Я держу в своей правой руке скальпель и вскрываю ее. Просто провожу лезвием по животу вертикально, но крови нет, ведь она уже мертва... Или жива? Мертвы ли они? Все эти бездыханные тела здесь, в этом храме смерти. Живут ли они своей, понятной только им одним жизнью? Я запуская руку внутрь, в ее живот, дышу ее смрадом, копаюсь среди ее мяса и кишок. Разрез стал вдвое больше от моей руки. Кажется, что она улыбается, улыбается мне. Вот-вот, и она откроет глаза, скажет мне: 'Дорогой, мне так одиноко, ляг рядом со мной. Я не червива. Я не омерзительна. И я живее всех живых, потому что я мертвее всех мертвых'. Я вырываю ее кишки и обвязываю ими свою шею, как дамы-аристократки обвязывают шеи шарфами. Хочу, чтоб моя дама была жива, хочу вдохнуть в нее жизнь. Отдать ей свою любовь, и тогда, может быть, о, да, может быть, моя любовь разбудит ее ото сна. Ведь она так прекрасна, а прекрасные не должны быть мертвыми. Все они лежат здесь, разлученные с могильными червями, которые есть их паромщики в мир мертвых. Здесь нет места прекрасному и красивому, здесь лишь гниль, вонь, разложение, и я люблю это. В эту ночь я расставил свечи по всему моргу, ведь сегодня особый день, это праздник, праздник мертвой плоти. Электропилой я распиливаю ее грудную клетку, разламываю ее руками напополам, чтобы только взглянуть на все то прекрасное безобразное, что она таит в себе. Ее душа черна. Мертво не только ее тело, ее душа гнила вместе с ним, потому что служила ему. Легкие наполнены до предела, это слизь или желчь, и не понятно, как она туда попала. Я тыкаю пальцем в легкое, и от этого оно лопается, а вся та желто-зеленая мерзость выплескивается наружу, говоря мне спасибо за освобождение. В ее сердце забито полтора десятка, не меньше, гвоздей. Это была любовь. Любовь, которая убивает в сотни раз больше, чем войны, катастрофы и убийства. Самое жестокое чувство на земле погубило эту крошку. Но разве это не самое прекрасное чувство на свете? В этот момент шестьсот шестьдесят пять свеч горят в виде свастики. Не хватает только одной свечи, и эта свеча - ответная любовь. Я вырываю ее сердце, беру нож и выковыриваю все гвозди. Я разрезаю все вены на ее теле, я вышвыриваю ее легкие в помойку. Она должна освободиться от своей оболочки, ей станет легче - я это точно знаю. Я должен съесть ее глаза, чтобы увидеть то, что видела она, я должен съесть ее мозг, чтобы понять все ее мысли. Ведь мысль столь драгоценна. Как можно забирать ее в могилу, ведь это настоящий эгоизм. Для моей электропилы найдется еще работа - снять ее прелестный скальп. Я с наслаждением вдыхаю запах ее слипшихся грязных волос, он омерзителен, и это хорошо. Ложкой я вынимаю по очереди оба глаза, я спиливаю ее скальп, я спиливаю кусок черепной коробки. Сначала оба глаза лопаются под давлением моей челюсти, теперь они как каша, и я глотаю. Ложкой я выковыриваю ее мозги, кусок за куском поедаю ее сознание, которое все еще живет. Я поедаю ее душу, и все ее видения становятся моими.
Она лежит на траве в прекрасном саду, где много роз, я чувствую запах сирени, слышу трескотню сорок. Стоит солнечный день, дует прохладный приятный ветерок. Она лежит на траве, на ней - легкое белое платье, ее ноги босы. Она лежит на траве и просто смотрит в облака застывшим взглядом. Она почти мертва. Рядом с ней на траве сидит ее Любовь. Любовь одна, но она приходит ко всем в разных обличиях. К этой девушке она пришла в образе наркотического чуда, удивительного существа, женщины, чье тело сделано из героина. У нее роскошные красные волосы, вместе с красными сосками контрастирующие с ее бледным героиновым телом. Она обнажена, но не стыдится своей наготы. Она никогда никого не любила, Любовь - для всех, люби она всех - и это истощило бы ее. У нее красивые большие голубые глаза, полные бесконечной теплоты и нежности, только это все лживое. Вокруг глаз синей пудрой выведены круги, что делает ее похожей на сову. У нее нет гениталий: ни женских, ни мужских, и они не нужны ей. Ведь все ее тело - героин, все ее тело таит наслаждение, стоит лишь попробовать. Ее накрашенные красной помадой губы жаждут поцелуя, но это яд. Девушка поднимается и долго смотрит на зазывно улыбающуюся прелесть, раздумываю, стоит ли пробовать то, что убьет ее. Но умирать все равно придется. Рано или поздно придется. К тому же, она уже давно мертва. Она все еще мертвый эмбрион, родилась мертвой, но росла. Этот мир - лишь банка со спиртом, ее безымянная могила. Прекратить все сейчас и остановить боль - что может быть лучше? И она кусает, отрывает кусок от щеки этой наркотической прелести, бесконечно красивой. Один лишь кусок ее тела - неописуемое блаженство, которое стоит того, чтобы умереть, а образ Любви, ее очередное (одно из миллиардов) воплощений тает на глазах. Словно кусок льда, который облили горячей водой.
Меня тошнит, я иду в туалет и долго блюю над унитазом. Такое чувство, что мои кишки сейчас вылезут через рот. Но это проходит. Я начинаю украшать аутопсийную. Прибиваю гвоздями к стенам сердца, осколки черепов, кисти рук, легкие, гениталии; затем по другим гвоздям развешиваю разноцветные лампочки, как те, которыми украшают новогодние елки. В айтопсийной невыносимая вонь! Я иду за своим респиратором, который всегда беру с собой на работу, порой здесь просто не возможно дышать. Я дышу в него около пятнадцати минут и возвращаюсь. Еще есть работа. Я отпиливаю 'безмозглую' и безглазую голову у трупа девушки и кладу ее в центр пентаграммы, окруженной свечами. Обезображенное тело я переворачиваю на живот и вырываю из него позвоночник. Электропилой я отпиливаю все конечности, без устали кромсаю тело на все более и более мелкие части. Крови почти нет. Голову я обливаю бензином и поджигаю, она горит там, внутри этой пентаграммы, пламя пластами снимает с нее плоть. Это все просто какой-то безумный страшный сон. Весь мой морг украшен свечами, распятыми гниющими монахинями. Мне кажется, по коридорам путешествуют медузы. Они перемещаются по воздуху, уставшие от собственной красоты и ищущие безобразия. Их красота не востребована, потому что, как и любая другая красота, она обжигает.
Я не помню, что было дальше. Помню лишь то, что я несколько месяцев провел в монастыре, а может и несколько лет. За окном моей кельи постоянно шел снег. Цветы умирали, деревья умирали, животные умирали. Я умирал. Сестры милосердия много раз приходили ко мне, чтобы напоить меня водой, и я задавал лишь один вопрос: 'Когда я смогу умереть?'. 'Теперь уже скоро', - всегда отвечали они, и для меня снова начиналась пытка. Я хотел отпустить боль. В моей комнате было темно, даже когда на улице был день, и она освещалась лишь свечами. Кто-то был со мной в комнате. Кто-то, кто накинул на меня цепи. Они срослись с моим телом, оставив на нем страшные шрамы. Я слышал ее дыхание по ночам. Это была женщина.
Однажды я обезглавил одну из монахинь. Мне под руку подвернулся очаровательный большой нож с белой рукояткой. Я не удержался от того, чтобы не воспользоваться им. Ее отрубленная голова сказала мне, что не винит меня и принимает меня таким, какой я есть. Я принял вместе с ней душ.
Я снова в своей квартире. Нет, я в могиле... Сплетаюсь в любовном экстазе с той, что была со мной по ночам в моей келье. Я люблю ее улыбку, ее голубые глаза, ее темные волосы, приветливое выражение ее лица. Ее кожа словно была сначала снята с нее, а потом напялена снова как мешок, и ее лицо слегка напоминало маску. У нее страшный шрам на щеке. Видимо, от ножа. Я понял, что Любовь пришла и ко мне. Я любил смерть, и я должен был идти к ней. Я взял бритву в ванне и начал вспарывать свой живот. Это дикая боль, но я терплю. Скоро повалятся кишки. Одна из стен в ванной покрыта ковром из мертвых младенцев. Они прибиты к ней блестящими длинными гвоздями. Перед смертью я вспоминаю детство. Наши воспитательницы кормили нас пирогами с эмбрионами в качестве начинки. Мне всегда казалось, что эти эмбрионы все еще живы, и я не ел. Остальные ели. Через год они все покрылись фурункулами и струпьями, а потом их заживо съели черви, которых стал привлекать запах гнилого мяса, исходящий от больных детей. Я уже мертв.