Конечно это стихи! Поэзия! Но ведь сказать так - ничего не сказать.
За пределами графоманства, версификаторства и рифмоплетства, необозримы поля собственно поэзии. И слабенькая, и плохонькая, и так себе, и за душу не берет с души воротит, и нормальная, обычная, каждодневная, газетная, повседневная, потом получше - журнальная, та, что в сборниках, альманахах, ежегодниках, персональных книжках, отличная, в памяти застревающая, а там уже замечательная, хрестоматийная, великолепная, отдельные нетленки, великие, гениальные стихи... И все это стихи, все поэзия. Это как про любого человека сказать - мол человек. И все? Спасибо, что от собаки отличили. Но где лица не общее выражение? Где то во мне, чем я более всего горжусь и от других отличаюсь?
Иногда, изредка... Новые для меня стихи или те, что помню наизусть, читаю, не рассматривая слов, не вслушиваясь в смыслы... Жду, ищу общее впечатление.
Верлен является в виде путей. Мягкие, не асфальтированные еще дороги, шпалы из флейт, кларнетов и более всего свирелей, мелодии уютные, домашние вплоть до интимностей...
Бодлер - детали бесконечного конструктора на вид острые и опасные, а на ощупь матовые, бархaтные и из них легко складываются.... да, ясно что - цветы зла.
Осип Эмильевич - морские раковины, а в них шумы, не царапающие ухо переливы и как их... какое там, в русском языке множественное число от эхо...
У Есенина - ватные крашенные в серебро игрушки, развешeнные где-то, может на дерeвьях.
(Однако стихи некоторых поэтов, мои например, и вплоть до Байрона, до совершенно великих никаких таких обобщений не порождают).
И вот читаю я с закрытыми глазами стихи Александра Шамиса:
"Вам, мёртвые, в чьих мантиях алеет ..."
"Ещё вчера у стен Йерусалима
Ты был - пророк. Сейчас не счесть врагов"
"По мановению руки
Проходят годы и реки
Меняется теченье.
Где был бунтующий поток,
Течёт холодный ручеёк
Через мгновенье.
Мгновенья, годы - дивный свет.
Песчинки мирозданья.
Времён насмешливый привет.
И вечности молчанье".
и вижу желто-оливковые земли, видимо, пустыни, негустые туманы, коричневые зори, бежевые всполохи, а по ним не густо, раз в сто лет, не люди, не толпы, а народы и поколения ... И музыка ... Под такую не пляшут. Под нее живут и умирают, погибают, изчезают, истлевают, растираются в общий желтоватый фон ...
Открываю глаза и вижу снова: черные лиры и черные свечи (в шести строфах стиха "Черная свеча" черная краска встречается девять раз - рекомендую пересчитать...), "в чреве мира", "горящая грязь...", "дым ест глаза". Опять их закрываю.
Александр пишет стихи, так, будто полагает, что не прошло и не пройдет то время, когда "солнце останавливали словом, словом разрушали города". Он берет слова из заветной тетради, что хранилась в пыльных сундуках. Эти слова избегли всеобщего опошления, уплощения и утилизации. Из этих слов складываются строки несколько старомодных, торжественно звучащих стихов.
В этих стихах высокие, еще не затоптанные нашим технократическим веком чувства и страсти, вечные, а не сиюсекундные темы, гордые, а не суетные мысли.
Герои стихов Александра - гиганты. Сам поэт - гипероболизатор. Это отличает его от моря современной литературы, где все дробно, множественно, мелко, легко воспроизводимо, где объятья неразборчивы, небрезгливы и торопливы, любовь низведена к быстрому телесному соитию с первым встречным, в любой подворотне. Когда герой такой поэзии идет на любовное свидание, конечно, не идет - ступает, я бы от себя добавил - грядет, то это явление единственное, неповторимое, эпохальное, какие там поцелуи, уси-пуси? Так нынче не ходят ни к девушкам, ни к дамам. Ни даже к принцессам и королевам. Так современный суетный человек может прийти только к судьбе, а еще лучше сразу к гильотине! Раз... и навсегда.
Мы смотрим на одно, а видим разное. Оставим медицине астигматизм и дальтонизм: один видит прекрасное обнаженное тело, а другой голую бабу с прищом, не скажу где.
А есть еще око разума, у кого есть разум. Есть глаза души, кто ею наделен, есть прозрение духа.
Один глазами видит прекрасное обнаженное тело и не замечает сварливую душу, вредный нрав, дьявольскую стервозность. А другой, напротив, способен разглядеть за бренной, а то и уродливой оболочкой святую душу, божественный свет духа и разума.
Александр Шамис так видит. Глаза и уши его души в неизмеримые сотни раз увеличивают то, что доступно нам смертным. Что для нас безобидный волосок, то видится ему опасным питоном, анакондой. Бугорки становятся преградами, улыбки обращаются судьбоносными знаками свыше.
Прекрасный, несколько замедленный, готический мир, населенный гигантами чувств и разума, благородными рыцарями, прекрасными дамами.
Не бренный, жалкий человек, но весь тысячелетний род его с отцом и дедом, и всеми подряд один за другим предками.
Не наша невзрачная жизнь - тонущая в мелочах существования, но гордая судьба. Нет мелочей, нет случайностей, есть вечность! Нет мелких судеб, есть история, время, времена, бессмертие.
Я назову такую поэзию - романтический символизм. И никогда не соглашусь с тем, что и такая поэзия тоже возможна. Потому, что она необходима, потому, что неистребима, она вечна.