Дерево с обрубленными сучьями,
Скрюченными, черными, паучьими, 
К проводам, к пернатым, к звездной дали
Тянется всю жизнь - и ни помочь ему,
Ни пресечь... Неважно, всё детали...

Может звезды? Но и в ниx - что важного?
Есть у гигантизма антуражного
Смысл, которого б не знали греки,
Кроме положенья непреложного,
Вечность отменившего навеки?

Почему же мы, как это дерево,
или хуже, в черт-те что уверовав,
Рвемся в рост - и это любо сердцу?
В том ли мужество - в ночи, полпервого,
В бездну звездну пялиться отверсту?

Нет, опять все мимо, все разведено
Разговором, выпито и съедено,
Полвторого, закруглим квадратно,
И звезды дурная привередина
Пялится с бутылки пятикратно.

Верно, сильно коньячок подействовал,
Что cредь ночи, как среди людей-стволов,
Как на Марсе, как в дурацком фарсе
Я сидел, витийствовал, xорействовал
В ритме вальса... После отсыпался.

Утро занимается разборками:
Видит стол с неприбранными корками,
Видит в ванной ватного владельца,
Голову с очками, вечно зоркими,
И глазами, пасмурнее зельца.

Вот он вспоминает про вчерашнее,
Морщась, как принцесса на горошине,
Дергаясь от нервного озноба...
Что наплел мыслитель доморощенный?
Все забыто. Начинаем снова.