смотришь в бездну, знай, что бездна

тоже смотрит в тебя.

Ницше, По ту сторону добра и зла

  
  
  

Часть I. Антуанетта Фальтс

  
   Глава первая. Повешение героя
  
   Так бывает: двадцать тысяч раз он слышал эту идиотскую присказку про веревку и мыло, но почему-то лишь сейчас - с петлей, на шатком табурете - вдруг сообразил, что нужно мыло. Даже обвел глазами комнату: ну, мало ли? Хотя прекрасно знал, что комната пуста. Не было: ни мебели, ни штор, ни груды саквояжей. Не было и мыла. Не было, признаться, ни черта.
   Неделю - слышите? - неделю он прозябал один в этой пустой каморке. И наконец, задумался: а не послать ли все к чертям?
   Товарища Шикскшинского, товарища Вашневского - всю эту тёмную и мрачную историю.
   А дальше было так.
   До вечера он бродил по городу. Вернулся. И по возвращении обнаружил на полу записку: "Скоро к тебе придут. Что бы она (подчеркнуто) ни говорила - ничему не верь".
   Он, хоть и долго хохотал, но все же подождал пару часов ради приличия. Прополз с великой неохотой час, прополз другой. Естественно, никто не появлялся.
  
   ***
   Весною он приехал к дяде. Для чего приехал, этого он сам не мог порядком объяснить. И еще в поезде предчувствуя, что это спросят, насочинил какой-то чепухи про поиски, тщету поисков, про эфемерность и несовершенность бытия. Дядя, с чрезвычайным интересом выслушав, кивнул. И объявил, что завтра же ушлет его обратно.
   Сперва, однакож, не было билетов. Потом дядя куда-то уезжал. И получилось как-то самое собой, что он остался.
   Шли дни. Прошли: июнь, июль.
   Прошел бы, вероятно, август. Однако в августе случилось то, чего нельзя было нисколько ожидать. Он, впрочем, до конца даже теперь не понимал, что именно случилось.
   И все же было: возвращаясь ввечеру по дядином довольно странном поручении, он заглянул к знакомым. Ну то есть не сказать, что прямо заглянул: переступил порог. А дальше его вытолкали вон, на лестницу.
   И уже там на лестнице с прискорбием сообщили, что возвращаться к дяде ему ни в коем случае нельзя. И никуда вообще нельзя. Зато вот нужно тотчас же бежать. Зачем бежать? А потому что они ищут медальон. И думают, что медальон тот у него. Но для чего они так ищут, кто они и что за медальон - при этом совершенно неизвестно.
   Он, разумеется, немедля объявил, что все это какой-то вздор. И через час уже стоял с Шикскшинским на вокзале.
   Он хмурился. Шикскшинский же, не прекращая что-то восклицать, носился по всему вокзалу. И бегал покупать ему, то бритву, то носки. И наконец повис на шее, чуть не разрыдавшись.
   Наутро оказавшись в городе, он взял пустую комнату внаем и, поглядев на кухню, на матрац, с тоскою объявил, что ничего не понимает.
   В подобных заявлениях прошли недели две. Слоняясь из конца в конец по комнате, он все твердил, что нужно воротиться и узнать. Что все какой-то скверный анекдот, абсурд. Но дни неумолимо шли, а возвращаться было страшно.
  
   ***
   На лестнице - кромешный мрак. Парадная - глухая, со двора. Сначала он подумал, что ослышался.
   Стучат?
   Минуты две он вызволялся из петли. Другие две - отыскивал в карманах ключ. Возился с дверью... А дальше несколько минут как будто вынули из жизни.
   - Что?.. Что вы говорите?
   - Я говорю, пожалуйста, очнитесь. И закройте дверь. Мне кажется, за мной могли следить. К тому же холодно.
   - Как понимать следить? Кто... кто вы такая?
   - Сейчас я все вам объясню.
   - Что вы хотите объяснить? Мне ничего не надо объяснять.
   Он чувствовал, что ничего не понимает и с ужасом смотрел на барышню. Пришла! Пришла! Девица из записки...
   Девица мало что пришла, но еще стала что-то говорить: "мы жили в крайнем доме у реки..." Благо, он тотчас вспомнил, что девице нельзя верить.
  
   ***
   "...Мы жили в крайнем доме, у реки. Помню веранду, сад. Помню, что временами было скучно. Сидишь, рассматриваешь воду, облака. Глядишь на ветви, тени на земле. Смотришь, как неспешно катится река. И будто бы перестаешь помалу понимать, что происходит.
   По вечерам обычно собирались у огня. Мама играла на рояле что-нибудь или читала вслух. Отец прохаживал по комнате, посматривая на портреты, на огонь; покашливая, будто бы готовил речь, и ковыряя пальцем в трубке. Часто до ночи так и сидели там, словно позируя со скуки для французского романа...
   Вам, впрочем, скучно может быть? Все это детские, размытые воспоминания, жалобы. Было другое. Пасмурный, осенний день, как и положено всем скверным дням, который все переменилось.
   В доме были шум, какая-то возня по случаю гостей. Все бегали по комнатам, роняли стулья. Жалко дребезжали в кухне окна, по которым стукал дождь. Хоть, вероятно, и никто того не слышал. Как ни слышали и стука в дверь, который раз от раза делался все более настойчив.
   На пороге стоял странный человек в жабо, который сообщил, что некий граф изволили вернуться после длительного странствия и ожидают чести лицезреть, имеют честь надеяться и прочее, и прочее. Мама мгновенно побледнела. Отец коротко глянул на нее и тоже побледнел. Человек же, с небрежением поклонившись, удалился.
   Следующие две недели в доме было невозможно жить.
   Днем бесчисленные взгляды, вымученная тишина и в ней - невыносимо громкий выкрик каждой вещи: двери, блюдца. Ночью - бесконечный шепот и шаги.
   Затем, когда по исчислении названных недель, вновь появился человек и объявил, будто желает слышать о решении сударыни, мама с усилием отвечала, что муж ее недавно прихворал, но что сама она сердечно принимает приглашение.
   Грянули месяцы.
   За каждый раза два исправно объявлялось, что отец был болен. Он, впрочем, и правда как-то помрачнел, осунулся. В лице похожие на птиц легли загадочные тени.
   Мама ездила одна. Что делалось у графа мне, разумеется, откуда было знать. Казалось только то, что мама раз за разом возвращалась все печальней и тревожнее.
   Раз, приехала и вовсе вся в слезах. На робкие расспросы няни и отца ответом были неизменные стенания.
   - Так же нельзя. Ты объясни... - твердил отец, носясь и делая руками, словно конфетти бросал.
   - Скажи, скажи... - шептал он, подбегая и с отчаянием тормоша ее за плечи.
   Мама запрокидывала голову, с усилием взглядывала на него и тут же, окунув лицо в ладони, снова принималась за рыдания.
   Все оборвалось стуком в дверь. Не дожидаясь, чтобы дверь открыли, бледный с бешенством в глазах в гостиную ворвался граф. За ним какие-то солдаты, слуги.
   - Где он?! - закричал с порога граф.
   Сцена была жуткая.
   Отец было, бледнея, выступил вперед. Граф тростью ткнул ему в лицо и снова закричал, дрожа и стервенея.
   - Где он?! Где он?!
   Граф бросился к окну. Что-то хватал там, разграбляя подоконник.
   - Кто? Я безумный? - оборотясь вдруг, зашипел с нажимом граф. - О, ты права, права. Я, вероятно, помешался...
   - Там обыщите. - Прохрипел граф, безотчетным взглядом наблюдая, как отца с сипением возят по полу.
   - Живей, живее! Обыщите...
   - Ваша милость. - Прошептал с ухмылкой человек в жабо. И указал шкатулку подле зеркала.
   Шкатулку отперли. Внутри в числе различных серег, бус и прочей мишуры был медальон. Смешнее прочего, что медальон этот я помню с детства. Лет с четырех мне уже запрещалось с ним играть и под угрозой нехороших обещаний подходить к шкатулке.
   Граф протянул ладонь и с видом, словно этим объяснялось совершенно все, потребовал чернил, бумаги и чтобы его оставили с сударыней.
   Дверь заперли, слов разговора было не понять. По миновению получаса грянул выстрел. Потом еще... еще... еще и..."
   Надо полагать, выстрелов все-таки было два. Просто девица вдруг запрятала лицо и начала тихонько всхлипывать.
   - Вам, может быть, воды? - в смущении пробормотал он.
   - Воды-ы? Ах, я совсем забыла. Стойте... Где? Сейчас, я покажу письмо.
   Он замер, недоумевая, для чего еще понадобилось, чтобы он смотрел какое-то письмо.
   Должно быть, графово и вероятно, завещание. Или другое - то письмо, где граф писал, что ожидает чести лицезреть, надеется... Или какое-то еще письмо, что в общем было положительно без разницы. Поскольку никакого графа он отродясь не знал. Девицу видит в первый раз. А замечательней всего: никак не может забрать в толк, что, в сущности, такое происходит.
  
   ***
   Он все же сбегал за водой. Долго бессмысленно глазея, как вода вываливается из трубы, все же припомнил, что в чулане бездна банок.
   - Послушайте... как вас зовут?
   - Бланш. - Барышня постаралась улыбнуться, но едва опять не разрыдалась. - И понимаете... Вы только не пугайтесь. Я ваша сестра.
   - Вы кто? - он покачнулся. И кое-как, на ощупь отыскал рукою стенку.
   - Послушайте, вы вероятно что-нибудь напутали. У меня с роду не было сестры.
   - Я же вам говорила... Ах, сейчас. Я покажу письмо.
   Посматривая недоверчиво на барышню, он подошел и взял конверт.
   Почерк был, безусловно, мамин.
   В письме подробно сообщалось про убранство, дом, про интерьер. По временам даже с таким занудством, что казалось, в следующем абзаце непременно явится герой и станет всюду там сновать, глазея в окна и вздыхая по какой-нибудь графине. Было про гостей, про праздники. Что в пасху были эти-то, на рождество такие. Что на вокзале, говорила мама, не совсем понять к чему, перескочив вдруг про вокзал, я встретила ее. Она была одна, напугана; она твоя сестра...
   Не утерпев, он исподлобья взглянул на барышню.
   ... Ваш папа, продолжала мама, несколько бессвязно сообщая, что их папа был моряк, который по прошествии двух предложений почему-то стал купец, и через три еще счастливо выслужился в капитаны. Папа, уверяла мама, был чудесный человек, и если бы не бедствия перипетий нас разлучивших...
   - Стоит ли упоминать... - с раскаяниями восклицала мама.
   - И можно ли простить мне... - вопрошалось далее.
   За перечнем бесчисленных вопросов следовали сцены на реке. Беседы, вечера за чаем. Письмо оканчивали заверения любви, тревоги, подпись и число.
   Не выдержав, он даже усмехнулся.
   Не то, чтоб что-то было подозрительным в письме. В письме все было хорошо: места, названия, предметы.
   Неурядица же заключалась в том, что день тому он получил другое мамино письмо, где сообщалось то, что осень она будет у сестры. Дом скоро продадут. И кроме: не было ни про гостей, ни про других сестер. Ни про гулянья и задушевные беседы с чаем.
   Он, как мог учтивей, передал все это барышне. Та - будто бы немного погрустнела. И никак иначе не дала понять, что именно об этом думает.
   - Нет, нет, оставьте. Это вам. - С рассеянной улыбкой отозвалась барышня, когда он попытался возвратить письмо.
   - Послушайте. - Прибавила она. - Я расскажу, как было. Мы, правда, жили в доме у реки. Были веранда, сад. Разные груши, с вишней. Отец мой служил у одного старого, чудного графа. Имени не важно. Я не стану называть. Отец был кто-то вроде управляющего.
   Граф этот был, и правда, донельзя чудным. То на неделю загуляет с незнакомцем, то вдруг сторгует у пастуха козу на дюжину картин: что графу ни к чему коза, что и пастух потом гадает, куда деть картины.
   Еще же граф был исключительным охотником до карт. И раз, изрядно задолжался одному приятелю.
   Отец рассказывал, был долгий разговор. Шум, голоса. Все будто даже завершилось ссорой.
   Граф выбежал из кабинету красный, словно бы его душили там. Приятель, тоже несколько побагровев, явился следом. И со словами: или будет так, мой милый граф, или вы сами знаете, что будет - оставил графа в таком бешенстве, в котором его с роду не видали.
   Спустя неделю граф потребовал к себе отца. Долго в молчании ходил по кабинету. Отец, прекрасно зная, что такое может продолжаться час, расположился у дверей и терпеливо наблюдал, как граф слоняется.
   - А пропади они! - вдруг страшно засверкав глазами, крикнул граф. - Снеси ему. Может однажды с жадности удавится.
   Граф подмахнул к камину и вынул из шкатулки медальон.
   - Снеси, снеси, чтоб я их всех не видел подлецов! Как скверно топят... - Отдергивая руку от трубы, пробормотала барышня.
   Отец отправился, пути было два дня.
   Когда он не вернулся на четвертый, мама объяснила, что он наверное остановился у знакомого за тридцать верст и к утру, конечно, будет. Когда он не приехал ни к утру, ни через день, мама решилась пойти к графу. Тот не принял.
   А еще через неделю неожиданно приехал сам и объявил, что на отца дорогою напали. Что был похищен медальон. Что все это чрезвычайно скверно. И пока отец поправится, он предлагает, чтобы они жили у него, а после... после он и знать не ведает, что будет.
   После же было то, что, разумеется, нагрянул в совершенном бешенстве приятель графа. Словно бы за стенкой ждал, пока наохаются дамы, и кто-то, тронув за плечо, шепнёт: пора, мой дорогой, пора! ваш выход!
   Войдя, приятель мрачно оглядел кругом и объявил, что рад застать всех здесь, однако прежде будет объясняться с графом.
   Дверь стукнула.
   Из кухни иногда казалось, что пытались обмануть. Что господин куда-то убежал, моля, чтоб граф как-нибудь сам. И граф остался сам. Поскольку кроме криков графовых другого слышно не было.
   Спустя минуты две все стихло. А еще через минуту снова появился господин. И на ходу обмахивая лоб платком, просил простить его за драматичность предстоящей сцены.
  
   ***
   - Я, право, чувствую, что перед вами виноват. Вдова и дочь... Нет, разумеется, жена и дочь. - Господин рассмеялся. - Видите, опять я виноват. Вы побледнели...
   - Впрочем, как заведено меж всех подобных подлецов, как я, и как уже помянуто, я должен сообщить вам нечто неприятное. Полагаю, вам известно, что наш добрый граф имел благоразумие передать мне некую вещицу через вашего отца... Позвольте, или он вам отчим? - господин искоса взглянул на маму.
   Та неуверенно кивнула.
   - Ну, как бы ни было, вещицы я не получил. Но получил вместо нее известие, что на слугу дорогою напали. А давеча мне сообщили, кучер сообщил, что дня четвертого он, то есть кучер, был в одном трактире, который отстоит... - господин потянул плечами. - Может быть верст за сорок, пятьдесят отсюда. И якобы в трактире этом кучер ел баранье рагу, пил квас и видел между прочим человека. Человек тот с виду страшно походил на графова слугу, еще он походил на вашего отца или пусть отчима, без разницы. Он тоже что-то ел и пил. И хвастал ко всему о неком медальоне-с. А именно он хвастал, будто медальон тот сказочной цены. И будто бы заполучил он этот медальон, обставив с величайшей ловкостью двух графов. Продолжать?.. - господин кашлянул и с интересом посмотрел на маму.
   - Помилуйте, граф. Этого не может быть. - Залепетала та.
   - Увы, сударыня. Но может. - Усмехнулся граф. Не тот, который торговал козу, а господин, который почему-то тоже оказался графом.
   - Я буду собираться. - Мрачно донеслось из-за двери.
   - Помилуйте... - залепетали барышни.
   - Помилуйте, граф. - Подхватил граф. - Да разве можно вам? Уже недолго заполночь. Я убежден любезная хозяйка...
   - Да я...
   - Нет, я не останусь. - Хрипнул граф, заглядывая в кухню.
   Граф, подскочив, в три шага подбежал к нему.
   - Нет, я поеду. - Бормотал граф, стряхивая с локтя руку.
   - Хочет ехать. - Прошептал граф, глядя несколько задумчиво на барышень. - Прикажете хоть чаю?
   - Чаю? - Граф как будто растерялся.
   - Чаю. - С ласковой улыбкой подтвердил граф.
   - Да пропадите с чаем! Вы - подлец! - Взметнулся граф, по виду несколько обезрассудив.
   - Известно, что подлец. - Задрав в недоумении брови, согласился граф. - Я только вот и сам про это рассуждал. Не верите, спросите. Только разве можно?
   - Чего можно? - подозрительно косясь, не понял граф.
   - Из-за того что я подлец не соглашаться чаю. Так поглядишь кругом, и вовсе чай пить не захочется. Ведь сколько подлецов...
   - Пустите руку! - Крикнул граф и ринулся во двор.
   - Я вот минуточку. - Любезно улыбаясь барышням, заверил граф и увязался следом.
   Графа разместили у печи в гостиной. Он еще ворчал, покуда, охая и суетясь, на него складывали одеяла, кофты, шубы и другой какой-то хлам, который взапуски тащили с всего дому.
   - Позволите вас? Я не договорил. Я, если вспомните, с того и начал, что ужасно перед вами виноват. То есть, пожалуй, и не виноват, но чувствую вину. - Шептал над мамой господин и впихивал, не глядя, полушубком графу под ногу...
   - Послушайте. - Он, наконец, решился встрять. - Послушайте, я полагаю, вы расстроены. Только мне, право, неизвестно...
   Бланш, горько улыбнувшись, посмотрела.
   - Чем я расстроена?
   Вышло почему-то, что он сам собой кивнул. Хотя намеревался в общем не об этом. А напротив, думал сообщить, что вся эта перипетия с графами, конечно, крайне любопытна, но только он-то здесь при чем!
   - Граф, наконец, посватался. - Чуть слышно прошептала Бланш. - Мы переехали к нему. Большой, красивый дом; лакеи, слуги. Я поначалу даже там плутала. Граф давал обеды, ездили в театр и на ипподром. На ипподром хотя меня не брали.
   То было поздним вечером. Я, может быть, спала, когда дверь, тихо вскрикнув, отворилась.
   Мама вбежала в комнату и, показывая пальцем не шуметь, хватая за руки, за волосы, шептала, что будем собираться, что немедля нужно уезжать.
   Я поняла, что совершилось что-то страшное. Мне еще прежде показалось, что она была как будто не своя. За ужином почти не ела, вздрагивая каждый раз, что граф с улыбкой обращался к ней. Так что, наконец, уже и граф о чем-то стал подозревать.
   - Ты нездорова? - несколько с недоумением молвил граф.
   Мама, конечно, отвечала, что ему кажется.
   - Ты совсем не ешь. - Заметил граф. - Разве цыпленок плох? По мне как будто ничего... Несколько, впрочем, суховат. И помнится, что я солил. Стало быть, недосолен. Пожалуй, следует потолковать об этом с поваром.
   - И все-таки ты будто бы нехороша? Ты не простыла? - лепетал граф с нежною заботой, заронившейся в лице, и темными, мерцавшими глазами.
   - Как твоя поездка?
   - Поездка? - с удивлением переспросила мама. И почему-то побледнев, схватилась за графин с вишневым соком.
   Слуги, как будто с кем-то сделался удар, немедля побежали отнимать графин у мамы.
   Граф с любопытством наблюдал, как мама прежде не хотела отдавать. Как после принесли стакан. Как тот помалу начал краситься червленым ярким цветом.
   - Так что поездка? - улыбнулся граф, задумчиво следя, как чья-то тонкая рука ставит стакан подле второго, в точности такого же.
   Мы убежали в тот же вечер. А наутро мама рассказала, что в кабинете графа на столе она нашла тот самый медальон. Что на отца скорей всего напали люди графа. И что граф, как только догадается, возможно, станет нас искать. Вы понимаете?..
   С ошеломлением смотря на барышню, он отвечал, что ничего не понимает.
   - Что вы не понимаете? - воскликнула она. - Граф сам похитил медальон. Потом оклеветал отца, потом... Послушайте.
   Бланш поднялась, бледнея от волнения.
  
   ***
   - Мы жили где-то у знакомых, потом где-то еще. Не знаю, я была ребенок. Однажды вечером к нам пришел странный господин. Я знаю, что вы не поверите, но это был ваш дядя. Сперва он расспросил о графе и моем отце. Потом нахмурился, узнав про медальон. И уходя, пообещал, что непременно выяснит.
   Спустя неделю он пришел опять.
   - Сударыня, - с порога начал дядя. - Я был у графа. Граф передавал вам кланяться и также сообщить о горечи тревог, когда вы с дочкой столь... как это говорят?.. столь непредвиденно его покинули. Еще граф передал, что несколько сбит толку. Видите ли, по заверению графа про медальон он слышит в первый раз. И хоть и предложил из сострадания пожить вам с дочкой у него, когда ваш муж пропал, но свататься и в мыслях не имел. По той причине, что женат... Вам дурно?
   Маму усадили в кресла.
   - Послушайте, сударыня, мне все это чрезвычайно странно. Я встрял из-за того, что был когда-то дружен с вашим мужем. Муж же ваш, как давеча заверил меня граф, бежал, обворовав другого графа. О котором тоже вы упоминали, и который к вашему несчастью скончался несколько недель тому. Однако, тут не все.
   Дядя мрачно поглядел на кресла.
   - Граф уверял, что вы просили денег у него. И будто вся история про сватовство сплошной обман, чтобы скомпрометировать его. Еще же граф сказал, что вы должно быть помешались, когда вас бросил муж. И выдумали, будто вам и вашей дочери какая-то угроза. С слов графа он пытался образумить вас, но вы не слушали. И прежде чем бежать, решились шантажировать его. Когда ж не удалось - бежали. Было это восемь месяцев тому. И граф с тех пор о вас не слышал, хоть пытался разузнать. Но только это все неправда... - ухватив его за локоть, застонала Бланш. - Я знаю, медальон у вас...
   Настал его черед подбрасывать руками.
   Он вырвался и горестно воскликнул, что все это какой-то скверный фарс! Абсурд! Что он даже не понимает, о чем речь!
   Последнее была неправда.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава вторая. Пьеса в трёх действиях
  
   По вечерам, с непреложностью какого-то языческого ритуала дядя неспешно исхаживал лабиринты своего поместья, где залами сращивались гулкие анфилады, где выцветало время в пыльной глубине зеркал. Ужин частенько подавали уже заполночь. И за все время, что он обитал у дяди, на ужин почему-то было каждый раз одно и то же.
   - Ягненок и рагу! - Докладывал с торжественною миною дворецкий, как иногда докладывают на балах, и слуги, обходя дворецкого одновременно с двух сторон, несли бокалы, вина, разные подносы.
   Ягненок и рагу. Ягненок и рагу.
   Недели через две вконец измучившись этим ягненком и рагу, он рассудил, что нужно объясниться.
   Произошло в гостиной. Он долго что-то говорил. Пожалуй, даже с красноречием.
   Но все-таки запутался. И в результате насказал такой какой-то чепухи, что средневековые софисты стали бы два века трактовать, случись подобная беседа в древнем Риме.
   - Вообще-то я подумывал пройтись. Теперь погода... - заключил он, искоса взглянув на дядю и краснея.
   - Что же, пройдись. - Одобрил дядя. - И раз уж ты затеял променад, я полагаю, тебя не слишком озадачит моя просьба?
  
   ***
   Дядина просьба оказалась донельзя проста. Снести какому-то знакомому, какую-то записку.
   - Аркадий скажет адрес. - Кивая одному из слуг, прибавил дядя.
   - Прошу прощения, Аркадий не здоров.
   - Ты разве не Аркадий? - удивился дядя. - Ну, ты тогда скажи. Ты знаешь, где старик живет?
   Слуга едва заметно поклонился.
   На выходе из дома он еще столкнулся с неизвестным господином. Господин ловко отскочил и, ухватясь рукой за шляпу, начал извиняться.
   - Ужасно виноват. Проклятая рассеянность. - Кричал с веселым видом господин.
   На господине было теплое пальто не по сезону. Белые перчатки, легкое кашне. На вид - года двадцать четыре, двадцать пять.
   Ему немедленно представилось, что господина этого он уже где-то видел. Он скреб рукою подбородок, щурился, оглядываясь на калитку, но не умел понять.
   Минуты две он еще шел. И вдруг остановился, с изумлением озираясь.
   - Так... А какой был адрес?
   Со стороны он, вероятно, походил на заблудившегося иностранца. А то и вовсе на случайного прохожего, показанного словно бы нарочно для того, чтоб проходящий мимо мальчик мельком посмотрел с недоумением и поспешил бы дальше по своим делам.
   Ведь это немыслимо, зачем столько людей на улицах, которых больше никогда не встретишь...
   Впрочем, мальчика то едва ли волновало. Хоть было видно, что он торопился. И полосы морщин на лбу невольно выдавали в нем какую-то заботу.
   Нырнув в едва приметный переулок меж домами, мальчик выскользнул уже за три квартала. И припустил туда, где возле входа в магазин на низком табурете располагался утомленный зноем человек.
   - А, царевич. - Произнес с ленцою человек. - Не видал этой проклятой псины?
   - У аптеки видел. - Отозвался мальчик. И подождав из вежливости, не возобновится ли беседа, юркнул в дверь.
   - Ну что еще? - борясь с улыбкой, проворчала продавщица.
   - Я чай забыл.
   - Чай, чай. Ишь шебутной. Держи вот, чай.
   Обратный путь мальчик проделал с тою же стремительностью и несколько спустя уже гремел ключом, одолевая непокладистый замок.
   - Ну, пусти... Эх, ты. - Уговаривал с сопением мальчик и через плечо оглядывался на канал.
   - Лодочные экскурсии. Прогулки. - Завывали у канала.
   Пять раз гремел отчаянный призыв, и на шестой штурм все же состоялся.
   Прокравшись мимо задремавшего на утюге консьержа - грозы и деспота округи, скандалившего беспрестанно с всеми, по каковой причине без категорической нужды возле парадной лестницы никто не появлялся вовсе, и в целом доме царствовала упоительная тишина - мальчик поднялся на пролет и вскоре скрылся за железной дверью.
   Квартира, где он очутился, была устроена, хотя с изыском, но довольно бестолково. За первой, тесною прихожей следовала другая попросторнее. И от нее по обе стороны шел длинный коридор с перипетией комнат. На каждом крае коридор производил лихой изгиб. И дальше за двухстворной дверцей открывались проходные залы, венчавшиеся свой черед таким же коридором. С теми же рукавами комнат, где ни приведись.
   И вот все эти несчитанные комнаты и комнатки кроме всего таким еще непостижимым лабиринтом сообщались меж собой, что двое вечность бы могли плутать, перекликаясь и в результате так и не сойдясь.
   Мальчик слыхал, что прежде тут жила тайная криптия. Впрочем, консьерж болтун был страшный и мог про все налгать.
   Розыски по обычаю начались в гостиной. Через кухню с кладовой продолжились в гардеробе. Оттуда, прихватив книжную и детскую, распространились на террасу. И наконец, в убранстве кабинета среди светильников, старинных акварелей мальчик застал седого старика в халате, прохаживавшегося от окна к стене.
   - Чай. Теперь можно погулять?
   Старик взглянул поверх очков, как бы не понимая о чем спрашивают. Потом вдруг улыбнулся и кивнул.
   - Что же, ступай... Постой. Будто стучат?
   Мальчик исчез и через минуту был обратно.
   - Это к тебе. Так я пойду?
   - Ступай, пожалуй. Разве чтоб не долго. - Пробормотал старик. И пальцем подоткнув очки, воззрился с интересом в лицо гостя.
  
   ***
   - Прошу. - С улыбкой пригласил старик, рукой указывая кресло. - Чем буду вам полезен?
   - Я... У меня для вас послание.
   - Послание? Так, так. Весьма занятно. Вот оно что. А вы, предположу, и есть тот самый племянник, про которого я слышал?
   Гость удивился, но на вид не показал.
   - Что ж, очень рад. Не откажитесь ли чашку чая?
   - Я охотно. - С любезностью заверил гость, хоть только был с жары и никакого чаю совершенно не желал.
   Старик ушел.
   Гость некоторое время находился неподвижно, рассматривая для безделья коврик под ногами, по котором всадник с криками и ветром мчал коня. Вдали погоня, лес. Впереди берег с избами. У изб какая-то бессмыслица и толкотня. Вой, вопли, бабы с ведрами. До изб, пожалуй, дотерпеть, а там уже река, и случай может вызволит. Оба несутся, задыхаясь, конь и всадник, в очертаниях мира выискивая ту единственную тропку, чтоб спастись. И оба же - пасквиль неявленного измерения - с отрезанною ножкой кресел головой.
   Прискучив всадником, промелькнул без интереса остальную комнату: тома энциклопедий, скука, пыль. Встал было, сел, смаявшись, обратно. И повздыхав, пристроился смотреть в окно.
   В окне гляделось ясное, разостланное небо. Вдалеке собор. И видно было, как одинокое изодранное облачко воюет с солнцем.
   Старик вернулся, дребезжа в руках подносом. Стали разливать по чашкам чай.
   - Меня порою мучит впечатление - с задумчивой улыбкой прищурился старик. - Что где-то там есть вроде нашего другой такой же мир. Там тоже люди, делают все то же самое и у нас с ними словно состязание. Проигравшего, пускай, казнят. А победителю дадут потом пожить, как хочется. Иначе как все это объяснить?
   Гость с удивлением кивнул, не понимая совершенно, к чему бы это.
   - Я рад, что вы согласны... А хотите, я вам пьесу почитаю?
   И не дожидаясь, пока гость опомниться, старик полез шуметь сервантом. Вытянул какие-то помятые листы.
   - Отнес записку... - Мрачно промелькнуло в голове у гостя.
   Итак, представьте: сцена, занавес опущен. Пред занавесом пара стульев, друг напротив друга.
   На первом лет пятидесяти драматург в очках, шлафроке. На другом гость - опрятный юноша, вдвое моложе старика.
   Оба заметно нервничают.
   У стульев полагается торшер, какая-нибудь тумба. Дело обстоит в квартире драматурга.
  
   Драматург: Начнем, я думаю.
   Гость: Пожалуй.
   Драматург делает знак рукой; занавес распадается, обнаруживая за собою ряды зрительских кресел, один выше другого. В креслах публика. - Ну наконец-то. - Доносится из верхнего ряда.
   Драматург (мычит себе под нос): Море гложет скалу; шум прибоя раскатист...
   Гость: Не понимаю.
   Драматург (притворяясь, что не слышит): Сна кладет пелену на остывшие стены...
   Гость: Вы, кажется, хотели пьесу?
   Драматург: Пары бродят в саду; старец удочку ладит...
   Гость: Я тогда пойду, пожалуй.
   Драматург: А? Что вы говорите? Пьесу? Я совсем забыл. Сейчас. (Возится с шлафроком, достает по одному какие-то листы). Так, так. А не желаете ли чаю?
   Гость: Нет, благодарю. Может быть, позже.
   Драматург: Да, может быть.
   Гость: И... и что же пьеса?
   Драматург: Пьеса?
   Гость: Та, что вы хотели мне прочесть.
   Драматург: Ах, пьеса. Пьеса... Правда, я ее еще не завершил. Не придумаю никак, как кончить.
   Гость: Не беда.
   Драматург (обиженно): Легко вам говорить.
   Гость: Нет, вы... Я не в том значении, чтоб вас обидеть. Просто вы же сами предложили...
   Драматург: Да, припоминаю.
   Гость: Так что же?
   Драматург: Вы о чем?
   Гость: Вы будете читать?
   Драматург: Читать?
   Гость: Ну, пьесу вашу.
   Драматург: Когда вы так настаиваете... Что же. Чаю точно не хотите?
   Гость: Не хочу.
   Драматург: Воля ваша. А все-таки напрасно вы отказываетесь. Разве по чашечке?
   Гость: Нет, нет, я не буду.
   Драматург: Как знаете. А все же зря.
   Гость: Итак?
   Драматург: Конфеты к чаю есть...
   Гость: Я все о пьесе.
   Драматург (вздыхая): Ну, раз так. Суть пьесы в том... Где тут у меня? Еще есть курага, орехи.
   Гость: Может, вы в другой раз почитаете?
   Драматург: Нет, нет. Я вот... Сейчас, суть пьесы. А щербет вы почему не кушали, когда мы только что чай пили? Не любите щербет? Сейчас, сейчас. Значит, начнется так. К драматургу приходит гость, племянник его давнего приятеля. Они пьют чай, беседуют о чем-нибудь. И где-то между прочим драматург спрашивает гостя, не желает ли он послушать пьесу, которую он написал.
   Гость: Кто написал?
   Драматург: Драматург, разумеется.
   Гость: Хорошо. И что потом?
   Драматург: Потом... Сейчас, где дальше-то? Потом они читают пьесу, гость делает разные замечания.
   Гость: Мне кажется, вы сходу сочиняете.
   Драматург: Ничуть. Тут же написано.
   Гость: Позвольте посмотреть.
   Драматург: Как можно? Говорю, ведь я еще не завершил.
   Гость: Хорошо и что же дальше?
   Драматург: Дальше гость начинает подозревать, что пьеса как раз про него и драматурга. Просит посмотреть листы.
   Гость: Помилуйте, ведь это только было.
   Драматург: Где было? Разве я уже читал?
   Гость: Только что я просил у вас листы. Вы это что нарочно издеваетесь?
   Зритель из верхнего ряду: Что-то я тоже не пойму.
   Гость: Постойте. Сделаем вот как. Я помолчу. А вы читайте, что там дальше.
   Драматург: Извольте. Дальше... Дальше гость пытается подловить хозяина, предлагая, чтобы тот сказал, что будет дальше.
   Гость: Нет, это невозможно.
   Драматург: Говорит, что это невозможно.
   Гость: Давайте лучше чаю выпьем.
   Драматург: Предлагает выпить лучше чаю.
   Гость: Довольно.
   Драматург: Довольно, говорит.
   Гость (заведя глаза, стонет нечленораздельное).
   Драматург (стукая в ладони): Теперь явление второе. Входит мальчик.
  
   Те же и мальчик.
  
   Мальчик: А вы читаете. Меня Щегловы в мяч зовут играть. Можно мне пойти?
   Драматург: Ступай.
   Мальчик уходит.
  
   Явление третье. Те же, без мальчика.
  
   Гость: Послушайте, я... Я весьма признателен вам за чай... и прочее.
   Драматург: Вы что же собираетесь идти?
   Гость: Если вы не возражаете.
   Драматург: Вам разве пьеса не понравилась?
   Гость: Нет, пьеса очень хороша. Но мне действительно пора.
   Драматург: И даже не узнаете, чем кончится?
   Гость: Вы ведь не завершили вроде?
   Драматург: Я так сказал.
   Гость: Как бы то ни было, я должен вас оставить.
   Драматург: А если нам по чашке чаю?
   Гость: Право, лучше я пойду.
  
   Гость уходит. Занавес.
  
   Став вполоуборот, старик глядел в окно и медленно пожевывал губами. Гость ждал, что тот что-нибудь скажет, но старик молчал.
   "Какой-то сумасшедший"... - с ужасом подумал гость и начал подниматься.
   Старик нагнал его уже в прихожей.
   - Ах, подождите. Я напрочь позабыл. Прошу, возьмите.
   - Что это?
   Он совершенно потерялся. И как-то сразу побледнел, помалу заражаясь сам волнением старика.
   - Это... Минутку отдышу. Этот медальон... Видите ли, у дяди вашего есть дочь. Или племянница, я точно не припомню. Как бы там ни было, они в давнишней ссоре и все из-за него.
   - Как? Из-за медальона? - удивился он.
   - Какого медальона? Нет, все из-за юноши. Юноша этот... Впрочем, это довольно темная история. Я толком не скажу. - Шептал старик. И правда, рассказал довольно путано, будто у дочки этой был какой-то ухажер.
   Дядя едва лишь услыхал об ухажере, возненавидел его тут же пуще смерти.
   Были, конечно, сцены, объяснения, но где там. Дядя одолел, и юноша был, наконец, куда-то услан.
   Зажили обратно в мире, о случившемся как будто и не вспоминали. Так до той поры, пока служанка как-то не проговорилась в дядином присутствии про медальон, который дочке тайно передал изгнанник.
   Дядя взбесился страшно. Медальон изъяли. Снова состоялись сцены. Барышня придумала грозить побегом и легка на честном слове, убежала на другое утро, прихватив с собою медальон.
   Через день ее вернули. Медальон опять отняли, и на этот раз дядя обещал отдать его не в шутку первому, кто подвернется, если мадемуазель не образумится. Мадемуазель не образумилась. И мало, что не образумилась, еще завыла нехорошими словами. Попробовала было добиваться правды силой. Била стекла, мебель. Выдрала у дяди клок на голове.
   В следующий день дядя отнес медальон на рынок. А вечером девица убежала вновь...
   - Вам может быть воды?
   - Сделайте милость. Там вон на кухне.
   Он побрел на кухню, вдруг задумавшись, отчего дядя послал его, а не кого-нибудь из слуг - того же, например, Аркадия.
   - И вот... - опустошив стакан, откашлялся старик. - Уж будет с тех времен три года. Вестей от барышни все нет. И дядя ваш, раскаявшись помалу, пожелал вернуть вещицу.
   - Это он вам его отдал на рынке?
   - О, если бы, как говаривали в Древнем Риме! Какое. То оказался страшный человек. Прознав о ценности вещицы, он запросил такую цену, что и назвать-то неприлично. Но что было? Ваш дядя заплатил. И слух о том разлился всюду. Охотников до медальона сделалось, естественно, без счету. Вы понимаете?
   Он заявил, что понимает.
   - Назад неделю, - продолжал старик. - Этот мошенник с рынка появился вновь. И стал требовать другую сумму. Угрожая, что в обратном случае представит так, что медальон его и что ваш дядя будто бы его похитил. Разумеется, ему было отказано. Тогда подлец насочинял таких ужасных небылиц, что медальон особенный, чуть не волшебный...
   - Я...
   - Ваш дядя... Что вы говорите?
   - Я сейчас же отнесу медальон дяде.
   - Нет, не дяде.
   - Как, отчего не дяде? Я не понимаю.
   - Я прошу вас передать медальон Антуанетте, его дочери.
   - Чьей дочери?.. Но я с ней даже не знаком.
   - Ах, я и тут забыл. Прошу вас. - Лепетал старик, куда-то убежав и вернувшись вскоре с фотокарточкой.
   - Очаровательная. Нет, вы лучше вот на свет смотрите. Немного выцвела, но уверяю, вы не спутаете. Шатенка... - Растолковывал старик, пока он в тусклом свете коридора разглядывал потертый снимок.
   - И как же я ее найду?
   Старик вдруг как-то странно усмехнулся и отвел глаза.
   - Боюсь, для этого вам придется повеситься.
   - Придется что? Как понимать повеситься?
   - Вы скоро сами все узнаете. - Как будто с неохотой отвечал старик. - Теперь ступайте.
   - Но послушайте...
   Старик не слушал и поспешно вытолкал его за дверь.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава третья. Потомок древнегреческих мыслителей
  
   Они сидели в ресторане, и как они здесь очутились, тяжело было сказать.
   Сперва как будто поругались из-за сумки, которую он требовал, чтобы не клали на матрац. Потом еще о чем-то выясняли. И когда после Бланш, ошельмовав его тираном, убежала с сумкой в кухню, почему-то было решено сходить перекусить.
   - Перекусить? - Переспросил он, растерявшись.
   - Я знаю дивный ресторан. - Выглядывая с кухни, объявила Бланш.
   Ресторан был та весьма распространенная на свете разновидность ресторана, где повара, как будто с самого начала не поладив, появлялись на работу так, чтобы не видеться. И тот, который хорошо готовил рыбу не ходил в четверг. А тот, который был ответственен за птицу, не ходил по пятницам. И потому из трех каких угодно блюд про два официант с сочувственной гримасой объяснял, что их к великому несчастью не предвидится.
   Впустив и предложив разоблачиться, девица с заспанным лицом препроводила их за дальний, у камина столик.
   Расселись. Бланш подле камина, он в углу.
   - Как все ужасно дорого. - Разглядывая выдержки меню, с восторгом сообщила Бланш.
   - Да, да ужасно дорого. - Пробормотал он, свой черед разглядывая зал. И с тою же готовностью бы подтвердил, что у стола нет ножек. Или что гости хором распевают арии Стравинского.
   Он чувствовал, что было что-то нехорошее. Что по какой-то важной и забытой им причине ни в коем случае не нужно было приходить сюда. Но по какой? Он щурился и совершенно не умел припомнить.
   Минуты через две явился официант и, выдав каждому по книжице меню, расположился подле столика.
   Бланш тотчас принялась читать. Он же, рассеянно скользнув по официантову лицу, вдруг помрачнел. И помрачнев, нахмурился.
   - А что это? - указывая пальцем строчку, поинтересовалась Бланш.
   Официант великодушно отвечал, что это рыба с соусами из каких-то там грибов.
   - А рыба... - Протянула Бланш, как бы сама уже не помнила, о чем там речь, какая рыба. - Какое у вас имя интересное.
   - Гм... - Распрямился официант.
   И начал объяснять, что имя ему данное составлено из двух имен, поскольку в наречном листе...
   - В каком листе? - переспросила Бланш.
   - В листе, куда заносят имена младенцев. - Растолковал, чуть покосившись, официант. - В листе возможно было уместить не более пяти литер. Тогда мой папенька...
   - Ваш... вы сказали, папенька? - стараясь сделать строгое лицо, переспросила Бланш.
   - Да, папенька решил назвать меня Мимонт. В честь Мифагора, древнего мыслителя и вместе с этим Артимонта, в честь...
   - Собаки? - изумилась Бланш.
   - Какой собаки?
   Официант как будто бы обиделся.
   - Нет, неизвестно в честь кого. Сначала полагали, будто бы в честь одного приятеля. Однако же мой папенька...
   Украдкой посмотрев на Бланш, официант торжественно пробормотал, будто бы папенька в дальнейшем уверял, что у них не было подобного приятеля.
   - Как бы то ни было, - развел руками официант. - От Мифагора, древнего мыслителя решили взять один слог и от собаки...
   Поздно спохватившись, официант ужасно покраснел. И вынужден был ждать теперь, когда у Бланш закончится мучительный припадок кашля.
   - Вы не подскажете вот тут...
   Он начал что-то выяснять о блюдах среднеазиатской кухни, поскольку если сделался конфуз, всем, так уж принято, немедля нужно притворяться, что конфуза не было.
   Показывая, что с чрезвычайным интересом слушает, и ничего решительно не слушая, он изредка поглядывал на официанта. И вдруг заметил, что и официант стал на него поглядывать. Сначала - с удивлением. Потом - все чаще останавливаясь. И наконец, совсем остановившись и с изумлением распахнув глаза.
   Удостоверившись, что все-таки разоблачен, он коротко откашлялся.
   Узнал, узнал потомок древнегреческих мыслителей. Узнал и непременно станет мстить за табурет.
   Все дело было в том, что табурет, который нынче обретался у него в квартире, он украл. Украл не то что бы со зла, а более из безысходности: второго дня он обошел полгорода, но мебельного магазина так и не нашлось. В ресторане же этот табурет, по-видимому, употряблялся для того, чтоб посидеть в глухой безлюдной улочке во время перекуров. То есть, довольно трудно утверждать, кому он был нужнее. Но суть, что табурет и без того не пропадал. И когда официант, просунув в дверь лицо, вдруг увидал, что кто-то похищает табурет, официант, естественно, погнался. Бежали где-то два квартала. Потом пошло немного в горку. И уже посередине горки стало ясно, что официант начал непоправимо отставать.
   - Итак. Прикажете вернуться через несколько минут, пока вы выберете? - Осведомился официант с таким лицом, как будто выбирали место на дуэль.
   - Нет, отчего же? Я думаю, мы можем заказать.
   Ткнув наугад какие-то три строчки, он объявил, что будут это, это и еще вот это.
   - Так-так. Что-нибудь из еды? - С издевкой поинтересовался официант.
   - Ах, непременно. - Прошептал он. - Непременно.
   И отмахнув страницы три назад, запрыгал через строчку, называя.
   Бланш на противоположной стороне стола вдруг почему-то охнула. И выглянув из-за меню, проворно спряталась назад.
   Докончив первую страницу, перебрались на следующую.
   - Вот здесь, которое чуть выше или ниже? - интересовался официант. - Вы палец непонятно положили.
   - Здесь выше или ниже? А давайте оба.
   Бланш начала тихонько ерзать, словно бы пыталась пнуть кого-то под столом.
   - Гарнир какой изволите к форели?
   Он объяснил, что весь гарнир, который можно и что форели нужно две.
   - Вина к форели белого сухого?
   С насмешкой поглядев на официанта, он стал заказывать вино.
   - Все так. - Удостоверил он минуты две спустя, когда страницы кончились и официант с зловещим видом все перечитал.
   Предчувствуя, что будет сцена с подниманием бровей и глупыми вопросами, он коротко взглянул на Бланш. И рассудив, что сцена будет, объявил что-то с невнятным бормотанием про руки, про уборную.
   - Куда пройти? - переспросил он оказавшуюся кстати барышню. - Та дверь направо за колонной?
   За дверью оказался коридор с какими-то картинами. Потом еще какая-то другая дверь налево, с виду запертая. И дальше вслед за ней уборная совместная для дам и для господ.
   - Ага. - Воскликнул он. - Изгнание и царство.
   И тщательно намылив руки, медленно моргал, разглядывая с любопытством банку с мылом. Но потому как банка была накрепко прикручена, а само мыло было жидкое, было решительно неясно, как его украсть.
   Закончив марафет, он несколько еще поозирался на светильники, на пол, уложенный какою-то замысловатой плиткой. Побрел обратно. На месте, где была другая с виду запертая дверь, никакой двери, как оказалось, уже не было.
   Зато была окрашенная в вечер сумраком и фонарями улица. Дома, балкончики.
   - Может удрать? - пробормотал он с величайшим интересом.
   Удрать, конечно, было хорошо. Вот только, знаете ли, некуда. Все, право, бы уже давно сбежали. Сбежали бы из парков, из кафе, из этих электрических концертных залов и гостиных комнат. Сбежали, если бы хоть кто-нибудь мог объяснить куда.
  
   ***
   Бланш исподволь следила, как он приближался ко столу.
   - Официант два раз приходил узнать порядок блюд. Я попросила принести сначала устрицы. Но он сказал, что устрицы нужно с шампанским. А шампанское перед вином не пьют. Поэтому он принесет сначала рыбу... Ты не слушаешь.
   - А? Нет, я слушаю.
   - Ты знаешь, все-таки довольно странно.
   - Что странно?
   Застыв с бутылочною пробкой в зубах, он поглядел с недоумением на Бланш.
   - Что шампанское нельзя перед вином? Или что странно?
   - Сейчас когда ты отходил, я вдруг задумалась, что очень странно. Ведь ты ни разу не спросил, как я нашла тебя.
   - Действительно? - воскликнул он с довольно плохо скрытою усмешкой. - И как же ты нашла меня?
   - Нет, речь, немного не о том, как я тебя нашла. А то, что ты меня как будто поджидал...
   Он, поперхнувшись и как был с стаканом на весу, уставился на Бланш.
   - Ну что ты смотришь? Хорошо. А сам ты, как все это объяснишь? Является какая-то девица. Заявляет, будто бы она твоя сестра. А ты даже не удосужишься спросить, откуда она взялась...
   - Я что-то толком не пойму. Ты издеваешься или не издеваешься? Ты говоришь так, будто я тебя нарочно пригласил. Ведь ты сама пришла...
   - Сама. Но разве это непременно значит то, что ты не поджидал?
   - Нет... То есть да, конечно, значит!
   Он замотал нетерпеливо головой.
   - Послушай, как я мог кого-то поджидать, когда я два часа назад даже не знал, что кто-нибудь придет?
   - Не знал, то есть не знал наверняка?
   - Нет, я совсем не знал. И даже не подозревал о твоем существовании!
   - Ах, значит, не подозревал? - Бланш как-то иронично усмехнулась. - А это тогда что?
   - Как? Что такое?..
   Он для чего-то заглянул под стул, хотя заглядывать, признаться, пользы не было. Ведь даже если он и обронил записку ранее, в свете последних обстоятельств приходилось признавать, что теперь ее там совершенно точно нет.
   - Откуда это у тебя? - прошипел он, весь краснея.
   - Лежала у тебя на подоконнике. - Невинно поднимая брови, отвечала Бланш. - Скажешь, не читал ее?
   - Нет, я читал. Но представления не имею от кого она.
   - По-моему, ты снова врешь.
   Он мрачно глянул исподлобья.
   - Послушай, - Бланш подалась вперед и даже попыталась ухватить его за руку. - Мне кажется, тебя используют. Не знаю, что они тебе наговорили. Может, ты, правда, ничего не знаешь и меня не ждал, но я действительно твоя сестра.
   Он застонал.
   - Нет, не родная. Ты послушай. Меня зовут Аннета Фальц, я дочь твоего дяди. Как это называется?.. Твоя кузина, кажется?
   - Ах, вот ты что. Кузина...
   - Опять не веришь? Подожди.
   Бланш вытащила фотокарточку и протянула через стол.
   Он с неохотой посмотрел. На снимке к удивлению его и правда, оказался дядя в каких-то клетчатых шортах на фоне гор. Рядом стояла девочка лет четырнадцати и, улыбаясь во весь рот, двумя руками обнимала дядю. Не то что бы взглянув на девочку, сразу можно было убедиться, что она и Бланш одно лицо. Но что-то общее меж ними, безусловно, было.
   Неурядица была в другом: в кармане у него лежала еще одна фотокарточка. Та самая, которую вручил ему безумный драматург, когда напутствовал про медальон. И вот на этом, втором снимке явно была не Бланш. Довольно было взгляда, чтобы в этом убедиться.
   Могло, правда, быть и то, что старик напутал. И по ошибке дал ему какую-то другую фотокарточку.
   Странно было и то, что Бланш было откуда-то известно имя: Аннета Фальц. Опять же: по версии драматурга дочь дяди звали не Анетта, а Антуанетта. Но может быть старик и тут наврал?
   С задумчивостью он протянул снимок обратно.
   - Послушай, - оживилась Бланш. - Я не знаю, что они тебе сказали. Но ты должен, слышишь, должен передать мне этот медальон. Иначе будет страшное...
   - Проклятие! - Он закатил глаза. - Сколько же нужно говорить, что у меня нет никакого медальона! Да и потом: что это за медальон такой? Сейчас же двадцать первый век! Сходи в любую лавку и купи, сколько душе угодно этих медальонов. Нет, подожди... Я, правда, говорю, что все это какой-то скверный анекдот. Я никого не ждал. Ведь ты сама пришла. Зачем-то стала убеждать, что ты моя сестра. Письмо достала, уверяя, что от мамы. Теперь вот просишь медальон...
   - Ну, хорошо. - Со вздохом прошептала Бланш. - Я расскажу, как было все на самом деле! Моя мама умерла, когда мне было шесть. Меня воспитывал отец...
   - Мой дядя?
   - Да, твой дядя! Был канун дня моего рождения. Служанка, разбудив меня чуть свет, объявила, что коробки наконец перенесли в гостиную...
  
   ***
   - Дворецкий в два часа переносил. Я по-случайности увидела, когда ходила за водой. В пакете, про который, вы сказали, что не знаете - точно говорю вам - шаль. А в той большой приплюснутой коробке - помните? - там, вероятно, платье от мадам Жоржетт. Ведь, правда, вы дадите поносить через сезон? Дадите ведь? Ах, право, что ж вы не встаете?
   - Что ты такое говоришь? Который час?
   - Седьмой. Или шестой. Нашли, когда узнать, который час! Ах, право, что же вы? Вставайте!
   Анна еще поупиралась несколько для виду. И затем, с притворным вздохом все же встав, отправилась с служанкой разграблять коробки.
   Чрез полчаса в гостиной был повсюду ворох лент, оберточной бумаги и каких-то лоскутов, что загляни туда, случайно, посторонний - вероятнее всего, решил бы то, что был какой-то обыск. Или же, наоборот, банкет. Или, совсем наоборот, банкет по случаю обыска.
   - Ах, посмотрите, посмотрите. Правда мне идет? - чуть выпятив живот, жеманилась служанка.
   - Послушай, ты не знаешь от кого-то вот этот медальон?
   - Что ж он без подписи?
   - Без подписи. - Задумчиво пробормотала Анна. - Да, без подписи! Спрошу папа.
   - Он спит еще, должно быть. Дайте я взгляну... Может он как-то открывается?
   - Ах, что ты. Перестань, испортишь ведь!
   Отняв обратно медальон, Анна еще недолго мучилась над ним, покуда с страшным хрустом не сломала ноготь.
   Служанка, охнув, тотчас побежала, не сказав, впрочем, куда. Судя по стуку каблуков, должно быть, в кладовую или в кухню.
   Задумчиво посасывая палец, Анна разглядывала на ладони медальон.
   - Спрошу, пожалуй, тетушку.
   - Куда вы собираетесь ее везти? - не поняла служанка, добежав тем временем уже обратно.
   - Я говорю, спрошу. А не свожу. - Вынимая палец изо рта, с улыбкой отвечала Анна.
   Тетушка Анны обреталась в том же доме, но в другом крыле.
   - Ma tante, ma tante... - на всякий случай принялась окликивать еще издалека Аннета.
   - Что, дитя мое? Ты разве уж проснулась? Ты хорошо спала? Ты счастлива? Ты видела подарки?
   - Да, да, ma tante.
   Тетушка сидела на диване с чашкой чая и сидела, разумеется, не просто так, а словно полчаса ждала, пока хоть кто-то не придет и не увидит.
   - Ma tante...
   Анна пустилась было что-то объяснять. Но получалось несколько бессвязно. Так что ma tante медленно кивала головой и долго не могла понять, что от нее хотят.
   - Гм... Медальон? Дай-ка взгляну. Позволь.
   - Что-то не так? Ma tante? Отчего вы побледнели?
   - Ах, бедное, несчастное мое дитя! - Воскликнула с надрывом тетушка, протягивая руки к Анне.
   С слов тетушки в ту ночь, когда погибла мать Аннеты, на ней был этот самый медальон.
   - Вернее не на ней, а на тебе. - Поправилась с задумчивостью тетушка. - Все думали, что медальон пропал. Или тот человек, который спас тебя забрал его. Его, конечно же, допрашивать не стали.
   - Ах, я так рада то, что медальон нашелся! - Вскрикнула Аннета. - Я вставлю маленькую карточку туда, и он мне будет как напоминание о матери.
   Тут тетушка подвинула куда-то в сторону глаза. И объявила, в сущности, довольно странное.
   А именно сказала то, что ничего хорошего ни в том, что медальон теперь у Аннушки, ни в том, что он нашелся, ежели об этом говорить начистоту, пожалуй, нет. Поскольку если медальон каким-то чудом уцелел, возможно, так же точно уцелела настоящая Аннета.
   - Ах, дитя мое, я сразу поняла, что ты это не ты! Но старый граф так искренно был рад, что я боялась возразить ему... Я сразу поняла, что тот чрезвычайно странный человек, который утверждал, что спас тебя, скорей всего, вместо тебя решил подсунуть графу своего ребенка.
   - Зачем? Какого своего ребенка? - хлопала глазами Анна.
   - Зачем? Ах, бедное дитя мое! Известно, за вознаграждение...
   Порассказав взлонованной и потрясенной Анне, тетушка на следующий же день слегла с какою-то загадочной болезнью.
   Анна ходила целый день, как будто три недели не спала. Под вечер, впрочем, правда не могла заснуть. И утром, выяснив, что с тетушкой нехорошо, хотела тотчас же ее проведать. Однако же пока отыскивала тетушкин любимый томик с Бовари, невольно выяснила кое-что еще. А именно: что ладно Бовари, пропал тот самый медальон, который она спрятала за мушкетерами Дюма. Спрятала и с той поры не доставала.
   Три следующие дня Аннета со служанкою без перерыва шастали по дому. И лишь по-временам, вдруг очутившись в одной комнате, в молчании переглядывались несколько секунд. Кивали друг на друга головой. Мотали головой. И снова принимались шастать.
   Так что старый граф, уже с второго дня начавший что-то замечать, на третий был совершенно убежден, что зреет непонятный заговор.
   - Аннета. Аннушка, проснитесь!
   - А? - хриплым, не своим каким-то голосом сказала Анна.
   - Проснись! Проснитесь!
   - Я проснулась.
   - Нет, вы не проснулись. Просыпайтесь.
   - Ну? Проснулась, видишь? Говори. - Приподнимаясь с вздохом на локте, пробормотала Анна.
   - Нет, вы сначала сядьте.
   - Ах. Ты, право, смерти моей хочешь. Села. Ну?
   Служанка неуверенно заозиралась.
   - Нет, лучше в коридор. Они могут подслушать тут.
   И вынудив сперва подняться, вытолкала Анну в коридор.
   - Теперь пообещайте не кричать и слушайте. Я видела, как давеча в крыле у вашей тетушки была какая-то нарядная девица.
   - У тету-ушки? - зевая, удивилась Анна. - Но ведь она четвертый день больна и строго никого не принимает.
   - Я тоже так подумала и удивилась. А вчера, смотрю, опять эта девица. Они закрылись в новогодней зале.
   - Где?
   - Ну в дальней зале, где еще рояль стоит. - Растолковала с нетерпением служанка. - Закрылись и о чем-то стали обсуждать. А я стояла за портьерою и все услышала.
   - Как же ты оказалась за портьерой? - удивилась Анна.
   - Ах, да при чем тут, как я оказалась! Зашла и оказалась. Много дел.
   Анна хотела было наклонить с упреком голову и объявить то, что подслушивать грешно. Но пока наклоняла, напрочь позабыла, что хотела.
   - Они местами говорили по-французски, так что я не все конечно поняла. Но ваша тетушка чрезвычайно гневалась из-за того, что потеряли медальон. И говорила, что теперь мол из-за этой... словом, из-за вас все окончательно погибло.
   Девица же, наоборот, со слов служанки упрекала тетю, что вообще не нужно было давать Анне медальон. Что как старик теперь поверит, что она не Анна?
   - И тогда они стали придумывать, где взять похожий медальон...
   - Постой, постой. Так не понятно. Кто не Анна?
   - Что кто не Анна?
   - Девица эта или я. Кто именно не Анна?
   Служанка, несколько подумав, отвечала, что должно быть, речь шла все же о девице.
   - Поскольку вы-то Анна. - Пояснила неуверенно служанка, видя то, что Анна как-то странно смотрит на нее.
   - Они ее хотели выдать за меня! - Пробормотала в совершенном потрясении Анна. - Я... Что мне делать? Лучше все тотчас рассказать отцу.
   Служанка тотчас стала уверять то, что ни в коем случае не надо говорить.
   - Послушайте. Ведь медальона нет. И если только вы не перепутали или, допустим, я сама не перепутала, то вашей тетушке не стоит ничего сказать, будто его на свете никогда и не было. Верней, постойте... Ведь ей же этого и нужно. Чтоб граф узнал про медальон и принялся искать другую Анну. Ну, то есть, ту, которая не Анна. Ну, словом, ту, которая не вы! Вы понимаете?
   Анна, с сомнением глядя на служанку, отвечала, что, допустим, понимает.
   - Но ведь необходимо что-то предпринять...
   - Известно, что необходимо. - Подтвердила с бойкостью служанка. - И первая необходимость есть сыскать первее них вот этот медальон...
  
   ***
   К тому моменту как служанка стала излагать свой грандиозный (la grandiose) план, он, слушая с чрезвычайной любознательностью, уже не различая брал бутылки и, хотя много виду не показывал, хватил изрядно через край.
   Бланш, свой черед, геройски одолела суп.
   Декларативно он, конечно, не был против ни служанок, ни прихворавших неизвестною болезнью тетушек, ни занимательных историй про каких-нибудь там графов, медальоны, но, по-сути, от всего этого стал уже малость уставать.
   Посматривая иногда по-сторонам - где, впрочем, любопытного довольно мало совершалось - он вдруг задумался, холодный или не холодный в ресторане пол.
   То есть, по виду было совершенно непонятно.
   Ну, плитка каменная. Мрамор. Может и не мрамор. Украдкой ковырнув ботинок, он стал потрогивать ногою под столом.
   И так как было все-таки не ясно - не тепло, пожалуй, но и не сказать, что холодно - он сковырнул, посматривая искоса на Бланш, второй ботинок. Однакож, почему-то даже и теперь понятнее не стало. Вдобавок с мискою каких-то гребешков под соусом пришел Мимонт.
   - Прикажете с бутылочкой, - он толком не расслышал, чего именно, какого-то бальзама. - И кофе подавать десерт? - осведомился, глянув свысока, Мимонт.
   - Да, разумеется. - Ответил он. - Позвольте также одолжиться у вас ручкой.
   - Вы спрашиваете именно про ручку? Поскольку у меня с собою карандаш. - Протягивая карандаш и подозрительно сощурясь, уточнял Мимонт. - Изволите немного подождать, я принесу вам ручку.
   Он объявил, что карандаш прекрасно подойдет.
   Махнув с небрежным видом что-то на салфетке, он протянул салфетку Бланш. Вернул Мимонту карандаш. И объявив, что рыба жареная в кляре совершенно изумительна, заметил, оглядевшись, что недолго отлучится и через минуту, долго две всенепременно подойдет.
   Пробравшись кое-как по зале, он скользнул за дверь.
   Минуты через две дверь снова заскрипела. И всунув прежде голову с опаской, показалась Бланш.
   - Что ты такое написал? Что это значит все? - пытаясь для чего-то показать салфетку, набросилась она.
   Он сделал знак рукой, которым, видимо, пытался показать, что призывает всех к порядку. И выдохнув, провозгласил, что совершенно нету времени ей что-то объяснять, что женщина, как испокон столетий водится, в мгновения опасности должна беспрекословно слушать окружающих, что все, конечно, правильно и очевидно, и еще в древнем Вавилоне что-то там такое полагали... словом, наговорив какой-то несусветной чепухи и напугав тем самым Бланш едва не до беспамятства, он заявил, что нужно тотчас же бежать и ринулся к двери.
   Одно какое-то мгновение ему почудилось, что он напутал. Что дверь не та и сразу же за нею будут люстры, зал, столы и поджидающий их у столов Мимонт. Зажмурившись, он с осторожностью шагнул куда-то наугад и тотчас убедился, что Мимонта, стульев, скатертей и прочего по счастью не будет. Зато по том же счастье будет улица, дома. Столбы фонарные и кое-где обыкновенные. Была под самой дверью лужа. Витрины, тоже кое-где горели вывески.
   Шуршал и точно с неохотой крапал дождь.
   Пол-улицы бежали, в сущности, довольно замечательно. Но тут все же случилось то, чего он искренне надеялся, что не случится.
   Остановившись и взглянув с сомнением на Бланш, которая сама немедля посмотрела, взглянув на улицу вдали, на собственные ноги без ботинок, он снова перевел глаза на Бланш и цокнул языком.
   Меж тем хоть они оба и не шевелились, окрик повторился.
   И был он на пустынной улице настоль зловещ, нелеп и страшен, что в доме слева на четвертом этаже зажглось окно.
   Спустя минуту все же добежав, Мимонт сперва как будто растерялся.
   - Вы... - тяжело вбирая воздух ртом, провозгласил Мимонт. - К несчастью заплатить забыли!
   - Не может быть! - Воскликнул он.
   И тотчас же с усмешкой объявил, что у него к несчастью нет де-енег. Хотите можете хоть за ногу поднять и над землей трясти.
   - Позвольте... Что же вы такое говорите? Почему вы говорите, что у вас нет денег? - несколько бессвязно залепетал Мимонт.
   - Так, хорошо.
   Бланш щелкнула застежкою на сумке и, пошуршав, передала Мимонту мятые бумажки.
   - Я полагаю, там достаточно. Идем...
   Отволочив его за поворот, Бланш медленно вдохнула. Медленно же подняла глаза. И надавив рукою на рукав, приблизилась губами к уху.
   Не то что бы он ожидал услышать что-нибудь конкретное. Однако же того, что он услышал, он совсем не ожидал.
   - Бежим. - С какой-то судорогой в голосе прошелестела Бланш.
   Бежим? Зачем?
   - Мимонт. Он может вернуться.
   Вернуться? Почему он может вернуться? Почему они все возвращаются? Почему он сам вернулся? Почему?
   Тут на мгновение лицо его переменилось. Он на бегу просунул руку в боковой карман. Поворошил там. И с великим облегчением выдохнул. Медальон был у него.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава четвёртая. Побег
  
   Итак, достопочтенные отцы, сенаторы и граждане могущественного Рима! Девица эта, очевидно, собралась свести тут всех с ума. И с этой целью вздумала перебирать теперь всех родственников вплоть до пятого колена...
   Напившись ржавой с привкусом воды, он обмахнул рот рукавом и мрачно огляделся.
   Сперва это письмо, теперь вот дядя. Потом кузины, тёти, бабушки... И откуда, интересно знать, у нее деньги? Так ведь с нахрапу-то не спросишь! А вот минуточку, достопочтенные отцы...
   Поковырявшись в закромах пальто, он с хрустом развернул записку, которую вручил ему Шикскшинский перед отправлением.
   Отель такой-то. Этаж, номер. Зачем-то имена консьержей. Грозная схема какого-то блицкрига: домики-стрелочки. И дальше о двух подчеркиваниях: если в две недели случая к встрече не предстанет, дам по-условленному знак. И где ж твой знак? О, медный враль, Шикскшинский!
   Досадуя, что все кругом такая бестолковица, он прихлестнул записку о ладонь.
   - У меня шоколадка. Будешь? - донеслось из комнаты.
   Он с раздражением махнул рукой.
   Шоколадка! Нет, было что-то жуткое как раз в том простодушии, с которым Бланш вела себя.
   И как она самоуверенна! Словно бы снисходительна. Словно с младенцем капризным возится, тщась ему что-то втолковать. И помысла не допуская, что это же абсурд, абсурд! Что она во всем, везде, повсюду себе противоречит! Что так же попросту нельзя! Так не бывает, наконец! Сперва она сестра, теперь кузина. Что дальше? Тётка, бабушка? Нет, достопочтенные отцы, всё это нужно прекращать!
   - Соблазнился? - Бланш приветливо выставляет руку. Фольга, плитки. - Бери, у меня еще.
   Не глядя и зачем-то подбежав к окну, он пристально осматривает улицу.
   - Слушай, пожалуйста, внимательно, поскольку совершенно нету времени что-либо объяснять. Я должен кое в чем признаться...
   Медленно рука начинает опадать. В чертах Бланш складывается удивление. Бланш выжидательно загибает бровь.
   - Видишь ли, все дело в том...
   Бровь лезет выше, выше. На губах - как будто бы никто не понимает чего ждать. По ним перебегают всевозможные слова. Мобилизация.
   - Что? Ну говори же, что?
   Он с беспокойством озирает комнату.
   - Видишь ли, минуты через две сюда ворвутся люди с криками в фуражках. Человек в доме напротив только что подал знак. Осталось две, ну много три минуты.
   - Что? Для чего? Какие люди?
   - Это довольно долго объяснять. Если объяснять недолго: меня ищут.
   - Постой, постой, постой...
   - Да как же ты не понимаешь? Тебе нужно тотчас же бежать. - Шипит он, силясь ухватить Бланш за руку.
   - Постой, да не ломай мне руку! Куда ты меня тащишь? Дверь же там.
   - Ах, да какая дверь! Они, должно быть, уже у подъезда. - С досадою бормочет он и, подскочив к окну, со страшным хрустом отдирает раму.
   - Сюда ни в коем случае не возвращайся, слышишь? Ну, прощай.
   - А что же ты? - с испугом шепчет Бланш.
   - Прекрасно обойдется, не переживай. Я, как обычно, потушу повсюду свет и спрячусь под матрацем.
   - Постой, как же ты спрячешься? Матрац же на полу.
   - А... - машет он рукой. - Устроюсь как-нибудь. Мне не впервые совершенно...
   Он так, должно быть, истерически захохотал, что Бланш, едва ворвавшись в кухню, разом побледнела.
   Откашливаясь, он предъявил какие-то успокоительные жесты. Бланш еще несколько потопталась, мучаясь вообразить, что же такое было. Сверкнула парой робких взоров - подлая уловка - и уплыла, недоуменная, во тьму.
   Минуты две он еще, может, улыбался. И после улыбаться перестал.
   Повыдохлось, повыдохлось веселье.
   С тоской окинув взглядом кухню и не находя, куда девать глаза, он с тою же тоской уставился в окно.
   В окне: зыбь, улица, бездельничает вечер. Твердит, скрывая на устах лукавство, что по утру видней. В окне шеренга фонарей и каждый с желчной, изнуренной физиономией не смеет ни бежать, ни шелохнуться: все жадно стерегут друг дружку. Кланяются провода. Пустынно, нелюдно. Только неназванный какой-то господин отважной поступью пробирался от столба к столбу. Да беспокойная девица, то тянула его, то вязла на манжетах, вскрикивала, ругалась.
   Девицы, впрочем, не было. Про девицу он прилгнул.
   Был, однако же, еще кой-кто. Угрюмый, он стоял в двух метрах над землей и зорко вглядывался в окно. В яркую, чадную кухню. Что открывалось перед ним? Что занимало? Неизвестно.
  
   ***
   Дверь.
   - Дверь? - Он поднял взор и увидал, как Бланш, отчаянно жестикулирует. - Что дверь?
   Выяснилось, что стучат.
   Он медленно, с усилием усмехнулся.
   - Выследил, да? Мимонт...
   Бланш, на мгновение задумавшись, мотнула головой.
   - Этот бы выломал.
   Зачем Мимонту ломать дверь, он мало понял. Но рассудив не спорить, потянул плечами и поплелся отворять.
   С какими-то шипениями Бланш повисла на локтях его и уговаривала, что не надо.
   - Что не надо? - интересовался он, подволакивая упиравшуюся Бланш к дверям.
   - Мало ли, ночь, поздно. - Перечисляла несколько бессвязно Бланш и, наконец, отчаявшись и тихо взвизгнув, убежала в кухню.
   - Может Шикскшинский? - слабо промелькнуло в голове.
   Скрежетнул засов, вниз выпала цепочка. Как он не убеждал себя узреть Шикскшинского в стоявшем на пороге, это был не он.
   - Насилу разыскал вас. - Сообщил Мимонт, словно его за молоком куда-то посылали. - Эта барышня, что была с вами. Я должен вас предупредить. Во-первых... - здесь Мимонт обчелся, потому как барышня выскользнула с кухни и, воздев безвинно брови, взирала на него.
   - Гм... - угрюмо проворчал Мимонт, косясь на барышню. - Я, вот, ботинки вам принес... Вы под столом оставили.
   - Как вы внимательны. - Заметила как бы сама с собою Бланш.
   - Разрешите, угадаю. Ваша любимая картина "плот Медуза"?
   - О, живопись я с удовольствием бы обсудила с Микеланджело, с Рембрандтом, мсье Дега. Сарджентом, наконец. Но с вами... - выразить не можно, сколько презрения таилось в этой паузе. - С вами я обсуждать не стану.
   Мимонт, должно быть, в сотый раз заклялся, что с барышней он больше не заговорит. И спустя минуту, они уже опять о чем-то препинались.
   - Вы знаете... Вы как хотите, а я, пожалуй, все-таки прилягу. - Пробормотал он, несколько еще послушав и чувствуя, что перестает помалу понимать, о чем там говорят .
   - Тебе нехорошо? - с тревогою спросила Бланш.
  
   ***
   Лихорадка объяла его по третьем часе заполночь. Он может не узнал бы так дословно: про время объявил Мимонт.
   Они шушукались на пару с Бланш в прихожей. И иногда казалось, будто они ссорятся, а иногда - точно бы сообща выдумывают страшный план.
   - Но уже два часа. Вы понимаете, что уже два часа? - Настаивал Мимонт и всячески сопротивлялся, чтобы не идти в аптеку.
   - И что? У них обед по вашему? - с шипением возражала Бланш.
   Мимонт в конечном счете все-таки отправился. Бланш, видимо, ушла на кухню. Он еще исподволь прислушивался. Но потому как ничего порядком слышно не было, вскоре понемногу заскучал.
  
   ***
   В записке, которую дядя попросил доставить драматургу, значилось три слова: "Испробую ваш метод". Черт его знает, что это означало. Да и размышлять об этом не было ни малейшего желания. Он топтался подле продуктовой лавки и думал про другое: окончательно он заблудился или нет.
   Прохожих почему-то не было. Пробежал, правда, какой-то мальчик, но свернул куда-то. И все же нужно было выяснить, где он и как отсюда добираться. И он, решив, что спросит в лавке, дернул дверь.
   Всё загалдело разом, точно бы его и дожидались.
   - ... потом обратно пересыпали. - Кричал из-за прилавка продавец. - Потом вон в том углу стояли, притворяясь, будто рыбу выбираете. И руки об штанины вытирали. Скажете, не вытирали руки?
   - Я объяснял уже: да я действительно немного нервничал...
   Человека, который спорил с продавцом, он узнал мгновенно. Роста выше среднего. Одет небрежно, но со вкусом. Глаза - карие. Волосы - густые, русые. Нос - римский, с маленькой горбинкой. Что еще? Не знаю, что еще описывать. Звали человека Вашневский Алексей.
   - Я вам, несимпатичный человек, еще раз объясняю, - шипел Вашневский. - Я нервничал не потому что собирался вас надуть. А потому что не хотел, вот этих пошлых разбирательств из-за паспорта.
   - А я, - размахивал руками продавец. - Плевать хотел, что вы там не хотели. Вот тут написано. Читайте! Ну? Что там написано?
   - Да ни черта там не написано!
   - Нет, там написано!
   - И что же там написано?
   - Написано: нет паспорта - нет сигарет!
   Понятно, что ничем хорошим этот разговор в любом бы случае не кончился. Но тут он встрял, и кончилось едва ли не милицией; то есть, по совести сказать, совсем нехорошо.
   Из лавки вышли с ощущением, как иногда выходят из театра. Недоумевая отчего же так светло и улица, и люди без конца снуют.
   Есть давняя... Тут показалось, будто бы закрылась дверь. Мимонт вернулся?
   - Бланш? - просипел он слабым голосом. Ответа не пришлось. Он повторил чуть громче. Нарочно она что ли ждет, чтобы прийти на самый крик и заявить, что вот мол, болен. А я-то сразу догадалась, что ты притворяешься, мошенник... У-у, мошенники, мошенники! Он снова отворочался к стене.
   Да, давняя... даже не то что шутка, а скорее рассуждение известное еще в античном Риме, что ежели отплыть, допустим, из Неаполя во Фракию и по приезде где-нибудь на форуме Аврелиана представить, что последней трети жизни ты не помнишь, то выходило некий раз чрезвычайно хорошо. И часто было так: трое незнакомых спутников куда-то ехали в повозке при луне и кто-то говорил - Mementete! - и все втроем, бывало, улыбались...
   Правда, забыл к чему я это. А, это к тому, что когда выбрались из лавки, ощущение было примерно из таких.
   - Мир - все же не театр, а полнейший цирк! - Продекламировал Вашневский, едва они немного отошли. - Ты слышал, этот долговязый продавец что говорил? Ведь рыбу что ли я у них какую-то украл с прилавка? Идиоты, право слово! А ты чего? Гуляешь?
   - Я?.. Проклятие!
   - Постой, чего ты разлетелся? Я не поспеваю.
   - Я, знаешь, словно заколдованный последних полчаса. Мне дядя выдал поручение. А я слоняюсь.
   - И что за поручение?
   Как будто кто-нибудь стрелял, он ухватился за ребро, за грудь, за ногу. И все-таки нащупал дядино послание во внутреннем кармане.
   - И что там? Ты читал?
   Несколько поколебавшись, он протянул Вашневскому записку.
   - Испробую ваш метод?
   - Да. Испробую ваш метод. Как думаешь, что это значит?
   Вашневский усмехнулся.
   - Ты у меня решил спросить?
   Молчали некоторое время. Вашневский с мрачным видом созерцал окрестность. Он с мрачным видом созерцал Вашневского.
   - И для кого послание? - Спросил Вашневский после паузы.
   - Не знаю.
   - Как, не знаешь? Адрес-то хоть знаешь?
   - Адрес знаю. Приблизительно.
   Он назвал адрес.
   - Калязинйский бульвар? Гм... Тут в общем-то не далеко. Пойдем, я провожу.
  
   От старика он, несколько порассуждав, решил отправиться сначала к дяде. Жаркое, в затылок всю дорогу лезло солнце. Улицы безлюдились помалу. День, шаркая по полу, медленно покорно отступал.
   Добравшись уже до калитки, он почему-то вдруг застыл с протянутой рукою. Оглянулся. Видел: улица, старик с газетой, далеко шумят - и повернул - зачем? зачем? - к Вашневскому, решив, что дядя все одно не в духе и до утра прекрасно без него не пропадет.
   О, сколько домыслов, вопросов сгинуло бы не являясь, если бы он тогда зашел!
   У Алексея был Шикскшинский. Он едва переступил порог... Ага, Бланш! Он перекатился на спину.
   С склянками какими-то и улыбаясь тоже как-то, как для фотографии, Бланш пяткою захлопнула входную дверь и осторожно подошла.
   - Проснулся ты? Я чаю принесла.
   Напившись теплого, безвкусного из банки чаю, лег. Бланш все не уходила. Он покряхтел, немного поворочался, скосил глаза.
   - Сюда поставлю... - ласково прошептала Бланш, заметив, что он смотрит. - Вот тут еще варенье. Чай сюда... Остыл? Чай-то.
   - Не знаю. Неужели не понятно?
   - Что непонятно? - Удивилась Бланш.
   - Что непонятно? Тебе что непонятно? Откуда же я знаю?
   - Ты говоришь, что непонятно...
   - Я не говорю. - Он застонал. - Ты перестанешь уже стукать?
   Бланш, кажется, и здесь не поняла.
   С тревогою нахмурившись сначала на него, потом в прихожую - сейчас - пробормотала Бланш и выбежала вон.
   Подождав пока закрылась дверь, он снова подвалился к стенке. Полежал недолго, начал ерзать: что-то кусало за бок. И в голове: назойливые без конца роились мысли. Раздражающе бессвязно мелькали чьи-то образы, обрывки разговоров, голоса. И между них настырная считалочка про кошку, смех, воспоминания, лица, жесты. Кипы нот на полках, пыль, шуршащие обертки от конфет... Украдкой поглядев, он лязгнул крышкою и выпил еще чаю.
  
   ***
   Из кухни яркий доносился свет. Лил, постепенно затихая, по прихожей. И воздвигал тень птицы на стене, с заломленною на затылке шапкой. Шапку Мимонт упорно мял в руках и долго не хотел отдать. И сам привесил, подозрительно косясь на гвоздь, прибитый в кухне.
   Он для озорства померил шапку. Выяснилось велика. Побродил еще по кухне. Боком, чтобы не глядеть на птицу, воротился в комнату. И чувствуя, что точно за версту мешки таскал, едва прилег - обратно навалились мысли, смутные видения того, что он и сам с трудом мог понимать. Слова, слова и пустота тех слов. Отсутствие действительных вещей за ними.
  
   ***
   ...У Алексея был Шикскшинский. Он едва переступил порог, Шикскшинский, вскрикнув, вытолкал его на лестницу.
   - Послушай...
   Объяснялись прямо здесь же, возле двери.
   - Послушай...
   - Да что такое? Не тяни. Что ты так смотришь, словно кто-то помер?
   - Твой дядя.
   - Что... мой дядя?
   - Повесился. Я сам узнал десять минут тому. Повесился и даже без записки.
   Шикскшинский, говоря, то потуплял глаза, то вдруг украдкой с интересом взглядывал.
   - Говорят, в столе, который в кабинете, нашли таблицу для падений и разные вырезки газет. Впрочем, это я наверняка не знаю... Стой! Куда же ты?
   - К дяде.
   - Нет, нет! Нельзя! - С испугом зашипел Шикскшинский, повисая на локте. - Там только этого и ждут...
   - Чего ждут? - удивился он и от удивления даже перестал попытки вырваться.
   - Тебя!
   Он выдрал руку.
   - Что за вздор? Зачем меня?
   - Нет, нет. Да что же ты кричишь? - Шикскшинский сморщил нос, словно бы оплеухи ожидая.
   - Если ты успокоишься, я расскажу. А нет, так и иди себе, куда сам знаешь... Стой, стой! Это я не то... Постой! Твой дядя...
   Он остановился посреди ступеней.
   - Твой дядя... Ты подымись назад. Так неудобно ведь... Нет, подожди! Ох, что же ты, как барышня! Твой дядя, говорят, разбогател игрою в карты.
   Недоверчиво сохмурясь, он поднялся на пролет.
   - И что же?
   - А то, что все устроилось зараз. - Сбегая по ступеням, захрипел Шикскшинский. - Одной игрой. Он выиграл какой-то медальон... Ты что?
   Шикскшинский подозрительно всмотрелся.
   - Зачем ты побледнел? Знаешь про медальон?
   Когда б он просто заявил, что нет, Шикскшинский бы немедля догадался. Поэтому он заявил, что нет и сделал на лице досаду, словно думал совершенно о другом.
   - Так что за медальон?
   - А? Медальон, да. Твой дядя выиграл его на кон у незнакомца. А на следующий день вдруг появился господин. И потребовал продать вещицу. Что было, я не знаю. Только говорят, что сумму этот господин назначил баснословную. А услыхав отказ, стал угрожать. Твой дядя ни в какую. А еще через неделю дядя твой вдруг сказочно разбогател. И началось с тех пор. Месяца не бывало, чтобы к нему не залезали в дом. Один раз даже, я читал в газете, лично на него напали. Словом... - Шикскшинский тяжело вздохнул и замолчал.
   - Что словом?
   - Как что? Ты не понял разве? Они ищут медальон. И если вдруг не обнаружат его в доме, а отчего-то думается мне, что там его не обнаружат - подумают на всякого, кто в доме том бывал. А прежде остального на тебя. Тебе ни в коем случае нельзя там появляться. И вообще нигде нельзя появляться.
   - Что же мне теперь за занавеской прятаться?
   - Какою занавеской! Ты все никак не понимаешь. Они станут искать. Они и сюда придут. И просто, по беспамятстве своем не успокоятся. Теперь понятно?
   Он, наконец, смутился.
   - Что же за медальон такой?
   - Сам посуди. Ты точно не видал его?
   Он притворился, что не слышал.
   - И что же делать?
   - Бежать, бежать. - Шикскшинский для наглядности даже рукою показал. - Бежать. Притом немедля. Я ждал, что ты придешь. Вот у меня... Я начертил там план, как от вокзала разыскать гостиницу. Возьмешь там номер, там написано какой. Но сам в нем не ночуй. Ни в коем случае. Сними недалеко какую-нибудь комнату. Я только разузнаю тут и приеду за тобой. Решим, что дальше. Если же я почему-то не смогу, отправлю через две недели почтой как-нибудь на номер. Вот еще деньги... Что ты смотришь так?
   - Ты что же меня сейчас отправить хочешь?
   - Сейчас, сейчас. Или ты думал чаю выпить?
   - У меня и вещей нет.
   - Э, ничего. Я тебе плащ свой дам. Сейчас я принесу...
   - Ты спишь?
   Он с удивлением глянул вниз. Выяснилось Бланш.
   - Ты спишь? Что ты бормочешь?
   - Что я что делаю? - залившись кашлем, он с досадою перевалился на спину. - Я объясняю, что неясно, где я говорю, зачем ты спрашиваешь!
   - Что ты? - Бланш, перепугавшись, сбрызнула руками.
   - Я говорю, что объясняю...
   - Молчи, молчи... Дай лоб. Да не вертись. Ох, как же ты! Да ты совсем плох.
   - Я говорю...
   - Молчи, молчи.
   - Нет, - он даже усмехнулся на такую хитрость. - Ты прежде объясни, зачем ты пристаешь за чепуху? И убери. Чтобы не тыркали.
   - Кто тыркает?
   - Пододеяльник тыркают. Не делай больше.
   - Какой пододеяльник? Дай я рядом сяду.
   Тут с скрипом отворилась дверь. Нету покоя в этом свете.
   На этот раз явился Алексей. И тотчас убежал зачем-то в кухню. Они с Бланш молча, с удивлением следили.
   Вдруг из кухни по неясной чертовщине вместо Алексея, выбежал Мимонт.
   - Ты видела? - вскричал он с изумлением, указывая на Мимонта. Бланш с тем же изумлением смотрела на него.
   - Вы что так странно переглядываетесь? - пролепетал Мимонт и вдруг заверещал, как будто бы рехнувшись. - Я три квартала обошел!..
   Бланш, подскочив, в два шага добежала до него.
   - Совсем ты озверел? Он бредит!
   - Что это ты такое говоришь! - он грозно приподнялся на локте. - Ты же сама все видела. Что забежал сначала Алексей. А этого совсем там не было. Я сам там был. Не видела, ты скажешь, Алексея?
   - Видела, видела. - Залепетала Бланш, пугаясь пуще прежнего и спихивая в сторону Мимонта.
   - Все верно! И нечего, чтобы они там прятались. Еще, пожалуйста, Алексея позови потом. Я ему что-то расскажу.
   В кухне слышалась какая-то возня.
   "Мимонта, вероятно, вяжут". - С удовольствием подумал он и отвернулся к стенке. Лежал так сколько-то, хватая воздух ртом.
   - Ты спишь?
   Он обернулся: у матраца, беспокойно вглядываясь, стояла Бланш.
   - Мимонта повязали? Ты Алексея позвала?
   - Кто это Алексей? - с какою-то тоской спросила Бланш, подсаживаясь рядом.
   - Как понять, кто? Там что их много? Странно. Хорошо, ты опиши, я назову который.
   Бланш с тою же тоской взглянула в угол.
   - Вот что, нам надо поговорить.
   - Не пойму, о чем здесь говорить...
   - Подожди, минуточку послушай. Как, по-твоему, Мимонт нашел нас?
   - По-моему... - он удивился, вдруг сообразив, что ничего решительно о том не знает. - Не знаю, может...
   Тут в его предприимчивой и все соображающей неутомимо голове блеснула мысль.
   - А, подожди. Я понял кажется. Он нас нашел, поскольку ищет табурет. Он спрашивал про табурет?
   - Про табурет? - Бланш, тяжело вздохнув, не отвечала.
   - Скажем, что этот табурет другой, согласна?
   - Ты меня, пожалуйста, послушай. - Зашептала Бланш, непонятно, слушавшая ли вообще его сама. - Это очень важно. Постарайся... Тот медальон, который у тебя - подделка. Безделица за семь копеек. Меня нарочно подослал к тебе Шикскшинский...
   - Как? И Шикскшинский там?
   - Что? Ты куда?
   - Пусти. Чего ты это? - хрипел он, извиваясь. - Да, выпусти! Дышать же нечем.
   - Шикскшинский подослал меня нарочно, чтобы ты поверил в ценность медальона. А сам...
   Он вдруг притих.
   - Какого еще медальона?
   - О, не начинай опять!
   Бланш, с стоном отскочив, уселась на пол.
   - Довольно медальон. - Он живо подобрался на локтях. - Ты толком говори, Шикскшинский в кухне?
   - Да нет там в кухне никого. Несчастье какое!
   Он нахмурился.
   - Допустим... - вдруг другая изумительная мысль ужалила его. - Минуточку... Откуда ж ты тогда знаешь Шикскшинского?
   - Опомнился? - поёрничала Бланш.
   Он же совсем наоборот - точно бы рухнул в омут.
   - Минуточку... Ты говоришь, он подослал тебя... Зачем, ты говоришь, он подослал?
   - Чтоб убедить тебя, что медальон чрезвычайно ценен. Они знали откуда-то, что дядя твой должен повеситься.
   - Как знали?
   - Знали и следили сутками за домом. Шикскшинский отыскал обоих родственников. Тебя и вторую барышню. Подмасливался к вам обоим. И когда тебя отправили с запиской, это был сигнал им. Аркадий проворонил свою смену, но, не знаю, они все-таки узнали, что в записке. Время было на секунды. И Шикскшинский, наконец, решил, что барышня надежнее. А, следовательно, тебя решили отослать... Тебя сводили к старику. Тот дал тебе безделицу. Все по репетированной схеме. Затем Шикскшинский должен был убедить тебя...
   - Постой, постой. Ведь это вздор. Я мог и не прийти потом, от старика к Шикскшинскому. Я сам пришел. Я думал пойти к дяде...
   - За тобой весь путь следил Аркадий. И в случае, что ты бы как-нибудь повел не так, он бы примчался с криком, что беда. Пожар там или что-то, я не знаю...
   - И зачем ты мне все это говоришь?
   - Для того, что нам теперь двоим грозит опасность. Шикскшинский мнителен. Он что-то напридумал обо мне. Я случайно узнала. Теперь ты понимаешь, как Мимонт нас отыскал?
   Он всматривался в лицо Бланш, мучаясь проверить, лжет ли. Только как проверишь?
   - Нужно бежать, прежде чем он воротится. Вероятно, кто-нибудь другой следит за домом. Или сам он не уходит никуда. Нам бы как-нибудь добраться до вокзала...
   - Вокзала?.. Нет, минуточку. Я никуда с тобою не пойду.
   - Но ты совсем не понимаешь, что это за люди...
   - Допустим, но о тебе я вовсе ничего не знаю!
   В комнате было темно. Он пригляделся и вдруг с удивлением заметил, что Бланш едва ли не рыдает.
   - Ну, и сиди тут! - С захлипом выкрикнула Бланш и опрометью выбежала в кухню.
   Минуту он сидел, как потерпевший.
   Попытался было что-нибудь понять. В голове вихрем проносились лица, голоса Шикскшинского, Мимонта, дяди, Бланш и, проносясь, отпрядывая, никак не связывались ни в одно суждение.
   Он ткнулся к стенке, кутаясь в болезненный, сладкий жар. Слышал, что Бланш на кухне чем-то шебуршала. От суеты и вихря в голове сделалось, наконец, невыносимо. Навертевшись, он поднялся и стал расхаживать по комнате. Заглянул на кухню и в недоумении застыл.
   Бланш, подобрав коленки и подсунув шапку под щеку, спала. В полнейшем замешательстве он воротился в комнату.
   Снова попытался сплесть хоть что-то внятное из мыслей. И те, галдя и хороводя, снова устраивали в голове калейдоскоп.
   - Неужели не лжет? И почему она осталась?
   Набормотавшись, вновь отправился на кухню поглядеть на Бланш. Глядеть, однако, оказалось не на кого.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава пятая. Осада
  
   За окном кроилось серенькое утро. Обпершись об подоконник, он наблюдал, как на безлюдной улице, даже по ней, метался отголосок той невидимой, повсюдной суеты.
   - Может Шикскшинский написал? Схожу в отель. - Шептал он, хмурясь собственному отражению.
   Стал собираться. Ломая руки, влез в мимонтов плащ. После будто бы стоял бессмысленно взирая на петлю и пальцем ел варенье. И потом все как-то обрывалось. Наступал абсурд и чепуха.
   Грезилось, что он растерянный несется по двору. И сразу: почему-то снова комната. Он бредет на кухню. В кухне - Бланш, все так же спит.
   Он переступает: вязко, тяжело. Смотрит: кругом дома, он куда-то едет на велосипеде.
   Сворачивает в арку; примостив упрямо оползающий велосипед к стене, вбегает в дверь. Стряхивает плащ с себя. Забыв проверить, что там в кухне в этот раз, подскакивает за плащом. И снова позабыв узнать, что в кухне, перекатывается к стенке.
   Он тщится как-нибудь укрыться от безумия. Но назойливо безумие и не отстает. Он упирается, но катится все дальше под откос. Едва утискивается в поворот и с радостным, веселым звоном перелетает через руль.
   - Я сбил кого-то! - с ужасом проносится в свинцовой голове.
   - Ты цел?
   Он поднимается, за что-то с жадностью хватаясь. Видит: Бланш.
   Только ведь не может быть такое. Бланш-то в кухне, спит. Он сам недавно проверял. Надо бы подняться и еще проверить. Только как подняться, когда даже лежать сил нет?
   - Ты цел? - тревожно повторяет Бланш.
   - Ты же уехала. Ты же уехала? - бормочет он, с безумием озираясь.
   - Больно. Не дави так руку. Чей это велосипед? Куда ты сам ехал?
   - Не знаю. Я не знаю. - Твердит он, с ужасом, отчаяньем каким-то глядя, что кругом, повсюду люди: в окнах, на балконах. У стены вон.
   - Как не знаешь?
   - Я не знаю. Я его, мне кажется, похитил.
   - Как похитил? Что, украл велосипед?
   - Украл, украл. - Бессвязно лепечет он. - Похитил.
   - Для чего похитил?
   - Я не знаю. Для чего-то же похищают велосипеды. Я их никогда не похищал.
   - Так, хорошо. Пойдем, я провожу тебя.
   - Проводишь? Нет, ты не проводишь...
   Наклонившись, он взгромоздил кой-как стоймя велосипед и, охнув во всю улицу, стал взваливать педали. Бланш было погналась и что-то еще неразборчиво кричала.
   Он забежал в отель.
   Скучавшая за стойкой барышня еще издалека заулыбалась на него. И по мере, что он подходил, улыбка на ее лице стремительно деревенела.
   - Почты, я хочу узнать, на номер не было?
   - Вы разве постоялец? - с изумлением пробормотала барышня.
   Весь извертевшись и вспотев, он отыскал в карманах ключ.
   - Сейчас, я посмотрю. Вот здесь какое-то...
   Он выхватил из рук ее помятый, глянцевый проспект.
   В проспекте оказалось утомительное описание какого-то дворца или музея во дворце, он толком не прочел. Миниатюрные изображения убранств, окрестностей, запутанная схема для желающих туда добраться. Возле схемы адрес, возвещавший очень недвусмысленно то, что дворец располагается в предместье, верст за пятьдесят. И под конец всего: карандашом приписка с временем и датой.
   Нужно было ехать на вокзал. Он переваливался с боку на бок, бормоча, что обязательно через минуту встанет. Силился узнать казуистическими вычислениями, какой же нынче день. Хмурился, ворочался, считал, считал. И уже под вечер, смутно увидав в прихожей птицу, начал забываться зыбким сном.
   Снились ему залы. Темный, огромадный дом. Он будто бы в гостиной и сидит на стуле. Вокруг бегают девицы в платьях и кричат.
   - Я Антуанетта Фальтс!
   - Нет, я Антуанетта Фальтс!
   - Нет, я Антуанетта Фальтс!
   От пестрых платьев кружится ужасно голова. Как дальше: все на миг пропало. Мелькнуло что-то черное; и он увидел лес. Ряженый в какие-то лохмотья он гонялся за людьми. Те прятались за соснами, взбирались на деревья, прыгали в овраг. Он хотел кричать, чтобы они не убегали, но вместо этого кричал что-то звериное и самого его пугавшее.
   - Я помешался, помешался! - горько проносилось в голове.
   И наконец, когда пропал и лес, ему приснилось вовсе несуразное: стул, а на нем отрезанная голова. Голова таращила и бегала глазами; и считала вслух жужжавших вокруг стула мух. Такое с монотонностью тянулось вечность, мучая. Но сгинула и голова.
  
   ***
   Он пробудился от раскатистого звука горна. Четверо на башнях и один над аркою ворот били шамад.
   Подняв тяжелой головой, он огляделся и первое, что увидал, был Децим Агний Бальб третьей когорты Клавдиева Победоносного легиона вексилларий, эвокат, брундизиец и редкий дебошир.
   - Слетелась стая. - Весело подмигивая, крикнул Бальб и, бряцнув обмундированием, скользнул в палатку лагерных префектов.
   В лагере, уж не сказать по воле или недоразумению последних, царствовали хаос и возня. Помятые, встревоженные лица показывались и исчезали между лат, щитов и искр, взметавшихся от лат, в свете бледного декабрьского солнца.
   Кто-то еще спал. Те, что поднялись, переминали и отхаркивали. Многие, кто уже отошел от сна, но до сих пор не встал, таращили, зевая, смутные глаза на спящих, на префектову палатку, друг на друга. И бывало наглядевшись, вновь валились навзничь, запахнув накидкою лицо. Между рядов мелькали кое-где знамена. Трое вдалеке ворочали куда-то бочку, издававшую тоскливый скрып. Роился улей. И надо всей двутысячной толпой на площади перед базиликой Юпитера Милосердного возносилось грозное, тревожное безмолвие.
   Когда бы сызмалу не приучиться к человеческим причудам, пожалуй, даже самый изощренный ум бы не представил, что за нелепые порядки заведены между людей, что надо некий раз двутысячной толпой лежать на площади или взирать, как кто-нибудь решительно неотличимый от других под общий визг и гомон опускает голову на плаху...
   На середине площади его окликнули и чья-то легкая рука упала на плечо его.
   - А это ты Гракх.
   - Кого ты ожидал видеть? Чудится мне или вон там Рибей? Рибей! - прикрикнул Гракх, высовываясь за головы двоих гастатов.
   - Кажется не он. Нет, он. Рибей, пошлет ли Аполлон когда-нибудь то утро, которое ты встретишь не нахмуренным?
   - Прежде остального этим утром я не должен увидать тебя, - угрюмо проворчал Рибей. - Что за причуды звать на построение до трапез?
   - Тебя покормишь, - улыбаясь, молвил Гракх. - Так ты, пожалуй, станешь причитать, что кто же это перед битвой ест.
   - А ты, пожалуй, и во время битвы закусил бы?
   Гракх и не то, что засмеялся, но как-то выдохнул стопой гекзаметра из носу. Всюду в лицах, в воздухе томились ожидание и тревога. И даже безунывный Гракх не мог того не замечать.
   Пробравшись до окраины площади, пошли по тесной, лавками заставленной дороге.
   - Что они вовсе озверели? - жаловался Гракх, взирая на все стороны. - Галлон моденского за двадцать драхм. Видел? Пятнадцать драхм за полгаллона красного испанского.
   - Ты как хочешь? Пять легионов в городе. Не одного тебя, любезный Луций, мучит жажда.
   - Смейся, Рибей... А пармское! Двадцать пять драхм, безумие...
   - Скажите лучше, не слыхал ли кто из вас, которого из трех поставят полководцем?
   - Марцелла, думаю, поставят. - Отвечал, задумавшись, Рибей.
   - А я так слышал, император в городе... - с любопытством глядя на Рибея, молвил Гракх.
   - По трактирам больше ошивайся, услышишь, что и Юпитер в городе!
   Навстречу пробежал какой-то юноша с куском пергамента в руках.
   - Странно, для чего ставят солдат на стены, - пробормотал он, обернувшись за плечо, вслед юноши. - Ведь было сказано, что бой дадут в Мериедановой долине.
   - Вот легатом прежде сделайся, а потом и нам расскажешь. - Проворчал Рибей и отвернулся, притворяясь, что рассматривает лавки при стекольной мастерской.
   - Светильники, лампы... - оживясь, заворковал стекольщик, но завидев взор Рибея, мигом ускользнул за дверь.
   Не каждому положена такая дверь, удобно быть стекольщиком.
   В молчании выбрели на мостовую, выводящую к воротам Аппия Слепого. Верней, молчали они с Рибеем, а Гракх с ухмылкой рассуждал, что легион уже не тот, легат не тот, что прежде их никто бы не пустил слоняться невесть где в день битвы, что шли бы строем, всей когортой.
   - Где тут протиснешься когортой? - мрачно возразил Рибей, отодвигая локтем двух велитов.
   - Рибей. А ты еще куда?
   Рибей, остановясь вполоборота, кивнул на горстку заспанных солдат невдалеке. - В когорту, Гракх. А сам ты неужели передумал воевать?
   - Это не наш штандарт. - Прошептал Гракх. И поскорей нахмурился, чтобы не рассмеяться.
   Пять полных легионов помещалось в городе в день битвы. Десятый Галльский Цисподанский легион и Третий Клавдиев прибыли с Севера и располагались частью в городе, частью за чертою стен без малого неделю. Марцелловы Седьмой и Двенадцатый Неустрашимый Иллирийские легионы явились утром накануне Ид. Первый Италийский легион стоял четвертый месяц гарнизоном.
   Толковали, будто Аппий Влий Тиврон ведет к тому еще Испанский и Двадцать пятый Македонский легионы, но то ли сушей, то ли по морю. Иной раз кто-то поназойливее спрашивал, что как же это Македонский и Испанский легионы вместе, когда они совсем из разных краев света. И ответа на такой вопрос обычно не давалось.
   Откуда ждать с Запада или Востока, в гавани или у Аппиевых ворот? Ждали отовсюду и глядели всюду, но глядели больше как-то так, из праздности, считая, что и без того четыре легиона лишние, поскольку поднялась цена на хлеб.
   Жил город и пробавлялся повседневною, покойной жизнью, полагая все это: солдат, гомон, суеты, всю войну - временным, хоть и малоприятным неудобством. Толковали, правда, что довольно странно, для чего свели столько солдат. Ведь неприятель-то почти разбит и неужели же он может доползти до Города? Но тотчас находился кто-нибудь, кто объяснял, что неприятель, разумеется, разбит, а легионы направляются в мятежную Капподокию и теперь ждут переправы. Хорошо, возражали на такое, как, бывает, некая кокетка возразит, что и вовсе же она не так мила, вон брови высоко, у глаз морщинки - наклевещет с сладким предвкушением о том, как ее станут переубеждать, но хорошо, я говорю, допустим, в Капподокию, так для чего же император в городе? А Император, говорилось тут же, словно от него и слышано, немного прихворал и держит путь на острова, в летнюю резиденцию. Там климат, знаете ли... Ах, какой там климат! Верили. Верили и не такому, лишь бы не увидеть бездны под ногой.
   И когда в вечер перед Идами по городу разнесся мрачный слух, что будто на окраине у Северных ворот какая-то сумятица. Что будто бы бегут... Немедля возле лавок и на форуме явились люди, которые с небрежною усмешкой отвечали, что вовсе не бегут, а некоторый купец Тиберий снаряжает караван. Поскольку в гавани за перевозку масла в Понт Эвксинский с него потребовали три таланта, что, уж сами посудите, грабеж неслыханный. Посновали эти люди возле храмов и по площадям. Потолковали про оливковое масло и про Понт Эвксинский. Стража изловила между делом сумасшедшего, взобравшегося на статую Минервы и смущавшего толпу тоскливыми словами. Кто-то будто даже сбегал к Северным воротам и, вернувшись, с жаром уверял, что так оно и есть, купец, купец. На том и успокоились.
   В голосах и лицах вновь восстановилась безмятежность, площади пустели. Тихий, каменевший в лунном свете город настигала ночь.
   Спал город и только в Базилике Юпитера не было ни сна, ни безмятежности. Трое стариков с уставшими и озабоченным лицами, склонясь над сложной картой, двигали в торжественном молчании фигурки, словно бы никак не умудряясь завершить игру.
   - Проклятие! - Вдруг грянуло по комнате. - Если все так, то я не понимаю, чем мы заняты! Выбираем, где поставить ложе, перед тем, как подожгут весь дом?
   - Если у тебя, Тиврон, имеются занятия поинтереснее, ступай. Мы выберем и без тебя.
   - Марцелл, тебя я слышу? Ты ли это? - запричитал забесновавшийся старик. - Ответь, зачем ты выбираешь построение на битву, что уже проиграна.
   - Затем, любезный Аппий, - отвечал с улыбкою Марцелл. - Затем, что волею богов я полководец. В этом мое ремесло.
   - Ремесло твое послать солдат на гибель?
   Марцелл медленно, как будто с неохотой, поднял на него глаза.
   - А... - простонал Тиврон и снова заметался в гулких стенах. - А ты, Квинтилий Кресп. Ты тоже полагаешь, что не может быть занятия интереснее, чем подыскивать наряды мертвецу?
   - Ты очень горячишься, Аппий. - Отозвались с дальней стороны стола. - От этого не будет пользы. Взгляни вон, - сам не глядя, Кресп махнул рукою в темный угол комнаты. - Даже гвардейцы приуныли от твоих тревог. Как бы беды не вышло.
   - Беды? - предавшим голоском вскричал Тиврон. - Я именно и беспокоюсь, чтоб ее не вышло. А не о том как бы погероичнее с ней встретиться.
   - Ты вестишь бурю, Аппий, словно бы ее торопишь. Ненужный труд, смерть всем нам явится ко сроку.
   - Мне временами видится, что сам ты только и заботишься о том, как бы не разминуться с нею. - Проворчал Тиврон и с сердцем отвернулся к двери. Так, что чуть не носом ткнулся в грудь входящего в нее.
   - И с кем это ты ищешь встречи, Квинт Лициний Кресп, прозванный Африканский? Я только принял донесение. Враг явится под утро. Обозы с провиантом и казною ночью отправляются из города. Я выеду с последним.
   В комнате установилась тишина. Даже преторианцы, бросившиеся было к императору, застыли на пол-шаге, как в детской нескончаемой игре, когда нужно успеть домчаться до считавшего, покуда он не повернется. Первым образумился Тиврон.
   - Помилуй, Кесарь, как же вытерпеть осаду без провизии? В городе пять легионов. Начнется голод...
   - Именно поэтому, дорогой Тиврон, мы и встретим неприятеля за стенами. Чтобы спасти хоть что-то...
   Сильно изменялись лица полководцев мерою того, что император возвещал им все, что будет. Смерть всегда мрачна, пока безлика. Но лишь являясь на свету, она становится действительно страшна.
   Еще и трети грозных слов не будет сказано, как из соседней залы донесется шорох. Гвардейцы, что немедля бросятся проверить, кроме пыльных свитков и молчащих статуй не найдут там ничего. И прежде чем идти назад они еще украдкою переглянуться. И у каждого во взгляде выразится то, что чувствует другой и что никто из двух не смог бы передать словами.
   Глухо скрежетнув и испугав тем самым свору голубей, из калитки, выводящей из Базилики Юпитера во тьму извилистой дороги, появился сгорбленный и потрясенный человек. С вторичным скрежетом примкнув калитку, человек глянул с удивлением на птиц, обвел глазами улицу и, словно бы опомнясь, бросился бежать.
   Назывался человек тот Луцием Мазибом.
   Был он, правда, никакой не Луций, а Муций с вторым ударным слогом. Отец и мать его, давно покойные и слышать не могли о Риме и нарекли сына в честь какого-то знакомого. Муций, напротив, только повзрослел и с живостью стал интересоваться об империи.
   Начал кое-как с торговли тканями. Переметнулся к пряностям, сбывая те все с большей пользой, пока сам, не перебрался за море. И уже там, на Италийских берегах, помалу превратился в Луция. Женился, выкупил три дома, все на побережье. Лошадей завел. И вот, теперь бежал. Бежал Мазиб, как бы бежал на его месте всякий честный гражданин, когда бы знал такое, что знал он.
   Как всякий честный гражданин бежавший ночью, Мазиб бежал не абы как, а прозорливо обходил посты со стражей, озирался и шарахался от всякой тени, даже спрятался и минут пять сидел в телеге, когда на соседней улице послышались как будто голоса. Но как не осторожен был Мазиб, однако ж, не сумел он избежать ненужной встречи почти что перед самым своим домом.
   - Стой! - Донеслось из-за спины. Мазиб был умный человек и, быстро оглядев дома, тупик вдали, остановился.
   - Что ты слоняешься здесь ночью? Кто такой?
   - Жена гуляет. - С беззаботностью соврал Мазиб и стал рассматривать легионера.
   - Чья жена? - не понял тот и, приглядевшись в свой черед, прибавил с удивлением. - А это ты Мазиб. Я думал кто-нибудь другой.
   - Нет, это я. - Подтвердил Мазиб, стараясь не показывать, что удивлен нежданному знакомству своему со стражником.
   - Ступай, лучше, домой. - Заметил стражник. - Нам велено хватать, кого увидим ночью.
   - Что же. Тогда, пожалуй, я пойду. - Покорно отвечал Мазиб.
   - Ступай, Мазиб. И может быть, ты днем заглянешь к нам в когорту? Я с удовольствием бы взял еще тех специй.
   - Непременно загляну. - Кричал Мазиб, оборотясь через плечо и скорыми шагами приближаясь к дому.
   Из атриума, только он успел войти, явилась злая физиономия жены.
   - Опять ты шляешься? Небось, вино с авгурами тянул?
   Жена, впрочем, была довольно милой женщиной. Вернее выразиться, что случаются и хуже. Но вопреки своих достоинств почему-то страшно ревновала Луция к авгурам, у которых тот менял вино. Она из вредности, когда он поздно не являлся дома, постилала себе в атриуме и жадно вслушивалась в каждый шорох, чтобы не упустить его приход, вскочить, наброситься...
   Мазибу же теперь было совсем не до нее. И хотя знать она о том, конечно, не могла, но с первых слов своих как-то насторожилась и приставала больше по привычке.
   - Дети месяцами не видают своего отца... А отец, подлец, шатается... И хорошо, что дети не видают...
   - Чего ты это? - выдохнула она, увидев, что Мазиб зачем-то лезет в угол. - Что такое, говори...
   - Их двести тысяч. - Прошипел через плечо Мазиб.
   - Кого их двести тысяч?..
   Выстроились кой-как. И когорта за когортой стали выходить из Аппиевых ворот. С холмов вдали за Мириедановой долиной взметнулась груда пыли. Солдаты, наблюдая пристально свои знамена, по-временам невольно косились на холмы и с удивлением переглядывались.
   - В конец ополоумел бородатый.
   - Так и пускай! Скорее кончим.
   - Весть, у них бороды-то невтерпеж и чешутся.
   Смешки не прекратились и тогда, когда уже можно было различать рисунки вражеских хоругвей. Клавдиев Победоносный легион выбрался весь и боком, приставляя шаг, отодвигался в сторону, освобождая место Иллирийским легионам. Те, вплоть до центурий спутавшись, и вполовину высыпав, половиною застряв в воротах, колыхались, точно на ветру и устроили между собою давку.
   - Делить группами, как есть, и в сторону. - Вопили со стены.
   - Нет, не туда! Фалангу строй, фалангу!
   Легионеры оборачивались и, задравши к солнцу головой, пытались разобрать кого им слушать. Там и здесь еще носились смутные приказы, раздавались восклицания и угрозы, все отчаяннее, когда, нахлынув, варварская конница смешала первые ряды.
   Солдаты Клавдиева легиона было предприняли маневр, чтобы ворваться с фланга, но колонна всадников, так и тянувшаяся до холмов, вдруг преломилась надвое и новым руслом, набежав, ударила по ним. Со стен в ряду с проклятиями летели пилумы и стрелы. И большей частию не достигая до врага, ложились на спины своим.
   - Алариев!
   - Алариев гони до Северных ворот.
   Но что аларии? Вертелся среди пеших один всадник, с безумием озираясь и боги ведают, как очутившись там. Вертелся без толку, пока не вынесло его к горнилу сечи и окровавленным железом не обрушило с коня. И всюду вопли, стоны.
   Воздух густел помалу, разойдясь на лоскуты. Земля давала жар, напившись кровью. И со стен уже было не сказать, что делается на земле. Все замерло на стенах, и в могильной тишине широко разнесся голос.
   - Закрывай ворота!
   - Но как же...
   - Закрывай, я говорю!
   - Да как же их закрыть, когда там люди?
   Люди. Ему вдруг показалось несказанно странным, что случается война, что люди идут убивать людей. Но он тотчас же и успокоился, припомнив, что вроде бы считается, ничего странного в том нет.
   Он видел, как Рибея с группою солдат отбросило куда-то в сторону. Гракх сперва крутился где-то рядом, но затем и он пропал. Вот только эдак не бывает...
   Сколько их тут двадцать, сорок тысяч? И при этом каждый, что из этих тысяч, видит те же тысячи и между них, отдельно самого себя. И каждый видел прежде жизнь, не помышляя, что возможна жизнь другая, столь же подлинная, сколько и его. И теперь все эти жизни волею событий собранные вместе, все переплелись, схлестнулись и отсюда-то уже не каждый унесет свою.
   Кому-то должно умирать, это не новость. Новость в том, что каждый втайне верит, что умрут другие. Каждый, в том числе и те другие - те, которым суждено сегодня умереть. И ужас в том, что рано или поздно выясняется, что ты и есть один из тех, других.
   Город, разумеется, сдадут. Он, допустим, будет ранен, но спасется. И затем после скитаний, встретит Гракха... Только все это уже порядком скучно. Впрочем, хорошо и так.
   Не то представишь некий раз, чтобы стоять друг против друга на расстоянии ясного взгляда и палить из палки, пока которых-нибудь не перестреляет - и тоска возьмет. Но боги милуют, смешной глагол, такое станется еще не скоро. Промелькнут столетия, пока отчим, воротится, наконец, из Австрии... Но полно. Нету никакой ведь еще Австрии. Он, потянувшись, начал собирать солдатиков. Внизу как будто бы окликнули. Мама пришла.
   - Ты наверху был? Что ты делал?
   Он, гурьбой влетевши в кухню, врезался в ее передник и не выпускал.
   - Ах, что же ты опять! Я была в школе... - говорила мама что-то совершенно все не то, что нужно говорить.
   Он потесней прижался к ней и чувствовал, как из груди тащило дух. Ему казалось, что он бы уместил в себя весь мир сейчас. Казалось, что и мир об этом понял, чувствует его. И что теперь, отсюда наступает вечность.
   Он с нетерпением поднял вверх глаза и как обжегся. Мама смотрела ласково, перебирая волосы его руками, но как-то машинально, по-заученному.
   - Ты и не ел, пожалуй. Сядь, я разогрею суп.
   Как можно! Только можно: скучен мир. Занудно измеряет каждого и все кругом, чтобы не поперхнуться чьей-то необъятностью. Ни раствориться в нем, ни унести с собой.
   Без стону, буднично объятия распадаются. Мир улыбается забывчиво, дает отмашку и за нею циферблат часов мгновенно разрывает без следа обещанную вечность. Мир возвращается в дела, переставляет меж собою вещи или предлагает суп. Суп! навместо вечности... Он робко выше подбирает взглядом и тогда - он видит маскарадную улыбку, нежный взор и бездну, пустоту за ним. Мир мертв.
   - И что ты снова выдумал, скажи. Мне не понять, зачем прыгать по партам? У вас еще кто-нибудь прыгает?
   Он отвечал, что нет.
   - И снова ты не завтракал. Зачем ты ешь одно варенье?..
   Выждав, чтобы мама отвернулась, он сделал зеркалу напротив страшные глаза. И поскучнев затем, стал ждать, что будет дальше.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава шестая. Вниз по кроличьей норке
  
   Первое, что выяснилось утром было то, что медальон пропал. Вместе с ним пропала карточка Антуанетты, ключ, конверт с запискою Шикскшинского. И что всего чудесней - из чулана был похищен телефон.
   Первым домыслом он бросился на кухню. Подвывая, пометался там - ни Бланш, ни шапки. Сгреб рукой пальто и выбежал во двор.
   Возле стены, рулем к ней подвалясь, стоял велосипед. Он как-то краем глаза увидал его, промчав едва ли не до арки. Замер. Тотчас же нахлынули видения того, как он сбивает Бланш, терзается возле отеля, как бы сделать так, чтоб этот самый велосипед не своровали, барышня в отеле. Он залез в седло и припустил на улицу.
   Был то ли выходной, возможно, праздник. Повсюду гул и караван прохожих без конца. Он ехал, судорожно озираясь на дома, и сам не знал, зачем он озирается.
   В отеле оказалась бездна иноземцев. Галдя по-несуразному и охватив весь зал, они всей сворой приставали к барышне. Полчаса пропали как в бреду. В сквере напротив не было скамейки им упущенной и человека встреченного менее двух раз. Он снова забежал в отель. Расположась вполоборота, барышня со скукою смотрела на настенные часы.
   - Прошу вас, книгу постояльцев.
   - А?
   - Дайте книгу постояльцев.
   - Вы постоялец? - с удивлением протянула барышня, помалу отрезвляясь от забытья.
   Дальше начался какой-то анекдот.
   - Вы понимаете...
   Он ссилился изобразить небрежность, повесил даже руку на бедро.
   - Я примерно это и хотел узнать...
   - Вам плохо? - не привесть к чему, спросила барышня.
   - Мне? Нет, почему мне плохо? - с изумлением ее оглядывая, отвечал он. - Нет, вы немного не так поняли. Мне нужно знать, был ли я здесь вчера и забирал ли почту.
   - Я разве знаю? - удивилась барышня.
   - Так дайте книгу постояльцев. - Подсказал он.
   - Не могу. Она для постояльцев.
   - Но я постоялец.
   - А я разве знаю?
   Он с тоскою покосился на настенные часы. Стрелки глядели в верх. В Гонк-Конге полночь.
   - Знаете. Вы дайте книгу, я вам покажу.
   - Я не могу дать книгу. Она для постояльцев.
   - Но я постоялец! - Проскрипел он.
   - Мне это неизвестно.
   - Хорошо. - Придумал он. - Вы посмотрите сами.
   - Куда?
   - В книгу.
   - Не могу.
   - Да почему?
   - Ее забрал какой-то постоялец.
   Он с проклятием бросился на улицу. Но не добежал еще и до двери, как барышня окликнула и, сделав кислый вид, спросила, не желает ли мусье забрать свою открытку.
   - Так я оставил вам открытку? Как же я оставил, если я не постоялец?
   - Мне вы ничего не оставляли. Вот возьмите. - Равнодушно отвечала барышня.
   На улице, едва он вышел, оказалось, кто-то похищает у него велосипед.
   Погнался было. Только вот велосипед, скорей всего, затем и похищали, что на нем быстрее. Через четверть дома он отстал непоправимо. Долго и понуро шел обратно, предвкушая объяснения и пугая беспокойным бормотанием прохожих. Может даже выгонят. У дворника, однако, было заперто.
   Поудивлявшись, он побрел наверх. Там утомительно и нудно побеждал замок. Хлопнул от досады дверью. Повернулся, ковыряя на ногах ботинки. Посмотрел сначала на матрац, потом в чулан, на кухню и остолбенел. В кухне спала Бланш.
   Ему вдруг вспомнился какой-то несуразный сон, как он за кем-то бегал и кричал, что помешался. Впрочем, Бланш-то, может и не спит. Она лежала на боку, спиной к двери. Лежала может быть с открытыми глазами и прекрасно слышала его. Бланш! Он подступил на шаг. Чудная. Зачем ложиться на полу, когда матрац свободен? Бланш! Он подошел чуть ближе. Раздражающе неспешно из трубы тянулись капли и стукали об пол подле самой руки Бланш. Там их скопилась уже горсть. Бланш? Бланш. Бланш была мертва.
  
   ***
   На привокзальной площади в засилье аптек, гостиниц, чуть на отдалении притаясь, стояла старенькая лавка антиквара. Он по-случайности ее заметил. В тесном, пыльном помещении было всякое.
   Полотна, позументы, камни на витринах, коридоры книг. Гибель всего, между котором, единственное, не доставало продавца.
   Побродив, поозиравшись, похватав носы у статуй и уже собравшись уходить, он на мгновение задержался у одной картины.
   Медальон и фотокарточка. Все было в куртке. Но зачем их возвратили? Или не успели взять? Бланш что-то говорила. Или это снилось? Нет, она знает Шикскшинского. Такое-то присниться не могло! Но, впрочем, почему же не могло?
   Нет, не могло! Поскольку после был отель. Ведь это-то не снилось. Нельзя унесть буклет из сна! Хотя как раз буклет-то оказался у девицы этой. Неужели не забрал? Или вообще не забирал? Девица могла спутать...
   Даже больше, она же и не утверждала, что буклет оставили вчера! И не говорила, кто оставил. И вчера была как будто бы другая барышня...
   Он замотал нетерпеливо головой.
   Все глупости. Она предупреждала и ее убили. Значит все Шикскшинский. Или... или же они намеренно ее убили, чтобы очернить Шикскшинского.
   Он застонал.
   Мимонт! Пропал Мимонт. Но что отсюда? Может... Все-таки Шикскшинский все подстроил? Чтобы все указывало на него и потому - как будто это кто-нибудь другой. Но кто другой? Кто это сделал?..
   - Это флорентийская работа...
   Вскрикнув, он оборотился и увидел старика.
   - Я напугал вас, я прошу прощения. Позвольте показать поближе. Со стены не видно.
   - Ах, не утруждайтесь! Я... - опомнясь, закричал он. - Я прошу вас.
   - Помилуйте. - Кряхтел старик, подхватывая так и эдак рамку и не добирая длины рук. - Ведь это же моя профессия. Минутку подождите.
   Промелькнула соблазнительная мысль удрать. Он уже было подвинулся на шаг по направлению к выходу, и вдруг припомнил, что, и правда, не картины же он заявился покупать. Старик вернулся с двуступенчатой подставкой.
   - Минуточку. - Хрипел старик, одолевая первую ступень.
   - Право, это лишнее. Я...
   - Не беспокойтесь. - Возражал старик, взбираясь на вторую.
   - Мне и так все видно.
   - Ах, ну что вы. Ведь это флорентийская работа.
   - Да, да я вижу. Понимаете...
   - Расположение рук, излом бровей. Здесь все в деталях.
   - Я и без того прилично помню. У меня есть альманах.
   - Ах, что там альманах!
   - Я ведь вчера был. - взвизгнул он с отчаяния, не зная, что еще сорвать.
   Старик остановился и задумчиво провел по нем глазами.
   - Мне кажется, вы путаете. Я бы запомнил.
   - Нет, я правда был, был. - Твердил он едва слышно, как в беспамятстве, с унынием косясь по сторонам.
   Картину все же сняли.
   - Разрешите обратить ваше внимание на основной мотив. Мифологический отчасти. Композиция, что любопытно достигается не расположением вещей, а щедрою игрой теней и света. Здесь вы видите?
   - Да, композиция...
   - Вы же не смотрите.
   Он искоса взглянул на старика.
   - Вы извините, но я здесь не за картиной.
   - Как? - удивился тот. - А зачем же вы? Тогда зачем вы?.. Чем я могу быть вам полезен?
   Он, еще раз глянув, вынул из кармана медальон.
   Молчали несколько минут. Он, схмурив брови, ждал. Старик, посматривая на него, на медальон и снова на него, посасывал щекой. Черты его как-то осунулись и помрачнели.
   - Вы желаете продать мне?
   - Если можно.
   Потянув еще мгновение, старьевщик назвал сумму. Он поневоле усмехнулся. Не хватало и до половины стоимости на билет.
   Снаружи возле самых дверей лавки стоял какой-то, напрочь заслонив собой проход. Он было тиснулся, хрипя: позвольте. Человек сначала отскочил и тут же, подскочив обратно, ухватил его под локоть.
   - Как... Как ты нашел меня?
   - Случайно, случайно... - бормотал Шикскшинский, дико озираясь. - Времени очень мало. Я почти уверен, что они следят...
   - Что? Кто они? Достаточно! - он выдрал руку и остановился. - Или ты сейчас же объяснишь мне все, что происходит. Или...
   - Ах, да что же ты кричишь? - с ужасом замахал на него Шикскшинский. - Всё подтвердилось! Всё... Ты понимаешь? Назавтра после твоего отъезда я был у дяди твоего. С порога меня тотчас выгнали. Какие-то два мрачных и при галстухах. И после очень долго узнавали с интересом, кто я и чего, собственно, хотел. Я отоврался, будто бы подыскиваю комнату по объявлению и дом, должно быть, перепутал. Вечером в тот же день, пока я был в театре, перевернули мой апартамент. Звоню Вашневскому. Там какая-то девица. Я говорю: позвольте Алексея?
   - Вашневского? - переспросила девица, как будто у ней там пятнадцать Алексеев. - А он, вы знаете, уехал в Ялту и гостит теперь у родственников. А к слову, сами вы кто будете?..
   У-у, эти люди... Никаких родственников в Ялте у Вашневского, конечно, и в названии нет.
   На следующее утро снова отправляюсь к дяде. Только подошел, смотрю: выходит какой-то элегантный господин. С усами, в шляпе. Мне сразу что-то показалось и я, держась на расстоянии, пошел за ним. Шли где-то три квартала и после господин свернул в кафе. Я потихоньку пройдя мимо, заглянул в витрину. И поначалу даже не поверил, что я там увидел...
  
   ***
   - Я, кажется, немного опоздал? - подсаживаясь, весело воскликнул господин. - Давно вы ждете?
   - Я предпочел бы сразу к делу, если вы не возражаете. - Угрюмо отвечал Вашневский.
   - О, разумеется. Итак? Вы говорили с барышней? И передали ей...
   - Я передал все в точности, как вы хотели.
   - Прекрасно. Стало быть, она в пути... Он нычне обретается в гостинице?
   - Нет, не в гостинице. Он нанял комнату неподалеку.
   - Действительно? - господин показал, что крайне удивился. - Впрочем, может это даже к лучшему. Вы не находите? Одиночество ведь, знаете...
   - Могу я вас спросить, что именно вы от него хотите? - нетерпеливо перебил Вашневский.
   - Ба... Да вы не в духе. - Господин чуть покривился. - Я, впрочем, с удовольствием отвечу и кажется, уже раз говорил вам, что должно случиться. Нужно, чтобы он повесился... Только и всего.
   - Гм... И с чего вы взяли то, что он повесится?
   - С чего?.. Как вам сказать, с чего? Это должно произойти само собой. По воле пьесы. К тому же и девица поспособствует, вы не находите?
   - Пожалуй... - неохотно подтвердил Вашневский. - Как бы то ни было, я выполнил свою часть уговора. Надеюсь, что мы больше не увидимся.
   - Ну, это как вы пожелаете...
   - Да, вот еще. Мне, кажется, Шикскшинский что-то знает.
   - Шикскшинский? - господин захохотал. - Вы меня, право, удивляете. Шикскшинский дуралей. Представьте, давеча он целый день крутился возле дома и что-то там вынюхивал. Не в шутку говорю. Сперва попробовал пролезть, потом топтался чуть не два часа подле забора. Впрочем, его квартиру на всякий случай обыскали...
   Он, наконец, не выдержал.
   - Ты сам все это выдумал, подлец!
   - Чего я выдумал? - с изумлением глядя на него, пробормотал Шикскшинский.
   - Квартиру, обыски. Весь этот разговор. Как ты мог слышать что-нибудь из-за витрины?
   - Ах, вот ты что... - Шикскшинский будто бы обиделся.
   - Я объясню, как слышал. Схватил на улице ближайшего прохожего и попросил узнать, о чем толкуют вот за этим столиком. И даже денег тотчас заплатил. Мне все пересказали. Потом я бросился на поезд. Узнал в гостинице, где ты остановился...
   - Узнал? И как же ты узнал? Я не давал там адреса.
   - Это я знаю, что ты не давал. Мне передал портье. Я попросил, чтобы он проследил тебя до места, только ты приехал. Там тебя не было. И я оставил на полу записку, чтобы ты не верил этой барышне. Потом отправился назад в гостиницу и стал выдумывать, как дальше. Не знаю, для чего им нужно, чтобы ты повесился. Может из-за наследства как-нибудь. Или они уверены, что медальон, должно быть, у тебя. Но как ты думаешь, чем кончится, когда они устанут ждать, чтоб ты повесился?.. Скажи, Вашневский не звонил тебе?
   - Вашневский...
   Он почему-то вдруг смутился.
   - Нет, Вашневский не звонил...
   - А что девица? Появилась?
   - Да, лежит в квартире.
   - Как... как понимать лежит?
   - Ну, мертвая.
   Шикскшинский распахнул глаза.
   - Что значит мертвая? Совсем?.. Эге... Это они ее?.. И что она тебе наговорила?
   - Сказала, что моя сестра.
   - Но у тебя же нет сестры.
   - Я это знаю.
   Он молча пристально разглядывал Шикскшинского.
   - Эге... Послушай, эти люди... - начал было тот. - Говорю тебе, они не успокоятся. Найдут, налгут и наклевещут. Попробуют войти в доверие. А не получится - так станут угрожать. Они и про меня тебе, пожалуй, нараскажут. Что будто это я все и устроил. И барышню я эту тоже подослал. Послушай, нужно действовать, как и намеревались. Я за неделю, может быть, улажу в городе и тотчас же примчу. Я выяснил то, что у дяди твоего был один приятель, драматург. Может он знает что-нибудь о медальоне. Тут в сумке я собрал кое-какие вещи, деньги...
   ...Дальше был туман. И вещи, лица в том тумане. Дебаркадер, огни. Дымили поезда. Над ними, надо всем звучал протяжно металлический, угрюмый голос. Сообщавший то, что было и вестивший то, что будет. Чудеса.
  
   ***
   Ах, боги, боги! Как же иссолоно счастливо дышится после истерики. О, это сладкое умопомешательство, что лечит все недуги кроме непосредственно самих утрат. Прохаживаясь вдоль-по тесной комнате, он то и дело подходил к окну и опускал вниз руку, пробуя узнать, что холодней: рука его или решетка батареи.
   Похмельно странно все выстроилось за окном. В болезненном, апокалиптическом каком-то тоне: деревянные дома, колодезь с журавлем. На отдалении - мрачный павильон дворца, пустые галереи парка.
   Из дома в дом по-временам переходили люди. Двое в полушубках, полыхая трубками, сидели на крыльце. Какой-то, подвалившись набок, нес ведро, которое в руке его качалось и дымило. Но куда, откуда? Немыслимые, повсюду - люди возникали и кроили мир единожды возможным образом. Но откуда, с каких истин могли они узнать этот один, единственный порядок? Этот бессмысленный узор, что промелькнет и навсегда останется в застенках памяти. И почему, зачем именно так? Откуда? Стой, замри! Неуловимый, сколько фальши, лжи ты успеваешь пронести за каждое мгновение, которое мне не успеть объять тебя... С болезненной гримасой отвернувшись, он снова стал бродил по комнате.
   Гостиница, в которой он остановился, располагалась несколько на отдалении деревни, на холме. Из окон, за дворцом и парком, далеко виднелся лес. За ним - река, строения станции. Вблизи, по левой стороне холма извилистая, узкая дорогая уводила вниз, к селению.
   Он только соступил с платформы и внутри как будто что-то порвалось. В грудь повалилось вязкое, тоскливое предчувствие. Откуда-то со стороны покошенного дома подбежал мальчишка, предложил везти. Он было отвечал, что не поедет. Мальчишка, глянув за спину на дом, плетень с прорехами, небрежно хмыкнул, потянул плечом и снова посмотрел.
   - Где же вы спать-то будете?
   Насилу растолкав растрепанного старика, дремавшего на бочке за сараем, мальчик показал рукой.
   - Свезти их надо. Подымайся.
   Старик прежде всего полез за бочку и, пошарив там, вздохнул, с досадой исподлобья глянул, сколько там, кого везти.
   - К дворцу что ли везти?
   Он объяснил, что ненадолго здесь, что ожидает одного знакомого и большее через неделю полагает возвратиться в город.
   - Куда везти-то?
   - Да в гостиницу вези, в деревню. - Растолковывал мальчишка, с беспокойством суетясь у старика под боком.
   - У, проказа, леший! Я тебе... - замахиваясь, громыхнул старик.
   Мальчик проворно отскочил.
   - Все матери скажу.
   - Тьфу, ты! Порассуждай еще. И не такое ей сказать придется.
   Старик, отрывно хрипнув, плюнул под ноги.
   - Дык... В деревню что ль везти?
   В скрыплой и кривой телеге, застланной по дну соломой, полчаса пустив на выведение телеги этой из сарая, приведение в память лошади, испуганно и глупо озиравшейся спросонья, выехали под взволнованные причитания кур с двора. Мальчик возле дома еще что-то окликал.
   Старик почесывал по-временам затылок или лез рукою за спину и скребся там. Иногда он вдруг поерзывал с краю телеги и недружелюбно объявлял.
   - Вон пруд, там девки моются.
   Или.
   - Вон роща, там тетерева.
   Ни девок, впрочем, ни тетеревов видно не было. Были все какие-то холма, болота. По горбатом, каменном мосту неназванного века перебрались через ручей.
   После ручья, за лесом в виду тусклых окон и бесцветных стен дворца им повстречался человек.
   - У, бесноватый! - прохрипел старик, словно бы и не удивляясь.
   Человек, присторясь на ступенях, с беззаботною улыбкой ковырял ножом свою ладонь. Кровь густо падала и пробегала вниз к песку аллеи.
   - Что пьяный он?
   Старик со злобой отмахнулся и не отвечал.
   - А! Ну-ка постой. - Окрикнул человек, поднявши голову и примечая скрып телеги. - Дай я под лошадь лягу.
   - У, пшел прочь отседа, окаянный! - прогремел старик, подхлестывая вожжи. Человек звонко рассмеялся и более уже не обращал на них внимания.
   В гостинице, куда привез старик, не оказалось ни угла свободной комнаты. Он, чертыхнувшись, было выбежал. Внизу, то исчезая, то обратно появляясь меж домов, ползла телега. Старик в ответ на крик его неспешно обернулся. С усмешкою тряхнул лохматой головой. И больше уже не смотрел.
   - Здесь, извините... нет другой гостиницы?
   Хозяйка, с интересом наблюдая, как он возится, ногою зацепив за коврик, покачала головой.
   - Может быть, у кого-то в тех домах внизу или...
   Ответ был прежний.
   - Если хотите - молвила хозяйка и мгновение помолчала, как бы внутренно решая, говорить или не говорить. - Если угодно, я могла бы предложить вам флигель. Там, пожалуй, тесновато, но зато довольно милый вид. Мы обычно никого не поселяем там. - Прибавила она и неохотно улыбнулась.
   Коморка, названная почему-то флигелем, располагалась наверху, по самом крае дома.
   - Там вот еще другая комната, если необходимо вещи, может быть, не знаю. Тут чулан.
   Он чуть не с ужасом помалу разобрал, что комнаты, чулан - все в точности явилось так, как было в городе. Разве на кухне не было трубы.
   - Ну что вам?
   Он перевел полубезумными глазами на нее. А что ему? Он бы бежал, да некуда.
  
   ***
   Каждое утро, расплеснув руками, хозяйка приступала тем, что охала и заявляла ввечеру решительно добыть ему обогреватель. Даже указывался тотчас человек в углу, которому немедленно пенялось про обогреватель и которые упреки человек еще с туманом сна в лице выслушивал, как будто сообщался анекдот или же что-нибудь еще чрезвычайно интересное.
   Вечером вся зала заселялась донельзя людьми. Пили портвейн, играли шумно в карты. Чтобы избежать скопления, он сходил, сколь удавалось припозднясь. И каждый раз его встречал недружелюбно-удивленный взор хозяйки.
   - Вы разве не отужинали с всеми? - уводя глаза с досады, хмурилась она. - Схожу узнаю. Может быть, остались пироги или жаркое. Будете жаркое?
   Он коротко кивал и, дотерпев, пока она уйдет, с тоской и мукою в груди брел в угол.
   От огня плясали блики по стене; хрустели вразнолад поленья. Он хмурился и словно бы в забытьи бормотал, невесело о чем-то рассуждая. Припоминал, как днем ходил на станцию. Туда - с намерением уехать и обратно чуть ли не в истерике. Говорят, заносы и поездов не будет месяц. Уверяют, что обычно-де дело. Все это так смешно, что сил нет улыбнуться.
   Хозяйка воротилась с глиняной дымящей миской и корзиной хлеба.
   - Если не наешьтесь. - Молвила она с таким лицом, как будто угрожала. - Солонина есть. И сухарей могу пожарить.
   В это время отворилась дверь. В комнату, ворча и фыркая, ввалились двое. И насыпав подле входа сугроб снегу, наотряхивавшись, натоптавшись, двинулись к столу.
   - Нам тоже что-нибудь и выпить. - Весело спросил один, срывая меховую шапку с головы. Хозяйка, сделав в сторону глаза и отведя туда же челюсть, постояла несколько и медленно отправилась на кухню.
   Вошедшие расселись и поочеред взглянули на него. Который был без шапки, помоложе вежливо кивнул, второй угрюмо дернул головой и отвернулся.
   - Может быть в другой раз?
   - Отчего же, дорогой маркиз? - с ухмылкой поинтересовался юноша. - Разве другой раз что-нибудь изменит? Уж вы не передумали, маркиз? - прибавил юноша и глянул пристально в лицо второму. - Вы забываете. Вы совершенно в моей власти.
   - Тише, я прошу вас... - прохрипел маркиз, с тревогой озираясь, не подслушивает ли тот, в углу.
   Тот ничего: с усердием жевал и всячески показывал, будто о чем-то замечтался.
   - Вот и хорошо. - Заметил с ядовитою усмешкой юноша. - Так что же, дорогой маркиз...
   Юноша опустил глаза и стал разглаживать руками скатерть. Несколько мгновений позабыв скрываться и хватая вилкой невпопад, он всматривался в черты юноши и наконец, узнал безумца, резавшего на дворцовой лестнице свою ладонь: руки у юноши были завязаны бинтами.
   - Так что же, дорогой маркиз? - лукаво подвигаясь, хмыкнул юноша. - Он здесь теперь? В гостинице?
   - Насколько мне известно, да, он здесь. И мне весьма странна ваша неосторожность...
   - О, умоляю вас! Я же говорю, он не узнал меня тогда и не узнал бы, даже если бы сидел сейчас напротив... Ах, очень кстати!
   Подскочив, юноша бросился к хозяйке и навязался помогать.
   - Я разобью, если не прекратите. - Отбивалась, как могла хозяйка.
   Юноша все же выхватил у ней один поднос и с триумфальным видом возвратился к столику.
   - Вина я даже видеть не могу...
   - Ну-ну, маркиз. Вам-то что разница? Смотрите в потолок или куда-нибудь...
   - Все вам? - отрывно молвила хозяйка.
   - Мерси. Мерси, сударыня, весьма обязаны. Пожалуй, пока все.
   - Послушайте. - Едва ушла хозяйка, зашептал маркиз. - Ведь еще можно все уладить. Я хоть сейчас могу позвать его. Вы бы поговорили... Или же позвольте откупиться. Я заплачу сполна за нас обоих.
   Юноша слушал, опустив глаза, и тихо улыбался.
   - Боюсь, мой дорогой маркиз, вам предстоит уладить это дело по-другому... К несчастью, он знает много лишнего, чего не должен знать. Я, право, даже удивляюсь, как он оказался здесь. Будь я на его месте... Хотя, что уж. Вы только не подумайте, чтоб я отказывался от ваших денег, дорогой мой.
   Маркиз мгновенно побледнел.
   - Ах, ты мошенник! Я велю связать тебя и...
   - И что же? - юноша расхохотался. - Свяжете меня, а сами станете пирожные кушать? Но я-то буду голодать, рта не раскрою, хоть клещами разнимай... И даже умереть не откажусь. А дальше всем известно, что случится. По крайней мере вам я уже это объяснял. Не стойте, дорогой маркиз, присядьте. Все это было, и из нас двоих я оказался терпеливее. Вы помните? - показывая забинтованные руки, хмыкнул юноша. - И наконец, мы не одни...
   Юноша перевел блиставшие весельем глаза к камину.
   - Мы разве помешали вам?
   - Ничуть. Меня немного разморило от огня. Пойду прилягу.
   - Право, нам было бы неловко вас стеснять!
   - Нет, ничего. Я сам...
   Юноша пристально следил, как он неловко выбирается из-за стола, и улыбался.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава седьмая. Антуанетта Фальтс
  
   Два дня прошло с назначенной в буклете даты. С ним понемногу сделалась бессонница. До света он расхаживал по комнате, свернувшись в плед, выдумывая, как быть дальше. Когда дворец был бы за пятьдесят верст, как представилось вначале, еще бы можно было что-то. Только верст было пятьсот. Тут глушь: все горы и леса в округе. Еще у касс он было начал сомневаться, рассуждая, что довольно странно, что, наверное, он что-то спутал, и опомнился, уже дошедши до вагона.
   В купе было безлюдно и тепло. Стояла вазочка, цветок; висели шторы.
   - Может, один поеду... - соблазнительно мелькнуло в голове.
   - Минуточку! - Прервал он вслух. - Куда же ты поедешь, если ничего не ясно. Лучше бы, пожалуй, и вообще не ехать... Шикскшинский, кажется, все врет.
   Тут загремела дверь. Из коридора заглянула голова с усами.
   - Я прошу прощения. Это четвертое? Тут нет таблички... - обратилась голова.
   - Да, думаю, четвертое. Я полагаю. - С вежливой гримасой отвечал он и про себя задумался, откуда же он знает, если нет таблички. И более того: у самого него как будто бы шестое.
   - Тогда я к вам. - Сказала голова и вслед за нею появилось туловище, ноги. Вошел изысканно одетый господин с дорожным узелком и чемоданом.
   - Еще как будто полчаса. - Учтиво кланяясь, заметил господин.
   - Да... Что вы говорите?
   - Я говорю, еще как будто полчаса до отправления. Газету можно бы купить...
   - Да, разумеется.
   - Газеты нынче уж не те.
   Он в подтверждение вздохнул; и замолчали.
   - Что-то жена нейдет. - Минуту, может быть, спустя пробормотал с задумчивостью господин. Он, удивившись и не зная, что на это говорить и говорить ли, коротко кивнул и принялся смотреть в окно.
   В окне давали старика, который сломя голову бежал куда-то. За стариком еще какие-то с пакетами, тюками. Топтался полноватый гражданин. Он все смотрел, смотрел и словно бы не мог понять зачем, к чему все это происходит.
   Двинется со скрежетом состав. Захрипит, утробно взвизгнув, громкоговоритель. Захрипит в ответ ему второй. Устроится меж ними перебранка на каком-то странном, каркающем языке, что все в округе слушают и ни черта не понимают. А эти ничего все обсуждают что-то про свое. И все гремит, галдит. Проходят почему-то люди без конца. И чудится... что все как будто в театральной пьесе.
   Что люди, словно рассудив, что всем им нужно умирать и жить поэтому бессмысленно, как бы договорились притворяться, что ни о чем таком не знают и более того представить не хотят. Что будут лучше утром уходить куда-то и под вечер возвращаться с сумками. Что ты будешь аптекарь, ты лифтер. И будем жить, как будто ни о чем не ведаем.
   Он, впрочем, смутно допускал, что по-другому было бы и вовсе невозможно жить. Однако ж так жить все же было странно.
   Слушаешь, как кто-то городит с невозмутимостью какой-то несусветный вздор, как будто ну и что, что вздор? Вы сами посмотрите, все же по сценарию! И поневоле думаешь, что может быть и правда ничего. То есть конечно вздор неслыханный, зато как убедительно играет...
   Проснулся он из-за того, что что-то с громким "ах!" свалилось ему на ногу.
   Вскочив и с перепугу оглядев купе, он увидал, что господина уже не было. Что был большой дорожный саквояж между сидений на полу. И справа барышня, которая его, должно быть, обронила.
   - Я вас зашибла. Извините. - С грустью прошептала барышня. Он только что не вскрикнул, присмотревшись.
   Она была до точности такою, как на карточке. Разве на карточке она смотрела хмуро, а теперь сконфуженно и виновато улыбалась. Внешне у ней, пожалуй, было мало сходства с Бланш. Но все же было что-то общее в ужимках и чертах. Тех неприметных взгляду и неуместимых ни в одно мгновение отбликах лица, которыми запортретированный человек различится с живым; которыми разнятся жизнь со смертью.
   - Вам больно? Вы так смотрите.
   - Мне? Нет, я не для того... - пробормотал он, отводя глаза. - Как? Разве уже тронулись?
   - Минут как пять тому. Вы не заметили?
   - Да... Я, вероятно, задремал. Ах, ну зачем вы!
   Отобрав у барышни громоздкий саквояж, он лихо взгромоздил его на полку.
   Пришел кондуктор и со словами, даже и не знаю, обычно там не останавливают, но вы не волнуйтесь, возвратил ему билет. И скоро осмотрев антуанеттин, удалился.
   - А куда вы едете? - едва закрылась дверь, спросила с удивлением Антуанетта.
   - Куда я еду?
   Спохватившись и пошебуршав карманами, он отыскал буклет.
   - Так интересно. Никогда о нем не слышала. Здесь говорится то, что в революцию... - Антуанетта быстро пробирала строчки. - В революцию... Ах, что же я! Вы, думаю, и без меня читали. Далеко вам. - С сожалением прибавила она.
   Он поднял брови, недоумевая, отчего бы пятьдесят верст было далеко. И тут же вспомнил, что верст совсем не пятьдесят. Он оглядел купе, точно впервые его видел.
   - А я к бабушке, в деревню. - Весело заметила Антуанетта. - Что это? Вы снова смотрите.
   - Нет, нет. Я не смотрю. - Пробормотал он поскорей. А сам смотрел, засомневавшись: она ли это или не она. Надобно было как-то выяснить.
   - Разве не поздно для деревни? Скоро зима...
   - А для экскурсии? - Антуанетта улыбнулась. - Вообще в деревне и зимою хорошо. Сейчас и вовсе прелесть. Там яблоки еще. Такие... Если обратною дорогой тоже встретимся, я непременно угощу. Зачем вы морщитесь? Яблок не любите?
   - Нет, отчего же? Яблоки... Да, а откуда вы теперь?
   - Гостила у знакомых. Теперь вы, вероятно, скажете, что кто же лето прозябает в городе?
   - Да, вероятно... А скажите... Вы, виноват, позволите один вопрос?
   Он искоса взглянул на барышню.
   - Охотно. - С любопытством отозвалась та.
   - Гм... А скажите... что же ваши родственники?
   - Я еду к бабушке. - Заметила Антуанетта, по виду несколько не понимая, при чем тут ее родственники.
   - Да, к бабушке, вы говорили. А родители?
   - Родители? - Антуанетта показала на лице недоумение. - Что вы хотите знать? Уж вы не для того, что до сих пор не можете решить, прилично ли иметь со мной знакомство? Я - хорошая.
   - Нет, что вы. - Он с усилием усмехнулся. - Совсем не для того. А у вас кроме знакомых, полагаю, есть еще кто-нибудь в городе? Дядя, скажем, или я не знаю...
   - Вы все о родственниках.
   - Если вам неприятно...
   - А отчего вы так сказали, что непременно дядя?
   - Разве я сказал?
   - Сказали, да.
   - Я это к слову...
   - Нет, не отпирайтесь. Вы нарочно вставили про дядю.
   - Право...
   - Ну, скажите! Скажете? - допытывалась с нетерпением она.
   - Нет, право. Это я случайно так сказал. Вы, стало быть, все лето были в городе?
   - Вы знаете, со мной по-временам такое чувство, что вы следователь. Скажите, вы не следователь?
   Он, снова усмехнувшись со смущением, показал ладони.
   - Что же, если так... Сознаюсь, была.
   - А отчего уехали? Должно быть, с кем-нибудь поссорились?
   Антуанетта звонко рассмеялась.
   - По мне так видно, что я со всеми ссорюсь?
   - Помилуйте! Ведь я совершенно не про то...
   - Конечно, не про то! А сами вы зачем уехали?
   - Я? Да так...
   - Какая-нибудь таинственная история с возлюбленной, которой родственники... скажем, дядя не разрешают выйти замуж?
   Он с изумлением покосился на нее.
   - Я угадала? - Засмеявшись, стукнула ладонями Антуанетта. - Ах, опять! Что вы так смотрите?
   - Как я смотрю? - Переводя завороженные глаза к двери, чуть слышно прошептал он.
   - Пожалуйте, открыто! - Крикнула в ответ на тихий стук Антуанетта.
   - Тут шестое? - Поинтересовался чей-то нос, засовываясь в дверь.
   - Нет, шестое вон туда. Это четвертое.
   - Благодарю. - Воскликнул нос и скрылся за бесцветной рамкой.
   - Так странно...
   - Что вам странно? - С интересом подвигаясь, прошептала на манер ему Антуанетта. - Знаете, что странно. То, что возлюбленная не бежала с вами вместе.
   - Гм... А что если ее не отпустили?
   - Не отпустили? - Антуанетта с умиленным видом наклонила голову. - Так не бывает.
   - Почему же не бывает?
   - Почему? О, я вам отвечу почему! Она бы так не отступилась. Придумала бы что-нибудь. Она бы притворилась, что сдалась, что покорилась воле родственников... Дяди. Изобразив смирение, ждала бы. А потом устроила бы так, что дядя бы ее прогнал. С скандалом, криками, когда узнал бы, что она по-прежнему верна своей любви. Она дала бы это как-нибудь понять. Не знаю. Позабыла где-нибудь подарок от возлюбленного. Какое-нибудь ожерелье, шкатулку, медальон. О, она сполна бы отомстила и сочла бы каждый час разлуки! Она устроила бы так, чтоб дядя отнял медальон и даже выбросил, пожалуй. И затем после раздумий и терзаний, пожелал бы возвратить его. Ведь пожелал бы, как вы полагаете? Но разве бы она не отыскала первой этот медальон? И не задумала продать его за целое богатство, состояние? И выкупить тем самым всю свою обиду, всю любовь?..
   - Вы!.. вы... Вы лжете! - Закричал он в исступлении.
   Антуанетта, отшатнувшись, сделала огромные глаза.
   - Проклятие... Я... Виноват.
   Он, скорчившись, зашелся кашлем.
   - Подождите. Я платок дам.
   Из приличия отвернув лицо, Антуанетта стала шебуршать рукою в несессере.
   - Нет, не стоит... Благодарен. Но платка не надо. Послушайте, Антуанетта...
   - Как вы сказали? - Она обратно распахнула на него глаза.
   - Не удивляйтесь... Я все знаю. Все лето я провел у дяди вашего. Или отца? Он еще и мой дядя...
   - Я не понимаю.
   - Верней, он не совсем мне дядя... Что вы не понимаете? Я же вам говорю, что знаю все! Зачем вы притворяетесь?
   - Прошу вас, сядьте. Вы меня пугаете...
   - Послушайте, Антуанетта...
   - Я закричу...
   - Зачем? Нет, подождите. Вы не понимаете...
   Кончилось тем, что с барышней едва не сделалась истерика.
   Он сам не помнил, как вышел из купе. Кто была эта женщина? Была она Антуанетта или нет, так и осталось для него загадкой.
   Чувствуя досаду и вину, он долго с бормотанием бродил по коридору. Потом стоял и щурился в окно. Там - проносились темные леса, посеребренные луной тянулись степи. И было небо, где, как поговаривают, медведицею перевернут знак вопроса, и где за все столетия прожитые человеком всегда одна и та же безмятежность, что бы ни совершалось ниже, на земле.
  
   ***
   Остаток вечера он решил провести в буфете. Через вагон его нагнал взволнованный не в шутку проводник и с криком - как же так! ведь барышня сказали... - повалился к стенке и минуты две решительно был не способен слова произнесть.
   По исчисление же названных минут выяснилось, что проводник решил ссадить его зараз с Антуанеттой.
   - Мы с барышней раздельно. - С кислою улыбкой объяснил он.
   - Да? - воскликнул проводник, словно бы ничего чудесней в жизни не слыхал.
   В буфете, занимавшем весь последующий вагон, за неучетом официанта не оказалось аккуратным счетом никого: две люстры, два ряда столов, пустые скатерти, картины, стулья.
   Насилу сторговавшись на счет кваса и котлет, он отправился за дальний стол и, проходя, заметил у окна оставленную кем-то книгу.
   - Вспомнят - заберут. - Заверил с равнодушной миной официант. И на другой вопрос, не будет ли кто возражать, ежели полистать ее - пожал задумчиво плечами.
   Раскрыв страницы наугад, он с посмотрел в окно, вздохнул и начал щуриться на строки.
   - Нет, так оставлять нельзя! - Кричал какой-то старый граф, некто Несютин.
   - Но что же делать? - восклицал в ответ его приятель Поберушев.
   - Хотите овощей к котлетам? - поинтересовался официант, невесть как оказавшись у стола.
   - Овощей? - переспросил он, чтобы понять, что спрашивают. - Пожалуй, да.
   Официант кивнул. И, как возможно полагать по шарканью ботинок, удалился. Несютин же тем временем ходил по комнате и тяжело вздыхал. Хождения с вздохами заняли у графа чуть не пол-страницы: он то одергивал портьеру и выглядывал в окно, то щупал статуэтку на каминной полке, то запинался о ковер и с страшными проклятьями почему-то начинал грозить уволить экономку. Поберушев же стоял за спинкой кресел и с терпением доступным только очень сытым или очень умным людям наблюдал весь этот вздор.
   Граф, наконец, уселся с чертыханьем на диване.
   - Ах, что за мир! - воскликнул граф и начал набивать нос табаком.
   Вдруг по неясному стечению обстоятельств посреди комнаты возни какой-то Помераньев. Погримассничал и, словно лишь затем и появлялся, сообщил, что хорошо бы закусить. Дальше полторы страницы никакого Помераньева ни слову не было, и что с ним сделалось, решительно нельзя было узнать. Зато, точно во воздаяние памяти пропавшего, немедля набежала свора слуг в ливреях и за какие-нибудь два абзаца нанесла такую гибель всякой дряни, что дюжине солдат не съесть.
   За ужином граф по дурной своей привычке несколько раз вскакивал и с криками, ведь сколько денег! сколько денег! - подбегал к окну, ероша волосы. Приятель его Поберушев потчевался молча, с аппетитом и лишь изредка что-то сочувственно мычал.
   Такое продолжалось чуть ли не страницу - ему уж и котлет успели принести. Долгое утомительное перечисление блюд и графовы скакания разнообразились только одной, короткой перебранкой графа с кем-то проходившем мимо окон и завершились-таки тем, что снова объявился Помераньев, который оказался с Поберушевым одно лицо.
   - Вот что. - С зловещим видом хмыкнул Помераньев-Поберушев.
   - Что, что? - допытывался истеричный граф, словно бы собралась толпа и, окружив, показывала пальцами.
   - Вот что. - Сказал с значительностью Поберушев. - Нужно извести девицу.
   - Кого? Артистку? С которой ты портрет писал?
   - Ее зачем? Агафью!
   - Агафью? - изумился граф и даже перестал скакать. - Ты что-то... - подозрительно всмотрелся граф. - Да ты не на меня ли вздумал козни плесть? Агафью. Да только милостью Агафьи этого мерзавца еще нет здесь! Не знаю, что она ему наговорила... Агафью! У-у, я тебя...
   - Так ты еще не знаешь? - отходя из осторожности за кресло, усмехнулся Поберушев. - Вон у тебя письмо на полке. Ты прочти.
   - Что за письмо? - граф подлетел к серванту и уткнул глаза в клочок бумаги.
   - Это предательство! - Завопил граф, комкая записку. - Вы сговорились истребить меня! Ты наущил ее или подговорил Аркадия!
   - Да что ты? - с ироничной миною заметил Поберушев. - Ты забываешь. Если бы я хотел зла тебе, я сделал бы кой-что другое. Послушай... - встрепенулся Поберушев, видя признаки сомнения у графа на лице. - Девица предала тебя. Аркадий врать не стал бы. Нужно избавиться от нее, пока не слишком поздно.
   - Избавиться?.. - переспросил с задумчивостью граф. - Но тогда тотчас же подумают на нас!
   - Как раз поэтому-то он и не поверит в то, что это мы.
   - Это... порядком глупо. - Неуверенно промолвил граф, хмурясь на Поберушева.
   - Глупо позволять ей дальше доносить! Еще и не такого наболтает. Послушай, после этого я сам с ним встречусь. Нашепчу, уверю в том, что его ищут. Хорошо бы, если будет и артистка. Чтобы показать, что она вовсе не артистка. Еще бы хорошо, в газетах напечатать. Мол, похищена семейная реликвия...
   - Тебе дай волю, ты, пожалуй, и роман о том издашь. Как это сложно все. - Пожаловался граф, постукивая по ладони табакеркой. - Лучше бы попросту убить его...
   - Простите. Я прошу прощения.
   - А? - он поднял вверх ошеломленные глаза.
   - Я вынужден простить. Схожу на предстоящей станции.
   Возле стола с любезною улыбкою стоял давешний господин с усами, дожидавшийся не в том купе жену.
   - Мне, право, неудобно, но жена как раз дочитывает книгу. Сцен будет, если она дома не найдет ее в вещах...
   - Жена, жена. - Твердил он, перекатываясь с боку на бок. Болезненная судорога то и раз брала его черты.
   Час, два часа - он перестал следить за временем: за стенкою стоял невыносимый крик. Иногда кто-нибудь быстро пробегал по коридору, хлопали глухо двери, смутно доносились голоса и снова: крики, стоны. В точности кто-то спал и все никак не мог очнуться от кошмара. Или, напротив, не хотел очнуться, потому что тем кошмаром был не сон, но сама жизнь.
  
   ***
   По потолку носились шумно тени. В деревне был какой-то праздник - жгли костер. Повернувшись набок, он смотрел, как от огня на окнах колыхались блики. То застывая, то взмывая вновь.
   Он все смотрел, смотрел, пытаясь вспомнить, где он уже видел в точности такое. Видел человека засыпающего на кровати и смотрящего на блики, как сейчас глядит он сам. Тщась разузнать, что чувствует тот человек безликий, неподвижный, отчего так щурится, он сам сощуривался. И видел путанный, затейливый узор на стеклах. Видел, как по комнате ходили тени. Видел темное, недвижимое небо, звезды. И не мог постичь значения этого всего.
   Блики то полыхнут, то растворятся в сумраке. То нарисуют его комнату в окне, то снова пропадут. Если здоровый человек может быть болен, то он уже давно, мучительно болел...
   И все же сколько можно! С руганью вскочив с кровати, он выбежал, завертываясь пледом, в коридор.
   На его исступленный стук открыла бледная, укутанная шалью женщина.
   - Может за доктором послать? - Как-то осекшись сразу, прошептал он.
   - Куда послать? - переспросила монотонно женщина.
   - За доктором. Я именно не знаю, но...
   - За доктором? - Со злостью закричала женщина. - Доктора-то куда послать? - И с свистом запахнула дверь.
   Минуту он стоял, как обворованный. Потом вдруг круто повернулся и зашагал вглубь коридора, одергивая с краю плед.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава восьмая. Развязка
  
   В зале сидела шумная компания: трое мужчин и бледная, напудренная девушка с карминовой ракушкой в волосах. Хозяйки видно не было.
   Он боком пробирался меж столов. Так, чтобы по-возможности не замечать косых и любопытных взглядов.
   Долгое, неприятное молчание установилось в зале. Наконец, кто-то кашлянул.
   - Четвертый час. Пора и разойтись, я думаю.
   Борясь с отчаянным желанием обернуться, он вмиг узнал развязный голос юноши: перед глазами тотчас встали исступленное лицо маркиза; лестница, по которой тонкой струйкою сбегает кровь.
   - Как разойтись? Ты же не досказал про этого приятеля. - Воскликнул грубый, хриплый голос.
   - Ах, правда, правда. - Оживился юноша. - Куницина, сейчас... Стало быть так. На чем, бишь, я?
   - Какая-то гадалка. - Заметила, зевая, девушка.
   - Разве? А, ну да. Он заявляется к гадалке. Та раскладывает карты, называет всякие заклятия, смотрит на ладонь... И объявляет, что он счастливо состарится в кругу семьи, приятелей; вино в беседке будет пить.
   - Ну и чего? - спросил угрюмо голос.
   - Он вежливо благодарит, расплачивается. Потом выхватывает из кармана пистолет, засовывает в рот себе и...
   - Ай! - взвизгнула девица, хватая кулаком о стол. Верней о стол, должно быть, стукнул кто-нибудь другой.
   - Что, неужели умер? - хмыкнул мрачный голос.
   - А ты сам, дурак, попробуй. - Укоризненно ответила девица.
   Юноша засмеялся.
   - Ну так что ж?
   - Вина еще осталось полбутылки. - Буркнул голос, покрывая собой скрып и лязги стульев.
   - Может быть, предложим? Не желаете?
   Он, выгнувшись через плечо, с насильственной улыбкой отвечал, что не желает.
   - Не желает. - Сообщила юноше девица. Юноша что-то прошептал с смешком, было не разобрать.
   - А что, - откашливаясь, хрипнул голос. - Ты кстати отыскал вещицу ту?
   - О, не при людях! - Возразил с наигранной заботой юноша.
   - Это вы про те часы, которые нашли в вещах повешенного? - поинтересовался кто-то, до того молчавший.
   - И вовсе это не часы! - Воскликнула с досадою девица. - А золотой брелок, в котором было мыло. Что не так разве?
   Юноша, слушая их обоих, хохотал.
   - Идем, идем. Мы засиделись. Знаешь, Аннетт, если состроить перед зеркалом какую-нибудь физиономию и замереть, а после начать пристально ее рассматривать, то в скором времени и обнаружится, будто бы в зеркале кто-то другой. Другой навис и с злобой на тебя таращится... Идем, идем; нас заждались!
   Дверь хлопнула. Он, подождав с минуту, обернулся: посуда, скатерть. Стояли в беспорядке стулья.
   Посматривая на входную дверь, он осторожно подошел к столу. И только взял бутылку - за спиной раздался голос.
   - Вы не поможете?
   На середине лестницы стоял заросший бородою человек.
   - Несютин, коммивояжер. - Представился с усилием человек.
   - Вам лучше? Я заходил недавно. Предлагал послать за доктором. К огню вас может быть?
   - Пожалуй. Можно и к огню, без разницы.
   - Но вас знобит. Ведь холодно в одном халате?
   - Знобит, поскольку он-то без халата.
   - Кто без халата? - удивился он, застыв на пол-ноги.
   Добрались до камина кое-как. Он, суетясь, сперва было попробовал укутать коммивояжера пледом. Потом пытался напоить вином.
   - Да сядьте, сядьте! - С нетерпением твердил Несютин. - Вы здесь недавно, полагаю? Что ж, я расскажу.
   - Вы точно не желаете вина? Сразу теплее станет.
   - Сначала выслушивайте. А после сами скажете, хочу ли я вина и нужен ли мне плед.
   - Здесь все перемешалось. - Щурясь раздраженно на огонь, пробормотал Несютин. - Сколько раз сходились, выясняли... Никто не помнит, с чего все началось. Этот уверяет, что сперва как будто ноги отнялись. Другой - что ел уху и почему-то чувствовал вкус мяса. Третий, задремав на час, очнулся пьяный... А дайте покажу.
   Несютин завернул халат и, наклонившись, сунул руку в пламя.
   - Да не галдите вы! Мне ничего. Да сядьте!
   С ужасом взирая на дымящуюся руку, он, еще чуть потоптавшись, сел.
   - Вот, видите? - Показывая руку, проворчал Несютин. - Знаете, отчего я не кричал? Оттого что за меня кричал кой-кто еще. Я не ощущаю ни мизинца собственного тела: вкусы, ароматы, боль, усталость - за меня все чувствует другой.
   - Другой?
   - Тот, чье тело ощущаю я. Здесь с всеми так. Хозяйка чувствует вместо жены маркиза. А маркизова жена вместо нее. Маркиз - тот поменялся восприятием с одним мерзавцем, из-за которого я здесь. Так с всеми, с всеми. Мне же достался дальний родственник маркиза. Кутила и бретер, которого они теперь поймали и пытают. А может, он и сам себя пытает. Ему-то ничего.
   - А если он умрет?
   - Тогда я поменяюсь с кем-нибудь еще. Хоть с вами.
   - А что они хотят? Постойте... Ведь я их только видел! Юношу и двух других с девицей. А прежде видел юношу с маркизом.
   - Да что вы! - Воскликнул с ядовитою усмешкою Несютин.
   - Так вы их тоже видели? Они к вам поднимались?
   - Поднимались.
   - Что же они хотят?
   - А вы как думаете? - Коммивояжер мрачно усмехнулся. - Хотят самоубийства моего... Постойте... А ведь вы... - Несютин ткнул в него обугленной рукой и вдруг расхохотался. - Вы ведь тот самый, у которого хотят похитить медальон?
   - Как?! Что такое?! Почему вы знаете?
   - А... - махнул рукой Несютин, сотрясаясь со смеху. - Знаю, так.
   - Нет, я попросил бы объяснить вас!
   - Сами будто бы не знаете?
   - Нет, я не знаю!
   - Антуанетта, к слову, настоящая была...
   - Что-о?! Да что вы знаете! Откуда вы все знаете?!
   - У-у... - прохрипел Несютин, делая ужасные глаза и пародируя его. - Оттуда, что я с ними. С ними...
   Он на мгновение застыл. И пока тянулось это долгое, как нота, непрерывное мгновение, он с ужасом смотрел в глаза Несютину, а тот - с усмешкою в глаза ему. Потом... потом перед глазами все как будто замелькало: стены, комната, Несютин - все перемешалось. И задыхаясь от безумия, он выскочил во двор.
   Несютин и еще какой-то, появившийся из двери в кухню, выскочили следом. И хотя сзади можно было слышать непрерывный топот ног так, что казалось, что гнались по крайней мере семеро, когда он, совершенно истерзав дыхание, оглянулся, то не увидел ни единого из семерых.
   О том, чтобы вернуться за вещами, было даже думать страшно. И постояв, он нерешительно побрел вперед.
   Он брел, не замечая ни домов, ни дотлевающий костер, ни валенок забытый кем-то у костра. Не замечал и то, что от мороза жжет ладони. Недолго за колодцем следом увязалась тощая дворняга. И провожала вплоть до берегу реки.
   Внизу за чередой ступеней, скупо освещенная луной, виднелась пристань: лодочки, баркасы. По дальнем береге - огни соседних деревень. И тьма над этим всем, усеянная бездной звезд. Дрожащая, мерцавшая...
   Куда было бежать? На станцию? Вот так вот: ночью, в тапках.
   Он закурил и, тихо усмехнувшись, помелькал перед глазами сигаретным угольком. Так тоже. По какому-то чудачеству. Потом долго стоял и что-то бормотал, задравши голову. Стоял, пока мечтательность его не обокрало темное предчувствие... Он осторожно покосился в сторону.
   - Давно вы тут? - насилу оправляясь от испуга, прошептал он.
   - Признаться, да. Я, право, не хотел пугать вас, потому молчал. - С ухмылкой трогая бинты, ответил юноша. - Слыхали новость? Два часа тому убит маркиз. Кажется, вы видели его?
   - Гм... Да, я видел.
   - Ну вот. Помните, кажется, у Овидия такие строки:
  
   Со свистом время опускает плети
   На спины скачущих галопом лошадей
   И перекладывает целые столетия
   Из бытия, разжав кулак, в небытие.
  
   - К чему вы это?
   - К чему? А сам не знаю. К тому, пожалуй, что мы с вами малость застоялись. Вид тут разумеется чудесный. Это я могу признать. И вы любуетесь, понятно. Вот только мерзну-то в итоге я.
   - Что значит?.. - Он вдруг осекся и уставился на юношу. - Значит, теперь мы с вами поменялись?
   Юноша усмехнулся.
   - И как прикажете мне это понимать? Что значит поменялись?
   - Вы чувствуете за меня, а я за вас. Я за нос ущипну, а вы поморщитесь.
   - Вы еще ухо себе открутите. Что за дичь! Да перестаньте, право, дергать себя за нос!
   - Но вы ведь сами... - он для чего-то показал рукой по направлению гостиницы.
   Юноша, покосившись было, поднял брови и смотрел с недоумением на него.
   - Вы сами говорили же, что мерзнете.
   - Я мерзну, потому что с полчаса вас жду. Коммивояжер как будто бы не торопился, а?
   - Ваш коммивояжер там руку жег.
   - Что жег? Какую руку?
   Оборвав ехидную ухмылку, юноша, казалось, удивился.
   - Гм... Руку, говорите? Нет, вы не расстраивайтесь. Он известный шарлатан и фокусник. И жег, конечно же, не руку, а папье-маше. Впрочем, довольно любопытно. Впрочем... - склонив чуть набок голову, юноша живо подмигнул. - Извольте к сути.
   Старик, который дал вам медальон... О, ведь он и правда драматург! Когда ваша... как это называется?.. кузина, кажется?.. словом, дочь вашего дяди бежала из дому с каким-то проходимцем, старик придумал следующую штуку. Рассказывать довольно долго, но суть в том, что ваш почтенный родственник был должен инсценировать самоубийство и передать все деньги на хранение, чтобы наследством оказались сплошь долги. И соответственно, когда бы дочкин ухажер узнал об этом, он бы немедля бросил дочку. Тогда старик вручил бы дочке медальон. Та бы раскаялась. Потом вдруг выясняется то, что отец ее живой. И словом, полная идиллия.
   - Вы же... - юноша с улыбкою кивнул. - Когда старик вручил вам медальон, зачем-то взяли и уехали. Ваш дядя, не зная, что и думать обо всем, отправил, чтобы вас сыскать, меня. Дядя подозревал, что ухажер мог как-нибудь про все проведать. И куда-то вас, допустим, отослать. Через неделю я нашел вас с этою девицей. Просил на всякий случай передать Мимонта, чтобы вы не доверяли ей. Меж тем мне также удалось узнать, что ухажер желает медальон, чтоб предъявить его как доказательство дядиного коварства... Что вы так смотрите? Не верите мне?
   Юноша вдруг хохотнул и глянул плутовато.
   - Что же, вы правы. Я и есть тот ухажер. Узнав о заговоре дяди, я немедля рассказал все дочери. Мы тотчас согласились подыграть всему. - Юноша с усмешкою развел руками. - Не оставаться же и правда без наследства! Однако же, случилось то, что я никак не мог предвидеть: дочка умерла. Представьте же мое отчаяние! Три года я терпел ее капризы, прихоти и тут те на. Тогда я начал выяснять и выяснил, что сообразно плану дядиному деньги полагалось передать на время мнимой смерти некоему маркизу. Он, впрочем, совершенно не маркиз, но суть не в том. Суть, что по прошествии недели тот маркиз был положительно в моих руках.
   - Мне говорил Несютин. - Мрачно вставил он. - Вы поменялись с этим вот маркизом. И руку у дворца тогда вы резали, я видел.
   - Что это? Ах, вы снова за свое! Подите ущипните себя за нос! Все намного прозаичнее: вульгарный адюльтер-с. Но тут устроилась вторая неожиданность. Ваш дядя-то и в прочем слыл экстравагантен. Только чтобы так. Взял вопреки всем планам и действительно повесился. А состояние завещал, представьте, вам. Я чуть ли не на стенку лез! Вас, разумеется, немедленно отправил. Завещание хотя и выкрала служанка, но что пользы мне от завещания вашего? Хоть в рамку, право, над камином вешай! Я было стал выдумывать, чтобы подделать почерк, прочее. Хоть все одно не ясно, куда это потом подсунуть, чтобы вышло натуральнее. И кроме этого: кому все завещать? Ну не себе же или, например, Шикскшинскому! И тут, представьте, осенило. Ведь паспорт ее и документы прочие - все у меня! А кто же как не я и про нее все знает? Донельзя наслушался. Всех дел, что отыскать какую-нибудь отдаленно на нее похожую, глаза ей подвести, там брови, нос.
   - Я в поезде ее к вам подсадил. - Подмигивая, хмыкнул юноша. - Не утерпел похвастаться. Не правда ль хороша?
   - А Бланш?
   - Какая Бланш? А... Это вы про ту девицу. Право, никакого представления не имею, откуда она взялась. Она, по-моему, хотела медальон? Впрочем, что разница, чего она хотела? На всякий случай я послал предупредить, чтоб вы не доверяли ей...
   - По-моему, вы снова врете.
   Юноша расхохотался
   - А! Вас не проведешь? Ну что же, признаюсь. Я сам послал девицу. Нужно же было, чтобы кто-то вам морочил голову, пока с наследством все устраивается. Сперва я думал, что довольно и Шикскшинского. Но тот, признаюсь вам, такой осел. То бишь, что он вас напугал и выслал прочь из города, было чрезвычайно кстати. Но то, что он потом стал что-то вызнавать, следил за мной. Меня сперва все это забавляло, но потом порядочно осточертело. Потом, хотя он и осел, но, чего доброго, еще бы что-нибудь разнюхал...
   - Не понимаю. Для чего же вы тогда ее убили?
   - Кого убили? - удивился юноша. - А это вы все про Бланш. Помилуйте! Убили... Обыкновенный маскарад. Когда вы соизволили слечь с гриппом, согласитесь, было бы уже немного неправдоподобно, если бы она не стащила медальон. Да только вот без медальона, кто вас знает, вы бы взяли да и воротились в город. Поэтому пришлось его вернуть. Напрасно вы переживаете. Она живехонька... А черт! Вы кажется, снова мне не верите. Гм...
   Юноша нахмурился.
   - Хорошо. Хотите правду: Бланш и была той самой возлюбленной. Кузиной вашей, дочкой старика. Мы поругались. Не так, как иногда бывает у влюбленных, а по настоящему. Произошел разрыв. Не знаю, может быть она о чем-то догадалась... Словом, когда старик повесился, она обвинила во всем меня. Что мне было делать? Я устроил так, чтобы она поверила, будто по завещанию для наследства нужен медальон. Потом она узнала то, что медальон у вас. Помчалась вас разыскивать. Я, впрочем, был спокоен, зная, что медальон вы ни за что не отдадите. Но тут вас угораздило свалиться с этим гриппом. И медальон был у нее... Вы спрашивали давеча, зачем я резал руку? Затем и резал. Что, довольно с вас?
   - А для чего вам нужно было, чтобы я повесился?
   - Повесился? - Юноша с любопытством поднял брови. - Вы что же вправду собирались вешаться?
   - Да, собирался. Но не для того.
   - А для чего же?
   - Это до вас не касается.
   Юноша потянул плечами.
   - Ну, как бы ни было, вам это лучше спросить у старика. Не знаю, для чего он выдумал. Впрочем, мне это показалось остроумным. И я решил немного подыграть.
   - А Вашневский?
   - Что Вашневский?
   - Как вам удалось подговорить Вашневского?
   - Вашневского? А... Это вам Шикскшинский растрещал. Тьфу, право, от дураков нет спасу! Еще когда он в первый день крутился возле дома, мне подумалось, что нужно это как-нибудь употребить. Я набросал нехитрый диалог, пару листов. Послал Вашневскому. Назавтра сделал так, чтобы Шикскшинский проследил за мною до кафе. И там мы прочитали по ролям. Признайтесь, вам же сделалось не по себе, когда вы узнали, что и ваш старинный друг, Вашневский с нами? Мне, знаете, все хорошо, лишь бы вы в город не вернулись. А Вашневский... Как вам сказать, зачем он согласился? Ему ведь будто даже не к лицу, а? Ведь он всегда был рыцарь в позолоченных доспехах? А, проклятие! Вот вам последнее разоблачение: Вашневский сам все это и придумал от начала до конца. Подговорил на самоубийство дядю вашего, нашел меня. Я, впрочем, мигом согласился. Поскольку от Аннеты уже ужас как устал. Ах, вот еще...
   Смахнув с лица ухмылку, юноша поднял рукой.
   - Про медальон. Я бы оставил вам. Навроде сувенира. Да старик меня заел. Твердит, мол, вещь наследственная. Право, не могу, дурак. Он ведь в пальто у вас? Несютин, полагаю, к итогу наших разговоров должен был уже сыскать...
   - Несютин?! Что-о?!
   Он бросился в гостиницу. Юноша за спиной смеялся и о чем-то окликал.
   Когда он добежал до комнаты, ни медальона, ни Несютина в ней, разумеется, уже три с четвертью столетия как не было.
   - Не верь, не верь! Им нужен медальон! - Возникло в темноте лицо Шикскшинского.
   С отчаянием он повалился на кровать.
  
   ***
   За окнами поросло прозрачным хрустким утром. Поднявшись, он понуро огляделся. И одевшись, стал спускаться к завтраку. Отчаяние нахлынувшее ночью, словно бы удвоилось к утру.
   В натопленной, безлюдной зале были двое: хозяйка и старик.
   Старик сидел, покачиваясь в кресле у камина, и перебирал какие-то листы. Хозяйка стояла рядом и, иногда показывая пальцем, что-то бормотала.
   - Никто еще как будто не спускался? Рано я? - с улыбкой обратился он.
   И тут произошло чрезвычайно странное.
   Хозяйка, вскрикнув, выкатила на него глаза. Старик же, охнув и забегав взглядом, стал прятать под собой листы.
   - Вы... я разве помешал вам?
   - Нет, нет. - Залепетала с радостной улыбкою хозяйка. - Просто мы не ждали никого так рано. Чаю может быть?
   Он, подозрительно следя за стариком, кивнул.
   - А что это у вас? Позвольте...
   - Нет, это ничего. - Переграждая путь, затараторила хозяйка. - Вы располагайтесь. Я сейчас чаю принесу. Пирог есть с курагой. Вы любите пирог?
   Он отвечал, что любит до беспамятства, там больше с курагой.
   - Вот и чудесно, славно. Вы располагайтесь...
   Тут вдруг старик как-то неловко дернул руку и выпустил один листок. Он, живо подхватив, хотел было вернуть из вежливости, но взглянул на строки и застыл.
   - Как?.. Как это понимать? Позвольте! - поднимая изумленные глаза, воскликнул он.
   - Это... - бледнея, молвила хозяйка и свой черед забегала глазами. - Это мы собирались ставить пьесу.
   - Пьесу? - закричал он, потрясая перед ней листок. - И кто ж вам пишет эти пьесы? Шикскшинский? Или дядя? Может, Вашневский у нас тайный драматург?
   - Какой Ши...шинский, Невский? Что вы такое говорите?
   - Я говорю, что требую сказать, откуда здесь моя фамилия!
   - Ах, поглядите на него! - Воскликнула хозяйка. - Вот прямо-таки ваша. Прямо-таки ваша. - И видимо, не зная что еще сказать, взглянула выразительно на старика.
   Тот тотчас вздрогнул и захохотал с жеманностью.
   - Ах, право, удивительное совпадение! Бывает же! - кричал старик. - Вы не подумайте, там не про вас. Это другой один знакомый мой, с такою же фамилией...
   - Там, за рекой живет. - Удостоверила хозяйка.
   - Да точно, точно за рекой. Там, знаете кирпичный дом.
   - Ах, за рекой! С такою же фамильей? Право, удивительно! Позвольте, я зачту тут пару строк.
   - Ах, стоит ли? Зачем?
   - Он входит в залу... Нет, не тут. Коморка, флигель... Вот, к примеру.
   Он мрачно глянул на хозяйку и на старика.
   - Итак, тут сказано, что будто бы хозяйка говорит мне... То есть не мне, конечно, а тому, который за рекой...
   - Ах! - поднимая взоры на входящего, кричит хозяйка. - Ведь околели же, небось.
   Входящий делает рукой, как бы желая показать, что де не стоит волноваться. Ничего не околел.
   - Ах, что вы, что вы! - восклицает с чуть (подчеркнуто) заметною усмешкою хозяйка. - Сегодня же добудем вам обогреватель. Вон хоть у этого торговца... как его?
   - Храпова! - подсказывает из угла старик. И с едва (подчеркнуто) заметною усмешкой смотрит на входящего.
   - Продолжать?
   Он поднял темные мерцавшие глаза.
   - Не вы ли мне второго дня тут говорили про торговца Храпова?
   - Да мало ли. Я с всеми говорю. Что же вы в самом деле привязались? - тараторила хозяйка. - Ведь это, право же, какой-то анекдот! Ведь, люди добрые, взгляните на него!
   И хоть взглянул один старик, поскольку никого другого не было, хозяйка - словно бы на рынке выступала.
   - Подумаешь обогреватель, Храпов!
   - Подумаешь?! Мне, стало быть, читать вам дальше?
   - Нет, дальше лучше не читайте. - Бормотнул каким-то сдавленным, предавшим голоском старик.
   - Я повторяю: кто вам это раздает? Шикскшинский? Дядя? Или вам, вправду, каждому сценарии тут пишет кто-нибудь? Какое-нибудь тайное бюро. Et totus mundus agit histrionem!
   - Какое тайное бюро? Какой, скажите, тотус мундус? Да что же вы в конце концов пристали! - крикнула хозяйка, силясь показать, что донельзя рассержена. - Ведь говорят же вам, что пьесы! Комедию готовимся поставить. Что ж это преступление что ли?
   - Ах, полно тут! - он, наконец, заверещал. - Накушался комедий и без вас!
   - Что ж вы кричите-то?
   - Кто-о? Я кричу? Я еще не кричу! Откуда это, говори!
   Старик, поджав губами, замотал упрямо головой.
   - Ах, так! - Швырнув листок, он повелительно поднял рукой. - Достаточно! Врача! Я буду вешаться!
  
   ***
   Прошло минут пятнадцать. Он заперся и никому не открывал. Слоняясь в умопомутнении от окон к двери, слышал, как за дверью раздавались голоса: шептали, убеждали, угрожали с руганью.
   Чудно, чудно смотреть на мир, предвосхищая, что еще мгновение и конец всему. Слоняясь между стен, он хохотал и вслух выдумывал о всяком вздоре. Смешнее прочих была мысль, что может быть кругом и правда врут. Что может мир - греза, как перед смертью заявляют миру все приличные философы. Может быть, стоит только оттолкнуть ногою табурет - и кто-то тотчас бросится на выручку? Мир, вероятно, тоже не захочет умирать...
   Прежде чем взобраться на подставку и надеть петлю, он еще некоторое время наблюдал, руками упираясь в подоконник, тихий монотонный пейзаж. Глядел, как вдаль стремилась жизнь, кружа и поглощая собственные горизонты.
   Стояли с белой шапкою дома. Возле колодца мельтишились дети. Узкая, проложенная меж сугробов тропка спускалась вниз, к селению. Путь уходил долгоизвилист и тих.
  
  
  
  

Часть II. Вашневский

  
   Глава I. Знакомство
  
   Города. Все города скоро слились для него в один. Один уродливый, почти случайный город. Непременно с портом. Так или иначе с тем, где он оказался надвое с туманом и отчаянно звенящей головой совсем один.
   Совсем один в чужом, пронзительно промозглом вечере. Где-то вверху, над вяло наводившей резкость мутью, над гремящим городом и шумом низко повисало небо. И город пожирала тень. Она текла и оплетала город. До краев собою заполняла вены, расползаясь, мучая и выливаясь изо рта. По ее прихоти менялись направления дорог, названия улиц, перекрестков, ширина покатых мостовых, любезно провожавших ее в самые глубины. Глубоко, глубоко под воду. В бездыханный мрак. Под самый, самый горизонт. Она сновала, выворачивая наизнанку закоулки, впляс пуская шевелящие листвою парки. И он слышал.
   Он слышал, как где-то далеко, за всем этим, за городом, за монохромной паклей вместо неба, за оловянными солдатиками, заменившими людей, за пьяною гульбою, спорами, игрою в карты, девицами с карминовыми, яркими губами кой-как перебиравшими ногами в тесных юбках, за улицей, огнями, за чтением пестреньких журналов и потертых книг, за всем этим откуда-то из глубины тянулся, восставал нечеловеческий, отчаянный крик. Он слышал. На несколько ударов пульса ему даже почудилось, что этот крик его. Его.
   Вот только перед лицом города этого никогда нельзя знать наверняка.
   И невозможно знать, сколько прошло времени. Сколько сменилось карт, времен, названий, покуда он находится под той водой, где он когда-то отыскал себя. Все города текут перед его предельно утомленным глазами. Города кривляются. Они мутны, как всё что опущено в воду. Неуловимо мутны, почти бесформенны и совершенно глухи к тем пузырям кислорода, что иногда вываливаются у него из рта. Иногда какой-нибудь безумный предмет, чье-то лицо, случайный абрис вспыхивает яркой фатаморганой, чем ближе к нему, тем внезапнее. И тотчас потухает. Бесследно. Подтверждаясь лишь легчайшим, тускленьким ознобом его выцветающих воспоминаний.
   А города меняют свой гардероб. Разнообразят палитру. Кокетничают. Пестрят. Заигрывают. Имеют виды. Мельтешат с видом взволнованной хозяйки. Города снуют с каким-то беспокойным выражением, топчутся повсюду, ссорятся, галдят. И только что не тонут от своих же вертыханий, пока вода беззвучно поглощает гомон их и растворяет дорогие по крупице собранные образы. Города опускают в прозрачную чашу, заливают куриным бульоном и накрывают крышкой. И фотоаппараты начинают шепелявить с пеной у рта. Геометрия идет впляс. А музыка. Музыка становится излюбленным развлечением глухонемых. Как раз таких же, как и он.
   Он сидит с открытыми глазами и, не дыша, улыбается, потому что не видно ни одной причины, чтобы этого не делать. И не слышно ни одного звука, чтобы начать делать что-нибудь другое. Самое время.
   И само время, зарыдав, кружится, обиженно стуча каблуком. Зло одергивает платье с перламутровыми пуговками и кружевным бантом. Роняет бант и растворяется бесследно в ряби вечно пересоленой воды.
  
   ***
   Он сидел возле стены на ящике и совершенно не умел представить, как жить дальше.
   Сообщенный адрес дяди оказался то ли не точен, может совсем неверен. На стук его открыла заспанная барышня и с скукою его разглядывая, немедля объявила, что здесь таких не проживает.
   - Позвольте... Как не проживает? Совсем не проживает?
   - Дурак. - Чуть слышно отвечала барышня и запахнула дверь.
   Минуту он еще осоловело озирался, словно ждал, что кто-то подойдет и объяснит, в чем дело.
   Второе отделение абсурда произошло спустя пару часов.
   Он стоял у входа в парк и разглядывал с недоумением прохожих. И вдруг случайно увидал, что по другому тротуару на него смотрит странный гражданин.
   Гражданин, казалось, донельзя обрадовался, что его заметили. И тотчас стал показывать, что скоро прибежит, что вон на перекрестке светофор, что вон что-то еще... Но нужно было ведь когда-нибудь бежать. И он бежал, не досмотрев, что именно.
   Все дело обстояло в том, что гражданина он как будто увидал еще в порту. Потом узнал уже наверняка, слоняясь по бульвару и припоминая адрес дяди. Гражданин на сей раз догадался, что разоблачен и принялся махать, вот как сейчас, показывая, чтоб он оставался.
   Он, разумеется, не только не остался, но сбежал едва не в ужасе. И на ходу вскочив в трамвай, еще смотрел, как гражданин, размахивая тростью, гнался за трамваем. Расталкивал прохожих, что-то возопил.
   Казалось, что теперь, у парка гражданин никак не мог оказаться. И все же сколько не носись по улице и не доказывай прохожим, что такого не бывает и совсем не может быть, однако же такое было.
   Ринувшись наискосок, он завертелся, оказавшись у решетки. Бросился куда-то в сторону. Потом еще, обратно. И недолго выяснилось, что спасаться в сущности и негде. Там беспросветной вереницею дома. Там стенка и порядком высоко. Здесь вот какие-то ворота, тоже высоко и заперто.
   И тут между деревьев слева выглянул просвет. Какой-то двор: дома, балкончики.
   Не слишком рассуждая, бросился. И там усевшись на какой-то ящик, стал пережидать. Прошли минуты две. Он пристально смотрел на подворотню... Но никто не появлялся.
   - С ума сойду! - пробормотал он вслух и полез в карман за сигаретами.
   - И отчего же?
   - Видите ли... - Отвечал он, медленно растягивая буквы и медленно же вызволяя руку.
   - Вы как будто собираетесь в меня стрелять. Я, право, не хотел пугать вас.
   Господин, чуть выгнувшись с балкона, показал кивком куда-то под ноги ему.
   - Вы, кажется, там спички обронили.
   - Я, видите ли... Спички? Да, благодарю. Начать с того, что я приехал к родственникам. К дяде. Но приехал, кажется, куда-то не туда. Казалось бы, дом тот. Дом я помню с детства. Но вместо дяди мне открыла неизвестная девица. И объявила, будто дядя в этом доме никогда не жил. Чудно, вы не находите? Потом за мною с самого полудня бегает какой-то сумасшедший... Сначала поджидал меня в порту. Затем следил, должно быть, вплоть до дядиного дома. Теперь вот снова выследил...
   - Гм... Какой-то сумасшедший, говорите? Ну, все мы тут немного не в себе.
   Он поневоле усмехнулся.
   - Как это понимать?
   - Да, вероятно, как хотите. А что до дяди вашего... Вы видите вон тот балкон?
   Он с удивлением отвечал, что видит.
   - Все дело в том, что может быть там нет балкона. А может быть он не балкон, а лошадь... Вернее, как бы объяснить? Речь не о том, что существует ли балкон на самом деле. Но тот балкон, который вы там видите, располагается совсем не там. А в вашей голове. Снаружи может его вовсе нет. Или он не балкон, а что-нибудь другое...
   - Вы, стало быть, желаете сказать, что мне мерещится? Что у меня вообще нет никакого дяди?
   - Нет, совершенно не желаю. Впрочем, дяди может быть у вас и вправду нет. Мне это неизвестно. Но говорю я все же не о том.
   Господин махнул рассеянно рукой.
   - Представьте, что вы вымыли посуду. Сковороду, стаканы, блюдца с завтрака. А я, который в это время находился на диване, перелистывал журнал и очевидным образом не мыл посуды, выходит несколько подлец. Вы не находите?
   - Возможно...
   - Ага. - Обрадовался господин. - Вы говорите, я подлец. Однако... Нет, не спорьте. Я подлец, подлец. И сами вы сказали, что возможно. Однако, говорю я, что же вы?
   - И что же я? - с улыбкой отозвался он.
   - Вы, разумеется, нисколько не подлец. Вот только выставили для чего-то подлецом меня. Который, к слову, ничего не делал и особенно не виноват. Я ведь откуда знаю, может, вы затем и вымыли посуду, чтобы показать, что я подлец. А это уже, сами согласитесь, странно и даже в некотором роде... подло. Не находите?
   - Гм... вероятно.
   - Так вот и выходит, что подлец на самом деле вы!
   - Я... - Он в замешательстве поскреб мизинцем бровь. - Я все же несколько не понимаю.
   - Именно! - Поддакнул с странною ухмылкой господин. - Ведь что же получается? Помыл посуду и еще подлец. Ведь это же абсурд.
   - Пожалуй...
   - Ну, а я? Я мало что, валандался и ничего не мыл, еще и вас представил подлецом, что, согласитесь, уже вовсе свинство. И подлец, выходит, я. Однако же, помилуйте! За что же я подлец, когда лежал себе и никакой посуды мыть вас не просил. Но вы зачем-то вымыли и сделали, что я подлец. А потому подлец, все-таки вы...
   - Я, кажется, сообразил как дальше.
   - Стало быть - хмыкнул господин. - Хорошее-плохое, подлецы - все это совершенно прихоть вкуса.
   - Пожалуй, только я немного не пойму при чем тут дядя.
   - Вы все о дяде...
   - Как будто бы с того и начали.
   - Действительно? Да, впрочем, я припоминаю. Ну, про дядю я вам не скажу. Не знаю, почему вы не нашли его. Но знаю, что вы сами захотели из-за этого переживать.
   - Вы полагаете? - Он вяло усмехнулся. - А я вот думаю, что человек не очень выбирает, из-за чего переживать. И что ему желать. Нет щуки.
   - Чего нет? Щуки?
   - Это, кажется, из сказки.
   - Ах, вы это.
   - Иной раз даже думаешь, что лучше захотеть чего-нибудь другого, чтоб с дивана не вставать, однако же... Зачем вы улыбаетесь?
   - Так. - потянул плечами господин. - Вы это хорошо сказали про диван.
   - Однако же, я говорю, желание происходит самое собой. И некуда деваться.
   Молчали несколько минут. Он жмурился от солнцу, провалившегося полосою на лицо. Господин как-то бессмысленно глядел перед собой и щелкал крышкой портсигара.
   - Видели?
   Он поднял голову и увидал, как двое пятясь из подъезда, стали выносить диван.
   - Третий день переезжают. - Разъяснил с улыбкой господин. - Вынесли как будто бы уже полдома.
   Из окон наверху вдруг высунулась голова и стала что-то причитать. Диван немедля приподняло и из подъезда вылезли еще две головы. Должно быть, чтоб послушать, что кричала первая. Потом та голова, которая была в окне исчезла. И четверо, переглянувшись - двое тотчас убежав назад в подъезд - принялись запихивать диван обратно.
   - Что же. - Господин с задумчивостью улыбнулся. - Как бы ни было, ужасно виноват, но должен вас оставить. Проиграл второго дня по жребию и нынче должен клеить объявления. Сдаем апартамент.
   - Апартамент? И сколько, интересно знать, вы просите?
   - Я думаю немного. Впрочем, толком не скажу. В объявлении значится.
   - И все же.
   - Право, вы как будто я торгуюсь. Подождите, принесу листок.
   Господин исчез за шторой и через минуту появился, щурясь на какую-то бумажку.
   - Полкомнаты в наем... Так, так. Соседи... Сумма, вот.
   - Вы... Это в месяц? - уводя куда-то в сторону глаза, спросил он.
   - Я насколько понимаю в месяц, да. Что... что вы так смотрите?
   - Не знаю... А скажите, можно мне теперь подняться и взглянуть?
   - Пожалуйста. - Растерянно развел руками господин. - Вон тот подъезд, второй этаж по лестнице. Нас, к слову, не представили. Алексей Вашневский.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава II. Сервантес и Кортес
  
   Смешон взъерошенный, безумный человек, в беспамятстве метущийся по темной и пустой квартире. Со стороны взглянуть - никто не гонится. Повсюду в комнатах, в прихожей совершенно тишина. На подоконнике - горшок с цветком. Вещь, разумеется, досадная, но не настолько же, чтоб бегать. Свет - уже не зная, что пощелкаешь - горит. На кухне в шкапчиках - приправы, крупы, банки всякие. Казалось бы, чего он носится, как будто бы война и артобстрел?
   Он, ежели спросить, должно быть, сразу не поймет. А когда все-таки поймет, то скажет, что его откуда-то там выгнали или сказали что-нибудь обидное. Но, слушайте, ведь это вздор.
   Сейчас-то ему ничего не говорят, не гонят никуда. И даже вопреки всей той неизъяснимой тяге человека по неясному намерению залезть в сарай, где только что ужалила пчела, то ли затем, чтоб убедиться то, что больше нет пчелы, то ли затем, чтоб поквитаться с ней, то ли и вовсе для того, чтоб вновь ужалили - нет в мире такой силы, что позволила бы снова оказаться там.
   Произошедшее невозвратимо.
   - Прекрасно. - Скажет человек. - Когда вам больше нравится, представьте, будто вместо этого другой сарай, с другой какой-нибудь пчелой. Но ведь немыслимо так жить, когда отменно знаешь, что опять ужалят!
   Нет, слушайте, с какою же другой пчелой? Ведь это снова вздор. Ведь как же вы опять не понимаете, что и такого места нет, чтоб можно было повернуть ключом и оказаться в выдуманном кем-нибудь грядущем? Нет, вы послушайте, ведь я не это говорю, что пчелы никогда и никого уже не будет жалить. Я говорю, что все эти кошмары в вашей голове нигде не совершаются и никогда не могут совершиться в мире. Да, в мире множество других кошмаров.
   Но оглядитесь же: пустые комнаты, тепло, уют. И пчел нет никаких. Так для чего же бегать?
   Так размышлял он, поднимаясь вверх по лестнице. И правда: стоит ли переживать из-за всякой чепухи! Подумаешь, остановился у чудного незнакомца. Подумаешь, пропал куда-то дядя.
  
   ***
   В прихожей оказалось чуть ли не темнее чем на лестнице.
   - Я вот сейчас. Стакан домою. - Выглянул из кухни господин. - Вы пока тапки там сыщите где-нибудь.
   - Благодарю, я обязательно. Какая у вас кошка.
   - Кошка? - переспросил с недоумением господин и снова выглянул. - А! Кошка, кажется, не наша. Приходит, видимо, с балкона. Андреев ее кормит.
   Черт знает, кто такой был этот Андреев. Но кошка, вероятно, рассуждала так: Андреев Андреевым, но новые знакомства никогда не помешают. Поэтому едва лишь он вошел, обрадовалась донельзя. Как будто с самого утра ждала. И сразу принялась бодать углы у шкафов и у стен. Потом помалу перешла к ботинкам. И пока он вызволялся из пальто, в конце концов и вовсе чуть его не завалила.
   - Вон там балкон. Тут кухня. Там в холодильнике остатки ветчины. Тут шпроты. Нас на самом деле трое, но Андреев каждый раз берет другую вилку. - Растолковывал с улыбкой господин. - Ну что? Не пропадете здесь?
   - Пожалуй, да. Не пропаду.
   - Видите ли, шутка в том, что кроме объявлений мне еще нужно в пару мест. Я бы манкировал охотно, но тогда вечером скандалу будет.
   - Помилуйте! - Он почему-то страшно испугался. - Я с удовольствием составлю вам компанию.
   - Гм... Я боюсь, не выйдет. Впрочем, я постараюсь поскорее.
   Минут пятнадцать побродив по комнатам и раздобыв какой-то пестренький журнал, который он потом не мог припомнить, где схватил, и потому теперь таскал с собою беспрестанно, он посидел недолго на балконе, в кухне посидел и наконец, улегся на диване.
   Лежал, разглядывая скучно люстру. О чем-то будто даже размышлял. Лежал, пока закрывшаяся с стуком дверь не стукнула вторично.
   Здесь, впрочем, мне придется пояснить.
  
   ***
   Все дело в том, что выходивший час назад из двери человек и человек теперь в нее входивший, были совершенно разное лицо. Второй, который возвращался, был не кто иной, как Михаил Арсеньевич Вертушин-Развалящихся. Шестого года аспирант консерватории по классу фортепиано. Возвращался Михаил Арсеньевич как раз из этой государственной консерватории. Возвращался несколько не в духе. И надо все-таки признаться, было отчего.
   Все началось с того еще, что на подходе к дальнему крылу консерватории какой-то гражданин в косоворотке выскочил из подъезда духовых и трубных инструментов и крикнул Михаил Арсеньичу, будто бы он дурак.
   Вертушин, разумеется, ужасно удивился. И уже думал что-нибудь ответить. Как вдруг случайно выяснилось, что дураком несимпатичный гражданин ругал совсем не Михаил Арсеньича, а совершенно постороннего другого, который появился вслед за ним.
   Два трубача продолжили с чрезвычайным интересом что-то выяснять. Но было все равно обидно. И Михаил Арсеньевич еще недружелюбно оглянулся пару раз.
   Второе происшествие, куда значительнее и загадочнее первого, произошло с Вертушиным в фойе консерватории. А именно случилось то, что широко известный всей консерватории и знавший всю консерваторию бессменный сторож Карп Иосифович, увидав Вертушина, вдруг страшно замахал руками и, подскочив из кресла, побежал навпереймы.
   - Куда? - Гремел на всю большую залу Карп Иосифович.
   - А! Это, наверно, из-за шляпы. - Догадался умный Михаил Арсеньевич. И бережно снял шляпу, которую недавно, к слову, и довольно дорого купил.
   Однако же, на сторожа снимание шляпы почему-то вовсе не подействовало. Вернее, может и подействовало. Но как-то все-таки не так.
   Непроизвольно отступив на шаг, Карп Иосифович с великим любопытством посмотрел на лысину Вертушина. Взглянул на шляпу. Потом опять на лысину. И пожевав задумчиво губами, что думает об всем, ни слова не сказал.
   Тут на какое-то мгновение Вертушин растерялся. И подозрительно косясь на сторожа, было попробовал еще раз влезть.
   - Здесь государственное учреждение. Не положено. - Заголосил немедля Карп Иосифович.
   - Ах, вот вы что... Помилосердствуйте, Карп Осич! - Заверещал уже и сам Вертушин, решив, что все какая-то комедия и нужно непременно подыграть.
   - Я, знаете, и сам не очень-то хочу. И с превеликим удовольствием сидел бы дома. Но вот теперь я обязательно войду из вредности...
   - Ничем вам, сударь, не могу помочь. По пропускам.
   - Ну, если вы настаиваете, Карп Иосифович. Если вы настаиваете... Хоть это все конечно возмутительно. И я (я говорю вам это, чтоб вам после было стыдно) я из-за вас, возможно, опоздаю на занятия...
   Вздохнув на всю прихожую, Вертушин полез в карман за пропуском. Потом в другой, во внутренний. Однако, пропуска нигде и даже в брюках не нашлось.
   - Проклятие. - Забормотал Вертушин, с изумлением озираясь. - А! Я видимо вчера с тетрадками оставил в кабинете.
   И еще стукнув себя по лбу для чего-то, в третий раз попробовал войти.
   - Но это, наконец, уже нелепо! - Заревел Вертушин. - Я Михаил Арсеньевич Вертушин. Шестого года аспирант консерватории. Я пианист и лауреат международных конкурсов...
   Сторож с ухмылкой слушал и кивал.
   Мол, разумеется, шестого года. Аспирант, конечно. И представляете какое совпадение? Ведь я-то тоже лауреат.
   На шум меж тем уже сбежались две уборщицы.
   - Да здесь же кто хотите, может подтвердить! Спросите хоть у Пелагеи Эдуардовны. Скажите им, пожалуйста, Пелагея Эдуардовна, что я Вертушин. Шестого года аспирант консерватории... - Умолял Вертушин.
   И тут свалял немного дурака.
   А именно вдруг начал уверять, будто бы Пелагея Эдуардовна...
   - ...Вы помните, как в двадцать пятом кабинете вы нашли перчатки и себе оставили? А я хоть видел, никому не стал рассказывать. Скажите, Пелагея Эдуардовна... - рыдал Вертушин, указуя на ошеломленную уборщицу.
   И хоть Вертушин клялся, что произошло в четверг и совершенно точно в двадцать пятом кабинете, по всем ужимкам Пелагеи Эдуардовны тотчас становилось ясно, что она с роду не бывала в двадцать пятом кабинете. И даже, видимо, не знает, как туда пройти.
   Решительно, все дело принимало самый неприятный оборот.
   Как вдруг к великой радости Вертушина на каменной широкой лестнице явился собственной персоной Глеб Маркович Петродворецкий. Мэтр и вертушинский руководитель вот уже четвертый год.
   Явление Петродворецкого всегда несло эффект ошеломительный. Теперь же было, что уборщицы мгновенно разбежались. А Карп Иосифович, вытянувшись в струнку, козырнул.
   - Что тут за суета у вас? - косясь с чрезвычайным интересом, любопытствовал Петродворецкий.
   - Извольте видеть, ваше благородие...
   - Глеб Маркович, родимый! - подвывая, перебил Вертушин. - Скажите, наконец, что я есть я и чтоб меня впустили. Я полчаса уже топчусь здесь, я...
   - Конечно, я скажу... - пообещал немедленно Петродворецкий. И пальцем подоткнув очки, спросил. - А вы, собственно, кто?
   Вертушин побледнел с такою силой, как будто улыбавшийся Петродворецкий, отодвинув полу фрака, показал оттуда револьвер.
   - Извольте видеть, утверждает будто бы студент...
   - Так вы играете?
   - Я пианист. - С каким-то похоронным видом отвечал Вертушин.
   - Помилуйте, так что же мы стоим? Впустите музыканта, драгоценный Карп Иосифович. Прошу, прошу... - Приобнимая потрясенного Вертушина за плечи, лепетал Петродворецкий. - Прошу немедленно в мой кабинет.
   - Коньяк армянский, не желаете? - Едва закрылась кожаная дверь, захлопотал с приятнейшей улыбкою Петродворецкий. - Есть еще вина, есть янтарная настоечка. Один давнишний друг привез из Краснодара. Может быть все-таки коньяк? Уверены, что не желаете? Ну, может быть тогда потом.
   - А что у вас в пакете? - с любопытством глядя на пакет, кивнул Глеб Маркович.
   Вертушин мрачно отвечал, что ноты.
   - Ах, очаровательно! Позвольте мне просить вас о ничтожном, крохотнейшем одолженьице. Приятнейший... Гм, виноват...
   - Михаил Арсеньевич.
   - Да! Михаил Арсеньевич, приятнейший и симпатичнейший, не откажите... - пел Петродворецкий.
   Не понимая, что и думать обо всем, Вертушин покосился на рояль.
   - А что сыграть-то?
   - Ах, ну что-нибудь. Вы говорите, что у вас там ноты?
   - Шопен.
   - Шопен! - произнося зачем-то через е, вскричал Глеб Маркович. - Шопен! Очаровательно...
   Минуты две кряхтя и помещаясь за роялем, Вертушин все же принялся играть.
   Но то ли оттого, что Михаил Арсеньевич был все-таки расстроен, то ли оттого, что нынешний, рехнувшийся Петродворецкий, казалось, взялся извести Вертушина совсем и начал что-то намурлыкивать, как бы то ни было, Шопен не удался.
   Вертушин с кислой миною поднялся, ожидая видеть всякое. Но все-таки не то, что увидал.
   Устроив громовой аплодисмент, Петродворецкий объявил, что за такое исполнение было бы просто преступлением не выпить. И достав откуда-то из-под стола две стопочки, стал наливать душистый, весело плеснувший в горлышке коньяк.
   - За ваш талант, за ваш талант! - подмигивая, искушал Петродворецкий. - Армянский, бархатный, сладчайший...
   Выпили. И тут произошло уже совсем из ряда вон.
   С размаху грохнув рюмку об пол, Петродворецкий вдруг схватил Вертушина за шиворот и со словами - пропадите к черту! вы, мой дорогой, шарманщик, а не музыкант - взял и, натурально, вытолкал за дверь.
   - Не понимаю. - Бормотал Вертушин и безумно озирался.
   Повернувшие из-за угла какие-то девицы, вдруг умолкли и немедля захихикали.
   - Не понимаю. - Бормотал Вертушин, прижимая к груди рюмку и глядя безотчетно на девиц...
   - Просковья, душенька! - ворвавшись с грохотом в буфет, заверещал Вертушин. - Просковья, душенька, ты помнишь мне рассказывала про какого-то знакомого врача, гыр... гер... Гирлядского! Что будто он, проснувшись утром, никого не узнавал...
   Буфетчица, едва завидев с воплем приближавшегося человека, в ужасе шарахнулась. И сделала громадные глаза.
   - Ах, душенька. Просковия... - вопил, не унимаясь, Михаил Арсеньевич.
   - Какая я вам, гражданин, Просковия? - залепетала изумленная буфетчица. - Я никакая не Просковия, а Мария Александровна. И никакого доктора Гирлядского не знаю. И с рюмками в буфет нельзя.
   Когда минуты две спустя расстроенный до умопомутнения Михаил Арсеньевич выходил из государственной консерватории на нем, казалось, не было лица.
   Смеркалось между тем. И может быть из-за того в лживом, как базарная торговка, свете летних сумерек могло почудиться, что появившаяся вслед за ним девица вся тряслась. И словно бы давилась хохотом.
   Как тут наверно скажешь? Может и давилась. А может быть, наоборот, рыдала. Поди пойми этих девиц.
   Последнее из всей непостижимой чепухи произошло с Вертушиным обратною дорогой.
   Доковыляв кой-как до остановки, Михаил Арсеньевич взглянул на время. Повздыхал. И дальше должен был топтаться, по заведенному на свете распорядку, пока с изрядным дребезжанием не подошел трамвай.
   Еще взбираясь на подножку, Михаил Арсеньевич приметил с удивлением, что в конце салона непонятная возня.
   - Билеты, граждане, приобретаем на проезд. - Подсунулся немедленно кондуктор.
   Насыпав пригоршню монет, Михаил Арсеньевич взглянул еще раз на возню и поместился у окна.
   Зевнул, почесывая глаз. И тут-то и раздался страшный вопль.
   - Глядите! Вон же он!
   Вертушин обернулся.
   Какой-то красный бесноватый гражданин скакал и пальцем тыкал в Михаил Арсеньевича. Двое других, совсем не красных и не скачущих, взглянули с интересом. И постепенно стали подступать.
   Неведомо, что именно тогда случилось в голове у Михаил Арсеньича. Что-то как будто вспыхнуло и трахнуло, не знаю. Но он зачем-то подскочил и начал пятиться.
   - Дег'жи! Лови его! - вопил, картавя, бесноватый.
   Выпрыгнув из трамвая, Михаил Арсеньевич помчал, что было духу. Два раза обернувшись, видел, как махал руками бесноватый. Двое в фуражках что-то обсуждали. И для чего-то выбежал еще кондуктор. Погнался, но скоро все-таки отстал.
   Словом, если бы кто-нибудь спросил бежавшего по темным улицам Вертушина, что происходит, Вертушин с удовольствием поведал бы, что происходит чертовщина, господа!
   И тут, пожалуй, следует признать, что все произошедшее, конечно, чертовщиной не было. И даже более: имело некие причины. И хоть Вертушин, разумеется, не знал об этом, причины эти были донельзя просты.
   Все дело обстояло в том, что вышеупомянутая Марья Александровна, буфетчица консерватории, имела на Вертушина четвертый месяц зуб.
   Не так, чтобы толкнуть под подъезжающий трамвай, но все-таки имела.
   Происходило этого оттого, что легкомысленный Вертушин раз услышал, что Мария Александровна нездешняя, а родом из-под Мысенки. Услышал и зачем-то начал называть Марию Александровну Просковией. И хотя в имени Просковия, конечно, не могло быть ничего обидного, однако же Вертушин так произносил, как будто бы обидное там было. И вот поэтому буфетчица и стала плохо спать.
   Коварный план к отмщению, родился в голове буфетчицы в ночь со среды на неожиданно забрезживший четверг.
   Карп Осич согласился сразу. Уборщицы, хоть упиралась обе, тоже согласились.
   На всякий случай Мария Александровна подговорила еще некого Остапченко, приятеля Вертушина.
   Остапченко немедленно пришел в восторг и выдумал еще облить Вертушина какой-то краской. И даже где-то раздобыл ведро вот с этой краской, которое ведро немедля отнял Карп Иосифович, который против краски взбунтовал.
   - Тогда давайте его где-нибудь запрем в кладовке. - Предлагал Остапченко.
   - Зачем же запирать в кладовке? Это глупо. - Удивлялся Карп Иосифович.
   Остапченко настаивал, что ничего не глупо. И словом, проявлял во всем живейший интерес.
   Однако в день назначенный Марией Александровной, хоть был будим чрезвычайно его мучившими телефонными звонками и ворочался, но потому как прошлой ночью проигрался в карты и напился страшно, все-таки проспал.
   И как же кстати оказалось, что умница Мария Александровна, едва поняв то, что Остапченко болван, отправилась немедля к самому Петродворецкому. И не поверите, даже того склонила на участие, наврав про давнюю баварскую традицию и соблазнив вишневым пирогом.
   Суть же придуманного Марией Александровной была очаровательно проста: свести Вертушина с ума, чтобы он сам засомневался то, что он Вертушин.
   И как могла она собственнолично убедиться, выбежав вслед за Вертушиным на улицу, все это преотменно удалось.
   Произошедшее же с Михаил Арсеньичем в трамвае...
   Да, стоит здесь упомянуть, что это происшедшее, хотя и очень позабавило Марию Александровну, но к ее козням никакого отношения не имело.
   И тоже, можно здесь же: гнавшийся вслед за Вертушиным кондуктор был и вовсе не причастен ни к чему произошедшему. А гнался только для того, чтобы вернуть два с половиною рубля, которые Вертушин пересыпал за билет.
   ...Так вот произошедшее в трамвае было лишь трагическим недоразумением.
   Все дело в том, что красный, дергавший руками гражданин не далее как час назад оставил шляпу в названном трамвае. Вернее думал, что оставил. А еще верней, что шляпа эта с самого утра лежала в шкапе, куда ее переложила осмотрительно супруга гражданина, нашедши перед этим шляпу брошенной на стуле и решив, что там ее сгрызет собака - громадный и любимый всей семьею пес по кличке Поливан.
   Уберегла ли осмотрительная женщина шляпу или та в недолгом времени досталась Поливану, неизвестно. Но известно, что Михаил Арсеньевич из-за этой вот истории со шляпой как раз и пострадал.
   Не знаю, впрочем, отчего же гражданин решил, что шляпа именно его. Бывают ведь и одинаковые шляпы. И странно, согласитесь, заходить в трамвай, где только что похитил шляпу. Но оставим.
   Добравшись до дверей подъезда кое-как, Михаил Арсеньевич с тоскою огляделся. Глянул по привычке на балкон. И тяжело вздохнул.
   Уже в квартире Михаил Арсеньевич прежде всего отправился на кухню. И вот на этой кухне он и увидал с великим изумлением какого-то, с помятой физиономией и совершенно неизвестного.
   Помятый с интересом перелистывал журнал, пил чай, как бы совсем не замечая Михаил Арсеньевича...
   - Пардон. - Пробормотал Вертушин, весь бледнея.
   Здесь, впрочем, мне придется снова пояснить.
  
   Он, разумеется, не помнил, как заснул. Зато когда в прихожей что-то стукнуло, прекрасно понял, что проснулся.
   Вскочив, метнулся было в коридор. Там, увидав чью-то повернутую спину, вздрогнул. И проворно бросился на кухню.
   Сел, раздобыв для виду чашку. И наугад раскрыв журнал, стал ждать...
   - Пардон. - Пробормотал какой-то лысоватый господин.
   - А! - поднимая голову, воскликнул он. - Я не заметил вас. Прошу прощения. Тут очень интересная статья в журнале. Я, вероятно, зачитался и поэтому не слышал...
   - В каком, помилуйте, журнале?
   - А я пока осматривался, знаете, нашел журнал.
   - Вы что, вы говорите, делали? Как, извините, нужно понимать, что вы осматривались?
   - Я...
   - Нет, виноват, минуточку! - воскликнул, поднимая руку, лысоватый.
   - Я комнаты осматривал и по-случайности нашел журнал. Я, правда, позабыл, где именно нашел...
   - Ах, вот в чем дело! Вы сговорились выселить меня! Свети с ума, как будто я Гирляндский? Решили погубить...
   - Нет, почему же выселить? Помилуйте. Зачем вы так кричите? Я ведь не знал и если надо, я верну журнал...
   - Ах, вот вы что! Журнал! Журнал и что еще, скажите? Чемодан? Еще может и денег на билет до Мысенок?
   - Послушайте... Постойте... - бормотал он. И вскрикнув, выскользнул из кухни на балкон.
   - Ага! Скрываться от меня! - завыл в беспамятстве Вертушин.
   ...
   Через минуту Михаил Арсеньевич хватал себя за бок и хохотал, как бесноватый.
   - Вы представляете: вхожу, иду на кухню, а там вы... И тотчас в голове как будто потемнело. Скандал, скандал... Я, знаете, по случаю знакомства предлагаю тотчас выпить чаю.
   Поставив чайник, Вертушин воротился на балкон.
   - Вы знаете, - с улыбкой начал Михаил Арсеньевич. - Ведь тоже самое произошло с одним писателем... Как бишь его? Кир... Кур...
   - А что произошло?
   - Кыр... нет. Произошло в местечке Баден. Он возвращался заполночь в квартиру. Взошел по лестнице, как полагается. Открыл входную дверь, проходит в комнату, а там... Сидят каких-то трое неизвестных и играют в карты.
   - Может быть Кьеркегор?
   - Что может быть кьеркегор?
   - Писатель этот может Кьеркегор? Хотя Кьеркегор не то что бы писатель...
   - А вы про это... Кер... Нет, кир... По-моему, не он. Проклятие! - закричал Вертушин. - Ведь только что читал в журнале. Как же...
   Стали, разумеется, искать журнал.
   - Кир, Кьер... Мне теперь этот Кьеркьегор засел.
   - Так, вы уверены, что это был не он?
   - Нет. То есть, да уверен. - Бормотал с сомнением Вертушин. - Кур... Кер...
   - А длинная фамилия?
   - Фамилия... Пожалуй, длинная. Хотя не знаю. Кер... А может Кор...?
   - Кортес?
   - Кортес. - Вертушин на мгновение задумался. - Кортес? Похоже... Только вы про которого? Какой Кортес? Кортес он, кажется, ведь не писатель?
   - Да, наверно не писатель. - Глухо прошептал он, отводя глаза. - А может быть Сервантес?
   - Как? Сервантес! - закричал Вертушин. - Да, Сервантес! Я его с Кортесом перепутал и вместо него Кортеса вспоминал. Я помню, что-то вроде бы испанское... Сервантес. Впрочем, постойте-ка... Сервантес? - Михаил Арсеньевич мучительно водил глазами, словно что-нибудь высматривал. - Сервантес... Нет, вы знаете, по-моему, был все-таки другой. Кер... Кыр...
   Продолжили снимать журналы.
   - ...Я, знаете, примерно так ему и отвечал. Конечно, спору нет, микроволновка вещь полезная. Но поначалу эта печь. Потом трамваи и автобусы в попытках сэкономить время на дороге. Потом, как сами вы упомянули, телефон. И тоже всякие журнальчики. А там, глядишь, уже всю жизнь свою куда-то сэкономил... Чу! Вы слышите?
   Застыв с журнальной стопкою в руках, он объявил, что ничего не слышит.
   - В прихожей... - прошептал Вертушин, пристально уставившись. - Вот опять.
   Крадучись пробрались в прихожую. Вертушин осторожно прислонился к двери профилем и после этого анфасом.
   - Соседка... - делая ужасные глаза, пробормотал Вертушин.
   - А что ей нужно? - прошептал он, поневоле тоже делая ужасные глаза.
   - Что ей нужно...
   Тут вдруг раздался страшный стук и следом неразборчивое бормотание.
   - Бормочет... - сообщил Вертушин.
   Он было коротко кивнул. И тут, как-то случайно, против воли подхихикнул.
   Немедля замахав руками, Вертушин начал было объяснять, что соседка осаждает весь подъезд и собирает подписи... Но тут вдруг снова стукнуло. И он опять, не удержавшись, подхихикнул.
   - Проклятие. - Зашипел Вертушин. - Ведь она услышит...
   И повторив: услышит... - тотчас же хихикнул сам.
   Соседкой, впрочем, в скором времени наскучили. И поснимав еще журналы, наконец, отправились курить.
   - А что это в кастрюле? - поглядывая с любопытством на плиту, кивнул Вертушин.
   - Там, кажется, компот. Я не смотрел.
   - Вы так соскучились, что сделали компот?
   - Нет, почему соскучился? Компот, варил... Варил ваш этот... Как смешно. Я позабыл фамилию... Ну, словом мизантроп.
   Вертушин хохотнул.
   - Вашневский. Алексей его зовут. Вы правы, мизантроп. И что он, интересно, наварил?
   - Он утверждал перед уходом, что компот не получился...
   - А этот любит на себя наговорить. Такое иногда придумает... - кивал Вертушин, доставая чашки.
   Поглядывая друг на друга, выпили.
   - Вы знаете... - Вертушин покосился на плиту. - А очень даже ничего. Я предлагаю, зачерпнуть еще и... кажется, мы шли курить? Или постойте. Ведь собирались что-то сделать?
   - Вы не закончили этой истории с писателем... Который, - пояснил он, видя, что Вертушин потянул вверх брови. - Будто бы воротился вечером в квартиру, где неизвестные играли в карты... Ну, этот Кир и Кур... - с улыбкой объяснял он, видя, что Вертушин до сих пор не понимает.
   - Какие Кир и Кур?
   - Сервантес и Кортес.
   - Сервантес и Кортес играли в карты?
   - Ах, да при чем тут карты. Фамилию писателя вы вспомнить не могли.
   - А, вы про это... - потянул с усмешкою Вертушин. - Разве я не досказал?
   - Вы не сказали, почему там были трое неизвестных в комнате. Они пытались убедить писателя, что он там не живет и выселить?
   - Нет... То есть, откровенно говоря, не знаю. Может и пытались. Там, оказалось проще. Старенький домовладелец перепутал ключ... Но слушайте, ведь собирались же что-то еще. Еще как будто до фамилии...
   - Вы собирались меня бить.
   Вертушин с удивлением глянул и захохотал.
  
   - Ах, милый мой Вертуша... - по утру того же дня втолковывал с елейною ухмылкой мизантроп - тот самый несколько экстравагантный человек, который чуть ли не до вечера того же дня ходил в халате, большею часть дня со скорбным видом созерцал, как из соседнего подъезда носят мебель и уже вечером, разговорившись с неизвестным, выкинул и вовсе удивительную штуку: продекламировав две строчки объявления, устроил так, что неизвестный поселился у него.
   - Вертуша, доблестный! - Зевая, улыбался мизантроп. - Ты слишком горячишься. Подумаешь... Ну, приволок Андреев печь. Ну, что нам выкинуть ее теперь?
   - Вот сам пусть и выкидывает. - Шипел Вертушин - Я, значит, завтраки, обеды им готовь. А они тащат в дом какой-то хлам.
   Андреев, слушавший из коридора, хотя и защищал геройски печь, но перед угрозой оказаться без обедов покорился.
   Неведомо, где изначально раздобыл Андреев печь и, соответственно, куда потом унес, но возвращался он, как и Вертушин часом до него, решительно не в духе.
   - А, воротился, негодяй... Ну, здравствуй, Кесарь! Каких еще трофеев ты привез из Трансподанской Галлии?
   - Если ты сразу же не перестанешь... - С охрипом зашипел Андреев, будучи спиной, поскольку закрывал входную дверь. - Я в Галлии нарочно отыщу собак и п-привезу, чтоб на тебя спустить... А, здравствуйте.
   - Жилец. - С ухмылкой рекомендовал Вертушин.
   - Чрезвычайно рад, Андреев.
   - Так что там в Галлии?
   Андреев мрачно глянул, дергая шнурок.
   - Там, говорят, прекрасное вино. - Невозмутимо продолжал Вертушин. - И барышни довольно миловидные.
   - Вина и барышень в другой раз привезу. Сперва, собаки.
   - Ах, да, собаки. Я припоминаю.
   - Я рад, что ты припоминаешь.
   - Ну, как же, как же. Это ведь те самые, которых ты четвертый месяц угрожаешь на меня спустить? - Вертушин иронично ухмыльнулся. - Ты тянешь, Кесарь. Можно даже подумать, что в Галлии живет одна собака и постоянно от тебя куда-то убегает.
   - Не обращайте на него внимания. Он не всегда такой. - С насильственной улыбкой выдавил Андреев.
   - Ты кстати будто бы охрип, о Августейший? - не унимался, веселившийся, Вертушин.
   - Я купался.
   - Боги! Неужели, Кесарь? Неужели же тебя хотели утопить!
   Последним, вопреки своих же обещаний, с сумками, какими-то тюками и газетою под мышкой воротился мизантроп.
   - Как прогулялся? - принимая сумки, любопытствовал Вертушин.
   Мизантроп в ответ закинул голову и громко сказал: кых.
   - Стреляются все же, по-моему, в висок. - С усмешкою заметил из дверей Андреев.
   - Это в том случае, если руки поднять не лень.
   - А огурцы, а ветчина? - кричал Вертушин, убежав тем временем на кухню. - Я говорил, что нужно для салата ветчины. Ты что не слышал?
   - Кажется, не слышал.
   - А огурцы? И это, говоришь, не слышал?
   - Нет. - Отмахнулся мизантроп и показал Вертушину газетой. - Это я нарочно не слыхал.
   - За огурцами нужно на д-другой конец, на рынок. - Пояснил с веселой миною Андреев. И глядя, как Вертушин хмурится, довольный, высунул язык.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава III. Демон Шикскшинского
  
   Ну, хорошо. Представьте, милостивый государь, будто вы узник в башне.
   В двух башнях по соседству помещаются еще два узника. Представили? Андреев, скажем, будет стражником. И вот под вечер пятницы вы получаете престранное письмо.
   В письме том сообщается, что на рассвете двух приговоренных обязательно казнят, а третьего, не сказано зачем, отпустят восвояси. И хоть вы подставляете письмо на свет и так и эдак - о том, кто именно из вас вот этот третий, в письме не сказано, буквально, ни черта.
   Вы, разумеется, впадаете в тоску и начинаете сновать по камере. Бормочете бессвязно. Вздымаете зачем-то руки. Словом, делаете все, что люди со времен Гомера и Плутарха делают в мгновения отчаяния и что, конечно, ни единому из них не помогло.
   - А что это вы свет не погасили? - с заботливым лицом заглядывая в дверь, интересуется Андреев. Притворяясь, будто мимо проходил.
   - Андреев, миленький! - кричите вы. - Скажи ради всего святого, кто именно из нас вот этот третий, которого отпустят завтра? Я подле дома мельника Федота, весною прошлой утонувшего на Пасху, брата второй вдовы купца Архипова сапог серебряных и медных денег под кустом зарыл.
   Андреев делает, конечно, изумленные глаза и начинает бормотать, что мол, помилуйте, какой Федот, какой сапог, какая Пасха.
   - А... Вы, должно быть, переутомились, батенька. - С сочувственною миной улыбается Андреев. - Вот посидите, я вам чаю принесу.
   Вы, разумеется, про чай и слышать не хотите. И все, подкидывая руки, искушаете Андреева зарытым сапогом.
   Тогда Андреев делает вдруг страшное лицо. Оглядывается сначала за одно плечо, потом на всякий случай за другое. Показывая пальцем, подзывает вас к двери и говорит...
   Что будто бы сказать, кто из вас третий он не может. Иначе, очень может быть, что завтра же его повесят вместо третьего с первыми двумя. Но что он может и охотно скажет про другое, если вы нарисуете на этой ситцевой рубашке, которая случайно у него с собой, где именно зарыт сапог.
   - Про какое же другое? - с недоумением глядя на Андреева, кричите вы.
   - Ах, что же вы кричите! - с беспокойством озираясь, сдавленно шипит Андреев. - Если вы объясните, как найти сапог, я расскажу, которого из двух других повесят точно. Сказать, кого отпустят не могу. Ну? Думайте скорее.
   - Которого из двух повесят? - трогая рукою подбородок, говорите вы с усмешкой. - Давай свою рубашку.
   И набросав на ситцевой рубашке, как найти сапог, вы, поднимая брови, возвращаете ее Андрееву.
   - Вашневского повесят! - говорит Андреев.
   - Вот, спасибо! - говорит Вашневский из соседней башни, который, потому как башни рядом, слышал с самого начала разговор.
   Андреев после этого уходит. Вы, слушая, как удаляются шаги, вновь начинаете ходить по камере. И потирая руки, рассуждаете, что прежде шансы были треть к двум третям, а после сделки с сапогом стали пополам. Да и сапог тот, к слову, вы еще на Пасху перепрятали.
   И вот тогда (представьте снова) в вашу камеру заходит вдруг какой-то неизвестный с палкой, и сообщает очень интересное. А именно: что будто вы дурак.
   То есть с рубашкою и сапогом вы, может быть, и провернули лихо, но только шансы ваши, как и были треть.
   А треть они, поскольку в русскую рулетку пятьдесят на пятьдесят, о ком Андреев скажет, что его повесят, вы, сами посудите, не играли. А играли только те вдвоем. И потому-то у Вертушина шансов стало вдвое. А вот у вас, любезный государь, все та же треть...1
   - Прекрасно. - Усмехнулся мизантроп. - И в чем, ты говоришь, подвох?
   - Подвох... - с улыбкой отозвался неизвестный с палкой.
   - А, ты проснулся! У нас тут чай, оладьи...
   - Я вот умоюсь только. - Отвечал он, демонстрируя собравшимся зубную щетку.
   - Там нужно подождать, пока горячая вода пойдет горячая. А если в душ, на всякий случай лучше и молитву прочитать.
   Закрывшись в ванной, он продолжил слушать.
   - Так, подождите. Я не понял. - Протянул задумчиво Вертушин.
   - Чего ты именно не понял, Мишенька?
   - Во-первых, я не понял, какие это именно две трети. То, что меня повесят или не повесят?
   - Вторые. - Лаконично, отозвался неизвестный.
   - Допустим. То есть, тогда я понял. Хорошо. Но почему же есть еще подвох? Меня вполне устраивают эти вот две трети.
   - Вертушин, ты меня по-временам, ей-богу, удивляешь. - Хмыкнул мизантроп. - Ты что же, царственный, Шикскшинского не знаешь? Если Шикскшинский стал о чем-то объяснять, то у него всегда подвох.
   - Ну, началось, мой государь. - Захохотав на всю квартиру, защищался неизвестный. - Опять собак изволите спускать?
   - Каких собак? Помилуй. Учитывая, что на половине объяснения ты меня повесил, я совершенно всем доволен. Удобно, знаешь, быть повешенным.
   - Я вот один, пока не понимаю. - Втиснулся Андреев. - Где был подвох?
   - Подвоха пока не было. - С значительностью молвил неизвестный. - А суть подвоха, господа мои, примерно такова.
   Представьте, милостивые государи, будто узника не три, а двести тысяч. И всех назавтра кроме одного казнят. Вам снова, разумеется, не сказано, которого помилуют. И вот под вечер перед казнью к вам заходит со светильником Андреев. И поманив с ухмылкой пальцем, говорит...
   - Что под кустом у дома мельника Федота в п-помине нету никакого сапога!
   - Нет... То есть, да, пожалуй, это он вам тоже говорит. - Взглянув с недоумением, усмехнулся неизвестный. - Однако же, еще он говорит, что принесет вам список всех казнимых завтра, если вы все же скажете, где спрятали сапог.
   Андреев получает снова карту. Вы - предлинный список.
   - Вашневского казнят. Вертушина казнят... - бормочете вы с нетерпением.
   И тут вдруг выясняется трагическая вещь. Вернее, сразу две трагические вещи.
   Во-первых, что Андреев зачирикал для чего-то приговор какого-то лейб-гвардии гусарского полка артиллериста Щукина. А во-вторых, вчистую вымарал ту строчку, где согласно алфавитному порядку должны были упоминаться вы.
   - Да вы на свет, на свет смотрите! - кричит с тревогой Щукин из соседней камеры.
   Но вы хотя и смотрите на свет, но все же ни черта не можете понять.
   - Понятно я! - Кричите вы. - Но для чего же Щукин? Зачем не Хмаров этот или Худобищин?..
   И вот тогда-то вы с великим изумлением и понимаете, что шансы Щукина неимоверно возросли. То есть, все дело, разумеется, не в Щукине. Но в том, что вас почти наверняка повесят...
   А вот теперь представьте, что Андреев всех бесцеремонно обманул. Что нет ни Хмаровых, ни Худобищиных. И всех приговоренных к казни только двое. Вы и Щукин, отставной артиллерист.
   - И что же? Получается, что шансы пополам? - с усмешкой оглядел собрание неизвестный. - То есть выходит от того, соврал Андреев или не соврал, зависит, казнят ли вас наутро? Но ведь это вздор!
   - Наверное, соврал. - С сомнением глядя на Андреева, пробормотал Вашневский.
   - Ах, да совсем не важно... Я, прошу прощения, нас вроде не представили? Шикскшинский. Импресарио и театральный критик.
   - Конечно, театральный критик. - Подтвердил с улыбкой мизантроп. - А еще потомственный мошенник и аристократ.
   - Очень приятно.
   - Мы, видите ли, в некотором роде рассуждаем о повешенных и вероятностях повешения. - Показал рукой аристократ.
   - Думаю, я слышал почти с начала, как проснулся.
   - А, ну вот. Про что я там?.. Вы приобщитесь?
   - Охотно. Только вот сначала щетку отнесу.
   - Ты говорил, будто неважно, лжец или не лжец Андреев. - Подсказал Вертушин. - Что от этого не зависит, казнят или помилуют артиллериста Щукина.
   - Оставим, господа, на время Щукина. Обыкновенная монета. - Вынув монету из кармана, объявил Шикскшинский. - Если я подкину, то, что выпадет орел и решка, шансы пятьдесят на пятьдесят. Так? А вот теперь представьте, что ко мне подходит с странною улыбкою Андреев...
   - Со светильником. - Прибавил с странною улыбкою Вертушин.
   - А почему опять Андреев? - возмутился, наконец, Андреев.
   - Ах, ведь и это тоже несущественно. Пусть будет не Андреев. Пусть будет, не знаю... Демон.
   - Демон Шикскшинского. - Хмыкнул мизантроп и скрылся на балкон.
   - Пусть будет демон. Так вот, представьте, господа, что у монеты этой двести тысяч граней. И демон говорит...
   - Что значит...
   - Нет, ты подожди. И демон говорит, ежели я угадаю на какую грань падет монета, то он... не знаю, даст мне мильон монет. Я отвечаю, хорошо. Пускай, монета выпадет на эту.
   - Гм... - говорит на это демон . - По той причине, что мне ведомо грядущее, я дам бесплатную подсказку. Все грани кроме этих двух не выпадут. Одну из двух ты загадал. Теперь ты волен поменять решение. И знай еще, что в случае моей победы, ты будешь вечно собирать монеты вот под этим вот столом.
   - Договорились. - Отвечаю я, невольно потирая руки.
   И тут по аналогии со Щукиным, конечно, объявляю, что выпадет другая грань. Не та, которую я первой выбрал.
   - И что?
   - А то, что, воля ваша, получается опять какой-то вздор. То есть достаточно мне загадать, что выпадет орел и после этого представить, будто появился демон и получается орел уже не выпадет? Но так же не бывает... Ты, мне скажи, нарочно спрятался за штору, поскольку ничего не можешь возразить?
   - Начать с того, что я не математик и не физик. - Донеслось с балкона. - И никакого представления не имею, что тут можно возразить. А кроме этого я фаталист. И убежден, что сколько у монеты ни было бы граней, выпадет единственная. И остальные все не могут выпасть ни с какою вероятностью. И демоны тут совершенно не при чем.
   - С тобою, право, спорить! - махнул рукой аристократ. - Я лучше все же чаю выпью.
   - Нет, подождите. Я считаю долгом заявить, что протестую. - Бегая глазами по столу, забормотал Вертушин. - Вон, чайник электрический работает и свет горит.
   - Допустим. - С звоном двигая какие-то стаканы, отвечал Шикскшинский. - Тогда скажи, любезный, где же я не прав?
   - Я, может быть, не говорю, что ты не прав.
   - Ну, ежели я прав, тогда о чем ты говоришь?
   - Я говорю, что хотя ты и прав, я лично думаю, что все совсем не так.
   - То есть ты говоришь, что ты не прав? - С усмешкой донеслось с балкона.
   - Нет, почему я это говорю? Как я могу сказать, что я не прав? Получится тот самый парадокс лжеца.
   - Да не там никакого парадокса. Проклятие, что ж я его роняю беспрестанно... Я говорю, что нет там парадокса.
   - О, вот это интересно. - Подхватил Андреев. - Ты не слыхал ли, Лешенька, что приблизительно на протяжении двух тысячелетий до сего момента разные довольно образованные люди утверждали то, что парадокс там есть.
   - Твои, Андреев, образованные люди были в этом случае ослы.
   - Ну, ну. И что? - косясь на штору, выяснял Андреев.
   - Сейчас, я поднимаю портсигар.
   - Послушайте, а вот куда у вас все время сахарница пропадает? - приподнимая для чего-то все поочеред стаканы с удивлением, бормотал Шикскшинский.
   - А там на полках посмотри. Ты там пятнадцать что ли портсигаров отыскал и выбираешь?
   - Проблема твоего, Андреев, парадокса, видишь ли, примерно в том, что человек никак не может отрицать всерьез свое существование. Поскольку...
   - Хочешь, мы тебе на выручку Вертушина отправим?
   Вертушин чуть заметно фыркнул.
   - Все, я нашел. Поскольку, говорю, уже вот этим актом отрицания невольно утверждается и акта этого субъект.
   Андреев несколько нахмурился.
   - Никто - не может утверждать, я вот что говорю. А потому, допустим, заявление Вертушина, что он не прав, есть просто ложь и вовсе никакой не парадокс.
   Ложь начинается после запятой, до нее - все правда.
   - Постой, постой...
   - Поскольку, видишь ли, Андреев, так уж заведено, что в модели сложноподчиненной, часть главная не утверждает ничего кроме самой себя. А вот придаточная уже может лгать о чем угодно. И если кроме прочего в том вздоре будет сказано, что я - субъект - условие - сама та предпосылка к вздору - ложь, то вздор от этого лишь остается вздором. И кроме этого, Андреев, нет в этом парадоксе ровным счетом ничего.
   - Так кто же он тогда? - с недоумением косясь на штору, прохрипел Андреев. - Лжец или не лжец?
   - Кто он? Он просто он. Субъект, порука. А вот уж то за что он поручился, к сожалению, по-временам бывает и абсурд и ложь.
   - Это Алеша там вещает на балконе?
   - Да, он. Садись, Шикскшинский там как раз чаи готовит. - Ногой пододвигая стул, кивнул Вертушин.
   Он сел и, озираясь, встретился с Шикскшинским взглядом. Шикскшинский тотчас улыбнулся. Он улыбнулся тоже, для приличия и медленно отвел глаза.
   - Я, впрочем... - продолжал вещать с балкона мизантроп. - Все еще смутно представляю, что случится с змеем, который вздумал съесть свою же голову. Но, вероятно, тоже вздор. Поскольку чтобы змей мог съесть себя, по окончании трапезы необходим вот этот змей. А откуда ему взяться, если змей был съеден? А ежели он есть, то, очевидно, не доел пока.
   - Какая гадость. - Высунув язык, поморщился Вертушин.
   - Послушайте, да где у вас, ей-богу, сахарница? - оглядываясь, будто сахарницу кто-то прятал, закричал аристократ.
   - Там нету в шкапчиках? Тогда спроси у развалящихся, это вот он все время что-то перекладывает. - Посоветовал Андреев.
   - Кого это?
   - Это он про меня. Фамилия моя ему покоя не дает. Вертушин-Развалящихся.
   - А... я и не знал, что ты еще и Развалящийся.
   - Сам ты, Шикскшинский, развалящийся! Я Развалящихся.
   - Винительный падеж. - Для ясности кивнул Андреев.
   - А эта, как ты говоришь, моя манера перекладывать ведется от твоей дурной манеры расставлять аптеку на столе.
   - О, а это уже некрасиво. Ты сам прекрасно знаешь, что я нездоров.
   - Конечно, нездоров. - С охотой подтвердил Вертушин, имея, видимо, в виду какое-то свое.
   - Мне, к слову, тоже что-то нездоровится последнюю неделю. - Заметил примирительно Шикскшинский.
   С балкона тотчас усмехнулись.
   - Я вот уже лет десять тебя знаю. И весь этот десяток ты твердишь, что нездоров последнюю неделю. Вот объясни, Шикскшинский, мне, я в толк не заберу - откуда столько сил, когда ты десять лет хвораешь?
   - Ах, зря ты все смеешься надо мной. Я, между прочим, правда, плохо сплю последнюю неделю. Вот, скажем, вечером пойду пройтись, иду, и кажется, глаза вот-вот закроются. Но стоит только воротиться и почистить зубы, как после этого уснуть до часу ночи не могу.
   - А хочешь, я тебе, несчастный, объясню из-за чего все это?..
   - Пойду конфет вчерашних принесу. - Пробормотал Вертушин, поднимаясь.
   - И почему ты плохо спишь, и почему так из-за этого расстраиваешься...
   - Ты что же доктор? - иронично поднимая брови, любопытствовал Шикскшинский.
   - О, Лешенька намного лучше. - Отхлебнув из чашки, объяснил Андреев. - Лешенька не доктор, он провидец.
   - Ну, в этом случае я с удовольствием послушаю. - Захохотал аристократ. - Теперь понятно почему, когда все собирались в среду у Щегловых, он заявился пьяный и с рубашкой наизнанку. Когда еще Щеглова всем с порога объявляла, что кормить ей нечем, поскольку будто бы она все перепутала. И думала, что собираются в четверг.
   - А где Вертушин? - удивился он, вернувшись с сигаретами из комнаты.
   - А, за конфетами пошел. Вот интересный тоже. Меня ругает за оставленную на столе микстуру, а сам конфеты где-то прячет.
   - Я ничего не прячу. - Мрачно донеслось из комнаты. - И говорил не про микстуру, а про беспорядок, не коверкай!
   - Ну да, поставишь пару пузырьков на стол, а крику точно бы всю ночь отряд гусар на кухне пил и куролесил.
   - Тебе дай волю, - отвечали в комнате. - Так ты один тут так накуролесишь, будто бы ты атаман у всех гусар.
   - Ох, будет вам ферситствовать. Будемте лучше слушать, почему я плохо сплю. Итак, Алеша?
   - А потому же, почему Андреев иногда ведет себя до крайности жеманно. - Появляясь из-за шторы, отвечал Вашневский. - Ах, не смотри так на меня, Андреев. Я тоже иногда себя веду, наверное, жеманно. И потому же, почему Вертушин без конца ломает руки. И бегает бессмысленно в канун концерта. Как будто у него сюртук горит...
   - И вовсе я не бегаю. - Послышалось обиженно из комнаты.
   - И потому же, почему и все бранятся, вылив чай на брюки. Краснеют от публичного конфуза, досадуют, когда в ближайшем магазине не оказывается, которой нужно пачки сигарет. Бегут, вот как Вертушин, и хватаются за голову, проспав учебу и работу. Шепчут, чтоб не вызвали к доске. Таскают без конца по улицам какие-то пакеты, сумки. Сами без конца таскаются. Галдят, о чем-то выясняют, спорят, ссорятся, клевещут. Хвастаются тоже без конца. По-временам с чрезвычайным удовольствием напьются. Свистят, когда не нравится, какой-нибудь спектакль. И наоборот, изрядно любят, когда аплодируют и делают какие-нибудь комплименты. Цветы там дарят, я не знаю. И потому же, для чего мсье Золя, как поговаривают, имел обыкновение привязывать себя ко стулу...
   - Золя привязывал себя ко стулу?
   - Да дело не в Золя. А в том, что все, как и Золя, с чрезвычайным удовольствием едят конфеты. Не любят дождь и холод. Любят, когда нет дождя и холода. Кричат, чтоб не ходили в обуви по дому. Вздрагивают, встретив за углом собаку. Хмурятся, когда им лгут бесцеремонно глупости и я уже устал перечислять что, кроме этого, еще.
   - Ох, заинтриговал.
   - То есть теперь мне нужно объявить, что, почему все это, я не объясню?
   - С тебя бы сталось! - донеслось из комнаты.
   - Как хорошо ты обо мне, Вертушин, думаешь. Все очень просто. И происходит оттого, что каждый убежден, будто бы знает, то, которое необходимо делать, чтобы ему в грядущем было хорошо.
   - Действительно...
   - То есть является определенный план. Не вызвать к доске, перенести куда-то там какие-то пакеты. Лечь пораньше спать и не встречать собаки за углом. Как только ж появляется вот этот план, немедля возникает страх, что план вдруг не удастся. А страх, друзья мои... И ручки потрясет перед публичным выступлением и вынудит по улицам с пакетами побегать и поругаться некий раз заставит и ночью иногда не даст уснуть. Гарде?
   - Да, любопытно... - задумчиво кивнул аристократ. - И все же, господа... Как тут у вас ни интересно... Сахара я все равно не отыскал. Да, пойду, пожалуй. Потому как надобно готовиться к спектаклю вечером. Хоть ты, наверное, и про меня, Алеша, скажешь, что я бегаю. Эх, знаете ли, театр уж не тот совсем. Да что театр! Всюду, всюду...
   - И что же всюду? - поинтересовался мизантроп.
   - А то, Алешенька, что все давно не то. Ведь были господа. Были, как известно, и крестьяне. И издревле известным укладом сосуществовали-с. Да тут-то у господ у некоторых головушка и поплыла. И сделался, отметьте, не без их потворства слух, дескать человек между собою одинаков. Дескать человек-то равен! Просвещенье-с. И так это всем понравилось, так приглянулось, наподобие анекдота, что иные целою толпой народа ходили с соседями делиться. И долго ведь, батюшки мои, ходили. Да и сейчас, почитай, что еще ходят. Не насплетничались. Дескать вона она какая штука-то!
   А там, глядишь, и ядра какие-то засвистели, и головы стали по эшафотам гулять. Чудеса! А дальше и того чудесней. Народец-то, раззадорившись, принялся потихоньку друг дружку резать. Прокламации туманные выдвигать, злобу обнаруживать. Зашевелились смуты, потресенья. Тут кто посметливее и спохватились - ан позднехонько. Спрашивают они у крестьянина, что же ты, крестьянин, хлеба не пашешь. А тот им дулю крутит. Врешь, дескать, кровопивец, теперича не крестьянин я, а сам себе царь. И поля этого царь. И вообще всему царь. Каково, а!
   Распорядились было вызвать корпус. Так, верите ли, много попусту. Выясняется, и там теперь кругом цари и вызываться не желают.
   Тут сразу неуютненько, тревожно стало. Справились заграницы. Эти, конечно, посмеялись: забавляетесь, говорят. А как прозевались, так уж и плакать поздно было. И у них всюду цари провозгласились. И каждый-то над каждым царствовать норовит. На председательство венчаться заявляет.
   Так вот, за шутки смехом и угодили господья в совершеннейший конфуз. Иные так и до сих пор бочками ходят.
   А что ж цари? Благоденствуют-с, извольте видеть. Бороды пообстригли, щеки поднамазали, мехами обрядились и расстегайчиком по ресторанам потчуются. Ан только все как будто что-то в бок впивается. Все ерундовица какая-то покою не дает.
   Ворочались цари, ворочались, покуда и не осенились, наконец, что надобно им изысканных искусств.
   - Однако! - ухмыльнулся вполщеки Андреев.
   - Тогда-то, господа мои, и приоткрылась любопытнейшая новость. Что цари они вроде бы и царями, да к утонченному не разве что привыкшие. Что им бы попонятнее да попронзительней. Там сквернословьица, взрывы-грохоты, влечения амурного характеру-с. А всякие витиеватости, двусмыслия, глубины междустрочные - это уж милости прошу! Что ж она за потеха-то, проваливаться в страницу и там изнемогать, блуждаючи? Уж лучше некрулогом. Чтоб явственно обозначалось, хто да с хем. И предложения, пущай-ка, покороче! Чтобы в трамвае почитать удобно. А всего краше, чтобы и вообще без предложений! То бишь, чтоб не пешком... А кинофильм.
   Так вот, милостивые государи, и занялось, и заплясалось. Кой-кто по-первости еще отплевывались. Интеллигенция-то давешняя. Капризничать повадились, глазки светлые закатывали. Да только где ж тут прятаться, когда само оно в рот кормится? Само и валится, хоть и зубов не разнимай. И что б вы думали? Поупрямились, поупрямились, да притерпелись! Притерпелись и облизываться стали-с. Справлялись о добавках, предвкушали! А то, что к чувствам огрубели-с, что с сытости уже и пуля не проймет, что человека из себя повыселили, так это и пускай.
   Светопреставленьеце-то грянуло. Грянуло-с да незамеченным прошло! Да и кому бы знать? По ком же плакать, раз человека нет-с?
   Средневековье, господа мои, именуется средневековьем вовсе не оттого, что не было в нем кинотеатров и печей микроволновых. Ах нет. Но оттого, что в нем не было культуры! И близятся, уж подступают новые веков потёмки. Мы уж и забрались в них. Со всею-то поклажей влезли! Полпяточки, господа мои, полпяточки еще торчит с порожка... Да-с.
   - Красноречив! - с ухмылкой похвалил Андреев.
   - Тебя послушаешь... - лениво потянул плечами мизантроп. - И померещится, что были там какие-то искусства. Была культура. А между тем, культуре этой, в трех томах просторно будет, что хватит еще места иллюстрациям. Поэзию уже изобрели, и совершенно незачем изобретать ее двадцать столетий кряду. Тьма подражаний, единственное, портит оригинал...
   Аристократ захохотал.
   - Ай да репартир! Ах, не завязывайте прений с пессимистом, он переспорит вас, и самым-то оригинальным способом!
   - Помилуй! Отчего же пессимистом? Напротив, скептики и ворчуны, есть самые рачительные оптимисты. Ведь если мир прекрасен, обыденна и красота. Она в нем саморазумеется. А вот, напротив, глупости как раз-то и должны смущать внимание.
   - Как говорил Коровьев на балу, я восхищен! - зааплодировал Андреев. - До ужаса люблю смотреть, как вы ругаетесь.
   - Ну да, ну да. - Пробормотал аристократ. - И все же, господа, боюсь, что должен вас оставить. Вы не окажете любезность проводить?
   - Я с удовольствием. - Отвечал он с величайшим изумлением.
   - Миша, я правду говорю, что жду тебя сегодня вечером к спектаклю. - Дорогою махнул рукой аристократ.
   - Подумаю. - Приподнимая голову, ответствовал, лежавший на диване Миша.
  
   - Вы, как я погляжу, меня-то не признали. А это я ведь вас в порту встречал. Вернее, не в порту, а первый раз увиделись мы в булочной. Потом я по случайности заметил вас на улице. Когда еще вы почему-то убежали... Не припоминаете-с?
   Не понимая толком сам, что говорит, он что-то отвечал.
   - Осведомлен, осведомлен, признаться, также о намерениях и вашего визита-с. И полагаю приведутся обстоятельства сойтись теснее. Имею основанья полагать-с... Ваш дядя, к слову, нынче отдыхает в Бадене, если верить слухам. Через неделю, кажется, вернется. Вы знаете, что он недавно переехал? Продал квартиру и купил в предместье дом с прислугой... Не удивляйтесь, что я знаю. Мы с ним знакомы в некотором роде по делам театра.
   - Да, я что-то слышал, что дядя увлекается театром. Только отпустите локоть.
   - Какой локоть? Ах, простите... Это я машинально.
   Тут постучали в дверь.
   - Откроете там? - донеслось из кухни.
   - Да, мы откроем. А кто это?
   - Никакого представления не имею.
   На пороге оказалась барышня с дорожным саквояжем. Нос, брови, волосы. Словом, типичная красавица.
   - Зачем вы никокогда не вкрутите в подъезде лампочку? Я сейчас дважды только не упала, поднимаясь.
   - Да, действительно... Там несколько темно. - Забормотал растерянно Шикскшинский. - Простите, а вы кто?
   Барышня с любопытством поглядела.
   - Я Аглая. А вы кто?
   - Шикскшинский. Импресарио и театральный критик... Простите, но для чего вы тут?
   Вашневский, появляясь в коридоре, усмехнулся.
   - Это моя сестра.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава IV. Неудачный роман
  
   - Ну, что тебе сожители? - с смешком допытывался мизантроп.
   - Вертушин очень мил. Они всегда с Андреевым так ссорятся?
   - Ссорятся? Ну, это, кажется, немного не то слово.
   Мизантроп тихо постучал по стенке, за которою была другая комната.
   - Позавчера, к примеру. В консерватории у Мишеньки произошло какое-то очередное торжество. И, соответственно, вчера проснувшись, Мишенька был несколько не в чувствах. Ходил, шатаясь, по квартире и приставал ко всем с вопросом, что же хуже: то, как он выглядит или же то, как себя чувствует. При этом уверял, будто страдает незаслуженно, но суть не в этом. Суть, что Андреев только что проснулся, тотчас объявил, что если бы чувствовал себя несчастный Мишенька в такой же степени нехорошо, как выглядит, то Мишенька скорей всего давно бы помер. Словом, случается подобное по двадцать раз на дню.
   - Да-а. - Протянул он, не придумав, что сказать и чтобы показать, что слушает.
   - Или сегодня утром тоже. - Подавив зевок, промямлил мизантроп. - Андреев притащил неведомо откуда печь микроволновую.
   - Про печь Вертушин мне уже рассказывал.
   - Ну вот. - С усмешкой молвил мизантроп и широко зевнул.
   - А что Аглая?
   - Что Аглая?
   - Она надолго приехала?
   - Не знаю. Почему ты спрашиваешь?
   - Да так.
   - Уж часом не влюбился?
   - Конечно, не влюбился. - Пробормотал он со смущением.
   - Не знаю, что Аглая. По-моему, она недавно развелась. Я что-то слышал. Хотя ты лучше у нее спроси.
   Молчали сколько-то. Когда же он минуты через две решил спросить, зачем Аглая развелась, ответа не было. Верней, ответом были тихо сопение.
   - И ничего я не влюбился. - Пробормотал он шепотом и отворочался к стене.
  
   Спустя неделю они начали встречаться.
   Гуляли вечером под липами, сидели в людных и накуренных кафе. Сидели на скамейках в парке. Мимо проходили люди, жизнь. Сновали меж скамеек голуби. И временами, словно бы рехнувшись, стукали головою об асфальт. Он показывал рукой на них и объяснял, что голуби - ужасные притворцы, ведь как ни умудрен был в тайнах мироздания Исаак Ньютон, но даже и тому в лучах его величия не довелось постичь лукавой голубиной тайны.
   По вечерам Исаак частенько сиживал на набережной Темзы. Смотрел задумчиво на воду. Смотрел на голубей. Смотрел, но все-таки не видел и не постигал. И только возвращаясь уже затемно в квартиру, Исаак вдруг оживлялся, схватывал листок и делал на полях заметку: не забыть спросить у Карла про потомство голубей! Где кладки в городской черте и проч. Однако к удивлению ньютонову того не знал и умный Карл.
   Карл было тоже принимался перебирать какие-то бумаги, фолианты. Да только ведь не с пальца вязана голубиная плутоватость. Ох, не с пальца! Ревностно оберегают голубиные визири свой секрет, загадку родового их бессмертия.
   Одни и те же голуби взирали с равнодушием на гибель обескровленных империй, на гремящие пожары городов. Людей, оставленных античностью и проклятых ее богами. Бегущих всюду, но не властных выбраться из своего в иное время. Поскольку не пройти дорог. Поскольку нет на картах той дороги, что позволяла б ускользнуть из настоящего. Как не и той которая позволила бы избежать грядущего.
   Поэтому горели храмы Императорского форума, горел Рим. В пепле, на развалинах которого уже грозил безумный человек и, простирая длань, провидел бурю надвигавшейся эпохи. Царства ея и судьбы. Темное разостланное небо. Крики затихающие в сумерках, знамена воздымавшие в руках. Видели и это. Видели за отблесками в стеклах старика, склонившегося над лампадой, озаряющей неровным пламенем своим убранство тесной комнатки и возвещающей собой совсем другое пламя: улицы стекающие в толпы, жаркие костры на площадях. Были и улицы, костры. Слова, гремящие с помостов. С шумом проносящие по континентам революции. По каждом совершении которых изменялось мало, откровенно говоря: перемещали некий раз какие-то портреты с стен. И люди не в то время оказавшиеся у столбов, еще сколько-то времени висели там, покачиваясь и с упреком наклонив чуть набок голову. В подобие тому, который иногда был не всеведущ, но оттого же неизменно всемогущ.
   И было, что все тот же Исаак, прогуливаясь ввечеру по набережной и размышляя в числе прочего о тех, кто оказались на столбах и на портретах, замечал вдруг на перилах голубя.
   - Кыш! - вскрикивал с угрозой Исаак, поскольку был не в духе. Голубь с усмешкою смотрел на Исаака и бывало улетал, задумываясь тоже свой черед, что люди, которые обыкновенно разве тем и занимались, что с утра пускались что-то между собою выяснять, бранились, ссорились, шли выяснять к другим и разве иногда, словно отчаясь выяснить, слонялись по полям и что-то там разбрасывали, люди эти иногда вдруг все переставали. Шли куда-то и всей гибелью народа принимались с воплями друг друга резать. После же обратно возвращались по домам. Перерисовывали карты, ставили спектакли о произошедшем. Рисовали без числа картин, портретов. Монументы воздвигали, словно для того и резали, как тут поймешь?
   Глядишь на бесконечные кровавые приливы, избродившие собой все берега. На калейдоскопные схождения государств, вальсирующих праздно сквозь свои границы. На костры, трибуны, толпы. Беспрестанную какую-то возню столетиями. На череду межеющихся кое-как эпох, едва ли меж собою различимых и так, должно быть, все это нелепо смотрится со стороны, что временами нет-нет, да и пристукнешься головою об асфальт.
   Она смеялась.
   В квартиру часто возвращались уже затемно. Вашневский, не сказав из деликатности ни слова, перестлал себе на кухне и теперь спал там.
   - Так вы встречаетесь? Встречаетесь? - С ухмылкой до ушей бывало приставал Андреев, когда сидели вечером за чаем.
   Аглая хлопала глазами и притворялась, что удивлена.
   - С кем я встречаюсь? С чего это ты взял?
   - Так. - С плутоватым видом отвечал Андреев.
   - Что значит это так? Нет, ты, пожалуйста, объяснись. Должна я знать в конце концов, с кем я встречаюсь.
   Ночами много говорили. Часто чуть не до утра.
   - Ты спишь?
   - Нет, почему же сплю? - Чуть слышно отвечал он.
   И сам не понимал, что спит он или нет?
   - Ты говорил и вдруг умолк.
   - Нет, почему умолк? А что я говорил?
   Он ей рассказывал про дом, про маму. Что в детстве было ощущение, что что-нибудь скрывают. Бывало что-то спросишь и погонят спать. Или зайдешь в гостиную и все умолкнут.
   Отсюда понемногу сделалась причуда забираться на чердак и из-за шторы наблюдать что происходит во дворе и улице.
   Обгладываешь пряник и глядишь как с громыханием пронесется грузовик. Как кто-то отворя калитку, добредет до лужи, вывалит какой-то дряни из ведра и встанет, с удовольствием почесывая глаз и вяло озираясь.
   Или допустим, выбежит из дома отчим, схватит что-то и обратно убежит. Потом зачем-то снова выйдет и слоняется по саду. Усядется под деревом, сидит, сидит, что кажется уже уснул. Потом вдруг вскочит перетащит стул к другому дереву и там сядет.
   По исчислении недели ощущение, будто что-нибудь скрывают, возросло. Однако, было как и прежде непонятно что же.
   В доме же меж тем устроилось как будто подозрение, как самому мне чудилось по-временам. Сначала были пристальные взгляды. После отчим принялся с чрезвычайной осторожностью выведывать, не понимая, впрочем, сам, что именно такое он выведывает. Раз, даже придумали вмешать какого-то знакомого врача. И после целую неделю это с величайшим интересом обсуждалось.
   Кончилось же тем, что ужинали, и мама ради церемонии поразузнавав про школу, на этом перестала церемонии и напрямик спросила, что бы это юноша придумал спать на чердаке, еще и днем.
   - И вовсе не на чердаке. Кроме того, я там не сплю. - Невозмутимо отвечал я.
   Отчим, высунув очки поверх газеты, подтвердил, что точно, это был он сам, и дело, сколько можно помнить, обстояло в гамаке. И он, пожалуй, не возьмется объяснить причин тому, но только ему кажется, что спрашивали не об этом.
   - Как прикажешь полагать? - прибавил с интересом отчим.
   - Я хочу сказать, что, надо полагать. - Чуть поразмыслив, согласил я и перевел глаза на маму: довольна ли она подобным объяснением? Она, как оказалось, совершенно недовольна. И нахмурившись, поочеред взирала на флакон со специями и рассыпанную в вазе пригоршню конфет.
   - Вы можете меня распять, сударыня, но правды, так и знайте, не распнуть! Посольку правда невещественна. - Торжественно заверил отчим, кой-как увертываясь от конфеты.
   Мама с вежливой улыбкой отвечала, что сударыне совсем не интересна правда, но ей было бы порядком интересно знать, известно ли собравшимся, что в вазочке еще порядка двадцати конфет. И ей, конечно, не престало хвастать, но по смутному предчувствию кажется, что тех конфет будет не только, чтобы слышать правду, которую она, представьте по-секрету, без того прекрасно знает, но также для того, чтобы ей дали объяснений этой правды. В худшем случае в гостиной есть еще корзина яблок и когда другого не останется, она, пожалуй, может принести.
   - Итак?
   После пяти конфет и некоторых препирательств все же выяснили, что на чердаке позволено спать всякому...
   - Что же и мне? - переспросил было с великим изумлением отчим и с проворством спрятался за разворот газеты.
   ... Однако же при том условии, что этот всякий не играет по ночам в солдатиков. И в прочем не питает неприязнь, чтобы спать там, где оное ему положено.
   - Ну что ж. Когда о том условлено, я предлагаю всем отправится на речку. - Предложила мама.
   Был полдень. Сколько видно взгляду: даль, сады, деревья - застил масляный иссытившийся воздух. Мучая, изламывая взгляд.
   Мама чем-то задержалась и, вручив корзину, сунув тапки, книгу и со смехом примотав на шею ворох полотенец, строго объявила, что в воду без нее даже и думать залезать нельзя.
   - Зачем нельзя? Откуда она знает? И в сущности, какая разница, знает она или не знает? Ведь это само по себе нельзя, а не потому что кто-то знает. - Рассуждал я, изредка оглядываясь, чтобы посмотреть на дом.
   Дорогою пристали комары. Потом за садом, словно бы подкараулив, навалилось солнце. И уже не отставало, досаждая вплоть до берегу реки.
   На берегу было безлюдно: полдень.
   Вдали, кой-как расположась, виднелись домики, колодцы. Ползла какая-то повозка медленно невыносимо, что наконец, измучишься за ней смотреть.
   Наскучив домиками, сколько-то сидел разглядывая воду. Потом было полез в корзину: груши, яблоки. Вызволив сыскавшийся за грушей бутерброд, жевал, задумчиво следя, как шляпу, словно кто-нибудь за нитку дергает, утаскивает в воду. Потом было очнувшись, бросился за ней. Но ту уже взяла себе река.
   Все несколько мгновений обрывалось. И дальше делалось как в скверном сне.
   Чудилось, что за спиной кричат. Я оборачивался, видел: тихая, безлюдная дорога. Дом, сады вдали и тоже никого. Может почудилось? Я медленно вздыхал, стараясь крепче ухватить за верткую траву.
   Со вздохом всматриваясь в реку, видел: перевернутые домики, дворы. Видел, как повозка опрокинутая с лошадью одолевает холм. Ползет, ползет и вдруг зачем-то начинает пятиться. За нею, словно сговорившись, дома, колодцы с журавлями.
   Потом происходило уже вовсе странное: мелькало, ярко колыхаясь, солнце, ветви. Взглядывало небо и качнувшись, падало куда-то тоже навзничь под ноги. Вновь раздавался крик и выяснялось, что на этот раз кричал я сам...
   - Ты спишь?
   Разрыв произошел спустя три года.
  
   ***
   - Аглая? Нет, ты не Аглая.
   - По-моему, Аглая в комнате. - С рассеянностью отвечал Вертушин, поднимая от журнала голову.
   - Аглая? Вот ты где! Ты до сих пор лежишь? Я достал билеты на Пиковую Даму. Балконов не было. Пришлось взять партер. Ты слышишь? Ты не смотришь...
   - Да, партер. Билеты, пиковая дама.
   - Что-то случилось?
   - Так. Нет, ничего.
   - Зачем ты? Я же вижу, что-нибудь случилось.
   - Ты знаешь... Кажется, я вас больше не люблю.
   Его всегда порядком изводила эта ее книжная манера говорить на вы, когда она была не в духе.
   - Что значит... Почему не любишь? Может ты не выспалась? Я что-то сделал? Что произошло? - Бессвязно забормотал он, опускаясь в кресло.
   - Нет, я прекрасно выспалась. И ничего не произошло. Просто я больше не люблю. И все.
   - Но почему? Что я такого сделал?
   - Ах, да при чем тут! - Аглая, все то время пристально глядевшая в окно, теперь перевела взгляд на него. Он почему-то покраснел. - Я говорю же, ничего не случилось. Просто не люблю. Вы ничего не делали.
   - Но так же не бывает. Объясни...
   - Не понимаю, что тут объяснять. Вы, кажется, решили меня мучить.
   - Как? Я решил? О, Господи! Да, что я сделал-то? Ты же сама хотела Пиковую Даму. Сама же говорила, лучше бы балконы. Но если их не будет, можно и партер...
   - Ах, да при чем тут! Что вы, право, привязались со своею дамой? Я думала... - Аглая помолчала. - Не знаю, что я думала. Думала, что если подождать, все станет хорошо. Но уже сколько времени прошло, а хорошо не стало.
   - Как понимать не стало? Что не хорошо?
   - Ах, почему вы постоянно ничего не понимаете! Не знаю, как вам это объяснить... Это как будто пирожок с варением. Вы ели когда-нибудь пирожок с варением? Откусываешь: там чуть-чуть варения. И думаешь, что вся начинка впереди. А там доешь до середины и понимаешь, что начинки не хотели положить. Что это вот чуть-чуть в начале и было всей начинкой.
   - Какой начинкой? Что ты придумала? Что ты такое говоришь? Послушай, так же, наконец, нельзя. Ну если ты не в настроении... Я это понимаю. Только почему начинка? На спектакль можем не идти. Билеты я еще успею сдать.
   - Опять вы про свои билеты?!
   Аглая вдруг вскочила и со злобой глянув на него, в одной сорочке, как была, зачем-то побежала в кухню.
   - Постой... Что же такое? Объясни! Куда? - Залепетал он и, схватив дорогую какой-то свитер, побежал за нею.
   - Одень, пожалуйста, свитер. Ты простынешь.
   Аглая переставляла на столе какие-то стаканы и с досадой обернулась на него.
   - Вы сами может быть не выспались? Теперь июль. Что вы хотите, чтобы я надела?
   - Я ничего... Но там Вертушин в комнате. А ты в одной сорочке...
   - Ах, вот вы что! Вертушин? Знаете... Мне кажется, я никогда вас не любила!
   - Что... Что ты такое говоришь? - Он сел на стул. Даже не сел, а рухнул как-то.
   - Что значит, не любила? А что эти три года? Прогулки, разговоры. Голуби. Мне кажется, ты не в себе. И сама не знаешь, что ты говоришь.
   - Я не в себе? Нет, я в себе! И прекрасно знаю, что я говорю. И знаю, что вас больше не люблю. Вы - странный. Иногда вы покраснеете и непонятно почему. Или сморкаетесь по несколько минут. И плешь у вас на подбородке. Там где шрам, на бороде. И вообще у вас анфас и профиль плохо сочетаются...
   Что было на такое говорить?
   Он уехал в тот же вечер и после этого не появлялся год. Спустя неделю, правда, начал посылать какие-то открытки, письма, сочиняя те по вечерам. И уже утром страшно из-за них терзался и краснел. Впрочем, она не отвечала.
   Весной он, наконец, не выдержал и поехал на вокзал. Пожалуй, он и сам порядочно не понимал, зачем он едет. Выдумывал что-то про скуку, поиски. И лгал, что хочет повидать Вашневского, друзей. И все же внутренно прекрасно знал, что едет за Аглаей.
   Приехав, он сначала показался к дяде, который почему-то не обрадовался вовсе и обещался утром отослать его. Потом отправился к Вашневскому. Аглаи не было.
   - Ты совсем немного не застал. Она уехала на лето к бабушке.
   - И далеко? То есть... когда она вернется?
   Вашневский потянул плечами.
   - Кажется, в конце в июля.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава VI. Фатализм
  
   Представьте яблоко. Скажите, яблоко выбирает в какой момент упасть с дерева?
   - Гм... Конечно, яблоко не выбирает. - Говорите вы.
   Хорошо. А почему?
   Вы улыбаетесь.
   - Потому что у яблока нет сознания. Оно не может выбирать...
   Что ж, замечательно. А люди?
   - Что же люди?
   Люди выбирают?
   - Люди? Конечно, выбирают. - С удивлением говорите вы. - Потому что в отличие от яблока у людей-то есть сознание, свобода воли...
   Вы не пугайтесь. Но у людей нет ни сознания, ни свободной воли. Они ничем не отличаются от яблока. И ничего не выбирают. И сейчас я вам это докажу.
   Вы снова улыбаетесь? Не улыбайтесь.
  
   Задумайтесь, ведь что есть выбор? Каждый выбор есть нехитрая задачка, какое человеку нужно предпочесть. Съесть суп или пойти на улицу. Вымыть посуду или на кресле посидеть. Вставать мучительно на звон будильника или же не вставать. И человек решает.
   Исходя из своих вкусов, памяти, каких-то смутных представлений о грядущем... решает то, которое они подскажут. И делает лишь то, что они нашептывают. И никогда... Вы понимаете, что значит никогда? И никогда не может сделать по-другому.
   - Минуточку... - Кричите вы. - Ведь это вздор! Смотрите: нарочно стану есть картошку. Хотя картошку с детства не люблю. И все же стану, чтобы доказать вам, что я выбираю сам. И если захочу, прекрасно могу выбрать вопреки своих же вкусов.
   Помилуйте, да где же тут противоречие? Ведь вы затем и станете картошку есть, что хотите доказать. Назло мне кушать станете. А почему назло? Поскольку эти ваши вкусы говорят: что лучше один вечер есть картошку, чем признать, что вы осел.
   Вы понимаете, что это они вам говорят? И вы снова ничего не выбираете.
   Человек всегда выбирает то, которое ему милей. Пусть иногда выходит вздор. Иной раз и нарочно вздору пожелают. Но пожелать другого не в силах человек. Всегда вы выберете то, что лучше вам. Пусть оно даже будет в миллион раз хуже. А когда так, какой же это выбор? Какой же это выбор, если каждый раз берут одно и то же?
   Мне кажется, вы все еще не очень понимаете, что я хочу сказать. Все предопределено...
   - Ха-ха! - смеетесь вы. - И что? Да ваш этот фатализм придумали при царе Горохе. Хотите, ну и верьте себе, что все предопределено. А я так лучше буду думать, что я сам решаю.
   По-моему, вы все-таки осел. Я же не говорю, что я придумал фатализм.
   Я доказал. И доказал одной единственною фразой.
   Вы, впрочем, не подумайте, что фразу эту я придумал лежа где-то в гамаке, за пять минут. Отнюдь. На эту фразу у меня ушло пять лет. Пять лет раздумий и сомнений.
   Я помню, как осенним петербургским вечером выходил бывало на балкон курить и недоумевал, зачем все это? Зачем машины, люди...
   Ведь если люди видели все то, что видел я, то для чего они живут? Ведь жизнь - это абсурд, оксюморон. Игра на время, а не на очки. И когда время выйдет, будет совсем не важно, сколько у тебя очков. А время неизбежно выйдет.
   Ответ же оказался до смешного прост. Люди не выбирают, жить им или нет. Нет никаких людей. Я, вы, все эти бесконечные прохожие на улицах, друзья, знакомые - все это только декорации. Отснятый до конца времен кинематограф, в котором ничего не поменять.
   Люди живут и умирают.
   В философии есть замечательный вопрос: что первично, бытие или сознание. Два тысячелетия над этим вопросом бились, размышляли. Верили в сознание и в бытие, но не умели доказать. Я доказал. Все - бытие. На этом свете нет ни человека, ни сознания.
   Впрочем, я не настолько наивен, как могу казаться. Я понимаю, что мир не лопнет вдруг. Что люди будут жить как прежде.
   Что ткни их носом, докажи, что все происходящее нелепый анекдот, что они сами анекдот, фигурки на игрушечном макете, они пожмут плечами и утром снова встанут по будильнику. Оденутся, пойдут куда-то на учебу, на работу. Фигурки разве могут по-другому?
   Самодовольные, презренные... Вы станете нарочно жить, из подлости хвататься будете. А я плевал и не хочу так жить. Смешно. Наверное, я буду первым, кто повесился из-за презрения к человечеству...
  
   Он сидел на табурете и с скукою глядел в окно. По улице внизу сновали люди.
   Старик, какие-то девицы с сумками, устроившие меж собой галдеж и совещание на углу. Ребенок с задранною головой, с недоумением на них взирающий. Послушайте, ведь неужели вам неясно, что мы обязательно умрем? Что станет смерть и все исчезнет, точно не бывало. Зачем, зачем все это?...
   Он вздрогнул: в чулане глухо грянул телефон. Он с изумелением поднялся.
   - Я слушаю. Алло? - залепетал он, мучаясь подсунуть трубку к уху.
   - Ну, наконец-то! - воскликнул неизвестный голос. - Как хорошо, что я застал. Скажи твой адрес. Я приеду.
   - Кто... Кто это? - забормотал он в ужасе.
   - Вашневский. - Удивился голос.
   - Алексей?
   - Ты спал что ли? Конечно, Алексей.
   - Нет, я не спал...
   - Ну, и перекрасно. Ты хорошо? Здоров? Я переживал, ты там один с ума сойдешь. Я должен рассказть тебе...
   - Постой... - Он вдруг опомнился. - Откуда же ты знаешь номер?
   - Который? А... Твой номер? Я ездил по делам театра на неделю. Только что вернулся. И вчера в гостинице перед отъездом вдруг услышал, как какая-то девица про тебя расспрашивает. Я удивился. Спрашиваю, это случайно не то ли самый... Девица отвечает, этот самый и что будто бы она твоя... кузина что ли? Я не понял толком.
   - Так это ты оставил на полу записку?
   - Записку? - Вашневский удивился. - Нет, я ничего не оставлял. Я же не знаю адреса. В гостинице сказали только номер телефона. Будто бы ты просил звонить, если придет какая-нибудь почта...
   - Но я же попросил, чтоб номер никому не говорили.
   - Я знаю. Видимо, я лучше попросил. А кстати что ты говоришь, было в записке?
   - В записке? А в записке...
   Он объяснил, в записке было, что придет какая-то девица и чтобы он не верил ей. Девица станет лгать...
   - Ага, ага. - Поддакивал Вашневский. - Ну, теперь все ясно... Тебя обманывают. Они нарочно так придумали, чтобы ты уехал.
   - Зачем придумали? - Он хлопал с изумлением глазами. - Шикскшинский все придумал?
   - Где там! Шикшинский - дуралей. Нет, все придумала Аглая. Сказала, ты ей страшно надоел. И потому она решила отослать тебя, едва вернулась и узнала, что ты приехал. Я по случайности на днях услышал, как они с Шикскшинским обсуждали. Шикшинский ей, должно быть, помогал. Они придумали про этот медальон, чтоб испугать тебя. Придумали сказать, что медальон там кто-то ищет...
   - Постой. Как же они придумали, если ты сам меня отвел до места, где мне дали медальон? И дядя сам просил в записке...
   - Твой дядя посылал тебя к знакому за средством от бессонницы. А адрес... Я не знаю, кто тебе сказал тот адрес. Наверное, Аглая подкупила одного из слуг. Твой дядя страшно испугался, когда ты не вернулся на вторые сутки...
   - Но дядя же повесился...
   - Как понимать повесился? - Вашневский на мгновение умолк. - Когда повесился?
   - Перед моим отъездом...
   - Ах, вот что. Неужели? Как же я тогда с ним говорил третьего дня? Тебе это Аглая рассказала, что он повесился?
   - Шикскинский... Мы не видились с Аглаей.
   - Ну, без разницы. Они хотели напугать тебя и напугали. Мистифицировали про этот медальон... Не знаю, правда, что это была за девица, которую я в отеле встретил. Должно быть, Аглая подговорила какую-то подругу, чтобы та стала убеждать тебя про медальон... Что кто-то тебя ищет...
   Он вдруг качнулся и мгновенно побледнел.
   - ...или Шикскшинский подослал девицу из театра...
   - Подожди... Откуда же ты знаешь все про медальон?
   Последовало несколько секунд молчание.
   - Чего я знаю? - медлено переспросил Вашневский. - Ты сам же только что сказал про медальон. Что у тебя какая-то записка на полу. Что будто бы придет девица и станет уверять, что кто-то хочет медальон... Что тебя ищут...
   - Нет, это ты сказал. Я ничего не говорил.
   - Что я сказал? Что ты не говорил?
   - Я ничего не говорил про медальон. Я только говорил, что явится девица и будет лгать... Откуда ты знаешь про медальон?
   - Как понимать откуда? Да, я не знаю ничего... Подожди...
   Он с ужасом повесил трубку.
   Минут пятнадцать он слонялся, как в беспамятсве.
   - Немыслимо. Как это может быть? - Кричал он, бегая из кухни в комнату. Посередине этой беготни одно мгновение на кухне он остановился и ужасно покраснел, представив, может быть действительно все так, как передал Вашневский. Он было несколько порассуждал, потом затряс нетерпеливо головой. Махнул рукой и снова начал бегать.
   Кончилось тем, что он с размаху налетел на табурет. Долго прыгал, ухватившись за колено. После чуть не удавился, заарканившись петлей, довольно низко повисавшей с потолка. И в довершении остального, в горестном забытии мотая головой и выбегая с кухни, врезался в дверной косяк. Странно, странно, странно.
   Странно представлять, что все это: необзримый мир с домами, улицами, небом, действительность с ее заботою и суетой, случайные прохожие, витрины, взгляды, люди - все одинаково и неизбежно обернется пустотой. Лукавым, тускленьким воспоминанием. Гм, тут мы прожили, извольте дальше. Теперь сюда, вот хорошо. Здесь низкий потолок, не зашибитесь. Затем сюда, вот так. Тут почему-то раз и бездна.
  
   Безмолствующее, монотонное небо стелилось над головой. Тяжелые, предзимние облака ползли по нем. Понуро, медленно, как будто отступающее войско.
   Покачиваясь, он стоял подле порога, хмурясь и переминая пальцами неначатую сигарету, решив, что сходит напоследок покурить. Тени носились перед ним. Он их почти не различал. Тени просказльзывали сквозь него. Мешались, путались, нашептывали что-то. В ушах с протяжностью шумело. Мысли текли рвано. И когда припомнить, так - уже порядочно давно. Из их бесконечной, путанной реки, что пробирается чрез голову, вылавливали то и раз каких-нибудь утопленников. Кем они были? О, опознавать их доводилось далеко не каждый раз... Девица из записки так и не пришла.
   Переминаясь, он поглядывал на окна, на балконы, арку по дальней стороне двора и думал, что смешно...
   Смешно, если весь мир и правда треснет. Стоит лишь оттолкнуть ногою табурет, и все исчезнет без остатка, без следа... Хотя едва ли. Вряд ли остановится на этом.
   Неутомима жизнь. Как тот старик, что вечно носит камень в гору, она идет одной и тою же дорогой, петляя и не находя своих следов.
   Когда-нибудь невскоре, за столетиями эпох - когда другие звезды начертаются на небе, когда былое станет пыль и мрак - все завершится. Кончится и та дорога. Но все это уже будет потом.
  
   Потом все замолкает и в зале раздаются первые хлопки.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   апреля 2011 - декабря 2016
   Санкт-Петербург
   1 Речь идет о т.н. "Задаче трёх узников", разновидности знаменитого парадокса Монти Холла. Классическое решение этого парадокса таково: Узник А имеет шансы на помилование 1/3. Знание о том, кто именно будет казнен B или С, не меняет этого шанса. Поэтому, когда выясняется, что будет казнен B, шансы на помилование у А по-прежнему 1/3. И оставшиеся 2/3 "отходят" узнику С.
  
  
  
  
  
  
  
  
  

21

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"