Шарафутдинов Раиф Кашифович. Татарская жена

ТАТАРСКАЯ ЖЕНА
Роман

Мне все равно, что такое мир. Все, что я хочу знать,

это — как в нем жить. Пожалуй, если додуматься,

как в нем жить, тем самым поймешь, каков он.

Эрнест Хемингуэй. Фиеста

Любые совпадения имен, событий, географических названий и т. д. являются случайными.

Автор

ПРОЛОГ

Мы приближались к моему дому, и я тронул Фаню за колено. Оно было теплым и гладким под тонким платьем и в капроновом чулке.

Водитель развернулся на площадке у подъезда и вышел, чтобы открыть багажник. Он выгружал наши сумки, когда не успевшая еще полностью выбраться из машины Фаня, с автоматом на плече, в распахнутой до низу куртке, уткнулась лицом в асфальт. Выстрела не было слышно, но по ее бейсболке расплылось мокрое алое пятно. Еще не осознав случившегося, я выскочил из машины, готовый полить все вокруг свинцом. Но ни одно стекло не дрогнуло в обступивших нас стандартных девятиэтажках.

В машине противной скороговоркой жужжала рация. Лицо Фани посерело, оно вмиг стало спокойным, каким я его никогда не видел. Затем в углах рта показалась кровь.

— Фаня, Фанечка! — Рыдания душили меня. Неужели с самого начала, в аэропорту, она разместилась в машине таким вот образом, потому что интуитивно почувствовала опасность и хотела оградить меня от нее?

Я протянул руку, чтобы сдвинуть козырек бейсболки, но чекисты не позволили мне этого сделать. Они не сказали, но я сам догадался, что, если череп расколот снайперской пулей, может вытечь на одежду и тротуар много крови и мозговой массы.

КНИГА ПЕРВАЯ

Журналисту, как и прокурору, не следует работать больше пяти-семи лет на одном месте, потому что он неизбежно обрастает опасными связями в обществе или наживает себе смертельных врагов.

— Пока ты своей работой не затрагиваешь ничьих интересов, — говорил мне лучший наш журналист второй половины 1980-х, премудрый Юрий Гоголадзе, — все тебя любят, кормят, поят и спать укладывают. Но стоит погладить кого-то против шерсти, как сразу все меняется.

Он утверждал, что так будет до тех пор, пока одно лишь упоминание имени человека в периодике может возвысить его до небес или низвергнуть с достигнутых за годы упорного труда высот. Он считался битым газетным волком.

— Человек проживает на земле три этапа: взлет, упадок и забвение, — проповедовал Гоголадзе. Наверное, поэтому он предпочел, когда пришло время, втихомолку исчезнуть из Магнитогорска.

Все, кто близко его знал, не сомневались, что он при всем своем вольнодумии, как-то связан с ГБ. Хотя практически каждого, тем более журналиста, в то время в этом подозревали. Фаня мне, помнится, говорила, что Гоголадзе, с которым она регулярно общалась в библиотеке, здорово водит машину. И отлично стреляет. А уж в драке выстоит против троих, а то и четверых.

— Я думаю, что он в юности был шпионом или диверсантом. А может, и сейчас он шпион? — Это не был вопрос, это были, в ее манере, то ли шутка, то ли утверждение. «И коль страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой...», — настукала она одним пальцем на клавишах пианино. — Согласись, есть в нем нечто неординарное.

Во всех нас есть нечто неординарное, а также фантастическая партийно-советская биография за спиной и еще много чего впереди, подумал я, но только хмыкнул в ответ.

Похоже, Фаня старалась меня расшевелить: ее развеселил мой задумчивый вид. И она сказала, чтобы поднять мое настроение:

— Ты единственный мой герой и супермен.

Я был готов на все ради нее. Но уже давным-давно отчетливо уяснил для себя, что у нас нет и не суждено быть общего будущего.

Я знал Фаню с самого детства — ее детства. Она была беленькой пузатенькой девочкой в ситцевых трусиках. Дети часто загорали прямо во дворе, расстелив по косогору, в стороне от проезжей части, там и сям цветными квадратами байковые одеяла и сбросив с себя все.

Мы приехали в Магнитогорск, легендарный стальной первенец советских пятилеток, из Казахстана, где собственно и прошло мое детство, потому что отец строил там некие секретные объекты, ставшие опять-таки легендарными — Семипалатинские полигоны, Байконур.

Отец был в звании генерал-майора и занимал немалый пост, к нам домой, как рассказывала мама, время от времени звонил Косыгин. В итоге отец получил Звезду Героя из рук самого Хрущева, в снятии которого со всех постов на знаменитом октябрьском Пленуме ЦК он потом участвовал. Он был близко знаком с Брежневым и Соломенцевым, фактически и номинально возглавлявшими парторганизации Казахстана в 50-е и 60-е годы.

Отцу предлагали службу в Москве, но ему надоело быть постоянно под рукой у начальства и он выбрал Магнитогорск, столицу черной металлургии, где когда-то, еще до войны, трудился. На Урале с самого первого дня он стал работать секретарем райкома партии. А у мамы, как я понимаю, именно в Казахстане начала развиваться злокачественная опухоль, которая и стала причиной ее мучительной смерти после многих хирургических операций в довольно уже почтенном возрасте.

Я с младых ногтей не сомневался, что стану достойным солдатом партии и всегда гордился городом своей юности, олицетворявшим мощь Советской страны, личной причастностью нашей семьи ко многим его славным делам. Наш громадный «Стройтрест» к началу 1970-х построил город на полмиллиона жителей и самый большой в Европе металлургический комбинат, где самоотверженным трудом буквально одного-двух поколений поднялись коксохимический завод, мощные домны, мартеновские печи, обжимные, сортовые и листовые прокатные станы. Всех приезжающих ко мне я прежде всего вел на комбинат как на главную достопримечательность города, проводил по огненным производствам — от домен до прокатных станов. Только некоторое время спустя я понял, что не всем мои экскурсии интересны, а кое-кого они попросту пугают.

Каких-либо препятствий я по жизни не встречал, видимых и тайных недоброжелателей у меня тоже никогда не было. Я рано уяснил, что конфликтовать непродуктивно. Закончив стройфак, я успешно поднимался по служебной лестнице. Правда, на последнем курсе института, при вступлении в партию, на парткомиссии произошла заминка: какой-то пердун из тех, что штурмовали Зимний и несли бревно на субботнике в паре с Лениным, поднял вопрос о моем моральном облике, о сомнительных знакомствах, о беспорядочных половых связях.

— Вы что, свечку держали? — огрызнулся я.

Дерзости на парткомиссиях не прощали. Комиссия проголосовала, и меня не перевели из кандидатов в члены КПСС. На моем профессиональном будущем можно было ставить крест.

Но отец воспринял происшедшее как выпад лично против себя. При мне он позвонил секретарю горкома.

— Отрицательная резолюция по персоне моего сына, судя по всему, была инспирирована и подготовлена заранее, — очень официальным тоном сказал старый партиец, почетный чекист и Герой Соцтруда мой папаня.

Он выслушал, что ему ответили.

— Неужели никому ни о чем не сказали ни фамилия, ни отчество кандидата? Или слишком много сказали? У меня есть доказательства, что кое-кто хотел бы вышибить меня из обоймы. Но уже были охотники — где они? — веско и весело спросил отец.

Трубка опять с минуту что-то пробубнила.

— Надо контролировать и направлять действия парткомиссий, строже подходить к их подбору и составу. Обновлять и омолаживать — только так! А мы живем вчерашним днем.

Мой отец был прогрессивный руководитель, он всегда, не сворачивая и не сомневаясь, следовал по пути, проложенному основоположниками.

— Партия — это сила! — сказал он мне тогда. — Ты большевик в третьем поколении. Придерживайся, что бы ни случилось ее линии, и никогда не пропадешь.

Почти десять лет, пока Правобережье не разрослось, мы жили в многоквартирном доме-бастионе на улице Кагановича, заселенном преимущественно партчиновниками и руководящими работниками металлургического комбината — вышедшими из бараков «выдвиженцами» из потомков спецпереселенцев и вольных первостроителей города.

Фанины родители, несмотря на крайнюю бедность, имели статус интеллигенции, так как были учителями: тогда еще понимали, что учить детей и лечить детей — это занятие не для многих. Правда, ее отец нередко не ходил в школу вследствие обострений фронтовой контузии. Вся семья, где росли четыре дочери, была на руках у матери.

Ее отец был тихим, высоким, худым, как профиль, но в любое время суток аккуратно одетым человеком. Он нередко часами бесцельно бродил по двору, бормоча что-то себе под нос. Однажды я услышал, как он четко произнес в адрес Фани, как раз в тот момент выходившей из подъезда: «Будешь всю жизнь сосать у кобеля хвост!» Это фраза запомнилось, потому что была тогда мне непонятна.

Фаня к той поре приобрела некие женственные очертания. Несмотря на юный возраст, она считалась звездой местной художественной гимнастики и самодеятельной хореографии, была победителем каких-то соревнований, лауреатом каких-то конкурсов народного творчества. О ней писали в городской газете, ей прочили большое будущее. Хотя мне все это, по большому счету, казалось несерьезным. Подросток танцует? Да они все танцуют! Я сам с пятнадцати лет выделываю еще те кренделя!

Что было важнее — Фаня гуляла с моим давним приятелем, одноклассником, а тогда уже институтским однокурсником по прозвищу Кэп. Позже мы с ним, по окончании стройфака, работали вместе. Кэп умел задушевно, как Трошин, петь «Тишину», но совсем не был способен связно разговаривать с девушками. Стояло жаркое лето. Поэтому для компании он каждый день приглашал на пляж меня. И потом весь вечер они таскались вслед за мной по Горьковской — «Бродвею» — из компании в компанию.

Мы не предлагали Фане вина. Тебе еще рано, говорили мы снисходительно.

Милиция при поддержке комсомольских оперотрядов время от времени в мгновение ока оцепляла участок улицы, и начинался повальный профилактический шмон с мордобоем на предмет стиляжьего облика и холодного оружия. Поднимался несусветный девчачий визг, то и дело отъезжали, бликуя по стенам, кустам и кронам деревьев фарами, переполненные задержанными «воронки». Такие аттракционы были частью ночной жизни остающегося пока режимным города.

Кто-то потрогал меня за рукав.

— У меня финка, — одними белыми губами прошелестел Кэп и шевельнул правой рукой.

— Дай мне пиджак, не видишь что ли, что мне холодно! — завопила вдруг Фаня и, буквально сдернув с него пиджак, набросила на себя. К ним тут же подскочили ребята в штатском, начали ощупывать одежду.

— Проверены! — доложил один командиру, и они отвели нас в угол площадки.

— Куда ты дела финак? — спросил я у Фани при встрече следующим утром.

— Воткнула в землю и затоптала,- сказала она. — Его можно будет найти.

— Здорово! Я ничего не заметил.

— Я сама ничего не заметила, — рассмеялась она.

На месте происшествия она ковырнула каблучком землю, показался обломок наборной ручки.

Я забил лезвие поглубже.

— Не делай больше так, можешь получить срок, — сказал я.

— Кэп бы точно схлопотал пятерку, — сказала Фаня.

— Скажи ему, что ты его любишь и без этих дурацких понтов. — В моей семье исповедовалась осторожность во всем. — Запомни: никогда ничем нельзя рисковать ради парней.

А Фаня, оказывается, боевая девчонка, подумалось мне.

Насколько помню, лишь я один не имел клички, хотя в кварталах Правобережья были распространены прозвища. В нашем дворе одну девочку называли Шахиня, но это не была Фаня, потому что не она была чернокосой и черноокой. Фаня была темно-русой сероглазой девчонкой с быстрым взглядом, открытой улыбкой и кошачьей грацией. У нее были сильные ноги танцовщицы, очень узкая талия и гордо поднятая голова. Позже она говорила мне, что человек должен держать осанку так, будто все части его тела подтягиваются вверх невидимыми ниточками. Но в тот период, честно говоря, мне не было особого дела до нее, потому что меня привлекали девушки постарше. Однако вечная ее белозубая улыбка запомнилась.

Вскоре Фанина семья всем табором куда-то переехала. Больше я никого из них никогда не видел. Фаню встретил лишь года через три — на выходе из кинотеатра «Магнит». Со мной поздоровалась, оглянувшись, высокая девушка в темном плаще. Я узнал Фаню только по улыбке. У нее было совершенно белое испитое лицо.

Она была не одна, я был не один. И мне не о чем было с ней говорить.

— Как дела? — спросила она.

Вопрос прозвучал как-то неуместно, даже панибратски — будто мы виделись только вчера. Впрочем, дела мои шли прекрасно. Все у меня получалось будто само собой. Я считал себя везучим, да и в самом деле был им: родился в рубашке, как утверждала моя мама. Разумеется, я не стал распространяться при той встрече с Фаней обо всем этом.

Прошло еще, наверное, лет пять, и я столкнулся с Фаней в центральной городской библиотеке, которая занимала один из этажей громадного ДК. Я зашел сюда обсудить детали предстоящего ремонта помещений — в порядке шефской помощи, по поручению парткома. Мы беседовали с директрисой, молодящейся осанистой дамой, рассматривая потрескавшийся потолок в коридоре, когда со мной поздоровалась проходившая мимо роскошного вида герла с волосами, распущенными почти до самой задницы. И опять я узнал ее по улыбке. Когда мы распрощались с директрисой, Фаня подошла ко мне.

Оказывается, она пришла сюда работать сразу после школы.

— А как же танцы? — вспомнил я. — В юности ты вроде всерьез ими занималась.

— Это осталось со мной, — просто сказала Фаня. — Я научилась расслабляться, стала раскованнее, увереннее даже в плане общения.

Действительно, с такой статью трудно потеряться в толпе..

— Заочно закончила институт по профилю. Недавно заняла должность главного библиотекаря.

— А я главный инженер стройуправления.

Итак, точки соприкосновения найдены — двум главным специалистам, особенно в преддверии большого ремонта, всегда найдется о чем поговорить. Обращайтесь, не стесняйтесь, сказал я. Я обнаружил, что был рад нашей встрече. А также то, что, похоже, никогда совсем не забывал Фаню. И что мне было бы интересно пообщаться с ней поближе.

Последним из уникальных металлургических агрегатов был возведен на комбинате широкополосный стан «2500» горячей прокатки. И в ближней перспективе введение в строй крупных промышленных объектов не планировалось. Поэтому после института, удачно избежав двухгодичной службы в армии, я пошел строить жилые дома и так называемые объекты соцкультбыта. В те годы на гражданском строительстве можно было неплохо заработать, а также набраться административно-хозяйственного опыта.

Но отец считал, что настоящим строителем можно стать, только в ведущем управлении треста — «Промбетоне».

— Ошибка многих в том, что они, закончив институт, не считают нужным постоянно совершенствоваться. На самом деле, самая великая учеба — наша жизнь,- сказал он как-то не без намека.

— Расхолаживаются, теряют динамичность кадры, — ворчал военспец по поводу затишья в промышленном строительстве. — Не обновляется инженерный опыт. Устаревают в бездействии на складах механизмы и оборудование, когда нет промышленного строительства. Это несерьезно для инженера — всю жизнь складывать однотипные панельные коробки. А на меткомбинате постоянно обновляются цеха и агрегаты. Вот-вот начнется реконструкция коксовых батарей...

— Зато я строю дома, школы, детские сады для людей, — в запале возражал я.

— Ну вот пришел ваш мастер к каменщикам, принес с собой лишь один-два чертежа, — терпеливо объяснял отец. — А у промбетоновского мастера таких чертежей толстенные папки! Жилье — типовая серия, и по этой серии 10-15 лет возводят дома. А в «Промбетоне» типовых строек не бывает.

— Но, скажем, кирпичный дом! — не унимался я, понимая, впрочем, что крыть мне, в сущности, нечем.

— Достаточно сложно, конечно, но попроще, чем даже какой-нибудь маслоподвал, — отмахнулся отец. — На промышленной стройке каждый фундамент — уникум, индивидуальность. Нет одинаковых фундаментов, только индивидуальность, — твердо повторил он. — Поэтому промбетоновец каждый день приходит на работу, будто на новую стройку. Слабенькие там надолго не остаются, не выдерживают нагрузок. Но ты-то ведь не слабенький.

В чем не откажешь отцу, это в его могучей интуиции, умении держать нос по ветру. Сомневаюсь, что в середине 1970-х он мог осознанно предвидеть, что в Магнитогорске через десяток лет начнут возводить грандиозный объект, завод в заводе — кислородно-конвертерный цех. Но отец буквально заставил меня, когда открылась вакансия прораба в СУ «Промбетон», занять ее, пусть и с солидным понижением.

Именно с «Промбетона» начинается любое промышленное строительство. Разбивку площадки производят геодезисты, и заказчик предпочитает передавать всю геодезическую подготовку, особенно на крупных объектах, геодезистам «Промбетона». Делать разбивку, намечать базисы, наносить оси и репера.

— «Промбетон» стоит у истоков реализации проекта, — убеждал отец. — Выдает заказ для выполнения земляных работ. И после того, как выкопан котлован нужных размеров, опять приходят бригады «Промбетона» и, сделав свои дела, обеспечивают фронтами абсолютно всех и вся: обшивку и кирпичную кладку, работу «Прокатмонтажу» и «Стальконструкции», «Металлургмеханомонтажу» и «Каркасстали».

Работая со смежниками, бригадир, мастер, прораб «Промбетона» волей-неволей тесно взаимодействует с коллегой из «Прокатмонтажа», из «Стальконструкции». Он обязан с ними находить общий язык, видеть, в зависимости от того, как он сделает свою часть дела, конечный общий итог. А допустил ошибку — бери в руки отбойный молоток, круглые сутки вырубай бетон, исправляй брак.

Так вырабатываются ответственность и кругозор организатора, технического руководителя.

— Ты должен знать не хуже прораба «Механомонтажа», что вот эта конкретная труба крепится именно так, вот так и вот здесь, — учил молодых инженеров ветеран «Промбетона», огромный, как медведь, прораб Вячеслав Насонов. — То же самое касается и других работ.

«Промбетон» по праву считался элитой строительного корпуса Магнитогорска.

— Пусть не гении, но выдающиеся мастера своего дела. Я абсолютно в этом уверен, — говорил о них тогда еще главный инженер «Стройтреста» Андрей Николаевич Иванов.

В каждой работе есть свои нюансы. Работа в «Промбетоне» мне очень по душе пришлась: и тяжелая, и умная — думать надо. Конечно, и физическая сила нужна, но необходимо не только руками действовать. Отец, как всегда, оказался прав. В «Промбетоне» прежде всего надо было головой соображать. Запомнилось такое высказывание из уст заглянувшего на участок за какой-то справкой пенсионера:

— Гвоздь забить способен, наверное, любой, хотя хорошо и правильно забить не каждый может. Пол подмести — тоже надо уметь: один поднял пыль до потолка, другой пол подмел — пыли нет и пол чистый.

Если просто бери и копай — думать не надо. А мне понравилось, что в «Промбетоне» и бригадир, и мастер подходят и спрашивают: как ты это будешь делать?

И думаешь: а как это сделать? Не получается — берешь лист бумаги, карандаш и эскизы рисуешь. Мастера целые альбомы эскизов нарисовали. В самом деле, сложные фундаменты приходится делать, не всегда воображения хватает, чтобы представить все в натуре. Раз, другой прорисовал — ага, получается.

В этой работе требуется голова. Мышление. Предвидеть, что у тебя получится в натуре, когда ты сделаешь фундамент. Эскизы рождались не потому, что хотелось лишний раз карандашиком почеркать, а потому, что, случается, и не поймешь, каким на самом деле он должен быть. И начинаешь рисовать. Раз прорисовал, два, десять и вроде уже мозги шевелятся в нужном направлении. Наверное, это как раз и называется в газетах творческим поиском производственника.

У меня на участке мастером был Илья Петрович Быстров, ему было за пятьдесят, ближе к шестидесяти. Спокойный, рассудительный человек. Не матерился, не кричал, никуда не бегал. Посидит спокойно, посмотрит, осмыслит и сделает.

— Никогда не торопись. Побежишь, точно споткнешься. Сначала подумай, куда бежишь и зачем, — так приговаривал он и никогда не ошибался.

А еще был прораб Федор Рыбаков, он предпочитал иной подход к делу. Помню, я представился ему: мол, ваш коллега, новый прораб. Перед ним пачки чертежей грудой лежали. Он берет чертежи — один, другой, третий. Разворачивает, головой повертел 2-3 минуты — отложил. То есть, бросил взгляд и ему все понятно. Коротко и ясно.

Он опытный, давно работает, успокаивал я себя. И я со временем так научусь.

Прошло полгода, а может даже чуть меньше. Рыбаков закончил свой участок бетонировать, а я только к своему приступил. Его перевели на другое место, а когда пришло время мне примыкать своим фундаментом к его, — не сходится. Стал я сверяться и по его, и по своим чертежам — никак не примыкается.

Я к Илье Петровичу. Тот вызвал геодезиста, вместе проверили. Не говоря дурного слова, Быстров заказал компрессор. Кубометров 150 бетона мы тогда вырубили. Я понял, что надо на самом деле уметь, а не делать вид, что умеешь.

Я старался учиться у товарищей, и сама работа учила меня. На складе привозных руд надо было поднять водонапорную башню — 48 метров. Скользящая опалубка в то время была еще новинкой. Вот мы с мастерами Сиваковым, Коротенко и Прапоренко тащили ее этим методом — именно нам почему-то поручили эту опалубку, хотя рядом работали более маститые специалисты. Мы ее и вытянули всю.

Синельников был тогда начальником участка. Он человек основательный, рассудительный, всегда требовал действовать в полном соответствии с чертежами. Но чаще я старался держать совет с Ильей Петровичем. Вечерами мы задерживались на объекте на полчасика, на часок, и он спокойно объяснял — одно, второе, третье.

Буквально каждый день мы с ним так беседовали. То я к нему обращусь, то он ко мне. Видит, что я зашиваюсь — подойдет, поможет. Такое стремление помочь новичку было у него в крови

Это был мой первый учитель в «Промбетоне». Я от Ильи Петровича перенял вот эту методичность при работе с чертежами. Тщательность, скрупулезность. Спокойно посмотреть один чертеж, не убирая, заглянуть в другой, сверить. Надо ухватить сначала концепцию — естественно, что ты не запомнишь сразу все размеры, но ты поймешь самое главное. Ведь надо изначально понять: что, где, как.

Приходишь потом на объект, смотришь и сразу замечаешь ошибку. Мужики, стоп! Взял чертеж — ага, точно не так. Вот такой подход должен быть к изучению чертежей.

Когда мы делали коксовую батарею № 9-бис, я уже был главным инженером «Промбетона». В плиту там надо было установить свыше 7 тысяч 600 трубочек с очень жесткими допусками. Так вот, прежде, на батареях 7-бис и 8-бис, порядка трех десятков забракованных трубочек вырубали. Я же на «девятке» ни одной не вырубил. Одну все же, если совсем уж откровенно, вырубить заставил — она была в допуске, но с некоторым дефектом, который поправить оказалось невозможно. Одну, подчеркну, из семи тысяч шестисот пятидесяти с чем-то. Не скрою, вот был уровень подготовки! Не то, чтобы рабочие были лучше — нет, рабочие те же. Уровень инженерной подготовки другой.

13-я и 14-я коксовые батареи были не столько новшеством для меня, это была совсем другая работа, абсолютно другая. Ведь коксовую батарею ни с чем сравнить нельзя. Это был этап моего совершенствования как специалиста.

Затем купола. Я рвался на монолитный купол Крытого рынка. По проекту он был монолитный, но потом решили, что монолит — это трудоемко. Сделали сборно-монолитный. Плиты разложили, посчитали заделку стыков и монолитные узлы. Расчет был серьезный, на уровне высшей математики. Приглашали ученых, институт помогал считать. Запроектировали центральное кольцо, периметр и монолитные узлы. Это была филигранная инженерная работа.

Стан «2500» холодной прокатки, фундамент хвостовой части — это где-то 13-15 тысяч «кубов» бетона, все ниже земли. С тоннелями, подвалами, с прочими конфигурациями.

Контрфорс коксовой батареи № 9-бис. Толщина минимальная при высоте сорок метров. Допуск плюс-минус полмиллиметра. Итак, тонкостенная конструкция, высочайшая точность. И я установил вертикальную опалубку, скрутил ее скруткой и укрепил так, чтобы при бетонировании ее больше чем на полмиллиметра не повело. Для этого нужно, чтобы были сделаны узлы крепления, детали распорки, система растяжек. Велика роль при этом геодезистов.

Потом на комбинате пошла реконструкция большущая, громадная. Слябинг — стройка под крышей, это новые фундаменты. А когда началось обновление мартенов, блюмингов, там опять-таки другая работа. Если на новой стройке я хозяин, то на реконструкции командует эксплуатация. Какие-то ограждающие конструкции делаешь, защиты устраиваешь — и работаешь под присмотром цеховиков до обеда: после обеда, как правило, нельзя, заводская технология не позволяет. Там свои условия, ну а нормы же остаются, СНиПы никто не отменял.

Блюминг реконструировали. Весь первый мартеновский цех практически перевели на двухванные печи — стационарные конвертеры. Четвертую доменную печь снесли и новую на ее месте сделали.

7-бис, 8-бис тоже ведь на месте старых батарей поставили. И не одни только батареи пришлось снести. Мы прежде убрали и коксоподачу, и тракт подачи угля, и многое другое.

Каждый объект — это накопленный опыт. Сегодня это узнал, завтра другое потихоньку узнавал — сразу все не узнаешь. Если забивать себе голову — все из нее вылетит без задержки. Опыт систематизируется — там я так делал, а здесь по-другому. Опыт постепенно накапливается: когда досконально знаешь, как делал прежде, то дальше действовать становится проще. Уже есть представление о технологии: как работает бетон, как его армировать, как объект бетонировать — все складывается в итоге.

Цех покрытий — новый цех. Реконструкции там никакой не было, строили на голом месте. Цех покрытий, цех гнутых профилей, цех углеродистой ленты — во многом похожие объекты. В принципе то же самое, но уровень техники иной, требования к этой технике другие. Где-то жестче, где-то легче. Где легче — фундаменты поменьше. Но суть та же.

Прокатные станы — там все основные работы под землей. Домна, мартен — наоборот, работа над землей.

Мне шел тридцатый год, и я ощущал себя неким Штирлицем в родной стране, где еще недавно половина населения находилась за колючей проволокой, а другая охраняла ее. Не верь, не бойся, не проси, без устали повторял мне отец. Будучи уверенным, что молчание золото, общаясь со старшими по положению, я больше помалкивал, чем говорил. Но свобода была в моей голове и в моем сердце. Я был холост, продолжал жить с родителями, что их по-моему вполне устраивало. Но мой холостяцкий быт несколько напрягал сотрудников и руководящих товарищей. Все друзья давно переженились, кое-кто даже не по одному разу.

Круг общения составляли в основном коллеги. В своих подчиненных, следуя советам умудренных жизнью людей, я уже давно заставил себя видеть исключительно сподвижников.

Но меня вряд ли можно было назвать монахом, со мной рядом всегда были женщины, которых по тем или иным причинам я даже и не предполагал испытывать на роль жены и матери моих детей. Они меня вдохновляли, без преувеличения, вливали в меня запас жизненной энергии. Воспитанный на известных понаслышке, легендарных стандартах Мэрилин Монро и Джейн Мэнсфилд, я чутко реагировал на каждую находящуюся в пределах видимости фигуристую блондинку.

Я распушил перышки и ловко сделал Фане несколько неявных, но очевидно достигших цели комплиментов. Она охотно поддерживала мой ни к чему не обязывающий треп. Все, как всегда: немножко флирта — и в койку.

Блондинка она уже давно.

— Женщина просто так в блондинку не перекрасится, — вступил я на рискованное поле. Каждый дураку известно, что джентльмены предпочитают блондинок.

— Знаешь, захотелось попробовать — что из этого получится. И понравилось.

Намек на доступность? Она была замужем, растила шестилетнюю дочь.

Родители у нее один за другим умерли. Сестер судьба разбросала по всему Союзу.

— Я знаю твоего мужа? — спросил я, уже прикидывая возможности.

— Вряд ли, — улыбнулась Фаня.

— Когда мы как-то повстречались у «Магнита», ты с ним была?

— У нас был трудный период, — сказала Фаня, будто предчувствуя мой следующий вопрос. — Я очень сильно болела.

Я не стал спрашивать, чем. Болела и болела.

Мы славно поговорили. Между нами время от времени словно пробегали невидимые, но ощутимые разряды. В течение последующих дней мне не раз вспоминались ее стать, ее улыбка, будто ожидающие чего-то необыкновенного глаза.

— Я приду во вторник, — сказал я. — Будем составлять с вашим директором смету.

— Пока-пока! — отсалютовала открытой ладошкой Фаня. — Чао!

Шефский ремонт в библиотеке, пожалуй, не требовал столько внимания главного инженера СУ, но я частенько заглядывал сюда.

— Лишний раз увидеть свою проблему — это половина успеха, — говорил я лукаво, объясняя свой визит. Я все более отчетливо понимал, что такой проблемой для меня становится сама Фаня.

Мне хотелось видеть Фанину улыбку, и она с готовностью отзывалась на мои шутки. Это вселяло в меня надежду, ведь я давно знал, что чувство юмора и мужской интеллект рождают в женщине чувственность.

Однажды, в апрельский день Ленинского субботника, ведя с Фаней в полупустой библиотеке между рядами полок вполне невинный разговор, я мимоходом коснулся ее вызывающего бюста, обтянутого красной трикотажной кофточкой.

— Мы с мужем сторонники активного отдыха, предпочитаем походы, костры, палатки, — как раз говорила она. — Я почти не смотрю телевизор. Чтение книги — это та же самая медитация, — речь ее вдруг начала терять логику.

Я обнял Фаню, разом ощутив всю великолепную стройность ее фигуры и полновесную округлость бедер. Она молча пыталась меня оттолкнуть, но я удвоил напор, мгновенно впитав соприкосновение с нею всей, и, приподняв по своей груди ее тело, нашел губами ее губы.

Именно в эту минуту нас с Фаней накрепко связало нечто большее, чем страсть, чем любовь. Может быть, это и называется судьба, может, карма — кто понимает, тот сформулирует. Наверное, каждый мужчина имел в своей биографии роковую женщину. Фаня в мгновение стала моей la femme fatale. Я долго этому чувству пытался противиться, но со временем обнаружил, что где бы я ни находился, что бы ни делал, в уголке сознания всегда присутствовала Фаня, не до конца понятая и понятная, не до конца доступная. Даже когда я развлекался с другими женщинами, я думал о том, как бы она оценила мою очередную пассию.

Я ощущал себя достаточно искушенным в жизни, уверенным в себе человеком, возможно, в какой-то мере даже баловнем судьбы. Хорошего роста при вполне подходящем весе, перспективный в свое время спортсмен-легкоатлет. Довольно успешно выступал в республиканской сборной. Мой городской рекорд в беге на 200 метров держался уже девять лет и, я не сомневался, что он устоит еще столько же, если не больше, времени. Я привык к успеху у женщин, к тому, что во мне видят представителя респектабельной семьи, завидного жениха, и, насколько позволяли советские порядки, был, наверное, плейбоем. Не стану скрывать, в глубине души эта роль тешила меня.

Мне благоприятствовали условия и обстоятельства на многочисленных стройках социализма как в жилом, так и в индустриальном секторе, которыми нередко руководили бывшие сослуживцы или ученики моего заслуженного папаши.

Вообще, я пришел к выводу, что чем больше пытаешься разобраться в основах мироздания, тем отчетливее понимаешь, что ничего не знаешь даже о своей жизни. Что все гораздо сложнее, многограннее — и очень интересно. И что любишь женщину не за что-то, а просто так.

— Я всегда любила тебя, — говорила Фаня, и голос ее срывался. — Почему ты даже не попытался отбить меня у Кэпа, когда я была свободна? Я так на это надеялась.

— Ты хотя бы, чтобы дать знать, наступила мне на ногу, что ли, — не мог удержаться я от невеселой шутки.

— Кто был ты и кто была я. Замечал ли ты, взрослый, ощущавший свою значимость человек, меня в то время?

— Мог ли я перейти дорогу другу? Ты же знаешь такой закон: третий должен уйти, — отвечал я цитатой из песни.

— Ты помнишь, как однажды мы ездили за город? Там были кувшинки...

Да, я помнил этот случай. Однажды утром мы втроем сели на велосипеды и отправились вдоль обширного заводского пруда, на юг. Город стремительно разрастался, но я знал далеко за пределами его одну заводь, закрытую со всех сторон стеной камыша. По водной глади там и сям плавали кувшинки, а вдали, поближе к противоположному берегу, поднимались два небольших островка — один меньше, другой больше. Тот, который больше, зарос кустарником. До островков можно было без труда добраться вплавь.

День был сухой и жаркий, какие бывают на Урале только в середине лета, в июле. Было видно илистое дно, по которому плавали солнечные зайчики, сновали мальки. Мы много купались, загорали. Гоняли мячик, играли в бадминтон. Мне было так хорошо с моими друзьями тогда, что сейчас, вспомнив тот день, я ощутил прилив тоски по ушедшим беззаботным годам. У меня в рюкзаке была бутылка молдавского «Гратиешты», мы отхлебывали вино из горлышка. Сладкая жидкость обволакивала язык и казалась вкусной, как нектар. Ветерок нежно гладил кожу, и возникала уверенность, что будет так же легко на душе всегда.

Я счел уместным оставить Кэпа с его юной подругой наедине и сказал, что поплыву к островам. Кэп тут же вызвался плыть со мной. Я глазами показал на Фаню. Она перехватила мой взгляд.

— Я тоже поплыву, — заявила она. — Не останусь же я здесь одна.

— Плывите вдвоем, — благородно предложил я.

И они поплыли.

Я смотрел им вслед. У Кэпа были длинные сильные руки, он имел разряд по гимнастике. Фаня тоже плыла неплохо, короткими саженками. Я видел, как они вышли на берег большого острова, как постояли, потом Фаня скрылась в кустах, чтобы, наверное, выжать купальник. А Кэп отыскал где-то спички, потому что скоро у его ног задымился костерок. Через некоторое время он стал звать Фаню. Похоже, она не откликалась, и он углубился в заросли тальника.

Он показался из кустов в полной растерянности: Фани нигде не было.

— Может, она поплыла на другой островок, — крикнул я, не веря своим словам: о таких вещах предупреждают.

И вдруг я увидел боковым зрением, что где-то справа Фаня через камыши подплывает к нашему берегу. Я крикнул Кэпу, чтобы он не искал свою подружку, от которой, оказывается, немало сюрпризов можно ожидать, но он не расслышал и продолжал метаться по островку. А я пошел, ломая и придавливая камыш, проклиная непредсказуемость Фани.

Она стояла по горло в воде и плакала, губы ее посинели от холода.

— Что за шутки, что с тобой? — спросил я. — Мы тебя совсем потеряли.

Она вцепилась в меня, она не могла вымолвить ни слова. Я поднял ее на руки и вынес на нашу полянку. Фаня всем своим долгим мокрым телом, лицом, губами прильнула ко мне. Кэп уже увидел нас и размашисто плыл к нам.

— Зачем ты сделала это? — спросил ее Кэп.

— Не знаю, — как-то отстраненно ответила Фаня.

— Я плыла и потом стояла в камышах и мечтала, что вот ты меня найдешь и поцелуешь, — призналась она сейчас.

Интересно, и что бы я делал с ней, с нескладной девчонкой, в пору неутомимого утоления страстей, желаний и молодых фантазий? Я не мог представить, что в душе у малолетки, пигалицы с бездонными глазами бушевали такие взрослые страсти. Признаться, и сейчас она была умнее, начитаннее и глубже той же морковного цвета советской помады, комками собирающейся на ее пухлых губах.

— Как вы встретились с Ахмадеевым? — спросил я ее о муже, скорее, чтобы сменить тему. — Для Кэпа это было таким потрясением, что он несколько лет после вообще не смотрел в сторону женщин.

— Саша как раз только что отслужил. Его друг, тоже футболист, ухаживал за моей старшей сестрой, так мы и познакомились.

— Выходит, в вашей семье много футболистов?

— Нет, сестра сейчас замужем совсем за другим человеком.

Как всякий популярный спортсмен, Салим Ахмадеев, которого все называли Сашей, несмотря на юные годы, наверное, был опытным в амурных делах. Так, совершенно незаметно для себя, Фаня через пару месяцев после знакомства оказалась беременной.

Со временем Салим стал чуть ли не постоянной темой наших разговоров.

Однажды я спросил не без замирания в сердце:

— И как часто ты спишь с Сашей? Ну, в смысле, отдаешься?

— Каждый день, — сказала она.

— Утром или вечером?

— И утром, и вечером.

— И бывает, что перед самой нашей встречей?

— Случается. Аллах нам дал секс как благодеяние.

— Я и не знаю, что сказать на это.

— Я очень люблю свою семью. Но я ведь и тебя сильно люблю. Чувство к тебе заставило меня пересмотреть устои жизни. Насколько легко я воспринимаю мир, так и мир ко мне относится. Мне кажется, богословие требует слишком буквально воспринимать предписания Корана и шариата. Татары, а это, в сущности, русские мусульмане, уже сколько веков живут в чуждой среде. Необходимо приспосабливаться к реальным условиям, чтобы выжить.

Я понял, что мне надоело биться головой о глухую стену.

Кажется, именно тем летом нам вручили новенькие дипломы, и мы получили распределения. Но меня в связи с этим занимали проблемы личного характера. Еще с третьего курса у меня продолжалась связь со взрослой женщиной, которой через пару месяцев, осенью, должно было стукнуть тридцать семь лет. Она была одной из ведущих актрис местной драмы, и всегда старалась выглядеть потрясающе. Я очень любил ее, я ревновал ее ко всем окружавшим ее поклонникам, хотя она не дала для этого ни единого повода. Я потребовал рассказать обо всех ее мужчинах и тут же уничтожил все их фотографии, в том числе сценические. Я готов был убить их, но не знал, где, в каком театре их искать на просторах нашей необъятной страны. Я выл от бессилия. В те дни я в полной мере уяснил древний принцип: один из любовников любит, другой позволяет себя любить.

Сейчас ее назвали бы шестидесятницей, дочерью ХХ съезда. И друзья у нее были все такие. Они считали, что в Советском Союзе начались новые времена и искренне возмущались рецидивами сталинизма. Они слушали западное радио, читали Самиздат, презирали соцреализм. Меня захватил было этот поток, но мой отец охладил меня.

— Запомни, сынок, — сказал он, — в России не бывает перемен к лучшему. Реформаторы всегда получают пулю в лоб, поэтому, если хочешь выжить, не надо идти против течения.

Не скажу, что эта любовь стала тяготить меня, но я осознал, что было бы глупо начинать новый этап взрослой жизни со старым грузом. Я знал, что большинство мужчин, которые встречают меня с ней, безумно завидуют мне. Пока. Ведь изменяемся мы и вместе с нами изменяются все окружающие. Меня стала угнетать нехитрая, но неумолимая арифметика: 22 и 37, 25 и 40, 35 и 50...

Она не была моей первой взрослой женщиной, но, наверное, была первой любовью. Однако со временем что-то во мне переменилось: мне стали неинтересны зрелая плоть, зрелый практичный ум, я вдруг разглядел женщин в своих ровесницах, однокурсницах, почувствовал влечение к нежному девичьему телу.

— Знаешь, хочется ощутить под собой тонкие, податливые, мягкие косточки, — сказал я как-то по пьяни Костенычу.

— «Косточки, косточки», — потом частенько поддразнивал он меня.

Но не прошло много времени, и ровесницы стали матереть на глазах. И одно за другим поднимались новые длинноногие поколения, полные любопытства и жажды жизни.

Я знал, что до лета я должен расстаться с этой женщиной. Но я понимал и за что должен быть ей благодарен. Она одарила меня ощущением светлого, большого, незабываемого. Ввела в круг своих друзей, людей творческих профессий, с которыми я и потом поддерживал связь, — с тем же Гоголадзе.

Гога, как по-свойски называли друзья Гоголадзе, время от времени навещал в Магнитогорске своих родственников, но осел здесь достаточно прочно лишь с год назад. Гоголадзе сразу выдвинулся в ряд первых перьев «Городской правды», но явно не соответствовал возможностям и потребностям старейшей газеты города, как заметила внимательно следившая за прессой Фаня.

Он, конечно, испытывал, вследствие неизбежных в творческом коллективе интриг, определенные стрессы, но не покидал Южного Урала, несмотря на самые лестные предложения. Эта верность казалась непонятной и неожиданной, если иметь ввиду легкого на подъем и честолюбивого творческого человека, но я этому не удивлялся, учитывая, что у Гоголадзе была, наверное, самая таинственная биография среди моих знакомых.

Никто с определенностью не мог сказать, откуда и зачем он оказался в Магнитогорске. Он, как утверждали, родился и вырос в Баку, был сыном чуть ли не министра одного из республиканских правительств, который покончил с собой, когда Юра еще был ребенком. С матерью, врачом-гинекологом, они после вроде достаточно попутешествовали по стране, где только ни жили. Потом мать осталась работать в Магнитогорске, так как в нашем городе еще с 30-х годов жила ее незамужняя больная сестра.

Гоголадзе имел диплом МГУ, но где работал ранее — на эту тему не распространялся. Да и я не привык задавать лишние вопросы.

Как все кавказцы, Юрий Павлович ценил в мужчине физическую силу и, хотя ему было где-то пятьдесят, регулярно качал железо в спортзале Дворца культуры металлургов. Он был невысокого роста, что скрадывалось его прямо-таки офицерской осанкой, жилист, крепок и ловок. На его слово можно было, не сомневаясь, положиться.

При всей своей идеологической неоднозначности, Гоголадзе явно имел вес в городских кругах. Однако за ним тянулся неуловимый шлейф недосказанности, политического недоверия. И, к тому же, чуть ли не десяток неудачных браков, оставленные дети...

Гога, как говорили, умел делать все на свете, даже шить. Все знакомые несли ему в ремонт импортные часы и фотоаппараты, кофемолки, ювелирные изделия, бижутерию. В помощи товарищу он был безотказен.

— Бросай газету, открывай свое дело, — шутил я в период расцвета НТТР и кооперативов.

Я настолько был уверен в его практических и интеллектуальных способностях, что мог сделать ему и более серьезное предложение, но он, конечно, не откликнулся бы на него — тогда, в пьянящие годы Перестройки, не было интереснее и почетнее занятия, чем журналистика. Он был «универсальный солдат» — его эрудиция позволяла писать одинаково интересно и глубоко хоть об экономике и политике, хоть о религии и национальном вопросе, хоть о здравоохранении и образовании, хоть о спорте, хоть о моде.

Я знал, что он разбирается в вопросах лингвистики, в языках — это не удивляло при его филологическом образовании. Но однажды я был свидетелем того, как на официальной встрече с итальянцами он совершенно свободно разговаривал по-итальянски.

— Откуда знаете язык? — тогда мы еще были на «вы».

— С детства знаю, — неопределенно ответил Гоголадзе..

Когда у него умерла мать, я счел себя обязанным принести ему соболезнования, побывать на похоронах. И сразу обратил внимание в их небольшой квартире на особую атмосферу, которая всегда поддерживается в семьях со своей историей, с бережно хранимыми традициями.

Тогда, после первого поцелуя, наши с Фаней отношения развивались с молниеносной быстротой. Через пару дней мы после работы прогуливались, изнывая от жажды близости, по улочкам, аллеям и чахлым паркам промзоны Левого берега, где вечерами было совершенно безлюдно и практически исключалась встреча со знакомыми. Фане не хотелось, чтобы нас видели вместе.

— В семье все должно строиться на взаимопонимании и взаимном доверии. Я не имею права расстаться со своей семьей, но отказаться от тебя у меня нет сил, — произносила она как-то виновато и прижималась губами к моей руке. — Ты мой наркотик.

Я не сомневался, что несколько бурных ночей утолят внезапно вспыхнувшую страсть. У меня было несколько на мой взгляд подходящих вариантов для «пересыпа в военно-полевых условиях», но Фаня все достаточно тактично отвергла:

— Прости, но я не желаю быть частью вереницы твоих девушек.

Я это отметил и запомнил. Оказывается, она тоже прорабатывала варианты.

— Хочешь посмотреть, как я живу? — спросила однажды Фаня. — Завтра я провожаю Динку на дачу...

— А муж будет в командировке? — не без сарказма изрек я.

— Муж уходит в ночную смену. — Она с досадой взглянула на меня.

Нам придется осквернить семейное ложе. Все как всегда, подумал я, дело житейское. Но вслух спросил:

— А вдруг муж явится среди ночи домой? Мне тогда придется прыгать с четвертого этажа?

— Не думаю, что тебе грозит это.

Салим, Саша Ахмадеев, бывший футболист городской команды мастеров, выступавшей в классе «Б». А еще раньше, во время армейской службы, он играл в дубле московского «Динамо». В общем, он был неплохим нападающим, но с возрастом у него все меньше получалось ладить с тренерами. И он работал в каком-то отдаленном цехе слесарем. Все это я знал от Фани, а сегодня вечером, ровно в 10, я его увидел впервые.

Я подошел к трамвайной остановке в назначенное время. Фаня провожала Салима. Она была в красном брючном костюме, ярким пятном взрывавшим серые городские сумерки. Я остановился неподалеку от них, закурил сигарету. Фаня с Салимом выглядели красивой парой. Салим был примерно одного со мной роста, черноволос с легкой проседью, у него было мягкое, округлое лицо. Он что-то говорил, наклонясь к жене. Фаня весело смеялась. Семейная идиллия, черт бы их побрал. Я знал, что я буду делать с этой красивой дамой через несколько минут после того, как придет трамвай. Салим не знал. Не хотел бы я оказаться на его месте.

Но и у меня были причины быть немного не в своей тарелке. Меня угнетало невыполненное обещание, а обещания я привык выполнять. Я не попадал на вечеринку к одной соломенной вдове, дочери профессора-полиглота, в чьей семье были уверены, что наши с ней достаточно короткие отношения будут имеет продолжение. Профессор был давним приятелем моего отца, по некоторым моим умозаключениям, их связывало общее чекистское прошлое.

Я предполагал, что наше с Фаней свидание продлится не более двух часов: опыт подсказывал, что меня ждут поспешные объятия, скорое, не без сожаления, расставание — замужние женщины не любят рисковать. Я тоже в такой ситуации не люблю рисковать: не спеша, осмотрительно, вошел в подъезд ровно через четыре минуты после нее, поднялся на четвертый этаж, толкнул дверь — она была не заперта. Но меня ждал накрытый стол. Когда Фаня успела?

— Давай поедим, — сказала она. — У меня сегодня во рту маковой росинки не было.

На стол не было подано ни капли спиртного.

— У меня совершенно случайно есть с собой коньяк, — сказал я.

— Пей, если хочешь, — сказала Фаня.

Оказывается, и нынче происходят любовные свидания без вина.

— Сухой закон? — спросил я.

— Харам. Запрещено Кораном. Поэтому у нас непьющий дом. — Похоже Фаня вовсе не шутила.

Мы не успели встать из-за стола, как небо расколол ужасный грохот и тут же погас свет.

— Где-то на комбинате ударило, — сказал я.

Фаня побледнела и произнесла какое-то заклинание.

— С Сашей ничего не случится, — сказал я. — Взрыв прозвучал с другой стороны от его цеха.

Фаня повторила слова молитвы.

— Что это? — спросил я.

— Я прошу прощения у Бога. На арабском языке.

Мы всю ночь проговорили, сидя и лежа на ковре в гостиной. Я чувствовал внутреннее сопротивление Фани в связи со взрывом.

— В таких делах нет случайностей, — печально сказала она.

Я тоже не верю в случайности, но был твердо уверен, что заводская авария не должна коснуться Салима. Я не мог оставить Фаню в эту ночь, да и не хотел.

Под утро, когда я все же прижал ее к своей груди, Фаня сказала:

— Ты должен знать об этом. Когда мы встретились тогда у «Магнита», у меня был туберкулез.

— Болезнь прошла без следа? — спросил я деловито.

— После операции у меня осталось всего полтора легкого.

Слава Богу, остальное было очень даже на месте!

— Тогда я и перестала танцевать, — сказала Фаня. — У меня не хватало дыхания.

Утром я позвонил диспетчеру комбината. Оказалось, взорвался один из блоков кислородного завода в непосредственной близости от города, под грудами металлоконструкций уже были обнаружены три тела. Таким образом, мне как члену городского штаба по чрезвычайным ситуациям нетрудно было объяснить свое отсутствие на вчерашней вечеринке даме, дочери профессора, которую кое-кто прочил мне в жены.

Все, кто слышал имя Фаня, думали, что она еврейка. Но полное имя ее было Фания. В детстве друзья ее называли Хуся, поскольку фамилия у нее была Хусаинова. Она наперечет знала своих предков чуть ли не до седьмого колена и считала себя чистокровной татаркой, к тому же религиозной. В ее русской речи иногда проскальзывали выражениями типа «иншалла», «аллабирса», «астагафирулла», она придерживалась каких-то установлений, серьезно относилась к обрядам и обычаям. Она боготворила легендарных сестер, гимнасток-хужожниц, Розу, Альфию, Ильмиру и Лилию Низамутдиновых, Галиму Шугурову, а уж историю Рудольфа Нуриева я именно от нее услышал впервые.

— В нас, татарах, есть неистребимый ген первобытного изящества, — говорила она.

Опасаясь нарваться на скандал, я высказался в том смысле, что, похоже, человек произошел не от обезьяны, а от татарина. Против ожидания, Фаня поддержала и развила шутку. «Благодаря тебе мне стало ясно, какой национальности были Адам и Ева», — произнесла она не без лукавства.

Чуть позже, когда я к случаю и как будто в шутку напомнил эпиграф к «Капитанской дочке», Фаня на полном серьезе прервала меня:

— А тебе известно, что в Верховный Совет поступило предложение заменить приведенную Пушкиным якобы русскую поговорку: «Незваный гость хуже татарина»?

— И что же? — спросил я, готовый рассмеяться в предчувствии если не подвоха, то розыгрыша.

— Было решено заменить эпиграф на «Незваный гость лучше татарина», — в пароксизме хохота Фаня повисла на мне.

Чем чаще были наши встречи, тем больше мы сближались. Казалось, мы уже и дня не могли прожить друг без друга. Прежде я не задумывался, имея служебную, о личной машине, но теперь купил себе жигуленка. Правдами и неправдами выбил в профкоме двухкомнатную квартиру. Бытие определяло сознание. В нашем провинциальном городе я был довольно влиятельной фигурой.

Наверное, половину своего времени я проводил в командировках, но когда был в городе, мы обязательно виделись в обеденный перерыв, а вечером я отвозил ее с работы домой. Мы встречались у меня дома, а когда ее муж работал в ночной смене, то, чтобы не оставлять Динку одну, у Фани дома. И когда Салим уходил в утреннюю смену, мы нередко тоже встречались перед тем, как отправиться каждому в свою контору. В те годы все зачитывались Владимиром Леви, и мы называли такие ранние встречи «аутотренинг».

Еще задолго до наших отношений она вставила себе внутриматочную спираль, и поэтому не боялась нежелательной беременности. Бытует мнение, что мусульмане держат своих жен в ежовых рукавицах, но даже на мой либеральный взгляд, Салим, вопреки голосу разума, и, наверное, от широты натуры и большого чувства, давал Фане слишком много воли. Между тем, она обладала весьма активным и открытым характером, была любопытна и любознательна, как ребенок. Ей хотелось проанализировать прошлое и заглянуть в будущее. Фаня, казалось, была готова впитать весь мир.

В целом, мы почти никогда не вспоминали о ее муже — будто его вовсе не было. Он мне был тогда совсем неинтересен. Но однажды я спросил у Фани, изменяет ли ей Салим.

— Нет, — категорически ответила она.

— А что бы ты сделала, если бы узнала о его измене?

— Я бы убила его.

Она утверждала, что любит меня, но прощала все мои мимолетные и не очень интрижки. И вдруг: «Убила бы его». А говорят, только свежесть чувств рождает шекспировские страсти...

— Саша всегда считал и считает меня маленькой, неразумной, непрактичной девочкой. Младенцем в джунглях. Я иногда шучу, мол, его миссия — опекать меня. Он считает, что семья — это незыблемо, — продолжала Фаня с грустью. — Жена, дочь. Когда я болела и не было понятно, чем это кончится, Саша поседел.

Без сомнения, Салим безумно любил свою жену, был снисходителен к ней и доверял ей во всем. И я понял, что и Фаня относится ко мне в сущности так же покровительственно, как к младшему по возрасту, хотя я был даже несколько старше ее мужа.

— Сколько у тебя было мужчин? — спросил я ее вдруг.

— Ты у меня второй после мужа мужчина.

— Ты так говоришь, будто я свалился с Луны и не знаю, что такое художественная самодеятельность, ее развеселые гастроли, — со смешком сказал я. К тому же я догадывался, сколько соблазнов рождает заочная учеба в иногороднем вузе.

Я не раз, слегка рисуясь, высказывал Фане мысль, что при ее бешенном темпераменте Саше крупно повезло: благодаря мне наш треугольник не превратился в многоугольник. Но я ощущал и нечто вроде вины перед этим, без сомнения, честным и доверчивым рабочим парнем, ни разу среди ночи не сорвавшимся из цеха, чтобы потревожить сон своей красавицы-жены.

Мы в основном ездили в машине, украшенной занавесочками, но, случалось, не таясь, будто нас хранили шапки-невидимки, бродили по городу, сидели на скамейке в сквере на проспекте Металлургов. Бывали в ресторанах, иногда даже вечером. Я с детства был приучен видеть и слышать все вокруг себя на 360 градусов. Но те, кому по должности до всего есть дело, предупреждали меня о возможном скандале «с последствиями». Однако уже третий год наши с Фаней отношения оставались для большинства окружающих тайной.

— Это потому, что вокруг тебя всегда разные девицы. И я теряюсь среди них, — сказала Фаня.

— Великолепное прикрытие! А ты бы предпочла, чтобы о нас сплетничали все встречные и поперечные? — И подбрасывал сладкую конфету: ведь, как известно, женщины любят ушами: — Знаешь, Фанечка, я думаю, что знакомые нас видят, но не узнают, потому что, когда мы вместе, у нас неправдоподобно счастливый вид. Ведь вокруг так мало счастливых лиц.

Впрочем, для того, чтобы стать невидимками, мы шли на всевозможные ухищрения. В первый наш Новый год, разгоряченный после бурной ночи, проведенной, естественно, врозь, я утром явился к ней с шампанским, чтобы поздравить с праздником. Я знал, что муж на работе, но напрочь забыл про девочку. Фаня встретила меня как будто радостно и была абсолютно спокойна. Только предупредила с порога, чтобы я не разговаривал и не заигрывал с Диной. Оказывается, она откуда-то знала, что не следует заострять внимание ребенка на кратковременном визитере.

Позже, когда Дина немного подросла, она как-то проснулась в соседней комнате от нашей с Фаней ночной возни, и я увидел ее заспанное лицо сквозь стеклянную дверь. Я шепнул об этом Фане, и она поторопилась высвободиться из моих объятий, чтобы успокоить дочь. С тех пор Фаня стала давать ей накануне наших ночных встреч по полтаблетки элениума.

Однажды ночью, в назначенный час, я толкнул дверь Фаниной квартиры, но она оказалась на замке. Согласно канонам шпионской профессии, следовало без шума повернуться и уйти. И я осторожно выскользнул из подъезда. На другой день выяснилось, что Фаня попросту задремала и очнулась буквально через пару минут после того, как я приходил. Нам обоим было очень досадно, что свидание так глупо сорвалось.

Накапливалось напряжение. С каждым днем укреплялось ощущение иррациональности происходящего. Надо разводиться с мужем, и мы сможем жить вместе, говорил я Фане.

— Нет, — не соглашалась Фаня. — С тобой мы люди разных традиций, разной культуры, разного круга, а за Сашей я, как за каменной стеной.

— Какая каменная стена? У него зарплата в пять раз меньше моей.

— Он надежный, благородный человек. У него нет таких амбиций, как у тебя.

— Но ты ведь сама полна амбиций. Я бы мог помочь в осуществлении твоих планов.

— Ты бы занял все мое время!

Какая нормальная женщина откажется от того, чтобы ее регулярно барабанили двое, думал я и иногда говорил это вслух. Фаня обижалась, и это нередко становилось причиной наших размолвок, которые длились даже по нескольку недель. Я старался держаться, убеждая себя, что клин клином вышибают. Юные подруги, явно рассчитывавшие на большее, в этот период скрашивали мне жизнь. Но тем или иным образом дороги, которые мы сами выбираем, неизбежно сталкивали нас с Фаней, и все опять шло по наезженной колее.

— Мы не сможем жить вместе, потому что мы совершенно разные люди, — снова утверждала она.

— Правильно, разноименные полюса притягиваются, — пытался я перевести разговор в шутливое русло. — Но мы одной крови — ты и я.

Должно быть, в этом я был прав: мы были оба ненасытные любовные вампиры. Мы должны были испить друг друга до конца. Честно говоря, иногда я опасался исхода этой безумной истории, которая даже не предполагала хотя бы близкого к разумному завершения.

Меня всегда волновали запах женщин, их походка, завораживала податливость и щедрость их тела, способность быть одновременно строптивыми и бесконечно покорными. Я заметил, что женщины, знающие толк в сексе, не бывают глупыми. Они находчивы, редко попадают впросак, неизменно в тонусе, веселы. Мне были интересны красивые и умные женщины, а Фаня представлялась мне именно такой. Она была естественной во всех своих проявлениях, даже в кокетстве и лукавстве. Возможно, этим Арманд и Крупская в свое время пленили Владимира Ильича?

И еще Фаня, наверное, обладала мощной энергетикой, вокруг нее всегда толпились люди. Ее улыбка на точеном лице подчас казалась несмелой и усталой, взгляд близоруким, но, может, как раз вот эта беззащитность притягивали к ней собеседников? Когда нам удавалось проводить ночь вместе, мы подолгу разговаривали, не засыпая. Часто вспоминали наш старый дом на Кагановича, общих знакомых.

Она обрисовала, как я одевался в студенческие годы, моих друзей, подружек.

Фаня называла имена, и у меня создавалось впечатление, что она досконально знает все подробности моей бурной юности.

— Ты что, следила за мной?

— Да я просто была твоим отражением! Я впитывала твою манеру говорить, смеяться, шутить. Жизнь вокруг была убога, а ты со своими друзьями представлялись мне благополучными, уверенными в себе людьми, приподнявшимися над ханжеством окружающего мира. Хотелось быть такой же смелой.

Можно было подумать, что все ее теперешние мечты и планы, то, что она сегодня представляет собой и чем будет потом, закладывалось именно тогда.

— Золотая молодежь, возмужавшая во времена оттепели, — рассмеялся я, вспоминая свою бесшабашную компанию. — Мы чувствовали, что для нас ничего невозможного нет.

— Ваша раскованность завораживала нас, юных дурочек.

— Ты считалась девушкой Кэпа, — напомнил я ей.

— Между нами ничего серьезного не было, — вернула мяч мне она.

Это было именно так. Мы подшучивали над Кэпом: мол, надо быть инициативнее, действовать решительнее, иначе уведут девушку из стойла. Фаня была вполне оформившейся особой пятнадцати-шестнадцати лет — с округлыми бедрами и осиной талией. Зрелость девушки — это вопрос ее роста и веса, убеждал я Кэпа.

Слишком долго Кэпу надо было ждать до ее совершеннолетия. И он ждал, наверное, года два.

— Только вы пили очень много, и это пугало. Нельзя столько пить, — сказала Фаня. — Ведь можно было стать никчемными алкоголиками!

— У нас и сейчас все еще впереди, — проговорил я и просипел, дурачась: — Опохмели любовника!

— Ну я же серьезно! — обиделась Фаня. — Меня это тревожило и тревожит.

Она помолчала, будто размышляя: говорить — не говорить.

— Однажды тебя пьяным средь бела дня на себе принес Борис Костенко.

Костеныч, подумал я с нежностью. Закадычный друг юности. Где он сейчас? Судьба раскидала многих моих однокашников по стране.

— У тебя не было никого дома, а ты, похоже, потерял свой ключ. Во всяком случае, Борис, сколько ни рылся в твоих карманах, не нашел ключа. Не оставлять же было тебя на улице в таком виде. И мы занесли тебя к нам. У нас тоже никого не было дома.

И я вспомнил: было, было такое. Я очнулся от дикой жажды в душной постели за каким-то цветастым то ли пологом, то ли занавесками, и Фаня подала мне большую эмалированную кружку воды. Я сразу догадался, где я. Или Фаня первым делом объяснила мне это. Во рту было противно.

— Меня рвало? — спросил я, придя в себя.

— Нет, — ответила Фаня.

— Извини, если я приставал к тебе, — проговорил я, помявшись.

— Ты спал, — сказала она.

— Все равно Кэп ничего не должен знать!

Мне было неловко перед другом, будто я посягнул на его собственность.

Я попытался привести свою одежду в порядок, и из кармана рубашки выпал ключ. Фаня своими ловкими пальцами помогла мне. Что-то, что-то колыхнулось в моем сознании, когда я увидел свои брюки.

— Это наверно вино, — объяснила она и засыпала бурые пятна солью. — Придешь домой, сразу замочи брюки.

Не пил я никакого вина, хотел сказать я, но Фаня уже вытолкнула меня за дверь.

Дома я пытался все это оттереть, но пятна уже въелись в ткань.

Все было очевиднее очевидного. Но при чем здесь Фаня? Ведь, наверное, не без женского общества развлекались мы с Костенычем?

При встрече мне хотелось заговорить с ней об этом. Но я тут же ловил ее пронзительный взгляд и отступал. Со временем я сумел отогнать свои сомнения, меня, оказывается, больше волновали последствия — я сам толком не сознавал, какие именно.

Угрожающих последствий не было, и что-то выдавало в Фане за внешней колючестью признаки беззащитности и зависимости от меня. Но она упорно уклонялась даже от пустячного разговора, который я затевал, чтобы видеть изящный изгиб шеи, серые, чуть испуганные глаза, обнажавшую ровные белые зубы улыбку. Или, поздоровавшись, оглядывался на мгновение, чтобы хотя бы мельком бросить взгляд на ее легкую походку, на загорелые открытые руки и ноги, на прогнувшуюся в талии, но как бы стремящуюся вверх фигуру.

— Я был первым твоим мужчиной? — спросил я, боясь услышать отрицательный ответ.

— Пошел ты к черту, — сказала она.

— Ты должна обо всем рассказать мужу.

— О чем — обо всем?

— О нас с тобой. Так дальше продолжаться не может.

— Мы с тобой не сможем жить вместе.

— Как так?

— Нам будет тесно.

— Вместе тесно, а врозь скучно?

— Вроде того. Мы будем занимать все время друг друга. Тебе придется отказаться от командировок, от друзей и подружек. И воспитывать мою дочь. Не думаю, что это не породит проблемы, особенно когда она подрастет. Ты ведь без ума от лолиток.

Все, что она сейчас говорила, было не совсем справедливо. Безусловно, наш с ней образ жизни оставлял немного времени на другие дела, но Фаня, имея ввиду будущую свою кандидатскую диссертацию, все же сумела опубликовать две или три статьи в специальных журналах. Правда, для облегчения задачи ей желательно было вступить в партию, но этого она как раз категорически не хотела.

— Никто из моей родни не был в партии, и я не желаю быть первой, — говорила она мне.

— Что, и членство в КПСС — харам? — Однако я не спрашивал, как она свое упорство объясняет парткому.

Возглавляемое мной СУ строило промышленные объекты по Уралу, включая Приполярье, и всей Западной Сибири. Я уже имел «Знак Почета». Пару раз я брал Фаню с собой на объекты, она поражалась размаху строек, которыми я руководил.

Что касается лолиток, грешен... Как раз в это время у меня завязался совсем небезобидный роман с одной перспективной для КПСС комсомолочкой, не скрывавшей свои некие связи с Конторой Глубокого Бурения. Походя я получил от нее информацию относительно Фани, показавшуюся мне в чем-то любопытной, а в чем-то и опасной.

Но несмотря на все мои возражения, метания и терзания, я был всегда начеку, чтобы избежать любых неприятностей для Фани, и был готов к любым неожиданностям. Отпускал ее по первому требованию. Но длительное настороженное напряжение давало о себе знать. Моя нервная система расшаталась до предела. Я стал вспыльчивым, раздражительным и дерганым. Появились неявные проблемы с алкоголем, даже терапевтическая доза приема его подчас провоцировала эмоциональные срывы, что не могло после не вызывать досаду и тревогу.

Был мой день рождения, и мы сидели в конце рабочего дня втроем — с Гоголадзе — в пустом еще зале ресторана под стандартным советским названием «Волна».

— Товарищ — сказала Фаня и пригубила шампанское. — Ты очень хороший человек. — За шаблонными словами и как бы шутливым тоном я пытался ощутить глубину ее чувств. — Тебя нельзя не уважать, тебя нельзя не любить. Для меня ты всегда служил примером личности, освобожденной от догм и пут обыденности.

Сказано, наверное, слишком театрально, отметил я про себя. Похоже, Фаня стесняется присутствия Гоголадзе. А ведь как раз за искренность, за безоглядность в проявлении чувств, я любил Фаню больше всего.

Основное торжество с участием партийного и хозяйственного начальства намечалось на вечер пятницы здесь же, в «Волне», но именно сегодня мне исполнился тридцать один год. У Фани была прическа, открывающая высокую линию шеи, от которой замирало сердце, а волосы подняты узлом и заколоты гребнем. Мы успели выпить по паре рюмок и едва приступили к холодному, как Фаня сказала: «Мне пора» и поднялась из-за стола. В общем-то, она предупреждала меня, что будет с нами недолго, поэтому, чтобы было с кем закончить обед, я и пригласил не задающего лишних вопросов Гоголадзе.

Зал находился на втором этаже, я вышел проводить Фаню на лестницу. Она с ласковой улыбкой смотрела на меня, и я тихонько поцеловал ее. Она спускалась вниз, нас отделяло уже четыре ступеньки. Я увидел ее всю сверху — и грациозную фигуру в длинном черном узком платье, и трогательный изгиб шеи, и открытые до плеч, изящные ослепительной белизны руки, и крепкие ноги на высоких каблуках.

— Фаня! — тихонько позвал я, бесконечно несчастный, одинокий и брошенный. Быстро спустился к ней, тыльной стороной ладони слегка ударил по лицу и, не оглядываясь, поднялся в зал, не проводив ее в гардероб. Мне казалось, что у меня вот-вот хлынут слезы. Хотелось, чтобы она хоть немножко почувствовала терзающую меня боль.

Появилась она в «Волне» среди приглашенных и в пятницу. Уже отзвучали тосты, были вручены подарки, половина гостей разъехалась, другая была изрядно навеселе. Оркестр играл «Листья желтые» Паулса, когда я увидел Фаню в конце сдвинутого из четырех столов сооружения. Я прошел к ней и пригласил танцевать. Она была в длинном платье с разрезом выше колен.

— Ты слышишь, наша музыка? — сказала Фаня. — Это играют специально для нас с тобой.

— Я сразу бросился к тебе, пока не перехватили. Ты просто неотразима в этом наряде.

— Это тоже специально для тебя.

— Нужно иметь гражданское мужество, чтобы одеться так в Советском Союзе.

— Что-то я не заметила вокруг себя комитетчиков, заглядывающих в мой разрез.

— Твои круглые коленки заставляют косить глазом и простых граждан.

— Ох, милый, мне не хочется уходить, но нужно. А здесь, оказывается, так весело.

— Не уходи, — сказал я. — Не уходи. Побудь еще немного. Хоть часок. Хоть пятнадцать минут. Стоило ли так наряжаться ради одного танца?

— Я должна идти.

— К своему Саше, — сказал я.

— К Дине и Саше, — сказала Фаня.

— Ты меня не любишь, Фаня.

— Я тебя люблю, глупый. Я хочу, чтобы нам всем было хорошо. Знаешь, сколько неприятностей и расспросов меня ожидает, если я задержусь?

К нам подошел Гоголадзе.

— Разреши потанцевать с девушкой, дорогой. — Когда он начинал хмелеть, у него прорезался легкий грузинский акцент.

— Девушка уезжает, Юрий Павлович. Девушку ждет семья.

— Гулянка гулянкой, а семью забывать не надо, — изрек мудрый Гоголадзе и отошел к столу.

В гардеробе я помог ей надеть черное пальто в талию с черно-бурой лисой. Что бы Фаня ни надела на себя, она выглядела невыразимо привлекательно.

Я отпускал ее, а все во мне противилось этому. Я чувствовал себя раздавленным, потерянным и разбитым. Есть ли смысл в человеческом существовании, если тебя предает единственное любимое тобой существо? Я усадил Фаню в одну из поджидавших у ресторана окончания вечеринки машин. Я еле сдерживал выплескивавшуюся наружу истерику.

— Спасибо за поздравления, милая, — сказал я. — И за танец. И за платье с разрезом. Я тебя не забуду никогда.

Фаня подавленно смотрела на меня из отъезжающей машины.

Она вернулась в «Волну», наверное, через час, не меньше. Было видно, что она совершенно не в себе. Она была в том же платье, только отсутствовала сверкающая брошь на плече. Я заметил ее, как только она вошла в зал, хотя был уже изрядно пьян, но еще прежде Фаню увидели лабухи, сразу грянувшие Паулса.

— Ну и куда ты меня повезешь жить с сегодняшнего дня? — спросила она. — Боюсь, что у тебя дома я то и дело буду натыкаться на следы твоих потаскушек. — Глаза ее потеряли свой обычный блеск и были, как мертвые.

Она взяла с места в карьер, и это неуместное высокомерие разозлило меня.

— Ты призналась во всем Салиму? Не вижу следов побоища.

— Он долго не верил мне. Я убеждала, приводила примеры, доказывала свою неверность. В конце концов, он сказал, что я «закрутилась». Так он называет помрачение в мозгах... И я поторопилась к тебе. Сворачивай, пожалуйста, праздник.

Мы приехали домой и, не раздеваясь, упали на тахту.

— Он не хочет отдавать Динку, но я заберу, — сказала Фаня. — Надеюсь, здесь найдется место для моей дочери?

Ее тон опять задел меня. Тут на ум пришли слова комсомолочки-стукачки, в целом не объяснявшие ничего, а только запутывавшие дело. Методика допросов с пристрастием мне была знакома не понаслышке, ведь я не однажды в детстве и юности подвергался им почетным чекистом, моим отцом. Искусство следователя, не раз повторял он, не запугать допрашиваемого, а войти к нему в доверие.

— Мы завтра же поставим кровать для Дины в гостиной, это будет ее комната. Но вот мне хотелось бы знать, что связывает тебя с Ларисой П-вой?

— Домашний телефон номер такой-то? — сразу спросила Фаня.

— Я не знаю ее телефона, — соврал я.

— Она дочь моей сослуживицы. Ты знаешь ее телефон. Ты добрался и до нее? Любопытно, что я предрекла это еще два года назад. Тогда она, по-моему, еще не закончила школу. Я увидела ее, юную, высокую, элегантную, гордую, и подумала, что такая богиня создана именно для тебя.

— Моя богиня это ты. Я схожу с ума от одного взгляда на тебя. Я готов всем рисковать, чтобы только быть с тобой.

— Но пока, прости, рискую я. Кажется, тебе не терпится рассказать, как ты трахался с Ларисой П-вой?

— Вы оказались удивительно похожи с ней во многих своих проявлениях.

— Ты намекаешь на безграничные возможности женского тела? Польщена, но предпочитаю больше никогда и ничего не слышать о Ларисе.

— Я тоже, но при условии, что она заткнет свой милый ротик относительно того, что особо приближенным читателям в главной библиотеке города от тебя можно получить «Раковый корпус» и «Архипелаг Гулаг» — статья 70 УК РСФСР «Антисоветская агитация и пропаганда», лишение свободы от шести месяцев до семи лет плюс ссылка от двух до пяти лет.

— Как легко в нашем благословенном государстве получить срок.

— В нашей стране можно делать все, что угодно, если только не оставлять следов.

— Хорошо, когда папа — старый чекист.

— Ну и как широко размахнулась твоя антисоветская пропаганда? Откуда, кстати, у тебя эти фотокопии?

— Твой Гоголадзе дал почитать. У нас в книгохранилище можно спрятать весь Самиздат.

— Старый хрен.

— Я говорила о них, наверное, двум человекам. Так что нетрудно вычислить, откуда дровишки.

— Каждый из этих двух рассказал о твоем Солженицыне еще троим. А дальше число посвященных растет с каждым днем в прогрессии.

— Ты слишком плохо думаешь о людях.

— Люди свое свинство продемонстрировали в тридцать седьмом году. По своим каналам я постарался обрубить концы. Ты же в случае чего должна все твердо и непреклонно отрицать.

Я помолчал — стоит ли продолжать? Посеешь ветер...

— Как я теперь понимаю, именно со слов своей мамы, твоей доверенной подруги, Лариса разносит истории о твоих похождениях на соляных курортах Башкирии и здесь, в цеховых библиотеках комбината. В мартеновском цехе № 1, например.

— В библиотеке первого цеха, да и других цехов, мы были с тобой — и не однажды... Это недоразумение. Все можно напутать.

— Фанечка, родная, мне известны такие подробности! Вот очень давняя история: ты являешься с сессии в институте — все тело в синяках. Объясняешь, что кувырком полетела с лестницы.

— Это было до тебя и тебя не касается.

— Нет касается. Кто-то меня всегда убеждал в ореоле невинности, будто я второй мужчина в ее короткой жизни. Пусть был бы сотым, я уже давно не мальчик. Но мне не хочется выглядеть чудовищным монстром рядом со случайно заблудшим ангелом.

Мы лежали вплотную на тахте, и я ощущал, насколько неприятно Фане мое нетрезвое дыхание.

— Женщине трудно говорить о таких вещах, и понятно стремление обойти их. О курортах Башкирии вообще не стоит вспоминать, потому что мы все были смертельно больные люди и жили одним днем, старались поддержать друг друга. Такая у всех вокруг была философия, а я была самой младшей — совсем девчонка. Случай на сессии — это просто элементарное изнасилование. Два немного знакомых мне парня подхватили меня, будто шутя, под руки в коридоре гостиницы, затащили в свой номер и потом делали со мной в течение ночи, как с куклой, что хотели. Ну а сталевар, вернее подручный, мой грех.

— Когда это было? — спросил я с замиранием в сердце, хотя догадывался, когда это было.

— Во время одной из наших с тобой размолвок. Был такой парень в первом цехе, сейчас уже не работает. Всегда улыбался мне при встрече.

— Да ты, дорогая, просто шлюха.

— Должно быть, ты прав, как всегда, — у Фани на глазах заблестели слезы. — Скажу больше: его жена была как раз в роддоме, и я об этом знала.

— Это, оказывается, очень разные вещи — когда изменяют с тобой и когда изменяют тебе. Со мной ты изменяла мужу, а мне с кем попало.

— Все хотят постоянно чувствовать себя любимыми. Ты ведь тоже не образец верности, и, случалось, потом делился подробностями своих похождений со мной.

— Ну уж подробности! От подробностей бы у тебя волосы встали дыбом, — мне очень нужно было что-то сказать.

— Все. Ни слова. Вспомни, ты всегда проповедовал свободный взгляд на наши взаимоотношения, которые ни от чего не страхуют и ни к чему не обязывают. Без прошлого и будущего, без ожиданий и домыслов, без фантастических прожектов. И не важно, что дальше и чем все закончится, равно как и безразлично, что было в прошлом. Но вот тебе почудилось, что я ускользаю от тебя... Но я не ускользаю от тебя. Поцелуй меня крепко-крепко.

Я поцеловал Фаню и провел рукой вдоль талии по изгибу бедра, чтобы ладонь еще раз запомнила волнующее волшебство линии перехода. Мне хотелось плакать, будто я теряю самое дорогое в жизни.

Потом она поднялась, прошла в ванную, Я немного послушал, как течет вода, и провалился в сон. Через мгновение я открыл глаза, Фани рядом не было. Оказалось, она дремала, свернувшись калачиком в кресле. Я перенес ее в кровать.

— Разве ты еще не совсем отказался от меня? — спросила она.

Едва забрезжило за окном, Фаня, осунувшаяся и как бы еще более вытянувшаяся, заторопилась домой — ведь вчера она можно сказать сбежала в чем была. Надо собрать ребенка, обговорить все детали с Сашей — он работает во вторую смену. Все же восемь с лишним лет вместе прожили.

Я проводил ее до квартиры.

— Может, мне пойти с тобой? — спросил я.

— Нет, — усмехнулась она, — я сама справлюсь.

— Ни за что не держись. Оставь все, — сказал я. — Барахло — дело наживное. Хватай Динку и назад. Жду обеих. — Я поцеловал ее и сбежал с лестницы после того, как услышал щелчок замка.

Я просидел дома субботу и воскресенье. Два дня я не выходил из квартиры. Фанин телефон не отзывался ни днем, ни ночью. Я несколько раз поднимался, чтобы идти за ней, и возвращался, боясь разойтись по пути. И ругал себя, что не всучил ей ключ, но, с другой стороны, зачем ей ключ, если я сижу дома и жду ее. Я не поддавался панике, потому что она ни к чему хорошему бы не привела, только потревожила бы массу совершенно посторонних людей и породила бы всякие слухи. Но и избегал иллюзий — был готов к тому, что не увижу живой Фаню больше никогда.

Однажды мы коснулись с ней темы вероисповедования и национального вопроса.

— Все это, в принципе, не имеет никакого значения, — заявил я как истый интернационалист. — В конце концов, ты по-русски говоришь и пишешь правильнее меня.

— В данном случае, следует поставить вопрос по-другому: почему тебе и в голову не приходит хотя бы немного научиться изъясняться по-татарски? А потому что этот язык тебе ни к чему. И никому он не нужен, уже все сделано для того, чтобы татары забыли свои обычаи, историю, литературу, культуру и искусство. Осталась только религия, но с ней тоже можно покончить с помощью ассимиляции.

— Религия, сама знаешь, — опиум для народа, — напомнил я увлекшейся своими рассуждениям Фане. — Все мы, независимо от национальности и цвета кожи, одинаковы.

— Одинаковы, да не во всем, — упрямо сказала Фаня.

Когда мы жили в Казахстане, вокруг много говорили о чеченской семье, которую вырезал сам отец, потому что ему изменила жена. Убил сначала жену, потом двоих детей, потом себя. Говорилось об этом как об этнографическом факте, как о нравах папуасов с острова Борнео. Ссыльные чеченцы жили замкнуто, дети их вообще представлялись зверьками, таинственными и небезопасными. Их всех скопом называли «чечня», и это не воспринималось как географическое понятие, а попросту уничижительное, пренебрежительное слово в одном ряду с «размазня», «дрисня», «херня».

Примерно такими же мы видели массы аборигенов. Случалось, за ужином отец со смешком рассказывал о нецивилизованных на его взгляд нравах казахского начальства. Мы, дети, потешались над тем, что урок казахи называют «сабак», а конфету то ли «компот», то ли «кампит». Еще бабушка с дедушкой приучили меня ждать от басурман самого худшего.

Начитанный Гоголадзе говорил, что предрассудки держатся на старых представлениях, продиктованных традиционной экспансионистской политикой русского государства. С Исламом связан стойкий образ врага, подогреваемый легендами о татаро-монгольском иге.

— Смотрите, что получилось, — говорил Гоголадзе. — До уничтожения Иваном Грозным Казанского ханства в 1552 году в регионе властвовали две равновеликие державы. Долгое время удерживалось благодаря этому геополитическое равновесие, нарушавшееся только междуусобицей русских князей. Потом путь за Волгу стал открыт. Началась эпоха великих русских завоеваний, отрыжку которой Советский Союз почувствует при малейшем ослаблении централизации власти. Первыми, при обоснованной политически и экономически возможности, предъявят претензии на полный или частичный суверенитет от Российской Советской Федеративной Социалистической Республике, то есть от России, завоеванные народы Дагестана, Татарстана, Якутии... Любая война, как бы давно и чем она не закончилась, должна завершаться неким актом, оговаривающим степень свободы действий сторон в новых реалиях. Не следует загонять болезнь вглубь. Нужно заключать с ними, с учетом сегодняшних условий, мирные договоры...

— ...А может, условия капитуляции? — мне стало смешно от этих рассуждений. — Это породит цепную реакцию суверенитетов. А мы ведь пока имеем ввиду только автономии. Что будет, когда дело дойдет до союзных республик?

— Боюсь, что к тому времени союзные республики превратятся в отдельные государства.

Он еще говорил о комплексе побежденной нации, порождающем историческое недоверие между народами и отдельными их представителями, об ассимиляции, позволяющей потомкам порабощенных вырваться из духовного гетто.

— Но навсегда остается внутреннее сопротивление, в любую минуту готовое выплеснуться, — заключил академическим тоном Гоголадзе.

— Ты с ума сошел, Юрий Павлович. Больше никому не говори таких вещей. Это несерьезно. Это и опасно.

— Но я же чисто гипотетически...

Ну как не вспомнишь после этого небезосновательные мнения о политической ненадежности, незрелости Ю. П. Гоголадзе?

А как заглянуть в закоулки души Салима Ахмадеева, который сегодня представлялся мне самым заклятым врагом человечества?

Я позвонил своему заместителю, сказал, что опоздаю завтра на работу на пару часиков.

Наутро Фанин домашний телефон снова не отвечал. Я знал, когда она обычно уходит на работу, и к этому времени припарковался неподалеку от ее дома. Машину поставил так, чтобы со своего места без помех контролировать вход в подъезд. Тихо падал густой снег, но было не холодно, и на тротуаре оставались мокрые следы. Метрономом постукивали дворники на ветровом стекле.

Она появилась бодрая и сияющая точно в определенный час и пошла через двор к трамвайной остановке. Ее черный силуэт под зонтом четко выделялся в снежном потоке. Я, сделав петлю, выехал из двора и встретил ее выходящей из арки. Что-то оборвалось в моей душе. Сто вопросов роились в голове, но я уже знал ответы на все и каждый из них.

Я открыл заднюю дверцу перед ней, она молча устроилась на сидении.

— Ну, здравствуй, друг сердешный, — произнесла она наконец чуть устало и томно, будто делая одолжение. В такой манере она отвечала на телефонный звонок неожиданного или нежелательного собеседника. Ни нежности в голосе, ни любви во взгляде. Впервые в жизни мне захотелось хорошенько съездить ей по физиономии.

— Я звонил тебе два дня, но никто не отвечал. Я был готов к самому худшему

— Мы уезжали за город на выходные кататься на лыжах, — сказала Фаня как о чем-то само собой разумеющемся.

— Нам надо поговорить, — сказал я. — На работе я предупредил, что задержусь.

— Но я-то никого ни о чем не предупредила, — сказала она. — Я не пришла к тебе в субботу и не привела Динку — этим все сказано. С Салимом мы решили, что эта страница в нашей жизни закрыта. Ничего не было. Жизнь начинается с чистого листа.

— Но в нашей-то жизни страница остается недописанной!

Прямо поэма какая-то... Мы ехали по длинному мосту через заводской пруд. Свернуть бы сейчас направо, прямо на ограждения, и сразу ненужными бы стали просящиеся упреки и слова.

— В тебе говорит уязвленное самолюбие. Я все эти дни думала о тебе и сейчас думаю. Тебе всегда все без труда давалось, но вот у мальчика отобрали игрушку и не хотят отдавать. Это так жестоко! Но разве то, что мы хотели сделать, по отношению к Салиму не жестоко? Мы бы украли все, что было у человека.

«Салим»! Ах ты сука, подумал я. О чем ты думала последние два года твоей жизни, когда трахалась со мной при каждом удобном случае? Есть ли не обтертый нами уголок в городе и в его ближайших и дальних окрестностях? Но я не сказал ничего этого. Препираться было некогда, мы уже почти приехали. Было еще пять-десять минут до начала ее рабочего дня, и я спросил о том, что меня и вправду в этот момент задевало.

— Ну хорошо, потеря семьи для Саши трагедия. Но разве не трагедия для меня то, что я теряю тебя?

— Не обремененный алиментами, благополучный, успешный молодой еще человек с будущим — да все девушки СССР у твоих ног. Милый, ты скоро утешишься. Правда, в таких случаях невесты всегда задаются вопросом: а почему такой завидный кавалер оставался холостяком до тридцати лет? Есть какой-то изъян? Пусть обращаются ко мне, я знаю твой тайный изъян — ты умеешь любить только себя и ничего не хочешь менять в своей жизни. А я другому отдана...

— Ты предпочитаешь меня, который устроит всю твою дальнейшую жизнь, жизнь твой дочери, на простого слесаря, который так до пенсии и останется слесарем. Наверно, физически он тебя удовлетворит — ха-ха, но духовно, ведь он ноль! Популярный футболист, за которым потянулась, отдалась и забеременела дурочка-девчонка. Вот ты мечтала о кандидатской, теперь эти мечты наверняка придется отставить.

— Теперь-то наверняка я защищусь, чего бы это мне не стоило. Не следует думать, что Салим такой отсталый. Он из образованной семьи, только ей пришлось для безопасности смешаться с темной массой в концлагере, каким являлся в 30-х Стройфронт. Как для потомка репрессированных, для него с самого начала было закрыто светлое будущее в Стране Советов. Что касается нашей дочери — она имеет не последний голос в семье. Динка ни в какую не хочет расставаться с отцом.

— Он ни за что не простит тебе твоей измены. Просто по-другому не бывает.

— Он уже простил. А я постараюсь такой дурой не быть больше никогда. Есть миражи, а есть просто жизнь.

Вот именно, подумал я. Ведь привычка — вторая натура.

Но в чем-то она совершенно права. Может быть, и причина моей затянувшейся холостяцкой жизни как раз в том, что я боюсь ошибиться. Как всегда учил меня отец: в разводе виновен прежде всего мужчина: надо думать прежде чем жениться и заводить семью, а иначе — сам дурак.

За Фаней захлопнулась дверца машины. Я тоже дал по газам.

Ну что ж, мы не в первый и, наверное, не в последний раз ссоримся с Фаней. Я верил в непреодолимое притяжение любящих тел, в то, что рано или поздно нас сведут неисповедимые пути-дороги.

Вечером того же дня я сидел с Гогой и Кэпом в громадном гулком зале «Театрального», мы попивали винцо и разговаривали о женщинах. Все мы были очень взрослыми людьми, но женатым в данный момент среди нас бы один лишь Кэп. Его поучал Гоголадзе.

— Никогда нельзя дома чистить картошку, — говорил он с легким грузинским акцентом. — Вот ты чистишь дома картошку?

— Чищу,- признался Кэп.

— Нельзя дома чистить картошку, иначе жена изменять будет.

— Почему? — спросил Кэп.

— Потому что ей будет нечего дома делать. Жена должна сидеть и ждать мужа. Быть всегда в напряжении, думать, когда ты придешь. И радоваться, что ты уже дома, а ужин на столе.

— Радоваться тому, что ты вообще пришел сегодня, а не завтра, — вставил я мудрую мысль.

Я встал и пошел к телефону-автомату, который располагался в гардеробе на первом этаже. Мне непреодолимо хотелось поговорить с Фаней. Услышать ее голос. Теплый, любящий. Я набрал номер, ответила Фаня.

— Мы же обо всем договорились сегодня утром, — сказала она. — Забудь, пожалуйста, этот номер.

— Я бы хотел переговорить с Салимом, — неожиданно для себя сказал я.

Он видно был рядом и сразу взял трубку.

— Что тебе от меня нужно? — без обиняков спросил он.

— Нам надо поговорить, — сказал я.

— О чем и как? — спросил он. — На кулаках?

— Мы цивилизованные люди, — сказал я. — Обсудим наши дела.

— Мне с тобой обсуждать нечего, — отрезал он.

— Я еще с полчаса буду в кафе «Театральном». Если надумаешь, подходи.

— А как я тебя узнаю? — спросил он.

Возьми с собой Фаню, хотел предложить я. Но сказал:

— Я сам тебя узнаю.

Я вернулся за столик и, попросив Кэпа подвинуться, сел напротив входа в зал.

— Лучше всего возвращаться с гулянки домой только на четвертые сутки, — продолжал свои уроки Гоголадзе. — После первой ночи твоего отсутствия жена встретит тебя злая и того гляди стукнет тебя чем-нибудь тяжелым по голове. После второй ночи она рассвирепеет еще больше и готова будет разорвать тебя на куски. Третья ночь будет переломной. Она обзвонит все больницы и морги и будет молить Бога лишь об одном: чтобы ты вернулся домой живым и здоровым. И тут ты явишься — свежий, трезвый, утомленный. Лучше всего будет, если ты к тому же вручишь ей энную сумму, сказав, что заработал деньги лекциями в отдаленном районе нашей обширной области.

— А где взять эту сумму? — наивно спросил Кэп.

— Современному интеллигенту трудно прожить без материальной поддержки женщины, с которой он провел ночь, — ответствовал Гоголадзе.

А я думал о том, что не исключено, что Кэп знает своего давнего счастливого соперника в лицо, и тогда за столом сложится довольно щекотливая коллизия. Но с другой стороны, Салим и по отношению ко мне теперь счастливый соперник, которому я, правда, наставлял рога целых два безоблачных года.

Я поднял глаза и увидел Салима в широком проеме, отделяющем кухню от обеденного зала. Он стоял, заложив руки в карманы куртки, а мимо него проносились туда-сюда официантки. Куртка вязанная, только грудь покрыта тонкой черной кожей. Обычно из своих поездок я привозил какие-то мелочи в подарок Фане и ее дочери, но однажды мне показалась коротковатой эта купленная для себя импортная куртка.

— Пусть ее примерит Саша, — предложил я Фане, в общем-то сознавая двусмысленность ситуации. Фаня помялась, но в конце концов взяла. Потом я иногда подкалывал Фаню, будто одеваю ее мужа.

— Прошу к нашему шалашу, — сказал я, не подавая Салиму руки.

— Что ты хотел? — спросил Салим.

— Познакомиться, — сказал я.

— Я пить все равно не буду, — сказал Салим.

— Да, у вас непьющая семья, — вспомнил я. — Ну тогда пойдем прогуляемся.

— Если хочешь драки, мы можем начать ее прямо здесь, — проговорил он.

— Я не хочу драки, — сказал я.

Мы оделись и вышли на улицу. Снег шел весь день и уже не таял. На тротуарах образовались заносы с протоптанными тропинками.

— Отстал бы ты от нас, — сказал Салим. — Мы с Фаней всегда были так дружны.

— Мы тоже были дружны, — сказал я. — Вот с таких ее лет, — я показал на метр от земли. — Мы вместе гуляли по «Бродвею», мы вместе ходили на пляж.

Холодное бешенство стало подниматься во мне откуда-то от диафрагмы.

— Ну откуда ты взялся, футболер, увел девчонку от несчастного Кэпа. Ну разве ты достоин ее? Какое будущее ты способен для нее создать? Она талантливая, она мечтает наукой заниматься.

— Слушай, ты! — сказал Салим. — Плевать мы на тебя все хотели — и я, и моя жена Фаня, и наша дочь.

Он посмотрел на меня, и было видно в сумерках, как гневом горят его глаза. Он повернулся, наверное, чтобы уйти прочь, когда я, не сдержавшись, выкрикнул:

— Да я ей целку сломал! — Потом, перехватив дыхание, заорал еще громче: — Вот потому, что ты такой дурак, твоя жена и дает каждому встречному...

Он с разворота припечатал меня по носу. Падая, я почувствовал, как хрустнула носовая перегородка. Я рухнул в сугроб, вытянувшись плашмя во всю длину и ждал хорошо поставленного, тренированного на футбольном поле удара ногой. Наверное, по ребрам. Или по лицу. Или еще куда-нибудь. Мне стало безразлично все на свете.

Удара не последовало. Я взял горсть снега, зажал разбитый нос. Потом поднялся и увидел быстро удаляющуюся фигуру Салима. Кровь текла ручьем. Взял еще горсть снега, и еще, и поднял голову.

Я моментально протрезвел. Завтра мне впервые в жизни суждено было выйти на работу с синяками под обоими глазами и с сотрясением мозга.

Я постарался с головой уйти в свои обязанности, но не мог освободиться от груза воспоминаний. Нарастало ощущение потери, которую ничем не восполнить. Будущее представлялось беспросветным. Я стал ощущать себя по-настоящему одиноким в Магнитогорске. Мне необходимо было поменять обстановку.

— Хоть покупай избу в деревне, — сказал я Гоголадзе. — Или уходи отшельником в скит.

Гога ни о чем меня не спрашивал, он, видно, понимал подоплеку моего настроения.

Все мысли мои были о Фане. Я хватал трубку, едва начинал звонить телефон. Проезжая по улицам, я глазел не на дорогу, а по сторонам, надеясь увидеть Фаню в потоке людей на тротуаре, и весной, как мне показалось, два раза видел ее. На ней были темный реглан и мужская шляпа, а волосы она вроде остригла. Если бы не водитель, я, наверное, выскочил бы из машины.

Должно быть, и отец чувствовал мое состояние, а, возможно, я ему и говорил о своем желании сменить обстановку. Грешно даже думать, что кстати, но как раз к этому моменту неожиданно умер в возрасте 39 лет заместитель начальника главка Скачков. На эту должность по традиции назначали молодых перспективных инженеров с опытом руководящей и практической работы.

Не без отцовских инструментов влияния и использования его связей в партийных органах дорога в главк мне была открыта. Но в самый последний миг я заколебался. Отец телефонограммой вызвал меня к себе в кабинет.

— Сталина на вас нет. — Он всегда так говорил, когда хотел подчеркнуть необходимость соблюдать партийную дисциплину. — Ты сознаешь, от чего ты отказываешься? Во-первых, после этого, тебе ничего путного уже никогда никто не предложит. Во-вторых, эта должность, до которой, откровенно говоря, ты еще не дорос, добавит тебе общественного веса, позволит расширить твой кругозор как специалиста. Ты будешь курировать промстроительство трех сопредельных областей, работать в контакте с обкомами партии. Ты освоишься в коридорах Совета Министров, Минтяжстроя СССР, и это тебе в будущем непременно пригодится. Ты будешь участвовать в коллегиях министерства. Уровень твоего руководства стройками будет гораздо выше.

Областной центр, миллионный город Челябинск, разбросанный, как все старые уральские города по необозримым территориям — завод, а рядом с ним жилой массив. Работы прибавилось, ответственности прибавилось, командировок тоже прибавилось. Получил громадную трехкомнатную квартиру сталинской планировки в центре города, всего в четверти часа ходьбы от главка. Тем не менее, каждое утро у подъезда меня ожидала черная «Волга».

Одним из условий перевода было, что я в течение года женюсь, желательно на партийной, номенклатурной даме. Один клерк из обкома даже подсунул мне список из десятка фамилий. Как я убедился, это были еще те крокодилы и к тому же, наверняка, стукачки.

Новые мои сотрудники, из которых многие были старыми знакомыми по многочисленным стройкам, а то и вообще земляками, тоже приняли живое участие в устройстве моей судьбы. Меня то и дело приглашали на всякие семейные торжества и представляли вполне достойным женщинам самого цветущего вида. Были среди них партийные чиновницы и торговые руководители, работники милиции и сотрудницы КГБ, директора ресторанов и гостиниц, ученые, врачи и просто инженеры.

Я женился на зеленоглазой брюнетке по имени Татьяна Владимировна. Когда нас представили друг другу, она сказала просто:

— Таня.

Таня — Фаня, подумал я. Какое необыкновенное созвучие. Знакомо заныло в груди.

— Давайте выпьем на брудершафт, — сказал я, — Таня.

— А не рановато ли? — поинтересовалась Таня. — Ведь мы только что познакомились. И вряд ли я вас смогу называть на «ты» — вы такой большой начальник.

Но, надо отдать ей должное, она быстро сумела приспособиться к обстоятельствам. Ей, понятно, льстило, что солидный руководитель держится с ней на равных.

Татьяна была на полгода моложе Фани. У нее был алый от природы, не тронутый помадой рот. Мы покатались по ночному городу. Я проводил ее до квартиры и не отказался от приглашения на чашечку кофе.

Мы разговаривали «за жизнь», в основном назидательно-отеческим шутливым тоном вещал я. Рассказывал о себе, но и задавал вопросы. Она аспирантка. Была замужем. Сейчас в разводе. Детей Бог не дал. Квартиру разделили с мужем. Работала в библиотеке...

— Гм-гм ...

— ...в справочно-библиографическом отделе.

— Значит, ты — библиографиня?

— Да, так нас называют читатели и почитатели, — улыбнулась Татьяна.

До боли знакомая терминология.

— Знаешь, Таня, выходи за меня замуж, — сказал я. — Я правда хороший. У меня нет недостатков. Я орденоносец, член партии Бог знает с какого года. Ты, кстати, член партии?

Она год назад стала членом КПСС.

— Вот и славненько. Завтра, если у тебя не имеется серьезных препятствий к этому, подаем заявление в ЗАГС. Давай я прямо с утра заеду за тобой, куда скажешь. Не забудь паспорт.

— Но ты, в сущности, совсем меня не знаешь.

— У меня такое ощущение, будто я знаю тебя всю жизнь. Ты умненькая девочка, которая, как всякий библиограф, если не на практике, то в теории знает и умеет все.

На мой вкус в Тане немного не хватало веса, но это быстро восполнялось хорошим, а главное, регулярным питанием и стабильным равновесием духа.

У Татьяны было отзывчивое тело — видно, усиленно экспериментировала со своим прежним мужем в постели, да и сказывалась некоторая последующая практика. Но, в общем, мы не уходили за рамки среднего порнофильма.

Хотя пару раз мне пришлось вслух вспомнить, что библиотекарь — женская профессия, название которой на «б» начинается и на «ь» заканчивается.

Сначала Татьяна целыми днями слонялась по дому в одном тонком трикотажном платье на голое тело и звонила мне каждые полчаса.

— Я безумно скучаю, — говорила она. — Приезжай скорей.

Когда я был в городе, то непременно обедал дома. Когда я не обедал дома, мне следовало подробно рассказать, как прошел мой день.

Не одна лишь чувственность, но и капризность доминировали в характере моей молодой супруги. Мне было, с кем сравнивать, и сравнение было не в ее пользу. Но я понимал, что должен быть снисходительным.

Хотя, справедливости ради, она прочитала и законспектировала в эти месяцы гору литературы. Исписанные специальным библиотечным почерком тетради стопой высились на столе, и я удивлялся Таниному трудолюбию.

— Понятно — читать, но зачем так подробно конспектировать уже усвоенное? — удивлялся я.

— А чтобы потом не искать цитаты по источникам, — объяснила мне Таня.

Такой путь к цели не казался мне прямым, но в рациональности ему нельзя было отказать. Через какое-то время Татьяна получила должность старшего преподавателя в родном своем вузе и стала днями пропадать на работе. Чтобы дом не пришел в запустение, пришлось нанять домработницу.

По субботам у жены были «часы», поэтому накануне вечером я без нее уезжал на дачу, которая находилась в комплексе обкомовских особняков. Когда Таню привозили, мы, после баньки, шли обычно в гости к соседям или кто-то приходил к нам. Было небольшое возлияние, прогулки по морозцу, танцы или кино. А в воскресенье мы катались на лыжах и старались засветло быть в городе.

Естественно, у нас была прямая связь со всеми областными оперативными службами, поэтому на всякий случай наши машины и работавшие, как принято в управляющих структурах, в две смены водители все дни были в состоянии готовности.

Летом, как известно, разгар строительного сезона, и поэтому я даже мечтать не мог об отпуске. Татьяна все лето прожила на даче. Она оказалась умелым садоводом, вокруг нашего коттеджа были разбиты великолепные цветники. Кто только ни посещал нас, чтобы полюбоваться этой красотой.

Но в августе мы все же выкроили время и навестили родителей — моих и Татьяниных. Таня отцу понравилась — так во всяком случае мне показалось. Танины родители жили в шахтерском городке в Восточной части Украины. Тесть поначалу обращался ко мне на вы, а когда узнал, что мой отец Герой Соцтруда, то и вовсе сильно зауважал меня. Но потом, особенно на почве ежеутреннего, ежедневного и ежевечернего совместного употребления горилки, мы настолько сблизились, что на прощание смахнули скупую мужскую слезу.

— Береги Таньку, — напутствовал меня тесть. — Она хоть и дура, но добрая.

Не сберег. Зимой Таня поскользнулась при спуске в подземный переход на площади Революции и сломала руку. Надо сказать, рука в гипсе не очень обременяла ее, но пару месяцев в институт она не ходила. На следующий год у Татьяны возникли неожиданные проблемы, и она связывала их как раз со злополучным переломом. Защищаться ей предстояло в Москве, но оказалось, что квота для нашей области полностью заполнена — без Татьяны. Таню опередила такой же, как она аспирант, некая Фания Сабуровна Ахмадеева.

— Важно всегда быть на месте событий! — рвала и метала моя жена. — А эта Фания Сабуровна, кстати, твоя землячка, своего никогда не упустит. Ходит, по институту, будто аршин проглотила...

Новость пала мне, как снег на голову, но я ничем не выдал охвативших меня чувств — ведь очевидно, что я не имею никакого отношения к Ахмадеевой.

— Ты не смог бы мне помочь вытолкнуть из списка эту Фанию Сабуровну — только таким образом я смогу попасть в Москву? — спросила жена. — Как говорится, есть мнение, что ты в силах сделать это.

— Интересно, коим это образом? Я никаким боком не подхожу к вашей епархии. Тебе известно, что я занимаюсь промышленностью.

— Не кокетничай, дорогой. Строители ко всему имеют отношение.

Все верно, но пока я полностью не освоился с новой ситуацией, мне не следует брать на себя обязательства в заговоре против Фани. Нравы академического серпентария мне уже были понаслышке знакомы.

— Вот и надо в обмен на помощь Министерства высшего и среднего специального образования в порядке шефской помощи возвести, например, спортзал. Министерство уже давно изыскивает средства для подобного сооружения в столице.

Нашла чему меня учить. Да за такой объект можно запросто удвоить квоту аспирантов на этот год. Сказала бы, где взять денег.

На другой же день я переговорил по телефону со столичными приятелями и обрисовал в общих чертах картину своему непосредственному руководителю и непререкаемому авторитету во всех делах, первому заместителю начальника главка Андрею Николаевичу Иванову — бывшему главному инженеру «Стройтреста», типичному представителю когорты послевоенного просвещенного поколения строителей. В меру ироничен, тактичен, интеллигентен. Он принимал участие в моем устройстве в главке, приветствовал мой альянс с Татьяной, симпатизировал ей.

— Ее трехлетние усилия в аспирантуре могут пойти насмарку, — несколько сгущая краски, сказал я.

О возникшем для мой жены препятствии в лице Фани, чьи интересы мне тоже необходимо было защитить, я вообще умолчал — Андрей Николаевич попросту не понял бы моей заботы о бывшей любовнице. Ее интересы необходимо принести в жертву — и все. А москвичи уже дали понять, что проблему Татьяны можно решить с помощью пары вагонов стройматериалов или металлоконструкций.

Но я должен был воздвигнуть в столице солидный объект, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

И все время на периферии сознания маячила навязчивая идея о необходимости увидеть Фаню. Я хотел этого и боялся. Боль, причиненная Фаней три года назад, ожила и не отпускала ни днем, ни ночью. Давно все следовало бы забыть, убеждал я себя, тем более в моем теперешнем положении, когда впереди открывались уже более широкие перспективы. Мне тридцать четыре года, я вхож в столичные кабинеты. Все мне готовы пойти навстречу. Жена — активный член общества, коммунистка, числится в резерве райкома. Из рабочей семьи, а не какая-то полунеблагонадежная интеллигентка.

Однако я знаю цену Таниной партийности. Вообще, отношусь с иронией к большинству тех, кто вступил в партию в восьмидесятых годах. К концу нынешнего века потребуется или большая реформа, или большая чистка КПСС — так говорит отец и он прав. Уже наше поколение партийцев — ни рыба, ни мясо, проникнуто духом ревизионизма. Никто не читал Ленина, знают только названия его работ.

Однажды я устроил небольшой экзамен родной жене. Она, участница массы партийных мероприятий, даже не подозревала, что существует партийный гимн.

Увидеть Фаню. Я не счел приемлемым звонить на кафедру и справляться о расписании лекций Фани. Я не счел возможным узнавать от жены о распределении учебных часов между преподавателями.

— Сегодня говорил с Москвой, а также беседовал с шефом, — сказал я за ужином Татьяне. — Дело твое непростое, но, похоже, решаемое. Ты, дорогая, оказалась права.

Татьяна радостно захлопала в ладоши.

— Я знала, что все получится, стоит тебе приложить руку.

— Кстати, какую дисциплину преподает Ахмадеева?

— Ту же, что и я, — сказала Татьяна.

— А вообще, сколько у вас преподавателей по этому предмету?

— Двое — она и я.

Скорее всего, у Тани с Фаней зеркальное расписание, решил я.

— Завтра же дай понять на кафедре, что твои аспирантские перспективы складываются не так уж плохо.

Расчистив свои дела на один из ближайших дней, я под благовидным предлогом одолжил личную машину у одного из сотрудников. Надев шпионские темные очки и шляпу, в показавшееся мне подходящим время я поставил незнакомую Тане «Волгу» в ряд машин напротив входа в институт. Мне нестерпимо хотелось увидеть Фаню, услышать ее голос, почувствовать ее волнение и неравнодушный трепет при встрече со мной. Пусть не любовь отразится в глазах — хотя бы любопытство и удивление. И благодарность, потому что я уже сделал все, что мог, для того, чтобы она осталась в московской аспирантуре.

Грело небогатым уже солнцем бабье лето, и было на что посмотреть на широкой лестнице института культуры. Студентки пользовались последними погожими деньками, чтобы продемонстрировать свои мини, о которых придется забыть на всю длинную уральскую зиму.

Разумеется, я не оставлял без внимания и это обстоятельство, но главной задачей для меня было сразу увидеть Фаню при выходе из подъезда. Я представил себе, что это будет непросто в толпе сплошь долговязых девиц. Я не знаю, как она будет одета, и в какой-то момент я вдруг стал сомневаться — а узнаю ли я ее? Наверное, это психологический феномен: я мог представить в отдельности глаза, рот, нос, но цельная картина почему-то перестала складываться, ускользала.

Одна Фаня будет или с кем-то — мне предстоит вести ее, стараясь не потерять, пока она не останется одна. Потом мне надо выйти к ней и постараться сохранить самообладание. Я так ее любил и ненавидел одновременно, что не мог различить, какое чувство сильнее.

Появилась моя жена под руку с мужчиной примерно моего возраста, еврейского вида. Исаак Семенович Штерн, заведующий кафедрой, догадался я. Кумир всех аспирантов, но Татьяна вроде как его до сих пор недолюбливала. Или не доверяла ему. Или боялась. Но он был, похоже, совершенно неординарной личностью, потому что я почти физически ощущал присутствие Штерна в нашем доме:

— Исаак сказал...

— Исаак считает...

Я столько о нем слышал в телефонных разговорах жены, что запросто мог бы составить его краткую биографию. Я знал кое-что даже о ближайших родственниках Штерна — они уехали в Израиль. Это было его слабое место, однако он являлся признанным в библиотечном мире специалистом.

Хотя мои боковые стекла были затемненными, я инстинктивно глубже вдавился в сидение. Таня что-то говорила, Штерн слушал. Выйдя на улицу, за тяжелые чугунные ворота, они распрощались. Тане предстояло проехать до дома три трамвайные остановки.

Сидя сейчас в машине, я еще раз убедился в том, что самые красивые девчонки на свете расцветают у нас, на Урале. Знатоки вопроса объясняют это тем, что они родились на стыке стран света, и в них намешано много кровей. Должно быть, это так. Но подглядывающим мужчинам от этого не легче, подумал я.

Девочки, девочки, девочки в умопомрачительных нарядах. С некоторых пор я заметил, что мне трудно подойти к юной девице и завести с ней непринужденный разговор. За последние годы я, как мне кажется, не изменился ни внешне, ни внутренне, но мне не хочется в ответ на проявленное мной внимание услышать нечто вроде:

— Старый хрыч, куда ты прешься!..

Я всегда не любил женщин после сорока — очень уж они опытные. Их слишком живая инициатива пугала меня. Но я вдруг отчетливо понял, что буду пылко, по-юношески неустанно хотеть Фаню всегда — и когда ей будет сорок, и когда пятьдесят, и шестьдесят, и семьдесят, и восемьдесят, и девяносто.

Я невесело улыбнулся своим мыслям: любовница за девяносто и ее почти столетний любовник.

И вот вышла Фаня, теперь она пепельная блондинка со скромно зачесанными наверх волосами — как я люблю. Одна. Вся в излюбленных темных тонах. Крепкие ноги в дымчатых колготках. Очень яркая помада на губах. Она не изменилась, она стала еще лучше.

Не спускаясь со ступенек, бросила близорукий взгляд на строй машин. Равнодушно скользнула по моей шляпе и закрывающим пол-лица очкам. Посмотрела на часы. Получается, кого-то ждет. Того, кто приедет за ней на автомобиле. Но не меня. Бедное мое сердце! На министерских разборках оно не колотилось сильнее.

Не торопясь, с неповторимой грацией прошлась туда сюда вдоль фасада здания. Вид спереди, вид сзади. У меня всегда дух захватывало от этой походки. Опять посмотрела на часы.

Моя душа рвалась на лестницу — взбежать по ступеням. Но теперь для меня насущной необходимостью стало выяснить, кого она ждет. Три года! Я считал, что Фаня тихо тоскует без меня у окошка, а она, оказывается, переехала в другой город, ведет научную работу. И все назло мне! — я поймал себя на том, что это меня несколько утешает и как-то приободряет.

Но ведь невозможно сделать такого решительного шага без мощной поддержки сильной и уверенной руки. Я должен увидеть того, кого она ждет, еще и потому, то мне надо знать, кому в дальнейшем предстоит противостоять. Бороться — пусть не за Фаню, хотя бы в интересах собственной жены.

Таня — Фаня. Завораживающее сочетание. Они оказались на пути друг друга и в одночасье стали смертельными врагами под маской академической вежливости. Все их окружение отныне должно сделать выбор — в чьем они клане. Теперь понятны неожиданные реверансы моей жены в отношении Штерна.

Прямо к лестнице подъехала темно-синяя «пятерка». Фаня сбежала вниз и устроилась рядом с водителем. Машина развернулась и проехала в двух метрах от меня. За рулем сидел Салим.

В течение последующих дней на работе я представлял собой человека-функцию. Мне нужно было увидеть Фаню, поговорить с ней — ни на чем другом я не мог полностью сосредоточиться. Я на автомате принимал решения, выступал с предложениями, наверное, не совсем безнадежными, но голова моя прежде всего была занята Фаней.

Для меня было большой неожиданностью известие о том, что Фаня здесь, в областном центре. По моим представлениям, позволить себе переезд она могла, только расставшись с мужем. Салим был категорически против переселения, потому что, в соответствии с татарскими традициями, он как старший сын отвечал за родителей в старости. Выходит, Фаня перевезла сюда всю его семью?

И главное, в Челябинск мы приехали почти одновременно, два года назад. Но я даже не подозревал, что чуть ли не вместе с моей женой учится моя несостоявшаяся любовь.

Единственным связующим звеном с ней были утренние сводки прогноза погоды по областному радио: выслушав их за завтраком, я прикидывал, как и в чем Фаня будет одета сегодня.

Частые командировки не способствовали верности одной женщине. В Златоусте встреч со мной ждала инспектор Госпожнадзора, гибкая, как лиана, и очень распутная старший лейтенант. Завязывались и достаточно крепкие связи. Так, в Коркино сложились чуть ли не семейные отношения с коллегой-строителем, недавней выпускницей ЧПИ с отличием. Наталья курила «Приму» и мечтала о скором переводе на работу в область, в чем явно рассчитывала на мою поддержку.

Я знал, что обязательно ей помогу, но позже, а пока не буду торопиться. В Коркино я устроил ей однокомнатную квартиру, а в Челябинске у меня и без нее хватало забот-хлопот.

Так вот, во время торопливых, между делом или в обеденный перерыв, соитий, мне вдруг приходило в голову, что именно в эту минуту извивается и стонет с Салимом Фаня. Наверное, психологи могли бы разобраться, почему это добавляло мне вдохновения и рвения.

Ситуация складывалась почти тупиковая. Ждать Фаню у подъезда института оказалось делом бесполезным. Прийти в открытую в институт и увезти с собой Фаню чревато нежелательными разговорами. Оставалось одно: позвонить, но деликатные дела по телефону не делаются — был риск, что Фаня со мной не захочет разговаривать. Три года она прекрасно обходилась без меня — если бы захотела, то запросто нашла бы меня. Одновременно я подумал, что все эти упреки Фаня могла бы адресовать мне — не нашел, не позвонил, прекрасно обходился... Как только на сцене появился Салим, ситуация сильно изменилась.

Я открыл телефонный справочник, нашел номер ректората — уж там точно меня никто по голосу не узнает, по своему прямому телефону набрал его и спросил, как найти аспиранта Ахмадееву. Мне сказали — номер телефона был отличным от Таниного. Я не был уверен, находится ли Фаня в этот час в институте и не беспокоился о том, что она может оказаться на лекции. Для меня был важен номер телефона, мне было необходимо, чтобы он у меня был. Обладать хоть чем-то. Иллюзия близости.

Я снова и снова перечитывал цифры, они отзывались в моей душе как волшебные стихи. За шестью цифрами прятались голос Фани, ее улыбка, сама Фаня. Помедлив немного, я покрутил диск — мне сказали подождать минуточку. В трубке послышался торопливый стук каблуков. Бросить трубку? Что я скажу Фане?

— Да, — сказала Фаня, — слушаю. И нетерпеливо: — Алло!

И услышав ее голос, я забыл о годах разлуки.

— Это я, — сказал я. — Я здесь, в Челябинске.

— О-ох! Когда мы увидимся?

К такому обороту событий я совсем не был готов, поэтому сказал:

— Завтра.

— Ну почему не сегодня? Я практически уже на выходе, — проговорила она, не сумев скрыть раздражения.

Мне тоже было досадно. Но не мог же я принять ее в своем служебном кабинете, в главке. Да и знала ли она, что я работаю в главке?

— Завтра, — повторил я. — В привокзальной гостинице. Скажи время, и я встречу тебя в вестибюле.

Я попросил секретаршу заказать мне на вторую половину дня вторника для конфиденциальных переговоров люкс в привокзальной гостинице. Она удивленно посмотрела на меня: закрепленные за главком номера были в гостинице «Южный Урал», их не надо было бронировать. Но я знал, что в этом солидном караван-сарае, расположенном в центре города, в двух шагах от моего дома и в трех шагах от билдинга главка, мне даже случайно повстречается куча знакомых командированных и просто знакомых.

Конспирация в нашей жизни, если хочешь жить, превыше всего, — еще одна неоспоримая заповедь из уст моего папаши.

— На вечер? — переспросила Ирина Ефремовна и посмотрела на меня, как на последнюю деревенщину. — Учетные часы в гостиницах — минимум на полсуток. И вряд ли в привокзальной имеется люкс.

— Тогда, одноместный номер с телефоном. На сутки, — повторил я.

Таню я предупредил, что во вторник буду весь день вести переговоры с партнерами из Свердловской области, а потом мы, возможно, поедем на объект. Я сказал ей это, когда, мы обедали вместе дома, хотя сам лично проводил гостей от подъезда главка уже с полчаса назад.

— Возможно, переговоры продолжатся в гостинице, — сказал я.

Я пробыл в своем кабинете до конца рабочего дня и не счел необходимым ставить в известность Ирину Ефремовну об окончании проходивших с утра переговоров со свердловчанами. И она даже намеком не напомнила о предназначенном мне гостиничном номере. Почему? Я впервые готовился изменить жене, что называется, прямо у нее под боком, поэтому заострял внимание на всех мелочах — казалось, окружающие видели меня насквозь.

К середине 1980-х прилавки охватил почти тотальный дефицит, и водитель по моей просьбе привез заказ из центрального гастронома: коньяк, икра, ветчина, сервелат, шоколад, растворимый кофе, еще что-то. Тугой сверток с продуктами ждал меня в машине.

За делами время пролетело быстро. В самый пик так называемого застоя, функции главка в основном сводились к распределению фондов для строительных организаций области. Понаехавшие отовсюду снабженцы были рады урвать хотя бы часть из имеющихся пока в наличии запланированных им ранее оборудования, топлива, материалов.

То и дело за моей подписью на очередном требовании заглядывали лоббисты из числа сотрудников главка, неофициально представляющие интересы того или иного предприятия. Понятно, в такой атмосфере не обходилось без подношений, время от времени вспыхивала борьба с ними. Но на деле это обычно были мелочи — обеды в ресторане, выпивка, коробка конфет, редко импортный косметический набор. Я старался делать вид, что не замечаю шушуканья наших клерков и секретарш с ходоками с мест. Жизнь у них в условиях планово-распределительной системы была совсем непростая.

Кого-то я приветствовал, с кем-то шутил, кому-то отвечал достаточно категорично и жестко, но все же время от времени я не забывал бросить взгляд на висящие напротив электрические часы. И с каждым скачком минутной стрелки, я испытывал все большее волнение. Как получилось, что Фаня все же оказалась в Области? Как ей удалось уговорить мужа на переезд? Как повлияли события трехлетней давности на их внутрисемейные отношения? И, конечно, самое главное: как сложится наша сегодняшняя встреча? Вовсе не факт, что она будет продолжаться до следующего утра, но я не мог исключать и приятных неожиданностей. Однако, если Фане известно, что я являюсь мужем Татьяны Владимировны, злой соперницы, способной и готовящейся выпихнуть ее за пределы квоты, разговор может принять весьма крутой оборот. Война план покажет, решил я.

Водитель помог мне занести достаточно увесистый кулек со снедью в номер.

— Во сколько за вами приехать? — спросил немолодой водитель, всю жизнь работавший на власть и около власти.

— Не беспокойся, отдыхай сегодня, — сказал я ему. — Я пробуду здесь весь вечер и найду на чем потом добраться до дома.

Гостиница располагалась в пятиэтажной панельной хрущевке, но, против ожидания, номер оказался довольно неплохим. Душ, холодильник, телевизор, телефон. Кровать выглядела внушительно и не скрипела.

В любом деле, как учит мой папаша, едва ли не решающее значение имеет антураж, большая или не очень предварительная режиссура. Но главный режиссер — это жизнь, все же не забывает добавить он. Я принял душ. Достал из портфеля и надел чуть ли не контрабандный джинсовый костюм — брюки и рубашку, который хранился в моем кабинете и который я обычно брал с собой в командировки.

— Жалко, что изнашиваешь такую прелесть на объектах, — говорила мне Таня.

Не так уж я его и изнашивал на стройке...

Я не выдержал и пришел на место встречи минут за семь до назначенного времени. А ведь сам учил Фаню в годы нашей подпольной любви все делать точно по часам — ни минутой раньше, ни минутой позже. В тесном вестибюле привокзальной гостиницы, должно быть, как всегда, было многолюдно. Я сначала прислонился к колонне в двух шагах от входа, но вовремя сообразил, что стою как манекен в витрине магазина готовой одежды — каждый входящий в гостиницу первым делом упирался глазами в мою затянутую в синее фигуру.

Совсем утратил квалификацию, упрекнул я себя, и отступил в тень большого развесистого растения в кадке в углу помещения. Отсюда открывался широкий сектор обзора — слева лифт и лестница на верхние этажи, напротив — рецепция, то есть регистратура, справа, в сумрачном уголке, — непрерывно хлопающая входная дверь.

Стрелка стенных часов прыгнула на 19, и сразу же, будто ждала за дверью этого момента, в шум и гам привокзальной гостиницы вступила ослепительная Фаня. Я глубже отступил за кадку, впитывая мгновения. Она уверенно дошла до середины помещения и, как мне показалось, растерянно огляделась.

Безусловно, Фаня готовилась разыграть привычную мизансцену — она входит в гостиницу минута в минуту, я бросаюсь к ней навстречу и увожу ее наверх. Рационально и совсем по-шпионски, к чему мы всегда так стремились. Но у меня был свой бронебойный сценарий. Когда Фаня, не торопясь и как бы о чем-то размышляя, тихонько приблизилась к лифту, я, наклонившись к ней вплотную, просипел:

— Опохмели любовника!

Она вздрогнула и, рассмеявшись, оглянулась. Я вызвал кабинку лифта.

Потом мы сидели за низким столиком, она в кресле, я на стуле. С помощью кипятильника, который был всегда в моем походном портфеле, я вскипятил воды, насыпал в стаканы кофе. Фаня нарезала продукты из моего кулька.

Я поймал на себе Фанин взгляд. Оказывается, не только я искал перемены в ее внешности, но и она изучала меня. Еще когда я помогал снять с нее плащ, я попытался будто невзначай прижать ее к груди, но она тут же выскользнула из моих рук.

— Не надо, — сказала она. — Нет.

— Условный рефлекс, ты же меня знаешь, — нашелся я.

Холостяцкая жизнь научила меня тому, что во взаимоотношениях полов лучше полчаса потерпеть, чем потом полночи уговаривать. Результат-то ведь будет один и тот же.

Я достал коньяк, мне с самого утра хотелось по-настоящему выпить.

— Первый тост — за нашу встречу, — сказал я очень торжественно и налил себе полстакана.

Фаня молча придвинула поближе ко мне еще один — свой стакан. Я налил ей столько же, сколько себе.

— Ну что же, друг сердешный, — Фаня подняла стакан. — За неожиданную встречу. Как ты нашел меня здесь?

Неужели она ничего не знает ни про мою работу в главке, ни что Татьяна Владимировна — моя жена?

Фаня медленными глотками выпила свой коньяк, надкусила бутерброд.

— Крепкие напитки скрашивают аспирантские будни, — как бы объясняла она, жестикулируя рукой с зажатым в кулаке бутербродом.

Пить она так и не научилась, отметил я и налил по второй. Мы снова чокнулись. Я спросил, как ей удалось уговорить мужа переехать в Челябинск.

— Саша был готов увезти меня хоть на другой конец света — лишь бы подальше от тебя.

— Ну и как вы здесь устроились?

Оказалось, пока никак. Трудно обменять хорошую квартиру в Магнитогорске на равноценную, даже только по площади, в областном центре. Дочь с мужем остались дома, а она два года живет в аспирантском общежитии.

Я уже хотел спросить: а как же Салим, я его видел на днях. Но она, предварив мой вопрос, сказала, что по пятницам, на уик-энд, уезжает домой. Муж, случается, в свои выходные приезжает сюда.

— Мы купили машину. Саша говорит, что исключительно для того, чтобы навещать меня. Ведь на колесах триста километров — не расстояние. Можно обернуться туда и обратно за один день.

Это по-русски называется перепихон, подумал я.

— Вчера я все хорошо обдумала: я не хочу начинать снова, — сказала Фаня, помолчав. — Я так страдала в первые год-полтора разлуки с тобой. Только-только начала отходить.

Так устроена жизнь: женщины больше нас, мужчин, выкладываются в любви — хотя бы эмоционально. И теряют больше потом.

Но я не боялся признаться себе в том, что воспоминания о Фане невыносимы для меня до сих пор. Может быть, мне было бы легче, если бы я знал, что она продолжает любить меня, но я этого не чувствовал. Я вспомнил, как она от меня отстранилась сегодня в прихожей. Душа и тело требовали реванша.

— Давай выпьем еще по глотку.

Я поднялся со стула, плеснул в стаканы и остался стоять.

— Отлично выглядишь, — сказала Фаня, глядя на меня снизу вверх. — Вылитый Юл Бриннер.

— Я же не лысый, — улыбнулся я. — Моя жена говорит, вылитый Грегори Пек в «Золоте Маккены», — добавил я хладнокровно.

Фаня помолчала пару мгновений, наверное, усваивая услышанное. Потом выпила не чокаясь. И заплакала. Она очень красиво плакала.

— Так твоя жена — та самая Татьяна?..

А что же ты хотела, милая. Хорошего мужчину, не успеешь бросить, подберут.

— Я так скучала по тебе!

— Но ты же сама оставила меня!

— Я звонила тебе домой, но мне никто не отвечал. А на работе твоя противная секретарша сказала, что ты здесь больше не работаешь.

Я наклонился и нежно прошептал ей на ухо:

— Я уже два года работаю здесь, в области, в главке. И жена моя — действительно известная тебе Татьяна Владимировна.

Фаня-Таня — роковое сочетание. Нет никак не разведет нас судьба с моей милой подругой.

Я прикрыл глаза, все еще прижимая Фаню к себе.

— Я совсем одна,- всхлипывала Фаня. — А ты даже не захотел мне дать знать о себе.

Мне в самом деле было досадно, что Фаня была в одиночестве где-то здесь, рядом. Я готов был быть с нею всегда.

В общежитии они жили в одном отсеке, в смежных комнатах, с одной женщиной, тоже татарочкой, из Каслей.

— Она поступила в аспирантуру годом раньше, — говорила Фаня. — Поначалу вроде делала какие-то шаги мне навстречу, но мне было совсем не до нее.

Я сидел, обняв ее такие родные колени под тонкой юбкой. Хотелось положить на них голову и слушать, слушать, слушать.

— Татьяна Владимировна, Таня, пришла в институт немного раньше меня.

Фаня-Таня — зловещее сочетание, подумалось мне.

— Поначалу у нас с ней сложились ровные, хорошие отношения, особенно когда вместе готовились к сдаче кандидатского минимума.

— Вы же обе библиографини, — вспомнил я.

— Когда она сломала руку, я даже навещала ее дома.

Мне стало весело. Кино! Я даже представить себе не мог, что бы было, окажись я дома.

— Не скрою, произвело впечатление — интерьер и все такое прочее. Значит, это ты — такой большой строительный начальник?

— У нас с Татьяной одинаковые фамилии, могла бы догадаться.

— Да мало ли людей с такими фамилиями, — Фаня помолчала, будто подсчитывая процент фамилий в населении страны.

— Но я-то один такой талантливый и везучий, — бросил я с вызовом.

— Вот теперь я и думаю: как же мне это не пришло в голову?

В общем-то, не только у Фани, но и у меня крыша поехала то ли от избытка чувств, то ли от выпитого. Ты, видите ли, здесь начала новую жизнь. С чистого листа, вспомнил я. Я распечатал вторую бутылку.

— И вообще, твоя Таня стильная дама — одевается со вкусом, — говорила Фаня, и было заметно, как ей трудно опять не сорваться в слезы.

Если бы ты знала, в какой ширпотреб она одевалась до встречи со мной, подумал я, тебя бы это, возможно, утешило. Во всяком случае, не догадываться о Танином материальном положении до замужества со мной Фаня не могла.

Теперь же у Тани была возможность менять наряды чуть ли не каждый день. У нее было несколько шубок, дорогие украшения.

— Гулять — так гулять, — сказала Фаня. — Наливай еще.

Я понял, что она чувствует себя уязвленной, что ее эмоции требуют выхода. Раньше от переполнявших ее чувств, она, наверное, чтобы утихомирить огонь в груди, или запевала неожиданно высоким голосом какую-нибудь народную песню, которых знала множество, или пускалась, пока ей хватало дыхания, в некий вихревой танец, больше напоминавший балетную партию. Тесный номер гостиницы, картонные его стены не предполагали возможности такой разрядки.

— Стара печаль, моя стара!!!... — попыталась она все же запеть. И вдруг проговорила угрюмо: — Неделю назад я переспала с одним стариканом.

— Это не страшно, — сказал я, моментально протрезвев. — Лишь бы человек был хороший.

— Я буквально не могу найти себе места в последнее время, — сказала она. — С тех пор, как за моей спиной начались разговоры о том, что вместо меня в Москву поедет Татьяна Владимировна. И это благодаря ее мужу, ба-альшому начальнику.

— Можешь больше не забивать свою бедную голову. Вы поедете обе.

— Как так? Откуда такие сведения? Только сегодня на кафедре говорили об обратном.

Я встал со стула, прошелся взад-вперед по номеру. Я чувствовал себя смертельно раненным рыцарем на белом коне.

— Со дня на день в институт из вашего министерства придет сообщение об увеличении квоты на одно место — персонально для Татьяны Владимировны. Внимательно следи, чтобы на твое направление больше никто не покушался.

— Я уже не рада, что связалась с этой диссертацией. Два года сплошных трудностей... У меня был нервный срыв, я боялась сойти с ума и пошла к психотерапевту.

Нечто новое во взаимоотношениях такой уверенной в себе Фани с жизнью!

— И чем тебе помог психотерапевт?

— Это был дяденька под шестьдесят. На втором сеансе он меня немного потрогал и сказал, что сейчас он выйдет на пару минут в соседнее помещение. А я должна полностью раздеться и лечь на кушетку. Потом я не могла заставить себя его целовать, хотя он просил.

Сейчас я не узнавал гордую Фаню. Надо же быть такой дурой!

— По-моему тебе пора соглашаться на любой вариант обмена, чтобы скорее воссоединиться с семьей, — сказал я. — Ведь дальше будет еще тяжелее.

И еще я посоветовал Фане постараться снова сблизиться с Татьяной. Тогда мне будет проще контролировать ситуацию.

Ничто не могло меня заставить положить конец этой любви, так напоминающей болезненную зависимость. И это притом, что на меня не давила необходимость выбора. Все мое существо рвалось к Фане, но я нашел в себе силы не сделать навстречу ей ни шагу. И упоминание о злополучном психотерапевте делало бессмысленным продолжение долгожданного свидания.

Я вызвал такси. Фанино общежитие было как раз по пути, и через десять минут меня дома встречала Таня в каком-то нарядном то ли китайском, то ли японском халате.

На улице резко похолодало. Когда я прощался с Фаней, то вышел из машины. Она прильнула ко мне на секунду, и я легонько поцеловал ее, кажется, в уголок рта. Воспоминание об этом поцелуе не давало мне уснуть и я, пройдя в прихожую, нашел привезенный с собой портфель и сделал большой глоток из початой бутылки.

Как и предсказывали мои соратники, предложенная нами схема в московских коридорах власти сработала безотказно. Действительно, кто откажется от дармового, пусть не Дворца спорта, но вполне приличного легкоатлетического манежа. Как потом я понял, Андрей Николаевич инвестировал в этот объект средства с большим политическим прицелом. Он еще не совсем четко представлял, как отзовутся в будущем эти вложения, но был твердо уверен, что его усилия даром не пропадут.

— Запомни, — учил он, — у Москвы безграничные возможности. И важно загодя подготовить рычаги, позволяющие воспользоваться этими возможностями.

Понятно, стройку пришлось курировать мне. Для начала, мы подготовили московскую базу, потом сформировали автомобильный парк, механизированную колонну, отправили в командировку несколько бригад. Для того, чтобы не изобретать велосипед, я поднял отчетность и проектно-сметную документацию почти пятилетней давности, когда подобный десант посылался в столицу в преддверии Олимпиады. Время от времени на денек-другой вылетал на объект, но дольше, чем требовали дела, в столице не задерживался.

Гарантии на увеличение ежегодной квоты на защиту наших аспирантов в столичных вузах соответствующих профилей областное руководство получило практически немедленно. Но пока не поступило официальное подтверждение такого решения, и Татьяна, и Фаня, каждая по отдельности, вконец задергали меня своими сомнениями в благополучном исходе дела. Я чувствовал, что их соперничество перерастает в недоверие и ненависть. Кажется, они следили за каждым шагом, за каждым высказыванием друг друга. Причем, Таня закатывала настоящие истерики при одном упоминании имени этой ненавистной Ахмадеевой.

С Фаней мы встречались нечасто, на нанятой по довольно сложной схеме квартире. По-хорошему, на эту жилплощадь можно было перевезти всю ее семью, но это была именно наша квартира. Если бы в этот момент Таня узнала, что с Фаней нас связывают некие нити, она восприняла бы это как вероломное предательство и измену. Но на самом деле наши с Фаней отношения, кажется, приобрели четкие дружеские, платонические очертания — разве что я не жал ей по-партийному руку при встрече и при прощании. Она звонила мне, и мы назначали встречу практически раз в неделю, в один и тот же час — после ее лекций. Наши свидания сводились к обмену информацией — например, как обстоят дела в институте, что слышно из Москвы — и продолжались самое большее минут двадцать, ну полчаса.

Я всегда держал ухо востро, но сейчас, видимо, причиной моего провала был довольно заметный занимаемый мной пост. Однажды в пятницу, по телефону, отец срочно вызвал меня в Магнитогорск.

— Надо поговорить, — бросил он коротко, и по его тону я понял, что ничего хорошего меня не ждет.

Шефу я объяснил, что по семейным обстоятельствам мне сегодня же нужно быть в Магнитогорске. Тане рассказал подробнее о звонке отца, зная, что она поехать со мной не сможет — завтра у нее по расписанию лекции.

— Может он малость приболел? — с неуверенностью в голосе предположила она.

Я поехал на своей машине и из первого попавшегося телефона-автомата позвонил Фане на кафедру, потом в общежитие. Хоть здесь бы ее застать на месте, думал я. Я очень соскучился по ней.

— Я сегодня еду в Магнитогорск и могу подбросить тебя домой, — сказал я.

— Когда ты едешь? — спросила она.

— Я уже еду. Через четверть часика буду ждать тебя в своей «Волге» под твоими окнами.

Я простоял от силы три минуты. Фаня выпорхнула на крыльцо и сразу, напрямик через трамвайную линию, направилась к машине.

Зима была теплая. У Фани свободно развевались не скрепленные ничем светлые волосы. На ней была надета бордовая пуховая куртка, синие джинсы, синяя же довольно объемистая сумка через плечо.

— Как здорово, что ты позвонил, — сказала она весело. — Я уже была почти готова, собиралась ехать на вокзал. Так что вместо завтра, я явлюсь домой сегодня.

В объятья Салима — как пирожок из печки, подумал я. Но все у меня замирало внутри — так рад я был видеть Фаню. И еще нас вместе с ней ждал неблизкий трехсоткилометровый путь.

— Думаю, часов в десять вечера будем на месте, — сказал я.

Это Магнитогорск лежит среди обрамленной горами ковыльной степи. Челябинск же был воздвигнут на западной окраине великой сибирской тайги, протянувшейся через весь континент, до самого Тихого океана. Мы ехали стройным сосновым лесом, сменявшимся березняком, потом снова через мощные сосновые массивы. Встречались выгоревшие участки, где даже не было видно птиц, но особо гнетущее впечатление оставалось от рядов голых, совершенно без коры и без веток, деревьев, которые испытали воздействие радиоактивных кыштымских выбросов в 1956-1957, а может, и еще в каком-то году.

Здесь не было мутирующей растительности, как в пойме реки Теча, летом утопающей в пышном зловещем зеленом убранстве. Здесь было тихо и печально, как на кладбище. Я ни разу не решился выйти из машины в этом мертвом лесу, но всегда было ощущение, что здесь не почувствуешь колыхания воздуха — просто, нет атмосферы, как на Луне.

И еще мою голову занимал вопрос: зачем отцу приспичило выдергивать меня на выходные для разговора. Это не могло быть безделицей, но и крупных просчетов я за собой не чувствовал. Интрига с московским легкоатлетическим манежем не в счет — я же не присвоил ни копейки, все, в конечном итоге, идет на благо любимой Родины. Можно считать, что просто средства переложили из одного кармана в другой.

— Ты что же, больше никогда ко мне не прикоснешься? — вдруг спросила Фаня.

Между прочим, я еще когда заметил, что любые экзотические ситуации провоцируют в ней плотские желания...

— Ты сделала большую ошибку, дорогая, отвергнув мой искренний порыв тогда, в гостинице, — сказал я очень серьезно. — Не могу же я протягивать к тебе руки, рискуя получить щелчок по носу. Такое уж у меня правило жизни.

В общем-то, я не сомневался в том, что Фаня все для себя решила сразу же в тот памятный осенний день, впервые услышав мой голос в телефонной трубке. Но, видно, последующие сутки, в ожидании свидания, ее грызли сомнения: не слишком ли опрометчиво она бросается снова в объятия бывшему любовнику.

Я заметил, что многие люди, и прежде всего женщины, чувствуют себя комфортнее в роли ведомых. Но я не способен долго подчиняться обстоятельствам, я привык быть хозяином положения. Я мог тогда без колебаний, схватив ее в охапку, бросить на кровать. Мог, когда возвышался над ней, а она, сидя в кресле, смотрела на меня снизу вверх, спокойно, не торопясь расстегнуть себе брюки на уровне ее лица. И когда обнимал ее колени под тонкой юбкой, никто не мешал моим рукам подниматься по Фаниным бедрам до бесконечности. Но я не стал этого делать.

Я ждал от женщины полной покорности, потому что знал, какой Фаня может быть бесконечно покорной. Или строптивой.

Мы ехали на приличной скорости по пустынному шоссе, прямой линией прорезавшему сосновый бор. В зеркале заднего вида отражалась преследующая нас темная «Волга». Она висела у нас на хвосте в паре километров, с самого выезда из областного центра. «Волга» не обходила нас и не отставала, держась на дистанции и то и дело скрываясь за поворотами. Я специально ждал этого прямого участка, чтобы на предельной скорости еще раз убедиться, что нас преследуют. Кто? Вариантов было немного. Худший — грабители, блокирующие жертву с двух сторон на дороге. Безопаснее всего следовать на ночь глядя хотя бы небольшим кортежем.

Я знал, что за взгорком, на который я взлетел, как пушинка, рискуя влепиться в какой-нибудь тихоходный попутный трактор или во встречную машину, будет перекрестье лесных дорог. И оттуда можно, сделав круг, выбраться назад, на основную дорогу проселком.

Аккуратно свернув налево и, петляя по грунтовке, я стал углубляться в лес. Выйдя на просматриваемую просеку, проехал метров триста и, развернувшись на небольшой поляне, встал за кустарником. Коли сейчас появятся преследователи, нужно просто продемонстрировать свою силу. Но они вряд ли появятся, потому что если это грабители, им после придется заново координировать действия своих машин, и поэтому проще попытаться начать новую охоту

— Что мы здесь делаем? — спросила Фаня и положила мне руку на бедро.

Я обнял и поцеловал ее приоткрытый, такой любимый рот. Я расстегнул верхнюю пуговицу ее брюк, спустил молнию. Дернул рычажок, и спинка правого сидения вместе с Фаней плавно заняла горизонтальное положение. Я поднял ее бедра и стянул с нее брюки. Она помогала мне. Я распахнул правую дверцу, давая простор ее длинным ногам. И тут я услышал шум мотора.

— Лежи и не шевелись, — сказал я Фане.

Подняв свое сидение, я достал АКМС без приклада, завернутый в мешок. Опустил стекло, открыл дверцу и когда из-за поворота появился капот темной «Волги», сделал короткую очередь в воздух. «Волга» остановилась, потом еще немного попыталась продвинуться вперед. Зачем это им надо, подумал я, устраивать бой в лесу. Грабителям это ни к чему. И я опять нажал на спуск.

Оказывается, преследователи просто искали место, где можно развернуться.

— Что это было? — спросила Фаня.

Она уже была застегнута на все пуговицы.

— Не знаю. Возможно, грабители.

— Откуда у тебя автомат?

— От верблюда, — ответил я серьезно.

— Мне страшно, — сказала Фаня. — теперь я понимаю, почему Саша старается вернуться домой засветло.

Кому нужна его сраная «пятерка», подумал я.

Уже стемнело, но я не включал фары и чутко прислушивался к шорохам леса.

— Тут недалеко есть деревня. Лучше всего нам переночевать там, — сказал я. — А утром ты явишься домой, как будто с поезда.

— Мне и нужно быть с поезда, — сказала Фаня. — Меня обязательно будут встречать на вокзале.

В конспирации нет мелочей. Утром я посадил Фаню на поезд в Куйбасе, на последней станции перед Магнитогорском, и через четверть часа она выходила из вагона. Она знала, где припаркована их машина. Салим, конечно, вышел ей навстречу, крепко поцеловал. С другой стороны на Фане повисла дочка. А может дочка осталась дома досыпать? Я даже немного пожалел, что не поехал на вокзал понаблюдать за трогательной церемонией встречи верной жены.

Когда мы вчера оказались в этой лесной деревеньке, я, стукнув в окно первой же избы, спросил, помахав красной книжицей, как найти начальство. Через пару секунд расторопный мужичишка выскочил на улицу и стал показывать дома всех более или менее видных граждан этого селения. Мы поехали к высившемуся среди жалких построек дому управляющего. Управляющий отделением совхоза оказался коренастым дядькой лет сорока.

Да, на тракте, случается, шалят, сказал он. Отбирают в основном «Волги» и перегоняют их в Грузию. Там они уже идут по пятикратной цене. Но это было летом. Зимой он о захвате машин не слышал. Хотя, конечно, всякое может быть, добавил он, чтобы, наверное, не ставить в неловкое положение областное начальство. У него в доме оказалась гостевая спальня, там он и поместил нас с Фаней.

Помнится, мне так хотелось оставить свой след на теле Фани. Например, укусить за ягодицу...

Утром мы затемно попрощались с гостеприимным хозяином. Заглядывайте к нам летом, сказал он. Тут тьма грибов и ягод.

Во мне снова просыпалось шальное чувство, обуявшее меня три года назад. Я был готов сделать все, чтобы разрушить брак Фани. Но тогдашние события показали, что это, наверное, невозможно сделать. К тому же, сейчас в моей судьбе появилась Татьяна, и никак не сбросишь ее чувства, ее интересы со счетов.

Я прагматично полагал, что целесообразнее всего сдружить обеих женщин. У них много общего в работе, в учебе. И вообще, они могут представлять интерес друг для друга, быть полезными друг другу.

Для меня же это был бы самый идеальный вариант. Фаня всегда под рукой. И только не давать Тане повода для ревности. И ни за что не допускать разоблачения.

Дома отец, хотя и чувствовалось в нем некое напряжение, встретил меня радостно. Он очень гордился мной. Верил в меня, потому что научил меня всему, что знал сам. Хотя, в целом, несколько скептически относился к послевоенному советскому поколению.

— На кого страну оставляем? — вопрошал он в своем кругу после стопочки, другой.

— Надо быть твердым, как кремень, — поучал он меня. — А вы же все безвольные. Студень — ни рыба, ни мясо.

И сегодня он сказал, как я понял, предваряя крупный разговор:

— Только испытания делают человека крепче на излом. Люди раньше боялись Бога, потом вместо Бога пришел НКВД. И не было выбора: или ты строишь коммунизм, или становишься к стенке. А вы, как сыр в масле катались. Не учили вас войны, голод, лишения, чистки. Единственное, за что вы держитесь двумя руками — это партбилет. Он для вас, как пропуск в светлое будущее. А где оно — светлое будущее? Его надо строить вот этими руками. Но руки марать никому не хочется. Вот и ловчите, юлите, диссидентствуете. Что за у тебя конспиративные встречи с некой дамочкой без роду, без племени? Снял, понимаешь, квартиру через подставных лиц, но никто в ней не живет. Это что, явка для антисоветчиков?

— Что тут непонятного, отец? Любовные свидания...

— Да это бы полбеды, хоть ты и женат на достойной женщине, члене партии. Но ведь подслушка показала, что вы дальше кухни не проходите, разговариваете полчаса о всякой ерунде, а то сидите и молчите, даже табуретка не скрипнет. Переписываетесь, как подпольщики? Сколько уже томов написали?

Я, в общем-то, предварительно, больше по привычке, бегло проверил помещение, но, похоже спецаппаратурой была напичкана какая-то квартира напротив, через улицу.

В тридцать седьмом году кукарекать бы мне в подвале НКВД, отвечая невпопад на вопросы следователя. И ничего бы, кроме вышки, мне не светило. И потащил бы я за собой и Фаню, и Таню, и многих своих и их сотрудников, включая непременно Исаака Штерна плюс всю его родню, а также отца-чекиста и великого строителя спецобъектов, свою покойную к сегодняшнему дню маму и т.д и т.п.

Если я все это мог предположить, то видавший виды мой отец ощущал это собственной шкурой. Вчерашних чекистов не бывает. Это друзья и давние соратники проинформировали его о предосудительном поведении сына. Он был частью перемалывающей людские судьбы машины, и я вправе был сейчас ожидать от него самых беспощадных оценок и слов. Но что-то у комитетчиков не сработало и потому не сходится — я не видел в глазах отца праведного гнева, обращенного к вероотступнику. Сегодня он не играл привычную для себя роль обвинителя и судьи в одном лице.

— Сидевшая вчера у меня на хвосте «Волга» была из КГБ? — прямо спросил я. — А то мне показалось, что это бандиты нацелились на мою машину.

— Поэтому ты развоевался? Твоя машина тоже с некоторых пор оборудована прослушкой. Так что уже по дороге стало очевидно, что у вас налицо тяжелый случай — трудная любовь. И тут вы явно намеренно куда-то пропали. По радио — молчание. Вдруг ищете тайник? Надо было проверить.

— Ну и что, проверили? — засмеялся я. — Зачем им было нарываться? Ведь знают чекисты, что у меня есть оружие.

— Честно говоря, когда я тебе звонил вчера, не был уверен, чем закончится вот этот наш разговор. Чекисты накопали улик — хоть сейчас отправляй в лагерь тебя с твоей подругой-подельницей. Они только, когда увидели в бинокль торчащие женские ножки за ветровым стеклом, дали задний ход. У них вопросы отпали, а ты тут начал стрелять. Прямо скажу: в данной ситуации опрометчивое решение.

— Ты сам меня всегда учил бить первым.

— Я немного проанализировал твою ситуацию, — произнес отец, отхлебнув из стакана в серебряном подстаканнике чай, — и пришел к выводу, что кто-то стремится разыграть твою карту втемную. А это, должен предупредить тебя, самое дурное в нашей профессии — игра без выигрыша для обеих сторон.

Отцовский наказ значил: остерегайся попадать в положение «без меня меня женили».

После обеда я опять был на трассе, возвращался домой. На другой день, в воскресенье, нам надо было с супругой прибыть на дачу, чтобы поздравить с серебряной свадьбой одного из областных начальников — на основное торжество, в субботу, мы по понятным причинам не смогли попасть. Особого возлияния не предвиделось, но я все же решил ехать на служебной машине. Призрак прослушки преследовал меня, мне не хотелось, чтобы кто-то слушал и комментировал наши интимные, не предназначенные ни по форме, ни по содержанию для чужого уха разговоры с женой. А при водителе особо не разговоришься — во всяком случае, в нашей семье это не принято.

Так что Татьяна подремывала на заднем сиденье, а я размышлял, время от времени перебрасываясь ничего не значащими фразами с водителем.

Памятуя о правиле, что на прямые вопросы должны даваться прямые ответы, я рассказал отцу в двух словах о Фане, о том, что их семья жила с нами на Кагановича. Отец, понятно, не помнил, ни Фаню, ни ее семью.

— Я на твоем месте отстал бы от этой шалавы, — сказал отец. — Если она наставляет рога своему теперешнему мужу, то непременно будет и тебе их наставлять. Уверен, что существует ген измены, который есть и у мужчин, и у женщин. Ты тоже, как я понимаю, небезгрешен, потому что и я был таким. В таких делах важно не попадаться своей дражайшей половине. Вы друг для друга должны быть загадкой! Это залог крепкой семьи. Но при этом никогда не будь загадкой для органов, для них ты должен быть предельно прозрачен.

Мой папа невольно сформулировал закон диалектики жизни и смерти в советской стране.

Как бросишь Фаню? Как бросишь Таню, она такая беззащитная посапывает за спиной. Наверное, жажда реванша заставляет стремиться к Фане. Но ведь нельзя отрицать и неодолимую тягу к ласковым жарким объятиям Тани. С другой стороны, я уже давно убедился, что Таня далеко не такая же домовитая, как Фаня. Что делается дома, для нее на последнем месте.

Интересно, как она жила со своим прежним мужем, младшим научным сотрудником с копеечной зарплатой? Наверное, поэтому и разошлись. Тогда, выходит, она меня любит за то благосостояние, которое я для нее создаю?

Мы приехали к главному торжеству: вот-вот должен был вспыхнуть огромный костер. Вручили виновникам торжества подарок — гэдээровский сервиз мейсенского фарфора. Падал крупный мягкий снег, и кто-то из водителей плеснул из банки на сложенные аккуратным конусом дрова бензина. Это было фантастическое зрелище. Почти невидимое пламя на белом фоне создавало висящий среди падающих снежных хлопьев алый огненный конус.

Потом правильный конус стал разваливаться, отдельные головешки отлетали довольно далеко от костра и сразу же гасли в снегу. Кто-то попытался забросить их назад рукой, но они, обманчиво черные, оказались обжигающе-горячими. Приближалось время обеда, и костер попросту засыпали снегом, который еще долго оседал и дымился.

Обед опять же проходил как продолжение серебряной свадьбы. Но завтра надо было на службу, поэтому к спиртным напиткам практически не притрагивались. Гвоздем обеда был фаршированный поросенок. Я, например, такое чудо прежде видел разве что в кино. Оказывается, и делить его на порции было настоящее искусство. Но виновники торжества, по чьему заказу приготовили поросенка, знали, как это делается.

Нам с Татьяной достались ребрышки с нежным мясом в тарелке, обложенной зеленью над горкой пахнущей специями и почему-то дымом гречневой каши.

— Как вкусно! — сказала Таня. — Надо обязательно записать рецепт. Как ты считаешь, такое блюдо будет уместным к новогоднему столу? А то я привыкла фаршировать уток, гусей. А однажды готовила индейку с капустой.

А я представил, как будто сейчас на месте Тани — Фаня. Что бы было? Скандал?

Она ушла бы из-за стола в тот момент, когда все восхищенно аплодировали торжественно вносимому блюду. Это было бы расценено не иначе, как демонстрация. Демонстрация чего? А Бог его знает. Протест против русских национальных обычаев? Какая ерунда. Фаня давно говорит и думает по-русски. Просто она не привыкла воспринимать свиное мясо как нечто съедобное. Представляю, как своротило бы носы большинство сегодняшних гостей, если бы вдруг повар радостно объявил:

— А эти котлеты из конины!

Наверняка, кое-кого бы даже вывернуло. И за столом точно мало кто остался бы.

Однако, как закуска под спиртное, и не то может пойти на ура. Так что многое зависит от степени опьянения гостей и их приверженности экзотике.

Как это все же неестественно: живем, работаем рука об руку, женимся, рожаем детей — и совершенно не уважаем ни веры, ни обычаев друг друга. Талдычим и талдычим о дружбе народов, но даже на бытовом уровне то и дело проглядывают неприязнь и непонимание.

Недаром Гоголадзе однажды назвал СССР лоскутным одеялом. Но это же безумный Гоголадзе. Однако в памяти всплыло и другое.

Я неоднократно бывал в Прибалтике. Однажды в Вильнюсе, в китайском ресторане, я заказал себе со своей приятельницей-летувяйте, несмотря на ее протесты, лягушек. Если ты не съешь лягушку, сказал я ей, я закажу тебе засахаренных кузнечиков или еще какую-нибудь болотно-луговую гадость.

Я где-то читал или слышал, что у лягушек французы употребляют в пищу только задние лапки. Крошечные лягушачьи окорочка были жестковатыми, но вкусом, как показалось, напоминали куриные. Испытание было недолгим. А со студеной водкой даже приятным. С тех пор, когда за столом речь заходит о лягушке как о французском деликатесе, я с полным правом в подробностях рассказываю, как закусывал этим изысканным яством в столице Литовской ССР, в ресторанчике «Медининкай» рядом с воротами Аушрос, умело стилизованном под рыцарскую старину..

Я любил Литву, ее природу, ее жителей.

— Знаешь, почему у нас такие простые люди и такие доступные женщины? — спрашивал Гинтаутас Гражис. Мы сидели с ним в кабачке, спрятавшемся — вход с черного крыльца — в подвале гостиницы на берегу Тракайского озера. — Потому что Литва всегда была проходным двором и для европейцев, и для русских. У нас есть такой польский тост: — Tup, tup, tup, — он стукнул три раза дном стакана по столу. — Za zdrowie pi?knych dup! Выпьем за здоровье прекрасных задниц!

Это был лет десять назад, в середине1970-х. Я еще занимался жильем и приехал в Литву знакомиться с архитектурными особенностями и тонкостями строительной технологии прославившихся на весь СССР вильнюсских районов Лаздинай, Жирмунай, Каролинишки. В первый день мы проехали по жилому массиву Жирмунай — действительно, впечатляющему: широкие дороги, красивые, хорошо распланированные кварталы пяти-, девятиэтажных домов, где предусмотрены школы, детские сады, магазины, комплексы бытового обслуживания, места отдыха. Строения органично вписываются в природный ландшафт. Гинтаутас, внушительного вида тридцатилетний мужчина, в недавнем боксер-полутяж, работал начальником техотдела строительного управления, куда я был командирован. Ему и было поручено опекать гостя с Урала. У него была новенькая красная «четверка"-фургон.

С озера тянуло свежим ветерком. Оставив машину возле гостиницы, мы по мосткам прошли к середине озера, где возвышался знаменитый средневековый замок. Через массивные подъемные ворота мы прошли внутрь. Там шел ремонт кладки, были разбросаны кучи красного кирпича. Мы поднялись на галереи, прошли по казематам. Замок, который десятки раз видел в кино, производил впечатление добротной декорации.

— Впечатляет, — сказал я. — Умели люди строить.

Что правда, то правда, построено было прочно, на века.

— Я же говорил, что Литва была проходным двором для всех, — напомнил Гинтаутас. — Вот и приходилось возводить надежную защиту — от непрошенных гостей с запада и востока.

Интересно, что в отличие от других прибалтийских республик — Латвии и Эстонии — в Литве русские не позволяли себе неприкрытого хамства. Во всяком случае, я наблюдал лишь один такой случай, в центре скандала оказалась квашня, которая наверняка нарывалась на скандал в любой точке Советского Союза.

В Латвии, и тем более в Эстонии, при контакте с аборигенами нередко чувствовалась глубоко спрятанная обоюдная глухая ненависть. Зато литовцы, в целом дружелюбные, я заметил, все же не упускали случая втихаря подчеркнуть неловкость пришельца из России. Если уж совсем углубиться в психологию литовцев, они вряд ли ощущали себя советскими людьми.

Из Тракая с нами напросилась ехать в Вильнюс дама средних лет, похоже, одна из руководителей гостиницы. Уже в Вильнюсе нам на переходе пересекла дорогу элегантно одетая интересная женщина с двумя тяжелыми сумками в руках.

— Kobieta radziecka, — со смешком произнес Гинтаутас. — Советская женщина.

— Ты хочешь сказать: taka pi?kna dupa radziecka? — спросила дама.

Он развеселился:

— Действительно, очень красивая мадам. У нас, в Вильнюсе, все знают польский, — сказал он мне.

— Еще бы не знали, сколько вы под Польшей жили, — сказал я. — А у нас, в России, все знают русский.

— В Вильнюсе много поляков. Мы сегодня пойдем в какой-нибудь ночной бар, я тебя познакомлю с польскими девочками.

И была безумная неделя. Сначала мы не вылезали из кабаков, потом осели как раз в обследуемом мной Жирмунае, на Весуло, у роскошной блондинки, «бомбы-секс», как она себя называла, молодого специалиста, мастера СУ, где трудился Гинтаутас, Дануты Козак. Гостила у нее вместе с нами не менее роскошная брюнетка, отъявленная матерщинница, тоже инженер-строитель, Галинка Суманова, сбежавшая на это время из семьи в Старом городе, с улицы Татару. Потом-то я догадался, что девушек, наверное, привлекало общество двух не самых последних холостяков.

Среди ночи у нас заканчивалось спиртное, и мы прыгали в «четверку» и ехали в ближний ночной бар, а им был «Эрфуртас», чтобы купить водку с бешеной переплатой. В первый раз за нами увязалась Данута — как конвой, что ли. Гинтаутаса задержали в вестибюле какие-то его знакомые, и я в одиночку пошел в бар. Молодой бармен сосредоточенно колол лед.

— Две бутылки водки, пожалуйста, — обратился я к нему, протягивая банкноты.

Он даже не обернулся на мой голос.

Выждав какое-то время, я подошел к Гинтаутасу:

— Там бармен, должно быть, глухой. Он меня не слышит.

Они с барменом перекинулись парой слов по-литовски. Гинтаутас забрал водку, и мы пошли с ним к машине.

— О чем вы говорили? — спросил я Гинтаутаса.

— Что ты не русский, что ты поляк из Сибири. Он сказал, что ему осточертели эти красные.

— Если бы не красные, вы бы куковали сейчас под немцами.

— Быть в составе Европы — это было бы не самым худшим вариантом для Литвы, — он отдал честь воображаемому флагу.

Мы оба по-настоящему разозлились, хотя, в общем-то, ни мне, ни ему не хотелось вдаваться в исторические экскурсы. Мы совершенно забыли про оставшуюся в машине Данку. Она была легко одета и вконец замерзла. Я налил ей водки, которую она выпила, стуча зубами по краю стакана. Мы приехали на Весуло, но пить уже никому не хотелось.

Как наши девушки при таком режиме каждый день неукоснительно выходили на работу, трудились весь день и возводили образцово-показательный жилой район, до сих пор остается для меня загадкой.

— Жалко на девчонок смотреть! — говорил я Гинтаутасу. — Устрой для них больничные, что ли.

— Kobiety radziecсy должны ударно трудиться на стройках коммунизма, — отмахивался он. — Таков закон нашей социалистической жизни. Пусть привыкают. У вас, на Урале, разве по-другому?

У нас, на уральских стройках, бытовала поговорка: работа, которую не может выполнить лошадь, под силу женщине.

Наши с Фаней встречи становились все более частыми. И к весне они стали практически ежедневными. К тому времени Ахмадеевы уже обменяли квартиру, но я лишь в общих чертах представлял, где Фаня с семьей теперь проживает. Конечно, можно было через справочную службу узнать номер Фаниного домашнего телефона, но зачем мне это нужно, думал я.

Нас неудержимо влекло друг к другу. Я прекратил обедать дома, объяснив Тане, что мне удобнее и выгоднее пользоваться услугами общепита. Ее это устраивало, она даже высказалась в том смысле — а нужна ли нам домработница? Посторонний человек в доме ее тяготил. Но до поры до времени Таня решила задержать домработницу — она узнала стороной, что в институт поступил министерский документ, касающийся квоты для нее лично. Огласят его буквально завтра, и Таня решила отметить это событие у себя дома, в узком кругу весьма заметных и влиятельных в институте людей. Среди них была Фания Сабуровна, темная лошадка, скромница-провинциалка, за спиной которой, чувствуется, маячит непонятно какая неслабая фигура.

— Закатывать ужин в ресторане — это слишком нескромно. Будет легкий фуршет, для десяти-двенадцати человек, — объяснила Татьяна. — Хотелось бы, чтобы и ты почтил наше общество вниманием.

Мне уже приходилось участвовать в подобных мероприятиях с академической публикой — Таня брала меня с собой, чтобы меня показать. В основном женский коллектив — ни выпить толком, ни закусить. Ни поговорить, потому что каждый представитель этого клана, оказывается, интересен прежде всего самому себе. Может быть, это ложное впечатление, может, мой мыслительный аппарат устроен по-иному. Но куда деть этот неприкрытый снобизм, демонстрацию исключительности, вопиющее себялюбие.

Впрочем, я от всего от этого априорно защищен своей должностью. Татьяна — статусом моей жены. Все эти так называемые ученые потом, до конца своей жизни, будут вспоминать о своем визите в дом крупного чиновника областного масштаба. Итак, нужно, чтобы им было о чем завтра поговорить, оценить мои возможности и перспективы моей супруги. Короче, от нас требуется пустить пыль в глаза. Ведь, в конце концов, моя жена — это моя витрина, и она должна быть привлекательна и любима окружающими по всем параметрам.

А Фане останется кусать локти, но это было бы несправедливо и неправильно, решил я. Несмотря на то, что наши отношения вроде бы возобновились, она была полностью автономна от меня, а я уже знал, чем такая степень свободы может обернуться. Жизнь меня научила тому, что женщина должна быть полностью порабощена своим самцом.

— Попробуй очаровать проректора по НР. Она у нас дама со вкусом. Многие считают, что у нее было бурное прошлое, — между тем наставляла меня Таня. — Ты это умеешь.

Я это действительно умел. В любом деле важен антураж. Я спросил, что Таня собирается предложить гостям. Она протянула мне список. Я вписал в него еще полдюжины пунктов — недосягаемые для ученой публики деликатесы.

— Передай этот перечень завтра водителю. Он все привезет к обеду. А у меня с утра будут сплошные совещания. Я подъеду домой к вечеру — как только освобожусь.

Я не кривил душой и не заметал следов. В наш главк совершенно буднично высадился десант из трех зампредов Совмина и десяти союзных министров — рассматривалась принципиальная возможность строительства в Магнитогорске мощного кислородно-конвертерного цеха. Подобные цехи уже действовали на Запсибе, в Липецке, Жданове, Череповце. Но стране нужно было все больше металла, как я полагал тогда, для изготовления предусмотренных государственной военной доктриной дополнительных десятков тысяч танков — основной ударной силы СССР. А на тамошнем металлургическом комбинате основные фонды за полвека эксплуатации, несмотря на перманентные реконструкции, были изношены на восемьдесят процентов. Коренное же обновление производства требовало современной строительной базы, которая тоже была на уровне тридцатых годов, то есть по сегодняшним меркам — на первобытном.

Задача ставилась предельно конкретно. В соответствии с ней, мы начерно набросали проект распоряжения Совета Министров СССР о возведении в наступающей 12-й пятилетке ККЦ мощностью 9 миллионов тонн стали в год, в том числе первой очереди мощностью 5 миллионов тонн металла, с четырьмя машинами непрерывной разливки. В пояснительной записке отмечалось, что строительство должно осуществляться параллельно с проектированием, с изготовлением и выдачей оборудования. Минтяжстрою СССР поручалось строительство, Госстрою СССР — проектирование. Была составлена спецификация поставок оборудования.

Также был разработан рассчитанный на ближайший год график изыскательских работ. Еще через год должно было завершиться проектирование. А в следующем году — закончиться выдача оборудования.

Объемы работ предстояли колоссальные. Но нам к тому же были поставлены жесткие сроки, ограничен лимит людей. Стройка, сказали нам, будет записана отдельной строкой в решения предстоящего XXVII съезда КПСС. А партийные решения не обсуждаются, а выполняются. Нам дали недвусмысленно понять, что если мы провалим ККЦ, то всем нам не сносить головы.

Как всегда в таких случаях, кто-то из энтузиастов, которые почему-то обладают правом голоса на подобных совещаниях, но никогда ни за что не отвечают, выступил с встречным обязательством: пустить конвертер к середине 1989 года — к 60-летнему юбилею Магнитогорска. Все министры, и их заместители, а также присутствующие академики будто онемели. Эдакая временная парализация воли. Первым вышел из ступора министр черной металлургии СССР Колпаков.

— Все предыдущие советские подобные цехи строились от восьми до двенадцати лет, — напомнил он, и присутствующие одобрительно загалдели. Здесь собрались самые тертые в стране калачи, они знали цену всем загодя составленным планам, графикам и сметам. — Нужна ли нам такая спешка?

В общем-то, руководство этой стройкой по должности могли возложить на меня. Но мне было всего тридцать пять лет, и я был уверен, что для такого ответственного дела будет выдвинут человек с более солидным послужным списком и опытом — мой непосредственный начальник.

В кулуарах я услышал, как убеленный сединами партиец говорил своему собеседнику:

— То, что нам поручается, — самоубийство. Сейчас не 30-е годы. Люди не те.

Я же не сомневался, что, если поручат мне, то я справлюсь. Как — другой вопрос. Надо прежде ввязаться в драку, как говаривал Владимир Ильич. А может, Наполеон?

И бывший всегда в курсе всего отец после обеда позвонил мне.

— Не упускай этого дела. Это шанс, который выпадает строителю раз в жизни. Андрюша Иванов — начальник стройки, ты его заместитель. И держись его, он не предаст. Это твой Байконур. Перегрызи, если понадобится, всем глотки, а я тебе помогу.

Крепка и беспощадна старая гвардия, подумал я, ни на минуту не усомнившись в решимости и возможностях отца. Не успел я положить трубку прямого телефона, как он опять негромко звякнул.

— Меня Татьяна Владимировна пригласила сегодня к вам домой на фуршет, — сказала Фаня.

— Ну и что ты решила?

— Я пойду, — сказала Фаня. — Ты же велел наводить с ней мосты.

Я взглянул на часы. Времени у меня было совсем немного.

— Давай быстренько пообедаем во вчерашней забегаловке. Я буду там через полчаса.

К этому времени я уже знал весь Фанин гардероб и примерно представлял ее финансовые возможности. Конечно, все одетые на ней вещи, что называется, смотрелись, но не было в ее нарядах изюминки, не чувствовалось стиля. Нужна была для сегодняшнего party какая-то заграничная, вызывающе сексуальная тряпка, чтобы у всех навсегда устоялся в ее лице образ безусловно светской дамы, обладающей несомненными возможностями. Следовало как можно быстрее подкрепить впечатление от Фаниного успеха в борьбе за место в аспирантуре, которое сохранилось за ней без суеты и видимых усилий с ее стороны. Золушка должна была явиться в роли принцессы — ведь в России издавна встречают по одежке.

Это можно было купить за валюту или за чеки Внешторгбанка только в филиале «Березки» при спецраспределителе. Я решил, что Фаня должна сходить туда одна и выбрать все, что ей понравится. Чтобы не вызывать лишних вопросов жены, я решил не светиться там, но знал, что в Конторе о визите Фани станет известно мгновенно. Я старался быть совершенно прозрачным — у комитетчиков не должно появиться вопросов, откуда у скромной аспирантки зеленые деньги.

В эквиваленте сумма представляла примерно трехмесячную зарплату Фани. Она заартачилась было.

— Пойми, сегодняшний фуршет — это экзамен, — убеждал я ее. — Всем важно знать: человек ли ты их круга, а земля слухом полнится. Если ты не пройдешь испытание, тебе или придется спать с каждым встречным научным сотрудником, или тебя вышибут из аспирантуры как дуру деревенскую при первом подходящем случае.

Фаня слушала, опустив голову.

— Спасибо, солнышко, за заботу, но ты опять накрепко привязываешь меня к себе, — сказала она. Потом призналась: — Я впервые держу в руках доллары. Тебе потом вернуть эти наряды?

— Что я с ними буду делать? — ответил я вопросом на вопрос. — Имей ввиду, тебе ведь в Москве тоже в чем-то надо блистать.

— Не представляю, как объясню эту покупку мужу.

— Скажи, что купила в уцененном магазине, — то ли в шутку, то ли всерьез сказал я. Эта проблема мне не казалась самой для нее существенной.

Общество, собравшееся у нас в тот вечер, было, что называется из поколения атома и джаза. Или, как обычно уточнял Ю. П. Гоголадзе, из поколения унитаза и ванны. Поэтому тихо звучал из двухкассетника оркестр Глена Миллера. Пили бездарно. Начали с шампанского, потом перепробовали напитки из каждой бутылки на столе, после перешли на привычную и родную водку. Известных мне людей среди гостей было немного. К жене я почти не обращался, к Фане вовсе не подходил, даже старался не смотреть в ее сторону — разве что при знакомстве, будто между делом. Перебросился парой бодрых слов с телевизионщицей, бравшей когда-то у меня интервью. По всей форме представился проректору по научной работе, доктору искусствоведения, даме пятидесяти с небольшим лет.

Из мужчин в компании присутствовал кроме меня лишь профессор Штерн. Он пришел с цветами, которые сразу же вручил хозяйке дома. После он очень переживал по поводу того, что не сообразил, что виновниц торжества оказалось две.

— Не придавайте этому большого значения, — попытался успокоить я его. — Ведь пришедший вчера министерский документ, как я понимаю, касается лишь моей жены. А по Фание Сабуровне вопрос был давно и окончательно снят.

Оказалось не все так просто. И по кандидатуре Фани министерские бюрократы по новой затребовали всю документацию. И хотя теоретически вопрос по обеим соискательницам кандидатских званий считался решенным, лишь официальное подтверждение расставляло все точки на i.

Когда зазвучала «I can see the flowers in deсember», я пригласил на танец Тамару Федоровну Сергееву, проректора по НР.

Своеобразие оркестра Глена Миллера в особой тональности звучания саксофонов, заметил я, чтобы дать понять, что я не заскорузлый технарь, а кое-что понимаю и в искусстве. Она сказала, что стала боготворить джаз именно благодаря фильму «Серенада Солнечной долины», и в юности они любили плясать под «In the mood», правда, называли они тогда эту мелодию «Линд-отель», по промелькнувшим в фильме словам. Мы тоже называли этот быстрый фокстрот также, обрадовался я.

— 12-тактовый блюз с использованием мелодической техники риффа, — уточнила доктор искусствоведения.

— ...Знаю я и знаешь ты, — напевал я на ушко Тамаре Федоровне, наверное, прижимая ее к себе крепче, чем требовали обстоятельства. Для своего возраста она неплохо сохранилась как физически, так и душой.

— Танец — это любовь, — вдруг прошептала ученая дама.

И тут грянул «In the mood», от которого вскипает кровь у девяноста процентов шестидесятников, и я еще раз убедился, что не ошибся в оценке возможностей Тамары Федоровны. Что-что, а умение танцевать рок-н-ролл я отшлифовал на сотнях студенческих вечеринок. Но Тамара Федоровна ничуть не уступала мне. И еще я увидел, что к нам присоединяется Фаня в своем струящемся и облегающем серебристом платье на бретельках, обнажающем ее мраморные плечи и руки, и спину, и открытые до коленок, от которых невозможно отвести взгляда, ноги.

И тут же с ней рядом оказалась Татьяна, они сбросили туфли и стали извиваться в безумном танце, как два отражения в зеркале, то вплотную приближаясь друг к другу, то отступая на шаг.

— А это танец двух соперниц, — сказала проректор по НР. Она вдруг усмехнулась, посмотрев на меня. — Сегодня я впервые попробовала текилу, и она мне понравилась. Но, говорят, ее как-то по-особому надо пить. Вы научите меня?

Тамара Федоровна была талантливая ученица. Мы отхлебывали из рюмок, не забывая про соль, а также лимон, и поглядывали на танцующих женщин.

— Если бы я была одной из них, — сказала Тамара Федоровна, — я бы закончила танец тем, что выцарапала глаза партнерше. Такова логика их танца. — Она снова очень внимательно посмотрела на меня. — Им ведь в Москве жить подолгу вместе?

— Считаю, что в конце концов у них появится стремление сдружиться. Ведь и Фания Сабуровна, и Татьяна Владимировна собирают и накапливают материал для своих диссертаций. Они обе библиографини. Не правда ли, красиво и очень аристократично звучит?

— Вы очень внимательны, оказывается, к делам и знакомым своей жены, — сказала Тамара Федоровна. — Кстати, я тоже в прошлом библиографиня.

— Тамара Федоровна, спойте нам что-нибудь, — Татьяна села за пианино. — Я познакомилась в вашем исполнении с чудным романсом о белой акации.

— Я очень давно его не слышал, — поддержал ее Штерн.

Тамара Федоровна отпила глоток воды и, выслушав вступление, запела:

Белой акации гроздья душистые

Вновь ароматом полны,

Вновь разливается песнь соловьиная

В тихом сиянии чудной луны.

Помнишь ли ты? Под белой акацией

Слушали песнь соловья...

Тихо шептала мне чудная, светлая:

«Милый, поверь мне! Навек твоя!»

Годы давно прошли, страсти остыли,

Молодость жизни прошла.

Белой акации запаха нежного

Верь, не забыть мне уже никогда.

Тамара Федоровна обладала глубоким чувственным тембром голоса. Она пела с печальной улыбкой и переводила взгляд с лица на лицо. Я поймал себя на том, что, наверное, подобно каждому присутствующему здесь, воспринимаю слова романса как обращенные лично к себе.

Уже за полночь в два приема я развез большую часть гостей — тех, кто не улизнул еще часов в десять, сославшись на неотложные дела. По язвительным замечаниям коллег, их попросту, и не без оснований, ревновали мужья. Академическая среда очень наблюдательна, сделал я вывод для себя. От нее не спрятаться, не скрыться.

Фаня ехала с первой партией. По прямой она жила, оказывается, буквально километрах в трех-четырех от меня, но между нашими районами располагался громадный железнодорожный узел с вокзалом, и объезд составлял не менее двух десятков километров. Таким образом, оказывалось, что Фаню везти предстоит дольше всех и доставлять ее до дома придется последней. Она сидела рядом со мной на переднем сиденье, и за всю дорогу ни разу не посмотрела на меня. Но я боковым зрением видел ее четкий профиль, ощущал под пальто все ее изящество и хрупкость.

В принципе, складывалась весьма привлекательная ситуация, но ни меня, ни ее она сегодня не устраивала. И Фаня стала уговаривать незамужнюю замдекана Раису Ефимовну Ерусалимчик переночевать у нее. Муж мой сегодня работает в ночной смене, а когда вернется утром, отвезет нас с комфортом на работу, заверяла она Раису Ефимовну. Если вдруг он задержится по какой-то причине, добавил я для веса, вот моя визитная карточка — позвоните, и я пришлю за вами машину.

Раиса Ефимовна сильно хромала — последствия ДЦП, как мне уже довелось слышать и от жены, и от Фани. Красивая женщина с глубокими черными глазами весь вечер просидела за столом. Какая несправедливость, думал я. У кого-то есть все — и с избытком. А для кого-то просто жить — неоцененный труд, неоценимый подвиг.

Раиса Ефимовна, наконец, согласилась, и мы петлистыми ночными дорогами выехали на Меридиан, междугороднюю магистраль на восточной окраине города, здесь в пятиэтажке уже третий месяц жила Фаня.

Раиса Ефимовна оказалась рядом как нельзя кстати. Без сомнения, Фаня догадается с ее помощью скрыть от Салима свой умопомрачительный наряд.

Раиса Ефимовна сидела сзади, и я включил свет в салоне, чтобы Фаня помогла ей выбраться из машины. На переднем сиденье остался комок денег. Это сдача из спецраспределителя, догадался я.

Я знал, что мне предстоит сделать еще один рейс. Войдя в квартиру, я услышал голоса на нашей обширной кухне. Такого я не ожидал и чуть не расхохотался от неожиданности: никуда не торопясь, с сигаретами в зубах, здесь тихо мирно квасили два профессора-культуролога, Сергеева и Штерн. По другую сторону стола улыбаясь сидела, подперев голову рукой, пьяненькая Татьяна и пыталась время от времени запеть старую студенческую: «По рюмочке, по маленькой налей, налей, налей...» Они пили водку из крошечных серебряных емкостей и закусывали квашенной капустой.

— Тамара Федоровна, — обратился я, тронув Сергееву за рукав как старую знакомую, — столько всякой еды на столе, а вы взялись за капусту...

— Мы под горькую говорим о всяких печальных вещах, и было бы странно, если бы мы разбавляли наш разговор деликатесами, — сказала Тамара Федоровна.

Я не стал спрашивать, о чем они тут говорят.

Я тоже налил себе 30-граммовую серебряную рюмочку, я еще ощущал тепло ладони Фани.

— Мы как раз говорили о несоответствии желаемого и действительного в нашей жизни, — сказал Штерн.

Ага, подумал я, бесконечные интеллигентские монологи-диалоги о смысле жизни.

— Жизнь вообще несправедливая штука, — высказался я философически и выплеснул рюмку в рот.

— Вот я бы хотел не утруждать вас, занятого человека, доставкой каждого из нас на дом после сегодняшней вечеринки, а самому сесть за руль собственной машины. Но меня ведь тут же остановит человек в погонах и с жезлом. А вас никто не остановит, потому что у вас номер машины состоит из определенных цифр.

— Если я начну вихлять на дороге, то обязательно остановят, несмотря на спецномер, — заверил я. — Мой совет: если вы выпили в пределах разумного, не суетитесь за рулем.

— Мы на самом деле говорили о тотальном обмане общества. Произносимые с высоких трибун слова часто в контексте приобретают противоположный смысл. Не сомневаюсь: вы понимаете, что я имею ввиду, — прервала меня Тамара Федоровна.

— Вы рассуждаете как не члены партии...

— Я не член партии, — сказал Штерн миролюбиво.

— Все мы знаем, что партия постоянно движется вперед, освобождаясь от недостатков и равняясь на ленинские нормы жизни, — без запинки проговорила Тамара Федоровна.

За спиной мне послышалось какое-то движение. Я оглянулся — это вошла Татьяна. Я и не заметил, как она нас покинула. Она уже переоделась в свой домашний то ли китайский, то ли японский халат. Гости без лишних слов засобирались.

— Как вы сегодня выглядели! — воскликнул Сергеева, целуя в обе щеки Татьяну. — Везет же некоторым, — обратилась она ко мне. — Вы не в рубашке родились?

— Угадали, — рассмеялся я.

— Вы, Татьяна Владимировна — украшение кафедры, — сказал Штерн.

— Никогда не думал, что у вас в институте столько умных, милых, просто неотразимых людей. Татьяна многому может научиться у вас.

Буквально через пару кварталов мы высадили Штерна.

— С Исааком Семеновичем мы дружим с университетской поры, — сказала, будто что-то объясняя, Тамара Федоровна. — Согласитесь, иррациональность нашего провинциального уклада жизни оставляет только три выхода для думающего человека. Или уход в профессию, или алкоголизм, или адюльтер.

Или все вместе, подумал я.

Профессор Сергеева, наверное, считала, что я ближе знаю Штерна и его жизненные обстоятельства. А может, она намекала исключительно на нас с Таней? Или на все наше поколение? Разве у нас у всех не одинаковые проблемы? Невозможность самореализации, свободное время, которое становится обузой, заработанные деньги, которые не на что тратить...

Потом, до самого дома, она молчала, задумавшись.

Похоже, из бабушки вышел весь воздух, подумал я. Она, действительно, кажется, порядком устала.

Но когда мы остановились у ее подъезда, она вдруг по-молодому улыбнулась.

— Я сто лет так не танцевала, как сегодня. Спасибо вам за прекрасный вечер, — сказала она, пожимая мне руку.

Я, естественно, приложился к ее кисти в просвете перчатки.

— Я слышала, ваш отец — Герой Социалистического Труда? Поверьте моему дару предвидения, вас ждет такое же большое будущее.

Я никогда не сомневался в этом, но лишний раз услышать такое из уст совершенно постороннего человека было приятно.

— Мне кажется, ты покорила всю кафедру сегодня, — сказал я Тане, вернувшись домой. — Особенно потрясающим был ваш танец с Фанией Сабуровной. О нем будут слагать легенды. Никто его не забудет никогда.

— Прежде всего не забудем его мы. — Татьяна зябко повела плечами. — Две кобры сошлись в танце смерти. До сих пор кровь стынет в жилах.

Для чего Бог подарил женщинам такую интуицию? Не надо питать иллюзий, никогда они не подружатся.

Ровно через месяц обе мои дамы сердца отбыли на установочную сессию в Москву. Таня хотела, чтобы они поехали вместе — в мягком вагоне, в купе на двоих. Чтобы, как она говорила, спокойно позаниматься. В общем-то, Фаня с Таней в чем-то взаимодополняли друг друга. Фаня обожала философию, а Таня была на ты с иностранным языком — немецким. Так что их совместное путешествие могло оказаться полезным, но оно не состоялось по понятным мне и Фане причинам. Дамы улетели самолетами с разницей в четыре часа.

Я по-доброму напутствовал Таню, но с Фаней в последний наш день накануне отлета я был более откровенен. Должно быть, я выпил лишнего, прощаясь. Я сказал, что вся эта затея с заочной московской аспирантурой — авантюра чистейшей воды. Что Химки, где располагается институт, это далеко не Москва, а пригородный райцентр. Что у нее дочь-подросток, которую нельзя оставлять без материнского внимания ни на день. Что в результате она потеряет Салима, потому что у нее будут не только кратковременные поездки, но и на месяц и больше. А этот вуз не зря за глаза называют не иначе, как институтом культуры и отдыха, и нравы, царящие на его кафедрах, известны всем.

— Следи за своей благоверной, — рассвирепела Фаня, — а за мной есть кому присмотреть.

В общем, с Фаней мы рассорились в пух и прах, после этого мы не виделись несколько месяцев, пока я однажды снова не разыскал ее. Но, пока они с Татьяной были на установочной сессии, я отправился в отпуск, на Кавминводы, а точнее, в Ессентуки. Был июнь 1985 года. Я вернулся в пустой дом, так как жены еще не было, но на автоответчике было сообщение о том, что я должен срочно позвонить в обком. Оказалось, меня разыскивает первый секретарь Ветров. Я тут же переоделся и перешел площадь Революции поверху, минуя все подземные переходы.

— Давай дуй в свой родной Магнитогорск, — сказал Геннадий Григорьевич. — Будем строить на комбинате конвертер.

Через три дня я был в Магнитогорске, еще через два уже руководил СУ «Промбетон». Поначалу жил в гостинице и совершенно не мог спать — с каждым днем задание, которое я на себя принял, представлялось все более трудным и сложным.

Когда я еще до области работал главным инженером «Промбетона», возводили Череповецкий конвертер. Тогда нам было поручено помочь в строительстве крупного третьего электромашинного помещения на машинах непрерывного литья заготовок, как сейчас оказалось, аналогичного нашему, который мы только готовились строить. Это было очень ответственное задание, с которым мы весьма успешно справились.

А уже в этом году, после выхода решения ЦК и Совмина, мы с техническим управлением главка начали подготовку организации будущего строительства. В Минтяжстрое подняли соответствующие документы, потом объехали интересующие нас заводы. Так, в Череповце мы досконально в ретроспективе изучили работу строителей конвертерного цеха.

Объемы предстояло выполнить колоссальные, но все же удивило, что на конвертерах трудилось очень много народу. В том же Череповце это происходило из-за, как показалось, неудовлетворительной организации производства, нарушения последовательности работ, несвоевременной выдачи технической документации по узлам с законченным «нулевым циклом». Уже такой, во многом поверхностный и чисто предварительные анализ давал основания полагать, что при концентрации всех усилий, при соответствующей материальной базе, если использовать самые передовые методы труда, можно конвертер построить за пять лет.

— Но почему все-таки не за четыре года, не к юбилею города? Ведь по строительной части дела будут решаться предельно оперативно, — опять, как и на самом первом совещании, повис в воздухе вопрос. — Здесь необходим политический подход, страна, как и в годы Великой Отечественной войны, ждет нашу сталь.

— Потому, — спокойно ответил я, — что опыт показывает: большие проблемы традиционно возникают с поставками металлоконструкций и оборудования. И второе, — сказал я, — что будет отличать нашу стройку. В Жданове в пиковый период на конвертере было занято 14,5 тысячи человек. В Череповце — 13,5 тысячи. В Липецке — 17,5 тысячи. 17 тысяч человек работало на строительстве конвертера Запсиба. Мы же, в Магнитогорске, обойдемся не более чем пятью тысячами человек.

Наверное, все эти нарисованные мной и подкрепленные расчетами и цифрами радужные перспективы и решили вопрос о вводе меня в состав руководства стройкой. Тем временем приехала из Москвы сдавшая на отлично все экзамены Татьяна.

— Не так страшен черт, как его малюют, — сказала она.

Таня была в восхищении от столичной профессуры, хотя неизменно подчеркивала древность и физическую немощь работавших с ней ученых. Запомнилась говорящая фамилия то ли профессора, то ли академика Цалкаламадзе — или как его там. Этот сверхавторитетный ученый, наверное, был не таким древним, потому что, когда в связи с ним дело коснулось Фани, Татьяна обозвала ее проституткой, минеткой-туалеткой. Не скрою, меня это больно кольнуло, но я не стал требовать расшифровки этого понятия в интерпретации моей супруги.

Буквально через несколько недель произошло событие, бросившее тень уже на мою ненаглядную жену. На день рождения Гоголадзе подарил мне несколько билетов журналистской лотереи. И один из них выиграл 12-дневную путевку в Болгарию. Ехать надо было в августе. Я уже по уши был занят конвертером, а у Тани учебный год начинался лишь первого сентября. И притом в сентябре же ей надо было переводиться работать в какой-нибудь местный вуз.

Курица — не птица, Болгария — не заграница, напутствовал я жену. Поваляешься на Солнечном берегу, угостишься плиской и палинкой.

А как раз перед этим у нас, в Магнитогорске, была болгарская делегация, и одному товарищу из ее состава очень потребовалась достаточно крупная сумма советских денег. Он вернул эту сумму по курсу в левах моей жене в Софии. Таня много чего на эти деньги там приобрела, в том числе богато расшитую дубленку, а официально ей, как всем туристам, обменяли лишь 120 рублей.

Компетентный сопровождающий в отчете в красках описал непонятную расточительность моей жены. Документ мне показал, не давая в руки, сотрудник Конторы в чине капитана, специально для этого встретившийся со мной. Он заявил, что обязан отправить его дальше по инстанции, и в этом случае Татьяна Владимировна должна быть готова ответить на все возникающие по этому поводу вопросы. Я сказал, что сейчас же объясню происхождение левых левов, что это моя вина. Если мной нанесен материальный ущерб государству, я возмещу его. Если это преступление, то пусть меня судят, я готов понести любое наказание.

Капитан помялся и сказал, что здесь имеется одна, так сказать, деликатная тонкость. В ночь с такого-то на такое-то Татьяна Владимировна покинула в такое-то время такой-то ночной бар в Бургасе с неким западным немцем двадцати восьми лет. И явилась в отель только к обеду следующего дня, когда группа уже размещалась в автобусе, чтобы продолжать путешествие по стране. Если это действие нельзя объяснить заданием Комитета или Советского правительства, то Татьяна Владимировна будет исключена из партии и, естественно, уволена с работы в институте, а также отчислена из аспирантуры. А если этот немец каким-то образом связан с разведкой или хотя бы бундесвером, то ей может грозить реальный срок.

Тысяча вариантов за секунду промелькнула у меня в голове. Татьяна Владимировна, окунувшись в языковую среду, ха-ха, совершенствовалась в немецком. Татьяна Владимировна сутки присматривала за неким немцем по заданию Правительства СССР настолько секретному, что это не нашего с тобой ума, капитан, дело, ха-ха.

Да этот чекист просто издевался надо мной!

Как пригодилась бы мне сейчас помощь отца! Но было стыдно обращаться к нему с делом, бросающим тень на мою жену. Минетка-туалетка, вспомнил я. Итак, шутки в сторону!

— Чья подпись под отчетом? — спросил я требовательно. Все же я не какое-то пятое колесо в телеге, не пень с горы. Я — один из руководителей стройки государственной важности, запросто общаюсь с союзными министрами. Меня неоднократно, чуть ли не с первого дня назначения председателем правительства СССР, принимал Рыжков.

— Псевдоним, — сказал чекист. — Фидель.

— Капитан, — сказал я, наливая по рюмке коньяка. — Этот писатель, наверное, много написал за время болгарской командировки. Так что отчетом больше, отчетом меньше. — Я пододвинул к себе бумагу. Мы чокнулись. — А вот этим распорядитесь по уму. — Я достал из стола тысячу рублей в банковской упаковке.

КНИГА ВТОРАЯ

Человеку надо жить долго, чтобы явственно различить в мозаике повседневных дел и случайных событий то значимое, что определило потом его судьбу. Большое видится на расстоянии, а история делается не только в столицах.

Прошло каких-то два десятка лет с тех пор, но как переменился мир. Кое-кого, по чьей воле сбитые в бригады массы ежедневно шли на подвиг, уже нет среди нас: они расплатились за ККЦ преждевременными смертями, ранними инфарктами Я говорил тогда пытавшемуся отойти после очередной оперативки Штинову: «Если вы не жалеете людей, пожалейте себя». Он не был жестоким человеком, он был романтиком и идеалистом, невольником великой стройки. Поэтому он не умел жалеть ни себя, ни людей.

Мы были достаточно молоды, а молодость не умеет унывать. Но у меня постоянно перед глазами, как только вспомню ККЦ, замерзшие пальчики нежных украинских комсомолок, соединяющих на трескучем морозе непослушные проводки на прогреве бетона.

Нас осталось немного, но и по прошествии лет, мы, которым довелось руководить возведением ККЦ, иногда встречаемся по поводу или без повода, вспоминаем минувшие дни. Далеко не каждому строителю выпадает участвовать в большой стройке, и мы расцениваем это как крупную жизненную удачу. Тогдашний главный инженер «Стройтреста» Владимир Аникин, считает строительство кислородно-конвертерного цеха самым масштабным свершением магнитогорцев третьего поколения.

Мы веселимся как некогда, разыгрываем, подначиваем друг друга, вспоминаем анекдотические ситуации, которые то и дело возникали на стройке. Родина не пожалела для нас государственных наград, вплоть до Золотых Звезд Героев. Но это бывшая наша Родина, Советский Союз. И все наши воспоминания и подвиги во имя державы оказались ныне как бы недействительными, девальвированными.

Возведение ККЦ стало последней стройкой социализма. Оно всколыхнуло великую страну, мобилизовало все ее ресурсы. Еще долго-долго ничего подобного по масштабам не произойдет в России — не хватит сил ни у народа, ни у государства.

«Стройка века» пришлась на перестроечные годы, мы действительно воспринимали реальность как вешний порыв, как решительный прорыв в светлое будущее. Но и сейчас мы не можем до конца осознать, кто стоял тогда за кулисами событий.

И надо иметь ввиду, что хотя Магнитогорск в тот период жил фронтовой жизнью — конвертером, каждый отдельный человек в своем особом мирке старался получить свой кусочек личного счастья — так, как его понимал. С присущими ему симпатиями, антипатиями, пристрастиями и слабостями.

Белая акация

— Цо хце паненка? — спросил Юрий Павлович. — Цо хце паненка?

Юлия Францевна бочком подошла к столу, пугливо кося взглядом.

— Цо хце паненка? Сигареты? Их ты, пшепрашам, не полу-
чишь. Иди к себе. Вот так.

Парижская графиня Юлия Иванова надрывалась с ленты магнитофона. «Далеко, далеко...» — жаловалась графиня Юлия.

Графиня Юлия, высохшая от времени, ветхая, как самый Ветхий завет, графиня Юлия Францевна, полная достоинства, удалилась к себе в комнату.

«Далеко, далеко...»

Тут пришел я с новой девушкой.

— Все гусаришь, старина? — спросил Юрий Павлович. Он повернулся к девушке: — В каком классе учишься?

— Она совершеннолетняя, — сказал я внушительно. — Нам
девятнадцать уже. Даже с гачком.

Моя дама в мини показала хозяину язык.

Мне в восемь тридцать выступать на телевидении. Вступить в прямом эфире, в соответствии с принципами гласности, в дискуссию с либералами. Без двадцати восемь я поднялся.

— Я с тобой? — спросила Саша.

— Пойдем,- сказал я.

В сумерках тенью скользнула в комнату Юлия Францевна.

— Цо хце паненка?- пробормотал Юрий Павлович сквозь дремоту.
Юлия Францевна, шарившая на столе, вздрогнула и вышла прочь.

Юрий Павлович включил телевизор. Перестройка. Позиции сторон. Все смотрелись очень даже пристойно.

Где-то через часик мы с Гогой уже снова сидели за столом.

— Ты видел? — Я открыл бутылку, которую принес.

— Я, наверное, воздержусь, — заколебался Юрий Павлович. — Сиделка на сегодня отпросилась, а тетушка сам видишь в каком состоянии.

«...и ваши плечики...» — ломался где-то там, наверно, в Нью-Йорке, Брюсселе или Мюнхене Теодор Бикель. Мы выпили по маленькой.

— А где мини? — спросил Юрий Павлович.

— Ляксандра-то? Действительно, она же была со мной. Похоже, старик, я забыл ее там, в студии. Она смотрела передачу в холле. Передача закончилась — то да се. Потом я уехал. Один. Надо бы, старина, ее как-то вернуть. Память, — пожаловался я. — Голова совсем другим занята.

— Я позвоню, попробую ее найти, — Юрий Павлович полистал спра-
вочник. — В холле девушка смотрит телевизор, ее зовут Саша. — И не отнимая трубки от уха: — Сейчас ее пригласят.

— Талантливая девка. Если поступит, если пробьется...
«Годы давно прошли, страсти остыли,

Молодость жизни прошла.

Белой акации запаха нежного

Верь, не забыть мне уже никогда», — пела графиня Юлия. Тихо стояла, вцепившись сухими пальцами в спинку кресла, Юлия Францевна. На неживом пергаментном лице видны были лишь глаза.

— Цо хце паненка? — засмеялся Юрий Павлович. — Не правда ли, хо-
рош романсец? Боже, сколько воспоминаний!

Старуха дернулась, скривила в брезгливой гримасе рот.

— Моя пани, дзень добрый, — вот и я продемонстрировал свои познания в польском. Протянул ей сигареты, щелкнул зажигалкой.

— Щвят вспулчесны — тен щвят окропны.

— Тен швят окропный, — повторил я, смакуя слова.

— Дженькуе пана, — сказала Юлия Францевна.

— Да, — ответил Гога телефонной трубке.

— Юрий Павлович, мне необходимо остаться здесь, — взмолилась Саша. —Святое дело.

— Влюбилась в помрежа, — догадался Гога.

— Бог с ней, — сказал я. — Пусть гуляет, пока молодая да свободная.

«Идет охота на волков, идет охота...» — хрипел Высоцкий.

Старуха хихикала, замусленная сигарета дрожала в ее неспокойных пальцах.

— Достаточной ей, — вмешался Юрий Павлович. Он забрал сигарету.
— Иди к себе.

«Тихо вокруг...» — зашептала графиня Юлия.

Гога собрался проводить меня немного. Вошла Юлия Францевна.

— Я не сумасшедшая,- сказала она. — Я хочу сигарету.

— Не давай ей, — сказал Юрий Павлович.

«Мадам, уже падают листья...», — вещал Вертинский.

— Почему?

— Она сожжет дом. Паненка, верни спички. — Юрий Павлович достал
спички из ее кармана,

— Я не сумасшедшая, — хныкала старуха.

— Пошли, — сказал Гога.

«И на цыганском факультете...»

Юрий Павлович вернулся через четверть часа. Затоптал в комнате старухи тлеющее одеяло.

— Красная рвань — белая дрянь! Господа офицеры — товарищи!
Где вы! Все в преисподней, на одной сковороде, — хихикала в углу за шкафом Юлия Францевна. — Страшный мир, страшный мир. Окропны.

— Цо хце паненка?- взмолился внучатый племянник. — Цо хце паненка?

Он нажал на клавишу магнитофона.

«...образование получил», — допел Бикель фразу.

Никто не говорит об этом вслух, но все мы ощущаем ущербность своего положения в современном мире. Страна формально вроде бы признает нас героями, но в родном городе мы будто бельмо на глазу у всех. Похоже, некоторые опасаются, что мы будем претендовать на собственность. Нет, не будем. Владейте, эксплуатируйте, пользуйтесь тем, что создано поколениями наших предшественников и в конце XX века тысячами стройтрестовцев. Всем, что было свершено, сделано в другое время, в других условиях, в другой стране.

— Это, — объяснял в свое время и по другому поводу умудренный жизнью журналист Гоголадзе, — комплекс несоответствия общественной значимости индивидуума и его места в иерархии. Таким комплексом очень часто страдают среднего звена госслужащие, так называемые бюджетники. С одной стороны, они несомненно являются служивой элитой государства, а с другой, чисто материально и психологически, они совершенно не защищены от произвола властей. Чаще всего им отводят роль обслуживающего персонала. Отсюда разлад в сознании, завышенная самооценка и агрессивность одних, распад личности под влиянием алкоголя других.

Тот же Аникин прошел через десятки весьма значимых советских строек. Но именно ККЦ отнял столько физических, моральных и интеллектуальных сил, что дни и ночи этой стройки остались незабываемой вехой в судьбе. Масштабы стройки были необозримы, но также необозримы были возможности строителей. Казалось, их с распростертыми объятиями ждали в каждом министерском кабинете, на каждом машиностроительном заводе, в любом обкоме, горкоме, райкоме.

Это было, было...

Те, кто дорожат данным словом, с гордостью рапортуют съезду о своих трудовых достижениях. С передовиков берут пример товарищи.

День открытия съезда партии знаменателен еще и потому, что он олицетворяет как бы финал предсъездовского соревнования и начала большого пути, который предстоит всем нам пройти в двенадцатой пятилетке.

Завтрашний день должен начаться ударным трудом в честь рабочих дней XXVII съезда. Качество нашей последующей работы во многом определит ускорение темпов, которое мы сумеем принять в дни работы съезда.

Строители ККЦ, не догадываясь о том, делали исключительное дело в экстремальных условиях. Они не могли предполагать, что XXVII съезд КПСС, это, в сущности, последний форум великой партии. Что им отпущено на выполнение задания минимальное время, потому что годы социализма во всем мире уже сочтены. Показательно с каких позиций рассматривают ныне события тех дней прозревшие ныне партийцы, чьей задачей было идеологически обеспечить стройку.

— Кто-то знал точно, что вот-вот наступит порядок, когда выживает сильнейший. Наверняка была тайно провозглашена вторая индустриализация в огромной стране, и чья-то могущественная рука вычеркивала из заветного списка целые отрасли, потому что придание им современных качеств требовало непосильных затрат при долговременной отдаче. Так, стали отмирать легкая, пищевая промышленность, машиностроение, станкостроение. Для экономии денег был заморожен, несмотря на вбитые уже в него миллиарды, широко разрекламированный БАМ, но были сосредоточены средства на восстановлении энергетических ресурсов, мощностей по добыче золота и алмазов, нефтегазовых, лесных, горнорудных предприятий, заводов цветной и черной металлургии. При смене формации в стране предполагался какой-то, достаточно солидный задел, обеспечивающий при определенных условиях безболезненный передел собственности. В этот переходный период обнищавшие в одночасье люди должны были выживать только благодаря доходам государства от сырьевых возможностей страны.

— Кое-кто еще за пятилетие до развала страны предвидел крах системы и стремился смягчить удар, — откровенничал городского масштаба экс-партайфюрер. — Чтобы понять это, полезно рассмотреть внимательнее силы и средства, брошенные на тот же ККЦ, и оценить результаты усилий. Ведь не случайно так удачно сошлось сразу несколько факторов. Большим энтузиастом строительства ККЦ выступил первый секретарь обкома КПСС Геннадий Ветров, очень энергичный, увлекающийся человек, металлург по основной профессии. В Москве идею поддерживали зампредсовмина СССР В. Дымшиц, руководивший «Стройтрестом» в годы Великой Отечественной войны, и глава Минтяжстроя Н. Золотов. Первым заместителем у него был Михаил Иванович Почкин, Герой Социалистического Труда, взрывная натура. И, конечно, необходимость начинать стройку прямо сейчас, немедленно, осознавали директора меткомбината — Л. Радзиевский и потом сменивший его И. Ремезов.

Несомненное подстегивающее значение для ускорения строительства имели ежемесячные выездные заседания секретариата обкома, проходившие непосредственно на стройке. В них принимали участие руководители всех без исключения занятых на возведении ККЦ организаций. Спрос был жесткий, это, понятно, дисциплинировало исполнителей. Присутствовавшие вносили свои предложения и замечания, делали для себя выводы. Весь ход секретариата протоколировался и даже записывался на магнитофон.

Кроме того, еженедельно проводились по три оперативных совещания. Такие совещания тоже обязательно протоколировались, исполнение проверялось.

Исполнительность решений была на уровне 70 процентов. Надо сказать, это очень неплохой показатель исполнительности даже для тех строгих тоталитарных нравов. Хотя на чей-то поверхностный взгляд могло показаться, что многое на конвертере происходило спонтанно, по велению складывающихся обстоятельств. Так, по всей территории комбината как будто хаотично переносились и устраивались новые железнодорожные и автотранспортные магистрали, электрические сети, всевозможные продуктопроводы. Срочно проектировались совершенно новые производства, такие, как ремонтное предприятие ЦРМО-3, установка по переработке конвертерных шлаков. Вообще, территория ККЦ была сильно разбросана. Например, доломито-обжиговый завод по производству извести строили в десятках километров, в округе районного центра Агаловка, а шлак вывозили в рудную выработку на горе Магнитной.

Для основного ядра ККЦ площадка была выбрана на шлаковых отвалах, покоящихся на сложном из-за близости поймы Урала, а также по геологии грунте. Особенности площадки заключались в том, что сами отвалы были высотой до 30 метров, от нулевой отметки до естественных отложений грунта было порядка 10-11 метров — шлака доменного, мартеновского, золоотвалов, колошниковой пыли. Все это вместе со скрапом, большим количеством скордовин. Встречались и танки со времен войны, самоходные орудия там выкапывали. Основание фундаментов скрапного пролета в связи с этим устраивалось на просто уплотненных шлаках: частично на доменных плотных шлаках, а в основном — на забивных сваях, которых было забито позднее более 20000 кубометров. И на буронабивных сваях — около 600 штук под отделение непрерывной разливки стали, там, где ожидались очень высокие нагрузки — должны были действовать 500-тонные краны.

Цензор и репортер

Они был любовниками — репортер местной газеты и редактор ЛИТО. Когда у них начался вялотекущий роман много лет назад, она была шикарная блондинка чуть за тридцать, он двадцатипятилетний молодой человек.

Когда у них все началось, она была замужем, он холост. Через какое-то время ее семья распалась. Он женился на коллеге, но потом тоже расстался с женой.

Им было уже за сорок, когда они официально скрепили свой союз. Это было их ошибкой. Ее уволили с работы без объяснения причин, несмотря на то, что она была представлена к награждению орденом за долголетний безупречный труд на цензорском посту.

На пике Перестройки в город вернулся мой старый соученик и приятель Борис Костенко. Он прошел на серьезных постах ряд крупных строек, в частности, был главным инженером СУ в Волгодонске, и, понятно, я нашел ему не последнюю должность в «Промбетоне».

Через какое-то время он предложил мне вместе вступить в кампанию по выборам в городской Совет.

— Пойми, сейчас время смутное, откажись от своего коммунистического прошлого. На его критике тебе будет очень легко сделать политическую карьеру. Тем более в Магнитогорске, где каждый второй пострадал от сталинских репрессий.

— Тебе, инженеру, это очень надо? — спросил я его без обиняков.

— Неужели ты не видишь, что партия и страна на глазах расползаются по швам? — возразил он. — Даже в Политбюро возникают нешуточные разногласия, и никто не пытается это скрывать.

Но я не испытывал радости от того, что страна разваливается, что устои, на которых я был воспитан, рушатся.

— Наша главная задача — построить ККЦ в срок. Это наш долг перед народом. Я придерживаюсь такой точки зрения и тебе того же советую.

— Ты просто не представляешь, что у нас будет через какой-то год, — сказал Боря. — Я считал тебя дальновидным человеком.

Оказалось, что он из семьи репрессированных, но у нас в городе, во всяком случае, в среде нашего поколения, было не принято выносить на обсуждение подобные вопросы. Три четверти населения Магнитогорска вышло из бараков.

Костенко стал яростно высказываться с антикоммунистических позиций, публично сжег свой партбилет, позже был избран в городской Совет. В самый разгар строительства он неожиданно поднял на страницах одного влиятельного центрального издания вопрос — зачем ККЦ на шлаковых отвалах строят? Говорят, японцы хотели эти шлаковые отвалы купить и выплавлять из них металл, а мы буквально на золоте строим цех. Мол, это не по-хозяйски.

Самодеятельность моего старого друга вызвала недовольство руководства стройки, прежде всего, разумеется, партийного комитета. Партком комбината потребовал уволить Костенко, потому что все равно с ним никто не будет иметь дела. Я просил оставить Бориса под свою ответственность.

— Неужели ты всерьез считаешь, что этот вопрос всесторонне не рассматривался металлургами? — спрашивал я у него.

— А когда его было рассматривать? — Костеныч был непреклонен. — Просто других подходящих площадей поблизости нет. Ведь надо, чтобы ККЦ находился недалеко от доменного производства, потому, что необходимо на конвертер жидкий чугун привезти, а также надо, чтобы ближе и дешевле были все сети коммуникаций — тепло, вода, энергетика и так далее. На золоте строим ККЦ, — повторил он упрямо.

— Пока ты на стройке, — начал злиться я, — ты не сторонний наблюдатель, ты строитель. Тебе нет никакого дела до металлургических проблем. Да нас, строителей, и не приглашали участвовать в этих дебатах. В чем ты прав, в шлаках очень много есть включений металлов. Но сегодня шлаки сепарируются с помощью специального оборудования. И, наверное, берут оттуда достаточно полезных веществ. Уверен, что все это используется эффективно.

— Можно было сначала просеять этот шлак, извлечь металл, который похоронили под основанием цеха — если бы, конечно, к делу подошли рационально, — стоял на своем Борис.

— Ты, похоже, стремишься выйти на всесоюзную арену как политик, — догадался я.

— Я все сделаю для этого, — сказал Костеныч. — И если действовать в одной упряжке, мы и подобные нам могли бы многого достичь: открытости общества, свободы слова, равенства всех перед законом, честных и свободных выборов.

В конце концов, мы все же сошлись на том, что площадка строительства была, наверное, единственной, где можно было воздвигнуть кислородно-конвертерный цех. Очень много проблем решалось комбинатом и проектировщиками при выборе этой площадки.

Мой отец хорошо знал Костенко еще с нашей студенческой поры.

— Ты сделал большую ошибку, что поставил свою судьбу в зависимость от настроений этого обиженного, — сказал он. — Ты не сможешь чувствовать себя в безопасности, пока он рядом с тобой.

Вообще от друзей юности, как оказалось, одни неприятности. Старый кореш Кэп сумел вляпаться в какую-то аферу с поляками, строившими стан «2000» горячей прокатки. Вроде как толкнул им пару вагонов стройматериалов, а их задержали на таможне.

Если бы я не чувствовал себя в какой-то мере виноватым перед Кэпом из-за Фани, я бы в это дело не влез.

Я с детства был воспитан в убеждении, что воровать у родного социалистического государства нехорошо. Но вот поступился своими принципами, покрыл Кэпа. Ну не сидеть же ему было в самом деле.

День первый

...Но самое главное событие произошло к концу смены, когда коллег-журналистов уже на стройке не было. В вагончик радиогазеты ввалился кряжистый, с темным обветренным лицом человек. Одежда его была покрыта ледяной коркой. Главный технолог Дмитрий Александрович Катасонов представил пришельца: «Литвинов, начальник участка Союзшахтоосушения».

Через несколько минут по радио было объявлено требование о соблюдении людьми осторожности, потому что в систему водопонижения подан электрический ток. Строительное водопонижение начало действовать, а это значит — можно дальше развивать строительство! И прежде всего, углублять котлован, поскольку уже не будет страшен выход грунтовых вод.

Позже мы с Василием Александровичем вспоминали это событие, по сути, знаменовавшее новый этап стройки. Сроки пуска водопонижения поджимали, и люди из Союзшахтоосушения трудились круглые сутки — в три смены. В последние перед пуском дни начальник участка, слесари и электрики вообще не уходили из котлована. Было много трудностей. Людей то и дело окатывало ледяной водой. Но все же они выстояли.

Уже на следующий день участок Литвинова стал переходить на новое место, готовить новое кольцо системы. А на отделении перелива чугуна (его тогда называли «яма перелива чугуна». И впрямь должна была получиться глубокая — почти на два десятка метров — яма) заурчал мощный экскаватор.

К весне стала добавляться техника, прибывать люди.

Союзшахтоосушение давало фронт работ для исполнителей то на одном, то на другом участке. Бригады действовали бесперебойно, буровые станки вгрызались в тяжелый шлаковый грунт и день, и ночь.

Я вновь занял пост начальника СУ «Промбетон», возвратившись из главка, в период подготовки к строительству ККЦ. Штинов, затем Селюков стали заместителями управляющего «Стройтрестом». Возводили мы тогда эстакаду разгрузки мартеновских шлаков, убирали с территории все. Делали спецавтодорогу по вывозке шлаков, для этого освобождали трассу.

Работа меня захватила, она нравилась мне. Ведь известно, если труд в тягость, то он ни морального, ни материального удовлетворения не приносит. Фаня сказала, что, глядя на меня в ту пору, она поняла, чему прежде всего должна учить подрастающую дочь — надо как можно раньше ей найти себя. Так будет легче потом определиться в жизни. Похоже, она так допекла Динку своими поучениями, что та спросила: «По-твоему, моя цель — ходить, как ты, на работу каждый день?» На кого останется страна в XXI веке, подумал я, совсем как мой отец.

— Сформулировать цель очень сложно, — сказал я тогда рассудительно. — Есть мечты, есть желания, а есть цель, которую мы во что бы то ни стало пытаемся достичь. Не всякому взрослому это удается.

— А у тебя есть цель?

— Да, построить в срок ККЦ, — простые вопросы требуют простых ответов. Чем проще, тем лучше.

Люблю работать легко, среди единомышленников, когда отчетливо понимаешь, к чему стремишься. Мы сносили все на отведенной территории, ведь там было много сооружений. Формировали контуры будущей стройплощадки. Эстакада разгрузки мартеновских шлаков — объект в целом ничем не выдающийся, а вот спецавтодорога строилась для гигантских большегрузных БелАЗов, чтобы увозить с отвалов в грандиозную выработку под горой Магнитной накопленные за десятилетия отходы металлургического производства.

На вывозе шлака уже были задействованы 27-тонные БелАЗы, но было известно, что вот-вот прибудут 40-тонные самосвалы. Значит, надо было рассчитывать на эксплуатацию 40-тонных БелАЗов. Шлак вывозил комбинат — целенаправленно, до планировочной отметки. А когда ее достигли, передал эту работу «Стройтресту». Дальше котлован копали мы сами, возили грунт и БелАЗами, и КрАЗами, другими большегрузными автомобилями.

Первая особенность строительства спецавтодороги — жесткие, очень жесткие бетоны. Приходилось думать и изворачиваться, применять какие-то технические новшества, чтобы укладывать бетон. Вторая — там, в основном, был применен бетон не на цементе, хотя и бетон на основе цементов использовался тоже.

Тяжелый бетон требует не более 40 минут от момента приготовления до момента укладки. Если на заводе чуть погуще раствор сделали, то этот промежуток времени еще сокращается. Приспособились на бульдозер, на трактор вешать лопату, разравнивать. Применять особое вибрирование, чтобы бетон набирал прочность за сутки. Была там замечательная марка, до 600-й доходила.

Ширина дороги 8 метров, 4 метра — полоса движения для БелАЗа. Обгон там был запрещен, скорость ограничена. Сложность не в самой дороге, а в том, что она пересекала поперек практически весь комбинат. Водоводы — усиление полотна, всевозможные переносы, железные дороги — опять усиление.

Коммуникаций на комбинате очень много, нужно каждую подземную магистраль найти, откопать, осмотреть, исследовать, усилить, а если потребуется, и вынести. Ну и не пренебрегать уклонами, контруклонами тоже. Зеркального качества поверхности полотна мы, естественно, не достигли, хотя звучали такие требования. Но прежде всего оно должно было быть прочным, во-вторых, не скользким, в-третьих, ровным, чтобы БелАЗ шел, не качаясь. Вся хитрость была в подготовке основания дороги — нужно было обеспечить надежное прочное его бетонирование.

Дороги мы до этого никогда не строили, само по себе дорожное строительство, как оказалось, отличается от обычной стройки. Здесь свои условия. Для мастеров, прорабов, занимавшихся дорогой, это была совершенно новая работа.

Делать фундамент под оборудование, под здание — это одно, а тут совсем другие требования, технология, условия производства. Другой бетон, новая система укладки, заглаживания — все непривычное.

«ДЭТ» и характер

...Пересекаю ровную, плотно утоптанную площадку из конца в конец. Пейзаж вокруг фантастический. Низкого зимнего солнца не видно за причудливо изломанными нагромождениями шлаковых отвалов, образующих край котлована. Под ногами тоже чуть припорошенный снегом черно-бурый доменный шлак. Далеко впереди, где кончается гладкая, как футбольное поле, распланированная площадь, толкает с упорством жука-скарабея громадную кучу грунта бульдозер «ДЭТ-250». Звук мотора из котлована уносится прямо вверх, в морозное небо. Пока не вступают в дело взрывники, в котловане царит тишина.

Бульдозер замер, из него выбрался навстречу мне Виктор Сергеевич Нечаев. Рядом с человеком машина выглядит совсем уж огромной.

...Тяжелую машину подбросило, как мячик. Виктор Сергеевич тронул рычаг. Да, коварная штука этот шлак. Хотел Нечаев разрыхлить «клыком» бульдозера кучу монолитного на вид грунта, а он и без того оказался рыхлым. Вот поэтому Виктор Сергеевич время от времени покидает машину, выходит на разведку. Бродит среди застывших волн доменного шлака, что-то прикидывает.

...Машину вдруг затрясло, в ее урчании послышалась жалоба. Да могучий ли «ДЭТ» это?

Осторожно, будто успокаивая, вдыхая силы в нервно подрагивающую машину, Виктор Сергеевич сдал назад.

— Вот он, миленький!

За лопатой бульдозера стал виден обнажившийся из-под шлака «козел». Тонн на пятьдесят, не меньше. Лет двадцать, а может, и тридцать назад этот «козел» уже испытал волю человека, человек извлек его из доменной печи и выбросил сюда, в отвал. И вот «козел» опять возомнил себя непреодолимым препятствием.

«ДЭТ» отступил, но не отступил человек. Секунда на раздумье, и снова вперед. Неуловимое изменение плоскости угла атаки, натужный вопль «ДЭТа», и «козел» поддается. Он опять в отвале, теперь навсегда. А в выровненном, очищенном от «козлов» и скордовин котловане вырастет чудо-цех километровой длины и ширины, высотой с двадцатишестиэтажный дом. На грунте, выработанном еще первостроителями, вырастет новое производство, предприятие, шагающее в двадцать первый век...

В то время инженеры авторского надзора очень часто приводили убийственный пример: вот Атоммаш в Волгодонске начал разваливаться.

— Как раз поэтому мы очень внимательно следим за состоянием бетона.

Причина разрушения зданий и сооружений на Атоммаше, как показал анализ, была прежде всего в некачественной исследовательской работе. Гидроизыскания там, конечно, были проведены, но основания посажены на просадочные, лессовые грунты. Не учли проектировщики этот момент. Где-то сэкономили. А у нас надежность проектирования «нулевых циклов» предусматривалась 100-процентная, несмотря на то, что до нулевой отметки под фундаментом еще 5-7 метров шлака было.

Но все же волгодонские прецеденты и стали главной причиной увольнения Бориса Костенко с поста начальника техотдела «Промбетона».

— Депутат-то он депутат, но инженер никудышный, — решили в парткоме.

Тем более, что ниже «нуля» опять шли речные илы, и от них следовало ожидать любых сюрпризов. Грунтовые воды располагались очень близко.

Увидеть это простым глазом невозможно. Но мы сумели избежать сколь-нибудь значительных хлопот, связанных с тем, что местами, на отделении непрерывной разливки стали, появились неявные просадки фундаментов. Никто не хотел рисковать и брать на себя ответственность, мы начали там заливать буронабивные сваи, и, в общем-то, все благополучно закончилось.

А в целом, скажу без ложной скромности, все наши основания были изготовлены прочными, забот с ними никаких не было. Мы не согнули ни одного анкерного болта, хотя их были сотни тысяч поставлены. Промбетоновцы совместно с монтажниками работали, используя кондуктора в небывалых масштабах — это наше достижение, я считаю.

А где-то глубоко была крепкая, надежная скала. Уже одно это требовало применения совершенно для нас непривычных технологий и нестандартных инженерных решений, которые потом, для сокращения сроков строительства, принимались сотнями и сотнями.

Проектировщики очень осторожно подходили к устройству основания. Применялись мощные сваи «40 на 40». Несущие способности их были до 220 тонн. Сначала они при забивке не пошли, арматура слабая оказалась. Потом решили, что нужен наконечник стальной. А после пришли к выводу, что требуется набалдашник — верхнюю часть сделать металлической, стальной. Подобрали подходящие копры, пришлось купить их в Японии, Финляндии.

Чтобы заставить импортную технику эффективно действовать в наших условиях, мы к копрам свои болванки начали приспосабливать. Наша механическая служба вместе с главным механиком Кригером свои оригинальные копры сделала.

Лаборатория провела более тысячи испытаний шлаков, прежде чем посадить какой-то фундамент. То есть это все тщательно делалось.

Это было начало строительства конвертерного цеха. Технической документации еще практически не было. 1986 год был подготовительный. Мы откопали котлован, до отметки «минус 5» грунт сняли. После этого мы на электромашинном помещении № 4 (это в конце МНЛЗ) стали забивать сваи теми копрами, которые у нас были — легкими тракторными копрами с ударной частью в 1,6 тонны. В то время существовали новые дизель-молота с ударной частью 3,5 тонны — какие-то оренбургские заводы делали такие, но у нас их не было. Зато имелись нашей разработки старинные копры с пятитонной болванкой (эта болванка по направляющим ударяла по свае). Но хоть эффект оказался больше, чем от легкого молота, сваю мы забить не смогли в этот шлак...

Только потом до нас дошло, что надо провести сепарацию шлаков, скордовины все убрать. В одно из воскресений я еще раз убедился, что не идут дела: сколько и чем ни бей — если инструмент попал на скордовину, ты ее не пробьешь. И оголовок сменили, и сечение сваи увеличили, и арматуру укрупнили, а дело не идет совершенно. Я тут же, без согласования с Гипромезом, распорядился экскаваторами снимать слой шлака, сепарировать его и укладывать по новой теми же экскаваторами. То есть до отметки заложения шлака вытащить все скордовины, удалить металл, включения всевозможные и только после этого, опять уложив шлак в основание до отметки «минус 5 метров», приступить к устройству или забивных, или буронабивных свай. Или к укладке другого основания.

Таким образом, мы всю площадку обработали, за исключением скрапного пролета, и забивка свай пошла у нас как по маслу.

К тому времени на стройке имелось уже три УЗТМа: два из них нам поставили новых, еще один был снят с гранитного карьера. Если бы не пятикубовые УЗТМы, мы в котловане ККЦ ничего не смогли бы сделать. Экскаваторы в 1,6 куба, в 1,25 куба здесь не смогли бы справиться. УЗТМы работали круглые сутки без выходных, на них были сформированы бригады, экипажи из лучших экскаваторщиков. Они и обеспечили успех в устройстве «нулевого цикла».

Нам поставили новую автомобильную технику...

Лет через пятнадцать после тех памятных событий, уже на рубеже веков, Иванов вдруг воскликнул:

— Конструкторы «Стройтреста» когда-то создали свой кран. И вот вчера я встретил действующим этот механизм.

На строительстве ККЦ, вспомнил я в свою очередь, Кригер со своей конструкторской группой запроектировал специальные плиты для того, чтобы уплотнять шлак. К тому же соорудил два копра с 15-тонными болванками — ими и забивали сваи. Уже потом подошли японские копры. Но свои, «самопальные» копры (потом их стало пять) у нас работали до конца. Там, где нужно было действовать в тяжелых условиях, наши копры показали себя лучше.

Министр строительства Баширов поставил задачу: в день «Стройтрест» должен забивать сто свай — и по сто свай каждый день мы забивали почти два года. Их прежде надо было изготовить, но для этого поначалу не имелось требовавшихся мощностей. Мы открыли большущий полигон, построили камеры. Поставили козловой кран, башенные краны. На «Ремстроймаше» специальные станки изготовили для арматурного цеха — чтобы самим крутить арматуру свай.

Сироты

— Знаешь, как это бывает? — спросил он, и в голосе его слышалось отчаянное желание объяснить все до конца. — Это налетает, как вихрь, как тайфун, как лавина, и захватывает всего тебя без остатка. А когда ты начинаешь ощущать, что времени тебе отпущена самая малость, то совсем теряешь голову... Поэтому не думай, будто мы забыли тебя на том проклятом перекрестке намеренно. Просто накатило это, а времени в запасе не было совсем.

Девочка сидела к брату спиной и, казалось, совсем не слышала его слов. Но стоило ему коснуться, ее, как над острым плечиком метнулись глаза, полные слез и дерзкой решимости.

— Ты всегда так говоришь и никогда — правду. Ну, скажи: я уже все забыл, меня не мучает память. Скажи: ты мне мешаешь, путаешься под ногами, я устал от твоих слез. Скажи — а ты ведь часто так говоришь: глупая девчонка, мне надоела твоя глупость, я ненавижу глупых людей... И не рассказывай мне про это. У этого есть свое имя, но я не хочу его знать.

— Прости, малыш. Нам не хотелось тебя обидеть. У меня до сих пор скребут по сердцу кошки, стоит вспомнить твое лицо, когда мы уезжали. И мы никак не могли понять, как случилось, что мы уехали без тебя. Потом: решили, что всему виной это, а время торопило нас.

— Мне плохо здесь. Я хочу в город.

— Я тоже хочу, но не нужно пока думать об отъезде. Мне
нужна неделя. Одна неделя.

— И опять виной всему это.

— Это и еще многое. — Он поднялся со ступеньки крыльца,
на которой сидел. Сестра сидела ступенькой ниже и, когда он
сошел вниз, их лица оказались на одном уровне. Ему было видно, что сестре не хочется, чтобы он уходил. — Я скоро вернусь, я вернусь через полчаса.

— Я уже привыкла быть одна. — Девочка осталась сидеть.

Все равно я уеду отсюда — рано или поздно, думала она. Все равно я уеду отсюда домой, где меня ждут и где я нужна. Где живут мои друзья и где меня понимают. Где буду ездить к маме, когда захочу, и сидеть на теплом бугорке и слушать шепот маминой березки.

Она смотрела, как брат отворил легкую калитку, как вышел через нее на улицу, потом долго слышала его шаги, удаляющиеся в ночи.

У него есть это, и это отвлекает его. А у меня одно только горе, и оно вот здесь. Может, утопиться, а?..

...Когда вдали, в глубине котлована, раздается серия взрывов, короткая и торопливая, как автоматная очередь, невольно приходит тревожное чувство. Наверное, в крови у человека неприятие всплеска огня, разрушающего удара.

Современные люди умеют быстро справляться с эмоциями. Не проходит и получаса, как на месте взрыва начинает орудовать пятикубовым ковшом экскаватор УЗТМ, к нему тянется цепочка голубых 27-тонных самосвалов. Раздробленный слежавшийся шлак мягким песком сыплется в кузов БелАЗа.

Когда же взрывники по какой-либо причине день-два не появляются на площадке, скучнеют лица земстроевцев и механизаторов: у экскаваторов рвутся тросы, ломаются детали, изнашиваются узлы, тупятся твердосплавные зубья ковшей под воздействием тяжелых неповоротливых скордовин и «козлов».

На строительстве кислородно-конвертерного без взрывников никуда. Может быть поэтому к ним на площадке отношение особенное.

— Пока экскаватор вгрызется в такой грунт! — восклицает бу-
рильщик Вячеслав Николаевич Хомченков, ле-
гонько пнув спекшуюся груду шлака, взгромоздившуюся у дороги.
— А взрыв в мгновенье искрошит любую породу.

Может, вера во всесильную мощь взрыва позвала бывшего экскаваторщика во взрывники? В «Бурвзрывпроме» Вячеслав Николаевич работает уже двадцать шесть лет.

— Когда «Земстрой» становится в тупик, приходим мы.

Он взрывал в Оренбургской, Курганской, Челябинской областях, строил пруды, запруды, карьеры, зимой рыхлил мерзлоту.

Сейчас на ККЦ собрали лучших людей, лучшие машины со всей области. Сам Хомченков из Челябинска.

Готовились взрывать залежи шлака в районе строящегося административно-бытового корпуса цеха. Вместе со своим помощником Сергеем Зайцевым Хомченков бурил взрывную скважину. Дневная норма бурения двадцать пять метров, чтобы выполнить и перевыполнить ее, нужно приложить весь опыт, все свое умение.

Вячеслав Николаевич смотрит в сторону Зайцева:

— Недавно работает у нас, но уже сейчас видно, что дело у
парня пойдет. Местный грунт — лучший экзамен для буриль-
щика-взрывника. Как ни трудно, делаем свое дело. За семь меся-
цев, что мы здесь, столько пневмоударников для буровых станков из-
расходовали... В обычных условиях их хватило бы на десять лет.
Самый твердый металл отступает перед таким грунтом, а люди —
ничего, только мудрее да настойчивее становятся. Тут не отойдешь
от рычагов.

Жалко Хомченкову так быстро, как ему кажется, расставаться с установкой, на которой работает шесть лет — в «Бурвзрывпроме» он славится бережным отношением к технике, но после Магнитогорска видно по всему, придется менять ее на новую.

— Укатывают Сивку крутые горки...

День не по-весеннему теплый, не верится, что на дворе середина апреля. Поднявшийся южный ветерок гоняет по котловану пыльные вихри.

— Люблю работать в чистом поле, — говорит Вячеслав Никола —
евич, пряча лицо от летящей пригоршнями пыли. — Представляете:
ты с напарником и станок посреди зеленого луга. Такая тишина
вокруг, такой покой!

— Так станок с компрессором вон как тарахтят!

— Своего станка не слышишь, — смеется он в ответ.
Вспомнилось, как рвали скважину для Союзшахтосушения — взрывом дробили скальный грунт на сорокаметровой глубине, чтобы увеличить дебет грунтовых вод. В скважине заряд большой мощности. Вспомнились быстрые, точные действия Хомченкова, минуты напряженного ожидания после предупредительного хлопка, не всколыхнувшего даже воздух. Азартный блеск в глазах взрывников.

Грохнуло так, что стальные трубы из скважины щепками взлетели на семидесятиметровую высоту. Земля колыхнулась под ногами.

— Если вам по душе покой, отчего же выбрали такую шумную
профессию?

— Я смоленский, помню с детства страшные военные взрывы. —
Глаза у Хомченкова становятся серьезны, даже жестки. — А наши
взрывы несут людям уверенность в прочности мира. Мы не ломаем,
мы созидаем. Какая профессия самая мирная на земле? Строитель!

Модильяни

Они оба были инженеры, Виктор и Марина, но она к тому же писала стихи, которые иногда появлялись в печати. Виктор не относился к ним всерьез, но и старался, чтобы это его отношение не было явным. Он даже терпел ее друзей и не возражал, когда она притащила какую-то мазню. Повесила ватман над диваном, занимавшим половину комнаты, и сказала, что это ее портрет.

Они жили в крошечной квартирке — от входа прямо кухонька и сразу за стенкой справа — тот диван под картиной. Сашину постель от входа не было видно.

Правдами неправдами они, наконец, получили полноценное жилье в новом доме. Марина уже с утра начала готовиться к завтрашнему переезду, Виктор должен был присоединиться к ней сразу после обеда. Саша, как и положено в это время, была в детском саду.

Он пришел на пару часов раньше. Марина в старом тренировочном костюме увязывала узлы и тюки, укладывала чемоданы, а на единственном их стуле в комнате сидел и скорбно молчал молодой человек приятной наружности.

— Кто такой? — спросил Виктор у жены на кухне.

— Жених, — со смешком ответила она.

— Чей жених?

— Мой, — засмеялась она. — Художник.

Парень все сидел и молчал, и Виктор решил немного загрузить его работой. А чего, в самом деле, сидеть без дела, когда люди заняты?

Стало темнеть, дела вроде закончились, Сашка уснула прямо на узлах. Виктор намекнул парню, что ему пора и честь знать.

— Уходи, — прямо сказала ему Марина.

Парень вспыхнул и ушел, не попрощавшись.

Виктор сорвал ватман со стены, смял его и выбросил в мусорное ведро. Он давно хотел это сделать, даже если через сто лет эта мазня станет новым Модильяни и будет стоить сто миллионов долларов.

— Сорокина я видел не часто, — рассказывал мне в минуту откровенности Сиваков. Мы были вместе в командировке и расслабились вечерком. — Сорокин был начальником «Промбетона», я был прорабом и его не каждый месяц видел. Штинов как старший прораб видел его почаще, он посещал какие-то совещания. Тогда у начальства не было такой манеры — ходить по объектам, поэтому Сорокин нас не часто баловал своим появлением на участке.

Это сейчас начальник СУ знает каждого рабочего — у него их не больше сотни человек. А тогда у меня, прораба, было 200-220 рабочих, у Штинова в подчинении было два прораба, значит, командовал он 4-5 сотнями человек. Так что понятно, что Сорокину было не до нас, а нам не до него.

Но по производству Сорокин на самом деле молодец был. Надо доску, надо арматуру — он все брал на себя. Никого не боялся. Не стеснялся, если надо, обратиться на самый верх. Времени для обеспечения бригад работой не жалел.

Он хороший был организатор, даже отличный. Но больно какой-то то ли злопамятный, то ли сильно себе на уме был — хотя с чужим мнением вроде считался. Мне казалось, что он Виктора Алексеевича Штинова ненавидел, а ведь, по моему мнению, Виктор Алексеевич не просто одним из лучших прорабов был — он был самым лучшим прорабом в «Промбетоне» за всю его историю. Но вот нелюбовь со стороны непосредственного начальства какая-то сумасшедшая. Еще он меня не особенно жаловал. За язык, наверное, но это просто того жареный петух в темечко не клевал.

Когда мы со Штиновым встретились, я строил водонапорную башню. Многие приезжали присмотреться к нашей работе, и он тоже не упускал случая поучиться. Правда, он начал трудиться в «Стройтресте» раньше меня — фундаменты уже умел делать, поработал в первом управлении. А потом его перевели в «Промбетон», но туда он пришел чуть позже меня. Так что общий стаж строительный у него был побольше моего. Он стал прорабом, я — мастером у него, потом он старшим прорабом, я — прорабом у него. И так по жизни я за ним шел, шел, шел. Мы и семьями дружили, на рыбалку-охоту вместе ходили.

— Единственный верный, надежный друг, который у меня в судьбе был, это Штинов, — продолжал Сиваков, наполняя до краев стаканы. — Я у него чему-то учился, он у меня — вот такая основа была заложена с самого начала. «Промбетон» нас сдружил четыре десятка лет назад. А сейчас без него пусто.

Мы выпили, не чокаясь, как на поминках.

Ночью с оружием

— До сих пор не могу понять, что это было такое, — наш собеседник был изрядно пьян, но не производил впечатления невменяемого. — Мы сидели здесь, в «Волне», как вдруг Жора Фролов вспомнил, что ему через десять минут надо быть на Березках. Мы вышли и тут же поймали какой-то «Москвич».

— Вам повезло, — сказал шеф, — на моей колымаге стоит дизель.

Мы вихрем пронеслись по обледенелому километровому мосту через Урал, через два городских района, но все равно опоздали и не застали на месте кого надо.

Надо сказать, пока мы ехали, мы пили все, что попадалось нам под руку — машина буквально была загружена спиртным. Мы приехали к Жоре и продолжали пировать, причем водитель остался в кабине караулить машину.

Часа через два нам не хватило выпивки, мы вспомнили о нем. Он замерз до того, что не мог разогнуться. И он был пьян так, что уже ничего не ощущал. Мы натерли его водкой и накрыли всем теплым, что было в доме. Он спал как убитый.

Утром чуть свет водила очнулся как ни в чем ни бывало, правда, с координацией у него было совсем плохо.

— Где я и кто вы такие? — первым делом спросил он. — Где моя машина? Где ключи от машины? — в голосе уже слышались командирские нотки.

— Машина внизу, в целости и сохранности, — сказал я.

— Пойдем посмотрим. — Он стал надевать свой полушубок.

Было еще темно, и он, подойдя к машине, первым делом дернул багажник. Крышка тут же прыгнула вверх и мы увидели стоящие рядами в специальных ячейках новенькие автоматы Калашникова. По дну россыпью среди магазинов лежали ПМы.

— Если что пропадет, вы ответите головой, — сказал водила, сел за руль и умчался в неизвестном направлении.

Что такое? Кто такой? На эти вопросы мы не можем себе ответить по сей день. Понятно, пошли продолжать начатое вчера.

Все вопросы решались через Москву — снабженческие, оборудования... Министерства ведь там были. Тридцать организаций занимались проектированием конвертера. И все они подчинялись (и двойное подчинение было, и прямое) Госстрою, который координировал работу.

Генпроектировщиком у нас был местный Гипромез, а основным субподрядчиком у него — Сибирский Промстройпроект, который строительную часть проектировал — очень большой объем. Вместе с ним и челябинские, и пермские, и московские специализированные институты. Их через министерства объединял тот же Госстрой СССР — контролировал, следил за ходом дел.

Был заместитель у Баталина Чернышев, который специально занимался проектными делами. Он критиковал нас, но одновременно поправлял дела, связанные с проектированием. Параллельное проектирование сложно чем? Должна быть, прежде всего, готова собственная база. А она у нас поначалу не была готова даже по объемам выдачи бетона — ведь надо было 670 тысяч кубометров бетона уложить в фундаменты и другие конструкции. Значит по 2000 кубометров бетона в сутки необходимо было давать. Наши бетонные узлы и треть этого не могли сделать.

С опалубкой попроще, но объем очень большой, арматуры требовалось очень много. Благо, что, наверное, под программу ККЦ на стройку привезли бетононасосы. Опалубку купили — трест купил, не «Промбетон», конечно. 15 комплектов монолитстроевской опалубки польского производства. И вот мы стали собирать щиты размером стороны фундамента. Один щит, второй, третий, четвертый. Прямо на земле собирали. Сделали все — краном четыре щита закрепили между собой, сразу анкерные болты предусмотрели и пошел бетон!

Бетон там рекой шел.

На возведение ККЦ еще было смонтировано 380 тысяч кубометров железобетона — каждый день по 500-700 «кубов».

Мы решили при проектировании конвертера делать шлаковозы и сталевозы в сборных железобетонных элементах. Рядом с конвертером был построен 5-й полигон, который изготавливал до 20 тонн таких железобетонных сложных элементов. Там же были установлены 32-тонные козловые краны, сделана бетонная дорога, чтобы можно было возить эти элементы на большегрузных машинах.

Над землей бетона не так уж и много было. ККЦ — это большие, тяжелые фундаменты, бетонные работы в земле. ККЦ — это и сотни тысяч тонн стальных конструкций и оборудования. Сооружение металлоконструкций, перекрытий предусматривалось на высоте свыше 80 метров!

Нужны были специалисты. Требовалось найти тех руководителей, кто готов был работать самозабвенно. И практически все специалисты треста справились с поставленными задачами.

Уже в 1985 году было получено на второе полугодие 3 млн. рублей для развития базы «Стройтреста». Три миллиона полновесных советских рублей! Их надо было переварить — подготовить технические задания на проектирование. Работали все службы треста! Практически каждый день заседания. Служба главного инженера взяла на себя очень большую работу, связанную с проектными делами. Техническая служба. Производственный отдел. Скажем, сегодня транспортников разбираем. Завтра разбираем управление механизации, послезавтра — завод КПД, ЗЖБИ... Я выезжал домой из треста, по пути заезжал на какой-нибудь объект. Привозил с собой еще на ночь пакет бумаг, которые надо было разобрать.

Базу проектировали одновременно с ККЦ

Комбинат содействовал и в деле обновления материально-технической базы треста. На дворе был 1986 год, уже шел отсчет времени, а у нас износ технической базы составлял 70 с лишним процентов. Активная часть наших заводов износ имела 130 процентов — он зашкаливал за все разумные пределы. Автотранспорт, механизмы были в неудовлетворительном состоянии. Надо было запроектировать специальную колонну. Построили там бытовые помещения, душевые, ремонтную базу создали. Тепло подали туда, площадку отсыпали.

Приезжал министр, приезжали заместители министра, зампреды Совмина приезжали (Дымшиц, Воронин, Рябов, Мостовой Павел Иванович из Госснаба СССР). Мы вырабатывали общую программу просьб, совместно с Иваном Христофоровичем. Он поднимал проблемы по поставкам оборудования, по проектным делам. И никогда не упускал случая выдвинуть вопросы треста — скажем, по поводу развития базы. Уже в то время база треста не справлялась с объемами, а их надо было нарастить в полтора-два раза.

В мае приезжал в Магнитогорск Дымшиц вместе с министром строительства Золотовым. Семикин участвовал в поездке как и. о. начальника главка. Дымшиц объехал заводы «Стройтреста», посетил завод железобетонных изделий № 1. Тогда он и сказал ставшую знаменитой фразу:

— От чего я уехал в 1946 году, к тому и приехал через сорок лет.

То есть ничего с тех пор не изменилось. Практически все заводы надо было реконструировать. И в распоряжении правительства было обозначено 22 млн. рублей на реконструкцию базы. По каждому производству надо было определить, что необходимо реконструировать, что построить вновь для того, чтобы справиться с задачей.

Параллельно решались вопросы по механизации, пошли заявки на автотранспорт, на механизмы. Проектировались цеха по ремонту и того, и другого.

Особое беспокойство вызывало железнодорожное хозяйство треста. Только одних цементов доставлялось в месяц 30 тысяч тонн, значит в сутки — тысяча тонн. Потребовалось большое количество вагонов. Тяга была только паровозная. Нужна была современная тяга, необходимы были тепловозы. Новый руководитель транспорта Зелинский сумел эффективно организовать работу транспорта.

1988-й год, так же как и 1987-й, был годом, когда «Стройтрест» увеличивал темпы работ на конвертерном цехе, на строительстве жилья и объектов социального назначения в городе. Также объемы росли по всем другим направлениям: на собственной промышленной базе, во всех остальных наших подразделениях — управлении механизации, автотранспортном предприятии, железнодорожном хозяйстве.

За два года с начала строительства было освоено 294 млн. рублей (фактический прирост к уровню 1985 года в 1986 году был 30 млн. рублей и такое же повышение мы дали в 1987 году). По генподряду увеличение составило 20 процентов — в основном, за счет роста производительности труда. Надо сказать, что в этот период трест переходил на коллективный подряд, отсюда повышение влияния на производственный процесс мотивации труда, избавление от уравниловки в оплате.

Учитывался коэффициент трудового участия. Отделом труда и заработной платы треста, экономическим отделом были разработаны научно обоснованные нормы. Каждый человек на своем рабочем месте должен был знать свою задачу, уяснить, за что он работает. Прежде всего, именно эти шаги повлияли на рост производительности труда.

Высокие результаты показывали прежде всего земстроевцы. Работы выполнялись с участием больших пятикубовых экскаваторов УЗТМ. Была задействована уже и бульдозерная техника (трест купил пять японских «Комацу»). Челябинский тракторный завод поставил на стройку очень мощный опытный бульдозер Т-800. Было приятно смотреть, когда такая махина, с двухэтажный дом, как в масло, погружала на два метра в глубину в вот этот вот шлак свой рыхлитель. Угнаться за ним невозможно было. На бульдозер собирались смотреть, как на диковину какую-то.

Кичкидарбаши

«Уллутау» был достаточно комфортабельный альпинистский лагерь на Главном Кавказском хребте и, кажется, имел статус международного. У Бируте Циканавичюте сразу по прибытии сюда медики обнаружили аритмию, и она всю смену была вынуждена сидеть в лагере.

Но поначалу это не имело значения, поскольку первую неделю шли дожди со снегом. Мы целыми днями играли в преферанс и флиртовали с девушками. Вот тогда мы и сдружились с Бируте. Потом с каждого восхождения я приносил что-нибудь ей на память — эдельвейсы или горный хрусталь, вырубленный из скалы ледорубом.

Цветы очень быстро вяли и теряли форму, даже если их заливать парафином, но осколки хрусталя Бируте хранила в коробке из-под бижутерии. Днем мы загорали на склоне среди скал или на морене, на берегу какого-нибудь необыкновенно голубого студеного озерца.

На штурм сравнительно невысокой вершины Кичкидарбаши (4360 метров) две наши тройки вышли затемно, в три часа утра. На подходе, пока мы шли по крутому снежнику, стало очень холодно. Впрочем, на Кичкидарбаши всегда очень холодно, но когда рассвело к тому же начался мелкий, густой снегопад, и холод стал просто нестерпимым. Кожа лица не выдерживала мороза.

Как раз в тот год в альпинистские лагеря, в отряды Вооруженных Сил, стали прибывать тяжелые, неудобные в горах радиостанции «Недра». Мне на Кичкидарбаши навялили именно такую. Я связался с выпустившим нас Вацлавом Ружевским и сказал, что мы возвращаемся потому-то и потому-то. Причем, я круто повернул на 180 градусов сразу, как услышал голос Вацека.

Мы разговаривали с ним сквозь треск разрядов еще минуты три или пять, а в это время две наши связки следом за мной на пятках вовсю скользили вниз по нашим недавним следам, торопясь покинуть зону смерти.

Я нарвал для Бируте уже внизу, в двух шагах от лагеря, охапку папоротника. Она сказала со своим неповторимым литовским акцентом, что папоротник олицетворяет ее мечты. Как сейчас помню, что мечта по-литовски — svajone.

Через год Бируте умерла в Вильнюсе от сердечного приступа. Ей было двадцать четыре года.

Резюмируя все вышесказанное, невольно приходишь к выводу, что трест, имея ввиду уровень его готовности, взялся в 1986 году, казалось, за невыполнимую задачу. То есть первая особенность — это очень сложные гидрогеологические условия на шлаковых отвалах, близко грунтовые воды. Об этом много и подробно уже не раз на всех уровнях говорилось.

Следующее — параллельное проектирование и строительство. Это значит, что проектные организации должны работать таким образом, чтобы строители получали документацию по порядку. Скажем, на законченный «нулевой цикл» — укладку всех трубопроводов в землю, чтобы ничего не пропустить там.

Строитель начинает с фундамента, потом делает металлический каркас, затем перекрытия, стены, отделку. А вместе с фундаментом надо заложить трубы. Потом идут монтаж оборудования, электромонтажные работы.

А что такое параллельное проектирование для проектировщиков? У проектировщиков все наоборот: сначала технология, оборудование, потом перекрытия, стены. И последнее — фундаменты, трубы. Практика показывает, что проектировщиков меньше всего заботит время, отведенное для строительных работ.

Эти особенности надо было как-то скоординировать. Вся работа лежала на Гипромезе как генпроектировщике. Он вел авторский надзор, вызывал партнеров в случае неувязок, чтобы не остановить стройку. Был брак, все было! Потому что шло параллельное проектирование. Так, установили на ДОЗе печь КС-1200 по отжигу извести из доломита, совсем недавно построенную в Караганде. Один к одному взяли и перенесли эту печь сюда, только увеличили диаметр с 1000 миллиметров до 1200. Но разница была в том, что сырье там использовалось более мягкое, а у нас совсем иное сырье, это первое. А второе — когда механически эту печь расширили, то всякие форсунки, прочую арматуру не следовало с учетом местного сырья пропорционально увеличивать. Совсем другие требовались параметры. Когда такое чудо здесь построили, засыпали печь и начали обжигать, она, естественно, не пошла. И ее пришлось перепроектировать, изучать сырье. Таким образом, на два года позже печка вошла в строй действующих. Вот такой казус был.

Таких много, миллионы вопросов решались во время строительства. И Гипромез сумел, при всей сложности их, все, что следует, не упустить, сосредоточить и скоординировать. Руководство этой работой взяло на себя управление капитального строительства меткомбината во главе с Апексимовым. Большой вклад внес Юрко — человек-легенда, он все успевал делать. Да и помощники у него были хорошие: Назаретян, Гаврин, Лахман.

Проекты олицетворяют мечту, но мечты сбываются только тогда, когда желаемое воплощается в реальное действие. Когда мечтаешь, лежа на диване, маловероятно, что мечты сбудутся.

Сложность для проектировщиков и сложность для строителей представляет в данном случае предварительное определение объема предстоящих работ. Такой показательный факт. На стадии предпроектных работ закладывалось 75 тыс. тонн металлоконструкций, они были сразу разбиты по годам в фонды поставки и изготовления. В дальнейшем эти цифры, естественно, корректировались. То есть появилась цифра 90 тыс. тонн, потом 111 тыс., потом цифра 124 тыс. И в конце концов пришлось изготовить 152 тыс. тонн металлоконструкций. Вот такая ошибка — в два раза.

Или вопрос сметной стоимости. На начальной стадии сметная стоимость строительства была намечена в 314 млн. рублей, а всего комплекс стоил 321 млн. рублей строительно-монтажных работ. Из них по прямым договорам и по генподряду «Стройтреста» было запроектировано 290 млн. рублей. Фактически, когда мы закончили строительство, стоимость первой очереди только по генподряду вылилась в 370 млн. рублей.

То же касается планирования мощности по базе. С самого начала могла создаться напряженка по железобетону, по монолитному бетону, по металлоконструкциям или еще по каким то элементам.

Очень много вопросов возникало по поводу комплектования рабочих кадров. А что такое рабочая сила? Это необходимость предусмотреть общежития, благоустроенное жилье для семейных, другие социальные вопросы, которые надо решать, в том числе на площадке. Если бы вся документация заранее была готова, то просчет бы был от силы три процента, ну может быть, пять.

Все эти цифры не проходили мимо внимания депутата Бориса Костенко. Как опытный строитель он не мог не понимать истоков солидного расхождения цифр. Я упрекнул его в недобросовестности.

— Зато мне это политически выгодно, — ответил Борис.

Я подумал, что отец бы посоветовал решить проблему Костенко радикально. Я знал, что означает в Конторе этот эвфемизм.

На стройке, как в окопах
(Из интервью начальника строительства Иванова
корреспонденту центральной газеты)

— В 1986 году было закончено строительство первого этапа лечебно-трудового профилактория на 500 мест. Была завершена реконструкция общежитий спецкомендатуры с увеличением количества жильцов на 500 человек. Это в общем-то было как бы подспорье. По людям у нас была обстановка сложная, рабочих рук не хватало.

— ЛТП, спецкомендатура... Не является ли стройка как бы продолжением ГУЛАГА?

— ЛТП — это лечебное заведение. Насколько эффективно было использование его контингента — не мне судить. По оценке специалистов, эффективность была 50 процентов. Люди направлялись по решению суда. Кто добровольно, кто принудительно. Заработанные деньги посылались семьям. Я видел это их лечение. В профилактории сильно не напьешься, потому что у них была химия, какие-то таблетки давали. Потом дали водку и их рвало чуть ли не кишками, — создавался психологический барьер.

— А что делать с конвенцией о запрещении подневольного труда?

— А рост преступности по-вашему лучше?

— Я обязан задавать неудобные вопросы.

— И спецкомендатура нам тоже помогала, как теперь на это ни посмотрят либералы и демократы. Она надзирала за осужденными условно, отбывающими наказание на стройке народного хозяйства. Они ходили на работу не под конвоем. Многие старались, потому что могли освободиться раньше по рекомендации и по ходатайству коллективов, где работали. Это был стимул, чтобы работать как можно лучше.

— «Условники» приносили пользу? Вы на них уже рассчитывали, когда составляли план на декаду, на месяц? Говорили, что вот этот участок как раз за спецкомендатурой?

— Да, конечно. У нас было 1500 «условников» и досрочников. Все они были распределены по действующим бригадам и участкам, растворялись в среде кадровых рабочих.

— Если исходить из чистой арифметики и не принимать во внимание ЛТП-шников, треть строителей ККЦ были практически заключенными.

— В табелях они не учитывались.

— Что за почин вам предложено было распространить на стройке?

— Цитирую: «Опыт руководства СУ № 3 по привлечению к работе трудящихся в нерабочее время изучен службами треста и распространяется среди подразделений СУ № 6 на объектах ККЦ. Принято решение повсеместно применить этот опыт». Это наш ответ обкому. Опыт заключался в том, что, что в субботние и воскресные дни контора выходила и трудилась на строительной площадке на уборке мусора, установке опалубки, еще на каких-то не требующих особой квалификации работах. Этот опыт потом широко распространился, и наши люди не знали покоя ни в субботу, ни в воскресенье.

— Иногда такое впечатление было в 1986 году, а потом оно стало более явственным, что была бы ваша воля, вы огородили бы всю строительную площадку, поставили бы в котловане палатки, бараки, чтобы люди круглые сутки там жили. Встали — пошли на работу, отработали — вернулись. Отдохнули и обратно на работу пошли. Чтобы долго в трамвае не ездить, сильно от дел не отвлекаться. Такого не было у вас лично ощущения? Для вас, как для руководителя треста, управляющего, все эти партийные директивы были как импульс к действию, не правда ли?

— С одной стороны, участие в таком деле, это как будто ты все время на войне, на фронте. А труд, между тем, как мы знаем — это свободное дело и подгонять никого нельзя, не надо штыков, не надо этой мелочной опеки. Иногда ощущение зависимости за душу и за сердце хватало. Ведь надо заниматься своим делом. Много хозяйственной работы, и надо эту работу успеть сделать. Но разгружал партком. Распространял почины, поднимал конторских работников с насиженных мест. С его помощью отчитывались перед обкомом, получали оценку секретариата.

— Оперативки довольно жестко велись. Как-то нацеливали руководителей: давай, мол, пожестче спрашивай? Это от человека зависело или существовала специальная школа?

— Мне кажется, это была школа. И от людей, понятно, зависело. Это ответственность за выполнение задания, ведь сроки были расписаны по дням и часам. Один сорвал — и все остальное обрушится. А ведь такая большая цепочка людей задействована, столько коллективов — поэтому, наверное, и жесткий спрос. Иначе быть не могло. Начальники комплексов просто горели на своих рабочих местах.

Еще в 85-м году были приняты организационно-технические основы ведения строительных работ. Организация проектирования и строительства была «Стройтрестом» и Минмонтажспецстроем совместно с проектировщиками оговорена, и комплекс строительных работ был разделен на 131 узел. Всего было 9 подкомплексов в том числе нулевой подкомплекс — подготовительные работы, о которых мы уже говорили: выносы, освобождение площадки. Подкомплекс номер один — это главный корпус, или основная площадка. И МНЛЗ здесь же. Второй подкомплекс — это кислородный блок К-32. Третий подкомплекс — подкомплекс энергетики, обеспечение 29-й, 30-й подстанций, подстанции 86-я, 46-я и прочие. Следующий подкомплекс — это сети внутриплощадочные и внеплощадочные: сети водоснабжения, теплоснабжения, канализации, всевозможные газопроводы, оборотный цикл водоснабжения. Очень крупный подкомплекс. Шестой подкомплекс — это шлакопереработка первичная и вторичная, — очень большой тоже подкомплекс. Следующий подкомплекс — по производству извести. Следущий — по производству огнеупоров. Потом — мощности по ремонту сменного оборудования. Это электроремонтные цеха и ремонтно-механические цеха — целый блок больших цехов. Реконструкция старых и строительство новых железнодорожных станций и путей — это отдельный большой подкомплекс.

Начальником комплекса строительства был назначен А. Н. Иванов, управляющий «Стройтрестом».

На каждый год Минтяжстроем СССР, союзными министерствами черной металлургии и монтажных и специальных работ утверждались организационно-технические мероприятия, в которых определялись объемы производства работ по всем направлениям, графики строительства по всем подкомплексам и узлам, сроки проектирования, выдачи проектной документации, материально-техническое обеспечение и график выдачи оборудования. Короче говоря, вся организующая часть этих мероприятий укладывалась в этот совместный основополагающий документ.

Много было разговоров на начальной стадии, еще в 1985 году, в отношении проектирования и стройгенплана. Мы договорились, что стройгенплан — это обязанность проектной организации, но и наша инженерная служба будет непосредственно участвовать в разработке стройгенплана. Мы выделили для этого специальных людей Инженерная служба во главе с Владимиром Георгиевичем Аникиным уделила очень большое внимание стройгенплану, и он был разработан проектной организацией на подготовительный период.

Что тогда в стройгенплан входило? Это переносы о которых уже говорилось выше, это шламопроводы, газопровод, промводопровод, линии электропередач, связь.

Первый этап стройгенплана был подготовлен в июле 1985 года, на нем было отражено прежде всего то, что было запроектировано. Мы обращали большое внимание, в связи с тем, что надо было переместить миллионы тонн грузов, на подъездные дороги. Была сделана очень широкая, 24 метра шириной, объездная дорога вокруг конвертерного цеха с заездами через четыре комбинатовские проходные. Было предусмотрено закончить быстрейшим образом большую дорогу для вывоза шлака через ДОК. Задействована эта дорога была и для подачи материалов

Была реконструирована 86-я подстанция. С 86-й подстанции и с ЦЭС было подведено питание и сделана окружная линия электропередач на 10 кВт. В необходимом количестве поставлены трансформаторные киоски подстанции. Таким образом было обеспечено бесперебойное электроснабжение и для нужд строительства, и для первоначальных нужд эксплуатации.

Вопрос, которому было уделено особое внимание: свыше 150 тыс. тонн металлоконструкций было изготовлено, завезено, положено на склады, потом укрупнено и в определенной последовательности подано под монтаж. Склады металлоконструкций были построены в разных местах самого конвертера или за пределами площадки конвертерного отделения в достаточных объемах, с заходом по железной дороге и с выездом для автомобильного транспорта. Было построено порядка 500 тыс. кв. метров складов, установлены краны для погрузки и разгрузки соответствующей грузоподъемности. Эти же склады предполагалось в дальнейшем использовать для ревизии, для дополнительного складирования и переработки, а также под оборудование, в том числе на конвертерном отделении.

Следующий этап стройгенплана — это социальные вопросы, прежде всего — где разместить рабочих. Было запроектировано на самой площадке четыре места, где были люди размещены. В районе каждого городка мы поставили по столовой. Первая столовая была на 300 мест, следующую на 500 мест сделали, потом на 100 мест. Затем мы ускоренно построили административно-бытовой корпус на 1800 мест для трудящихся конвертерного цеха и задействовали там столовую на 150 мест.

Таким образом мы организовали сеть столовых для работающих в три смены. К тому же повсеместно действовали бутербродные, сосисочные. Людям на рабочие места приносили пирожки, беляши и т.д. Служба комбината питания «Стройтреста» успешно справилась с этой работой. Больше 10 минут, насколько я помню, в очереди не стояли. Причем, качество пищи было вполне приличным. Даже секретари обкома КПСС и большие руководители из Москвы в наших столовых питались, из общего котла. Были открыты пункт по ремонту обуви, пункт проката. Библиотека строителей передвижку устроила.

Если говорить о связи, то первое время на всю стройку было всего четыре телефона. Затем 11 километров 100-парного телефонного провода проложили от АТС комбината. В дальнейшем мы связь достаточно нормальную обеспечили, свою АТС смонтировали

Были запроектированы временные здания и сооружения, на это было 12 млн. рублей предусмотрено. Кроме складов металлоконструкций, была построена стоянка автотранспорта (колонна «Татр»), стоянка для строительной техники (с ремонтными и стояночными цехами, с душевым помещением).

Перепить и не болтать лишнего

На строительстве ККЦ постоянно были какие-то гости. Особенно запомнилась молодежная французская делегация, которая ну никак не могла обойтись в наших сваренных наспех из стальных листов жалких сортирах без туалетной бумаги. Туалетной бумаги, которая, сколько себя помню, была в Советском Союзе редчайшим товаром. В конце концов, кто-то из этих французов где-то в котловане потерял дорогущий фотоаппарат. Пришлось к его поиску подключать чуть ли не все наличные в городе силы КГБ и МВД.

Но лучше всего мы провели время со свердловским писателем Борисом Летиловым, который приехал писать большой очерк о стройке по командировке нашего обкома.

— А что в нашей области не нашлось своих писателей? — спросил я.

— У нас их и в Свердловске дополна, но я-то самый лучший.

Ему было пятьдесят, он был рубаха-парень и выглядел очень импозантно и обаятельно. Он был двухметрового роста и весил раза в полтора больше меня. На внушительный лоб падали давно нестриженные белесые редкие волосы, которые ниспадали на близорукие голубые доверчивые глаза.

Меня сразу прикрепили к нему, исходя, видимо, из моей компетентности в вопросах производства, но и имея ввиду мою начитанность и обнаруживаемую простым глазом интеллигентность.

— Главное, — напутствовал меня секретарь парткома, — ты его должен перепить и не болтать лишнего.

Два дня я водил писателя по площадке, давал объяснения, знакомил с людьми. Он записывал только фамилии своих собеседников, остальное запоминал.

— У меня магнитофонная память, — объяснял Летилов. — Поэтому мне легче работать, чем другим.

Французам он говорил «мерси», итальянцам «грация», «данке шон», соответственно, немцам.

Однажды я спросил у Летилова, как он понимает термин социалистический реализм.

— Знаешь главный принцип социалистического реализма? — спросил он в свою очередь у меня. — Это заглядывать в рот партийному секретарю. Под людей, которых ты мне представил, мы потом напишем характеристики и биографии с его слов. Он лучше знает, где белое, а где черное.

Было послеобеденное время, мы сидели в подсобке первой попавшейся нам забегаловки на краю котлована. Закусывали сочными чебуреками, макая их в уксус и посыпая кружочками лука.

— А вот мы можем еще раз сегодня пообщаться с украинскими комсомолками, так сказать, в неформальной обстановке? — спросил Летилов.

Я вспомнил юных девочек, которых всесторонне обманули со Всесоюзной ударной комсомольской стройкой.

— Вряд ли они захотят быть откровенными с начальством после того, что мы им наплели о положении в Чернобыле, да еще не пустили их домой.

— Как не пустили?

— Без денег и паспортов ведь не уедешь. Они хотели убедиться, что у них дома все в порядке, как писали газеты. А мы боялись, что они к нам больше не вернутся.

— Так это концлагерь! А вы тут вертухаи! — возмутился Летилов.

— Вот и напиши об этом, — разозлился я.

В тот же вечер я сводил его в гости к своей подруге Наталье. Писатель покорил сердце бывшей школьной отличницы, но не настолько, чтобы она могла чувствовать себя совершенно раскованно. Я ушел вроде как по неотложным делам, оставив их одних. Не знаю, что было между ними, но через недельку Летилов посетил Магнитогорск еще раз.

Его книжка вышла где-то через полгода. Это была лучшая книжка о строительстве ККЦ. Главным ее героем оказался я. Наталья в ней не упоминалась вовсе. Не поднимался вопрос о концлагере и вертухаях.

Месяца через два на стройке появился свой пресс-центр, потому что нас, и прежде всего Иванова, одолели журналисты не только из всех мыслимых изданий Советского Союза, но и из-за рубежа. Руководителем пресс-центра был назначен Ю.П. Гоголадзе, который теперь подчинялся непосредственно секретарю обкома по идеологии. Он присутствовал на всех совещаниях, задавал любые вопросы, и всех начальников обязали предельно честно отвечать ему.

Спрашивал Гоголадзе очень настойчиво, пронзительно глядя в лицо собеседнику. Заместитель начальника «Стальконструкции» Сиразетдинов однажды демонстративно отказался разговаривать с ним.

— Акрам Валеевич, я прошу вас остаться на минуту после оперативки, — тут же сказал ему, не повышая голоса, Иванов.

И все лишний раз уяснили, что волна гласности докатилась и до Магнитогорска.

Пока не было построено здание комплекса, пресс-центр стройки ютился в вагончике на краю громадного котлована. Одинокий домишко с развевающимся над крышей алым полотнищем, среди белого безмолвия у самого обрыва, на цветных слайдах иностранных фотокорреспондентов производил впечатление инопланетного приключения.

Гога наладил выпуск ежедневных пресс-релизов о ходе строительства. В полседьмого утра на площадке начинало вещать свое радио, каждый час сообщавшее свежие новости из бригад и с участков. На базе трестовской многотиражки три раза в неделю выходила форматом А3 газета «За конвертер!». К весне стройку объявили Всесоюзной ударной комсомольско-молодежной. Кроме квалифицированных рабочих, сюда потянулись сколоченные из романтиков и энтузиастов отряды из Молдавии, с Украины, из Узбекистана. На площадке действовали, не всегда координируя свои усилия, городской штаб, партийный штаб, штаб ЦК ВЛКСМ, профсоюзный штаб.

Мы с самого начала решили, что это будет образцово-показательная стройка. С гордостью показывали приезжим журналистам столовые, оснащенные новомодными поточными линиями «Эффект», где тысячи посетителей одновременно могли получить обед в течение 5-10 минут. Пункты бытового обслуживания, где можно было не только сдать в ремонт какие-то домашние приборы, но и постричься и побриться, а женщины могли сделать прическу. Ателье, где принимались заказы на пошив модной одежды. Магазины с товарами, которые нельзя было купить вне площадки. Штаб ЦК комсомола принимал заказы на сложную бытовую технику, которую специально присылали из столицы.

В начале лета стали заселять административно-бытовой корпус. Тут и возник первый конфликт между Гоголадзе и руководством стройки. Распределявший помещения начальник АХЧ поместил хозяйство пресс-секретаря в подвальном помещении.

— Оставьте меня лучше в вагончике, — бросил Гоголадзе.

— Это показатель вашего отношения к прессе, — сказал он мне вечером. — Вы, начальники, привыкли относиться к журналистам как к обслуживающему персоналу.

Что правда, то правда. Денег журналисты в трест не приносили, только тратили. Правда, горбачевская политика гласности как-то приподняла престиж печатных изданий. Даже партийные функционеры стали опасаться нажимать на прессу.

Кнут и пряник

Украинские ребята, прибывшие на Всесоюзную ударную в марте 1986 года, буквально через два месяца запросились обратно домой, потому что слухи о Чернобыле были самые противоречивые. Хлопцев хотели собрать в актовом зале Дворца культуры строителей, но они столпились на лестнице, все двести человек. И украинцы ничего не боялись, бросая гневные слова в адрес партии, правительства, городских властей. Они требовали немедленно отправить их на родину. Секретарь парткома треста Плюшин, еще тот демагог, уверял комсомольцев, что все слухи про голых кошек — это происки врагов социализма и коммунизма, и не надо так легко поддаваться на удочку провокаторов. Голос его звучал веско, а обильная ранняя седина была как бы дополнительным аргументом в споре.

После он сказал мне, что будь его воля, он посадил бы каждого десятого из своих сегодняшних оппонентов.

— Западные украинцы заражены антисоветчиной, — сказал он. — Уж я их знаю.

Еще он знал, что заражена антисоветчиной половина рабочих треста — выходцев из знаменитых магнитогорских спецпоселков. Но с ними было проще: в них уже полвека на генетическом уровне сидел принцип кнута и пряника.

Перед каждым своим выездным заседанием обком требовал от нашего пресс-центра острый материал со стройплощадки. И вот в июле в областной партийной газете появляется статья о том, что все демонстрируемые пункты приема по ремонту обуви, швейные ателье, а также библиотеки и все остальное на ККЦ — это никому не нужная туфта, зато на всю стройплощадку имеется лишь один туалет типа сортир в центре котлована, а над самим котлованом висит плотная завеса из рыжей шлаковой пыли, поднятой сотнями месящих грунт большегрузных БелАЗов, КрАЗов и «Татр». Подпись — рейдовая бригада профсоюзного штаба ККЦ, состоящая из видных бригадиров и рабочих. Замыкает список фамилия Гоголадзе.

Все руководители стройки знали, что завтра на секретариате не оставят без внимания ни одного замечания, высказанного в статье. Чем все это может обернуться, было загадкой.

Но просто так, понятно, в газете такие публикации не появляются. Какие подводные течения их инспирировали?

Газета со скандальным материалом пришла к нам на стройку еще утром. К обеду ко мне зашли секретарь парткома треста Сергей Романович Плюшин и его первый заместитель Валерий Николаевич Птицын.

— Все бригадиры отказались от своего авторства. Выходит, Гоголадзе всю фактуру выдумал, — сказал Плюшин. — Вообще, где ты нашел этого урода? Убить его мало. Вся советская пресса восхищается нашей стройкой, а у него язык поднимается ругать ее. Поручается завтра тебе отчитываться перед секретариатом обкома по поводу статьи.

Я вышел на высокое крыльцо административного здания стройки. Веселое солнечное утро, овеваемое легким прохладным ветерком. Шлаковая пыль сегодня каждые четверть часа прибивается проходящими по кольцевой автодороге БелАЗами, груженными 27-тонными, пробитыми в сито цистернами с водой.

Я вызвал Гоголадзе.

— Видишь, какая польза от выступлений печати? Пыли в котловане уже нет, — сразу сказал он.

— Сколько лет ты уже работаешь в прессе?

— А сколько надо?

— Зачем ты такую статью написал?

— Секретарь обкома Коннов просил.

— Разве ты не понимаешь, что ему как секретарю по идеологии такая статья нужна для галочки?

— Знаю. Но у людей наверняка улучшатся бытовые условия на стройке.

— Ты что, всерьез полагаешь, что мы наставим по всему котловану биотуалеты? Все это чисто формальные вопросы, серьезного ответа на которые никто не ожидает.

На другой день я докладывал на секретариате:

— Относительно недавней статьи в областной газете... Недостатки, разумеется, имели место, но это было связано с временной нехваткой горючего даже для машин, вывозящих из котлована шлак. Между тем, в вопросе снабжения стройки ГСМ действует жесткий график, утвержденный правительством СССР. Как только появилась возможность, мы задействовали для этой цели пятнадцать цистерн, непрерывно разбрызгивающих воду на главных магистралях стройки.

— Что касается туалетов — это форменное безобразие! — резко бросил секретарь обкома.

— По генплану в каждом городке были туалеты поставлены. Городки были рассчитаны на 5 000 человек и в каждом городке, по расчету, были вот эти вот туалеты. И вот площадка неудержимо росла и с середины площадки надо было идти в городок, туда километры и сюда километры. Не было передвижных и это создало сложности для людей. Сегодня речь может возникнуть лишь о биотуалетах, — объяснял я. — Как все-таки получилось, что не предусмотрели, — спросил я сам себя, будто недоумевая. — А Бог его знает. Люди всегда находят место.

— А вот отметка «63 метра» — разве оттуда слезешь? У стройки своя специфика, — заключил с места Иванов.

— Теперь тебе покою не дадут, прежде всего, партийные товарищи, — сказал я Гоге позже, когда мы остались одни. — На поддержку обкома рассчитывать не стоит — ты для них сделал свое дело. Возвращайся-ка ты к себе в газету. Прости, но я ничем тебе помочь не смогу.

— Вам хочется problems — их есть у меня, — усмехнулся Гога. — Тебе никогда не приходило в голову, что у партийных товарищей нередко аппетит бывает шире рта? — он повернулся и стремительно вышел, хлопнув дверью.

Трехминутный разговор о вечном

Все складывалось чертовски удачно в этот морозный вечер: на автобус Валерка успел прибежать вовремя, а на Профсоюзной, где ему предстояла пересадка, нужный трамвай будто поджидал его. Валерка протиснулся было к кассе, но, не найдя и кармане меди, стал пробираться к кабине водителя.

— Привет, — поздоровался тот. — Давненько мы не виделись.

Вагоновожатый оказался старый Валеркин знакомец.

— Года три. — Валерка спрятал монету.

— Ну как? — спросил Витька Паклин, не отрывая взгляда от ветрового стекла.

— Нормально.

— А у меня неважно.

— Бывает. Не знал, что ты в трамвайщики подался.

— Давно не виделись... Хорошо, когда все хорошо. А я с женой разошелся.

— Ерунда. Найдешь другую. Не скучно ездить так, по кругу?

— Нет... Она и была другая. Первая была шлюха, ты знаешь, настоящая проститутка.

— Ты ее любил.

— К черту любовь. Вторую взял с ребенком. Тихая такая, аккуратная. В общем, хорошая баба. Жили год и вот, расстались.

— Может, еще все склеится?

— Не склеится. Сын ее, в шестом классе учится, говорит, давай уйдем. Мы его и так, и эдак. Шоколадку, костюмчик, велосипед. Избаловался совсем, двойки стал таскать. Начал я с ним пожестче, а жена — не твое дело. Так и ушли.

Витька объявил остановку, повернул голову к боковому зеркалу. Люди спрыгивали с подножки и исчезали в снежной мгле.

— Был бы я пьяница какой, гуляка... — Витька с ожесточением крутнул контроллер. — Не задалась жизнь. Уж тридцать, а что за плечами? Вот у тебя семья, счастье.

Две слезинки пробежали по рябоватому Витькиному лицу.

— Мне выходить на следующей, — сказал Валерка.

— Там же живешь?

— Я сюда, по делу.

— Жизнь. Счастье. — Витька заторопился. — Совместная жизнь — это совместная борьба за счастье. Почему этого никак не могут понять люди? К чему измены? Ведь борьба не терпит измен. В борьбе нужны согласие, верность. И помощь.

— И любовь. Ты забыл про любовь, Витька. Разве можно жить с женщиной без любви?

— К черту любовь. Сказка для молокососов. Детская болезнь. Я знаю, что это такое. — Витька оглянулся, и по его лицу было видно, что да, он знает. — В конце концов одному из двоих любви неизбежно не достанется. Одному из двух придется горько.

Витька поднес микрофон к губам. «Маяковская», — прорычал репродуктор за спиной.

— Моя остановка, я пошел. Не горюй и не падай духом. — Валерка замолчал, не найдя подходящих слов.

— Передай привет своей жене. Я ее помню. И завидую тебе. Будь здоров.

Трамвай зажужжал тихонько, хлопнул дверьми и побежал вверх по аллее, осыпая голые ветки лип зелеными искрами.

Жизнь, любовь, счастье. Валерка шел знакомой улицей, пряча лицо от колючего ветра. Жизнь, любовь, счастье... Все мы хотим счастья и ищем любви. А ты не нашел ее, Витька, — старый приятель. И перестал искать. В этом твоя ошибка и причина твоей беды.

Валерка быстро шел знакомой улицей к знакомому дому. Валерка шел к бывшей своей жене, чтобы обсудить условия развода. В лицо больно вонзались горячие жала ледяных игл.

Золотов стоял у истоков большого строительства, с него начался Минтяжстрой. В состав министерства входил Минтяжстрой Украины. На Украине оно поднимало Донбасс, все металлургические заводы, в том числе и Жданов (Азовсталь), Днепропетровский завод, Запорожсталь, Криворожсталь — в общем заводы Юга. Входил в состав нашего министерства и Минтяжстрой Казахстана, а это строительство на Карагандинском металлургическом заводе.

Еще в союзное министерство входило порядка 15 региональных главков. Это было одно из самых крупных строительных министерств того времени. Самые сложные задачи, которые ставились перед строителями страны, выполняло наше министерство.

И вот могущественный глава Минтяжстроя СССР побывал в Магнитогорске и перевел в свое непосредственное подчинение «Стройтрест». Распорядился подготовить специальный приказ относительно «Стройтреста». В дальнейшем приказы с организационно-техническими мероприятиями в части материально-технического обеспечения, строительства и развития собственной базы, механизации, транспорта, оснащения вычислительной техникой, развития железнодорожного транспорта, о которых я уже выше рассказывал, готовились каждый год.

Фактически уже в 1985 году был издан первый подобный приказ. Понятно, мы сами подготовили его. Вплотную занимался этим делом Артур Николаевич Терехин. Он приехал в министерство, чтобы пройти по всем службам. Здесь заместителями министра были такие корифеи, как Александр Васильевич Кондрашов, очень порядочный человек, который был уполномочен решать многие задачи по материально-техническому обеспечению. Он был совершенно не похож на снабженца, на чиновника, вникал во все вопросы, очень душевный человек был. Решитилов Владимир Иванович, Бабенко Александр Александрович — заместители министра, Забелин — заместитель министра по экономическим вопросам, Биевец — начальник Тяжстройиндустрии, свердловчанин. Жирнов, начальник Тяжмеханизации, — это автотранспорт, механизация, копровые установки «Казагранде» для устройства буронабивных свай, для бурения — все эти вопросы он решал. Атаманов — замначальника техуправления в области строительства объектов черной металлургии.

Михаил Иванович Почкин, конечно, Магнитогорск практически посещал каждый месяц. Почкин прошел хорошую школу в роли начальника комбината строительства (такие тресты-комбинаты были на Украине). Он был начальником комбината в Жданове и строил конвертерный цех там.

То есть он, считай, конвертерный цех возвел своими руками. Он знал дело, сам поднимал вопросы, для него не были загадкой машины непрерывного литья. Михаил Иванович сыграл решающую роль в строительстве и нашего конвертерного цеха. Человек, чрезвычайно преданный работе, очень беспокойный, энергичный, живой. Накопивший неоценимый жизненный и инженерный опыт.

Он не прятался никогда за чью-либо спину. Это редкое качество для министерского чиновника уровня заместителя министра — потом первого зама. При любых ситуациях он удар принимал на себя. Никогда не переводил стрелки: вот, мол, сидит управляющий, начальник комплекса — с него спросите.

Ничего подобного. Он самостоятельно принимал решения. Если накладки были со стороны, скажем, даже какого-то министра, Михаил Иванович вступал в бой. Возьмите хоть Минмонтажспецстрой, хоть любое подразделение Министерства черной металлургии. Ведь так удобно спрятаться за строителя: там фундамент не готов, там — какой-то кусок водопровода. Там не приняли напряжение на какой-то подстанции, там еще что-то такое. А если копнуть глубже, весь сыр-бор из-за того, что нет еще оборудования на стройке... Такая система была.

Да и партийные работники частенько тоже подставляли хозяйственного руководителя. Мол, чем больше ты накритикуешь, тем большую работу проделал. Всегда можно найти, за что критиковать хозяйственника.

Кто работает, тот работает. А кто не работает, тот интригует. Для кое-кого это способ выживания. Это видимо присуще нашему обществу, менталитету. Были институты специальные: народный контроль, партийный контроль. Они не разбирались и не помогали, они были призваны, чтобы наказать, найти крайнего. Чтобы было неповадно другим. Показательная школа такая.

Но с другой стороны, сегодня нет таких институтов, и может быть поэтому бардака больше стало...

Мне доводилось работать с немцами на стане «2000», потом с американцами. И они, как я заметил, воспитаны в духе уважения друг к другу, к своему партнеру. Не в духе, чтобы снять с себя ответственность и перенести ее на плечи кого-то другого. А у нас вот такая система больше развита, на мой взгляд.

Ее руки

Он отсидел десять лет от звонка до звонка и вернулся к той, о которой мечтал и день, и ночь. Они не успели нажить себе детей, но жена, и будучи свободной от семьи, ждала его возвращения.

Они не были старыми, но груз лет в вынужденной разлуке угнетал их с первой минуты встречи.

Утром, еще до завтрака, — она на краю кровати, он подле нее, на табуретке — они глядели друг на друга, и нежность переполняла их. Жена по-прежнему казалась ему обольстительной. Он прижался головой к ее коленкам, целуя ей руки. Он плакал и не мог остановиться: на коже ее рук, на форме пальцев отразился каждый из 3650 прошедших дней.

«Стройтрест», пока возводили конвертерный цех, непременно выделялся, был на переднем плане, на острие для министерства. То есть появляется в Москве замуправляющего по снабжению Терехин, сразу к нему с вопросом:

— Как обстоят дела в Магнитогорске, что нужно?

К любому стройтрестовцу с вниманием относились. Потому что эта стройка была под контролем ЦК, если не Политбюро. В Основных направлениях развития страны значилась отдельной строкой. Но многое зависело, понятно, прежде всего от отношения первых руководителей министерства, в частности, Золотова, Баширова, Забелина и Почкина. Ими был создан такой климат, чтобы «Стройтрест» непрерывно совершенствовался в своем развитии. Министерство для нас было, если можно так выразиться, и кормильцем, и поильцем. Мы могли по любому вопросу туда обратиться и получить необходимую помощь.

Надо заметить, Золотов Иванова никогда не дергал — по мелочам не вызывал в Москву. Ничего подобного! Челноком между столицей и Уралом был Терехин.

— Признаю, — вспоминает сегодня Артур Николаевич, — когда я прибыл туда впервые после приказа Золотова, министерские службы приняли меня со всем столичным снобизмом: «Опять этот Магнитогорск! Нам и так всего не хватает...». Сказали хоть не напрямик, но понять подтекст можно было: «Кто вы такие? Они в главки ходят... К нам такие начальники ходят! А здесь какие-то Терехины, Ивановы заявились! Кто это там, такие махонькие? Пошли отсюда!» В общем, туда-сюда и так далее. Стало понятно, что о чрезвычайной важности нашей стройки, точно также, как и нам, в Минтяжстрое не объявлено громогласно. Тогда министр Золотов Николай Васильевич взял меня за руку и лично, показательно по всем кабинетам провел. По отделам, по управлениям.

Мне рассказывали о том, как все это происходило, потрясенные минтяжстроевские клерки. Министерство тогда располагалось по улице Ямское поле, 5. Золотов был человек вроде демократичный, но его боялись все. А тут приводит он Терехина чуть не за руку к Кондрашову, и министр говорит:

— Александр Васильевич, здравствуйте. Это есть Терехин Артур Николаевич, заместитель управляющего «Стройтрестом». Вы познакомьтесь с ним, вникните в его дела и, пожалуйста, окажите всестороннюю помощь.

Потом заходят они к заму Кондрашова, Заславскому, ведавшему материальными ресурсами — обсчетом металлопроката, цемента и так далее — и опять:

— Здравствуйте, вот Терехин, познакомьтесь.

Небывалое дело! Такого никогда не случалось прежде в министерстве. Министр лично водит два с лишним часа по всем этажам, по всем службам даже не управляющего, а заместителя управляющего «Стройтрестом». А ведь мог бы просто вызвать к себе в кабинет подчиненных, сказать: «Вот это Терехин». Но он водил его по министерству — всем показал. И всем стало понятно, какое значение имеет «Стройтрест»:

Мы, естественно, всерьез подготовились к непосредственному контакту с министерством, подсчитали, что нам надо. А нам все фонды начали урезать — урезали раз, урезали два. Терехин заходит непосредственно к министру: мол, здесь урезали, там урезали. Министр собирает всех и предупреждает:

— Товарищи, вы не шутите с Магнитогорском, используйте все возможности. Я приглашу Иванова только тогда, когда вы полностью отработаете все позиции. Пока его согласия не будет, я ничего не подпишу и вам придется возвращаться ко всем этим вопросам.

Один раз их собрал, второй. И нам сообщают: получите объемы такие-то и такие-то. Признаюсь, с чем-то нам приходилось и смиряться. Разногласия у нас оставались, в основном, по металлу.

И вот Иванов прилетает в Москву. Золотов всех, кто участвовал в наших делах, пригласил к себе. Сказал:

— Мы тут поработали с приказом, подготовили материалы, за исключением таких и таких пунктов. По металлу мы договоримся так: половину вы на себя берете (все же Магнитогорск — столица черной металлургии), а половину мы даем. Пойдет так?

Вот таким образом были сняты все разногласия, и он подписал первый министерский приказ. И каждый год он (а затем сменивший его Сергей Васильевич Баширов) точно так же согласовывал все вопросы. Дорога была проторена. Постоянно ощущался контроль сверху:

— А как там Магнитогорск, как идет строительство конвертера, как выполняются решения XXVII съезда КПСС?

Раз в месяц заседала коллегия Минтяжстроя, подводились итоги работы, ставились задачи на будущее. «На ковер» вызывались те, кто не вписывался в график по каким то объектам. Рассматривались целевые задачи — стройки черной металлургии, цветной металлургии. Такие коллегии проводились с участием руководителей подразделений территориально. Это было и во времена Золотова, и Баширова, и Дабенина Виктора Никитича в дальнейшем.

И все время слушали дела, связанные с конвертером, потому что это была основная стройка министерства. Отмечались недостатки: например, неудовлетворительное выполнение плана, какое то отставание. Но ни разу не было ни одного оргвывода, выговора или другого наказания по отношению ни к Иванову как управляющему, и ни один волос не упал с голов его заместителей.

Ключ к успеху

Как-то умеет устраиваться участок Жукова! В прошлом году строительные домики спецпромстроевцев, помнится, размещались чуть ли не в роще среди тополей, чудом сохранившихся в шлаковых отвалах. А вот нынче переселились поближе к комплексу ККЦ и заняли площадку на крутизне, над самой речкой Башик. Площадка крошечная, кажется, чудом зацепились на ней полдюжины вагончиков, но зайдешь в образованное ими каре и вроде не тесно, а напротив, уютный дворик получился, залили его бетоном — чистота и поддерживать ее легко. Сделали скамейки в тенечке, разбили клумбы почти у каждого домика.

Слова подкреплены делами коллектива. Всегда-то он в числе передовых, а по итогам работы в мае признан лучшим среди бригад-участников, строящих ККЦ. Переживал до этого участок смену поколений, не всегда удавалось сразу приучить к дисциплине молодое пополнение — так и получилось, что на главной стройке двенадцатой пятилетки спецпромстроевцы Жукова только сейчас впервые вышли победителями социалистического соревнования. Но теперь коллектив стабилизировался и можно ожидать новых хороших успехов.

Памятуя о приближающемся заседании профсоюзного штаба, посвященного вопросам быта, оглашаю сымпровизированную тут же, на месте, короткую анкету:

Как вы оцениваете организацию производственного быта на строительстве ККЦ?

Чего, по-вашему, недостает быту строителей?

Выполняют ли свои обязательства по организации быта строителей профсоюзный штаб и администрация стройки?

На первый вопрос все без исключения рабочие дали положительный ответ. Второй вопрос вызвал минутное раздумье.

— Нужно почаще поливать дороги в летнее время, — сказал машинист трубоукладчика А.Г.Кощеев. — И буфет нужен. Чтобы работал с полвосьмого, и можно было в нем хотя бы сигарет купить перед работой.

— Сигареты не сигареты, а пирожки на площадке нужны, — вмешалась Е.П. Путинина.

— На стане «2500» пирожками торговали, — вспомнила трубоукладчик Татьяна Михайловна Петрова. — Дома не позавтракаешь — знаешь, сумеешь перехватить прямо на рабочем месте.

— Надо бы городок радиофицировать, — сказала трубоукладчик Анна Павловна Маркова.

.... Я понял, что это ответ на мой третий вопрос.

Для Иванова, как он не раз признавался, своеобразной точкой отсчета на возведении ККЦ было прибытие на объект заместителя Председателя Совета Министров СССР Рябова. После совещания с ним был составлен график производства строительно-монтажных работ, но он дополнялся и корректировался даже в ночь на 19 апреля, когда Рябов должен был вылетать из Магнитогорска.

— До утра я в Гипромезе находился, — вспоминал позже Иванов. — Аникин занимался этим активно очень. И мы последние штрихи ночью наносили. А когда самолет уже отправлялся с делегацией чартерным рейсом в Челябинск, мы привезли этот график, и наш министр с Бакиным ставили подписи чуть ли не на крыле самолета.

Это совещание памятно и другим. Во-первых, был заслушан доклад Ивана Христофоровича Ремезова, потом доклад Иванова. Задано было очень много вопросов, в частности, Чернышов задавал вопросы по неудачной забивке свай из-за насыщенности грунта скордовинами. А мы только-только начинали подбираться к решению этой проблемы.

И вот давит своей настойчивостью Чернышов. И с беспощадной критикой вдруг выступает министр черной металлургии Колпаков:

— Как же так, время идет, а строители не могут наладить даже работы по «нулевому циклу»?

А у нас еще ни документации — практически ничего еще и не было. Иванов отвечал в таком духе, а Серафим Васильевич раскипятился, сказал, что все из-за такого управляющего — стройка еще, в сущности, не началась, а он ищет оправдания своим неудачам. И в заключение:

— Я думаю, что толку из него не будет. Сергей Васильевич, вы рассмотрите кадровый вопрос — такой управляющий нам не нужен.

Баширов промолчал, но тут решительно выступил первый секретарь нашего обкома Геннадий Григорьевич Ветров:

— Не вы назначали Иванова, Серафим Васильевич, и не вам его снимать. Вы, пожалуйста, позаботьтесь о том, как быстрее выдать техническую документацию. Решайте свои вопросы, а так называемый кадровый вопрос мы сами решим. —

— Таким было начало строительства, моей деятельности как руководителя стройки, — улыбается нынче своим воспоминаниям Иванов..

А в общем, на 1986 год запланировано было народно-хозяйственным планом освоить 13 млн. рублей. Мы составили мероприятия на 33 млн. рублей — 20 миллионов обязались выполнить сверх плана. И все 33 млн. рублей мы освоили в 1986 году! 1986 год — это начало, когда мы забили многие сваи, сделали первые фундаменты и установили первые колонны в скрапном пролете. Первые фундаменты и мощные колонны пошли у нас в отделении непрерывной разливки стали. Это было широкое наступление практически по всему громадному комплексу.

В мае мы подали напряжение на реконструированную 96-ю подстанцию. Там были поставлены новые трансформаторы, протянули фидер на 10 кВт, подали напряжение на стройку. В том же году были возведены блочное здание комплекса, столовая на 300 мест. Тогда же мы начали строить столовую на 500 мест. Создавали все условия для производства и быта. Начали наращивать силы — более 1000 человек привлекли на строительно-монтажные работы. Реконструировали и ввели первые наши объекты по увеличению производства изделий и конструкций. Провели также реконструкцию дробильно-сортировочной фабрики. Открыли новые месторождения камня. Начали работу по намыву песков.

Приступили к работе городской, партийный, профсоюзный и комсомольский штабы, ежемесячные выездные заседания секретариата обкома КПСС, которые играли заметную, если не решающую роль на стройке. Сила обкома партии была настолько велика, что все министерства, от которых зависела реализация вопросов проектирования, поставки металлопроката и стройматериалов, изготовления металлоконструкций (более 150 тыс. тонн было изготовлено), обеспечения людьми, старались наладить устойчивую связь с Челябинском. Столица постоянно сверяла свои действия с нашим областным центром, хотя, понятно, все названные проблемы решались централизованно. Не на Урале, а в Москве. Обкомом партии они были взяты под контроль, партийные органы настойчиво подстегивали министерства.

Белые ночи

Тихим морозным безлюдным новогодним утром он любил выходить на улицу и идти куда глаза глядят. В каком-нибудь маленьком кафе он выпивал бокал шампанского у стойки и, обменявшись поздравлениями с невыспавшейся продавщицей, продолжал путь. Навстречу попадались загулявшие люди, бледные, с запавшими после тяжелой ночи глазами; он же был трезв.

Пройдя километра два-три по спящему городу, он поднимался на четвертый этаж к Неле. Она поворачивала голову на звук отворяемой двери и улыбалась ему сквозь отходящий сон. Он нагибался к ней, целовал ее, пахнущую вином и женским теплом, отодвигал от себя, рассматривал, опять целовал.

— Сумасшедший, — говорила она. — В такую рань.

— Уже одиннадцать, гуляка. С Новым годом, с новым счастьем.

Он поднимал ее из постели всю в черном или в белом, или в голубом, или розовом, на руках переносил на диван, усаживал к себе на колени.

— Ты меня заморозишь,- говорила она. — У тебя руки, как лед.

— Сейчас они согреются, и ты мне в этом поможешь.

— Сумасшедший. Вот увидишь, сейчас кто-нибудь войдет. Кто тебе открыл?

— Папа. Он меня воспринял, как продолжение сна. Сейчас он видит сон с моим участием.

— Я, наверное, тоже.

Он наливал шампанское в запотевающие бокалы.

— Я вчера много пила и совсем не вспоминала тебя, — говорила она.

На прощание они долго целовались в прихожей.

Когда за ним захлопывалась дверь, из своей комнаты выходила мама и с укоризной смотрела на дочь.

— Когда-нибудь его жена выцарапает тебе глаза, — говорила мать.

— Пусть попробует, — отвечала Неля. — Не имеет права.

— По-моему, имеет.

В полдень небо становилось выше и светлее, но улицы были по-прежнему пустынны. Он забирался в заиндевелый, морозный, ужасно грохочущий трамвай, проезжал пару остановок и оказывался у дома Ольги Павловны. Она сама открывала ему, она не спала.

Она усаживала его за стол и кормила тысячей вкусных вещей. Она целовала его очень крепко, но настороженно. Она была как лиса, и ее пугала доступность приманки.

— Если бы ты не зашел сегодня, я бы убила тебя, — говорила она потом.

За плотными шторами угадывался день, а здесь, во мраке терзал душу Сен-Санс.

У Лиды муж оказывался на работе.

— Да, не позавидуешь Сергею, — говорил он, усаживаясь в кресло. — После такой ночи — и к мартену. Поздравь его от меня.

— Перестань, — говорила Лида, помогая одеться Алешке. — Замолчи. Он придет через два часа. Ты его подождешь.

— Мне некогда ждать. Передай ему привет и самые лучшие пожелания.

— Замолчи.

Алешка, забавный карапуз с синими, как у мамы, глазами, гремя коньками, сбегал по лестнице.

— Можешь ты хоть в Новый год быть человеком? — спрашивала Лида. — Я не видела тебя три месяца.

— Подумать только, как летит время!

— Мы могли бы быть самыми счастливыми люди на свете.

— Или самыми несчастными.

— Мы не настолько любим друг друга, чтобы быть несчастными.

— Это как раз и называется развратом, моя милая.

Она терлась о его плечо. Она смеялась. Она ерошила ему волосы. Она злилась. Она брала его за колено, она обнимала его. Ее грудь, ее ноги, ее тело под тонким в голубых цветах по синему полю халатиком. И вздрагивала вся, почувствовав его руку на своем бедре. И прижималась к нему потемневшим лицом.

Через полчаса он уходил, проклиная себя.

Город уже оживал, когда он возвращался домой. Во дворах царила детвора, спешили в магазины хозяйки с сумками. Без сумок шли в магазин мужчины.

— Куда ты пропал?- спрашивала жена.

— Прошелся по улицам.

— Странная у тебя привычка.

— Новогодняя.

— Тут заходил Виктор, передавал тебе привет. Жалел, что нет тебя дома. Он-то меня и разбудил.

Жена вставала из постели, потягивалась, ярко-рыжая, как лисонька. Вся в черном или в белом, или в голубом, или в розовом. Подходила к окну, распахивала плотные шторы, впуская день. Ее грудь, ее ноги, ее тело в квадрате света.

— Где Димка? — ему бешено хотелось смеяться.

— Убежал кататься на коньках.

С бокалом он подходил к телевизору, включал его. Большой симфонический оркестр играл Сен-Санса.

Думал ли кто на стройке в те зимние дни, при тридцатиградусном морозе на пронизывающем ветру, что придет день, и малейшее колыхание воздуха, несущее прохладу, будет восприниматься как божья благодать? На термометре опять тридцать, но уже выше нуля. Жарко, порою нестерпимо жарко в вырытом в металлургическом шлаке котловане. И неизвестно, кому тяжелее — тем, кто внизу, или тем, кто на высоте.

Во всяком случае, в здравпункте стройки зафиксирован первый тепловой удар. А ведь люди на комплексе кислородно-конвертерного цеха подобрались, как один, сильные, здоровые! Но — жара ...

В минувшую субботу во второй половине дня многие не выдержали, потянулись в тень. Кажется, лишь на обшивке стен скрапного отделения кипела работа.

— Горячая работа уравновешивает разницу температур, — с улыбкой объяснил бригадир мобильного специализированного строительно-монтажного управления № 50 из Челябинска Николай Иванович Живлюк. Он стоит внизу, на земле, зорко следит за действиями товарищей. Временами плавно взмахивает руками, как заправский дирижер: «Майна! Еще немного майна!»

На линии огня

Был ранний летний вечер. Народ, вышедший из трамвая в конце рабочего дня, шел по улице довольно плотной группой. Чуть ли не в самой голове колонны торопилась домой Фаина Федоровна, заведующая детским садиком. Понятно, голова ее была занята событиями прошедшего дня.

Внезапно справа через дорогу, от ворот школы, улицу перебежал молодой человек с пистолетом в руке и с короткой дистанции, чуть присев, начал стрелять по группе парней, стоявших у кустов. Видно, они были хуже вооружены, с их стороны раздалось лишь несколько хлопков.

Фаина Федоровна оказалась на линии огня. Она стояла, оглядываясь на каждый выстрел, а пули свистели вокруг нее. Стрельба прекратилась через секунды, ребята слева отступили, унося тело товарища. Фаина Федоровна, как ей казалось, не успела даже испугаться, осталось впечатление, будто она наблюдала съемки кино.

Муж отнесся к происшедшему серьезно.

— Не следует стоять, как столб, под пулями, — сказал он, оторвавшись от телевизора. — Надо сразу броситься на землю, закрыть голову руками и не смотреть по сторонам, потому что в таких случаях не принято оставлять свидетелей.

На 1 января 1988 года парк машин, занятых на строительно-монтажных работах и в технологической цепочке промышленных предприятий, составил уже 827 единиц. Техника начала меняться два года назад, за это время было получено 267 машин и, естественно, 177 старых машин мы сняли с производства и списали. Обновление техники шло очень активно, у нас механизаторы занимали особую нишу, в связи с тем, что это высококвалифицированные люди и средний разряд у них очень высокий.

Надо отдать должное управлению механизации, его руководителям. В 1986 году у нас парк автотранспорта был 828 единиц. Плюсом мы получили еще 352 единицы. Было списано за этот же период 275 грузовых автомобилей, но мы создали дополнительные колонны из «Татр», других вновь прибывших машин.

На конвертере было запланировано в 1987 году освоить 80,5 млн. рублей, в том числе на долю «Стройтреста» пришлось 78,5 млн. рублей. Самые большие объемы планировали строительному управлению «Промбетон».

1987 год был годом монтажа металлоконструкций. Мы намечали изготовить за этот год 66,7 тыс. тонн металлоконструкций, фактически же их было изготовлено 68,5 тыс. тонн, а смонтировано 45,7 тысячи. Остаток несмонтированных металлоконструкций на 1 января 1988 года составил 26,5 тыс. тонн. Львиную долю изготовил Челябинский завод металлоконструкций — конструкции для конвертерного отделения, в том числе высокой его части, самые уникальные ответственные подкрановые фермы для отделения непрерывной разливки стали.

Визит заместителя Предсовмина

5 октября посетил стройку заместитель Председателя Совета Министров Союза ССР, председатель Госстроя СССР Юрий Петрович Баталин. На совещании Юрий Петрович подвел итоги пика строительства. Еще монтировались металлоконструкции, но уже чувствовался перелом — необходимость поставки восьми мостовых кранов, которые специально предназначались для монтажа технологического оборудования.

С конца этого года необходимо было начинать монтаж машин непрерывного литья заготовок. Поэтому и основное внимание при посещении Баталиным ККЦ было обращено на то, что уже должна начаться планомерная поставка оборудования в конвертерное отделение. И совещание было проведено с участием машиностроительных министерств — на предмет соответствия их действий графику поставки.

Были рассмотрены и вопросы материально-технического обеспечения, сбой в котором по четвертому кварталу уже наметился в «Стройтресте». В частности, по цементу годовые фонды уже были исчерпаны. Должны были быть приняты меры по поставке Минчерметом металлопроката, требовавшегося для изготовления металлоконструкций. И надо признать, это совещание оказало помощь строителям.

За два года мы ввели 342,5 тыс. кв. метров жилья (каждый год объем его увеличивался на 10 процентов). В целом по «Стройтресту» мы имели на 1 января 1988 года в общежитиях 3700 мест, для семейных — 253 места. Прибыло по общественному призыву на Всесоюзную ударную стройку более 1000 молодых людей, почти столько же — из других источников (спецнабор, профтехучилища). Еще за счет предприятий получили порядка 700 человек. Первыми пришли работники комбината, в том числе машинисты мостовых кранов, электрики, которых начали набирать в ККЦ. Начальник цеха Слоним Александр Иосифович со службой своей стал помогать строителям.

На собственной базе мы тоже проделали большую работу, освоили 21 млн. рублей, сдали около 30 тыс. кв. метров жилья для работников «Стройтреста».

Порыв энтузиазма тогда еще ощущался на стройке, непосредственно в бригадах. Но мы догадывались, что среди добросовестных людей есть и такие, которые за счет товарищей желали бы денежки получать, а взамен соответствующих усилий не прикладывать. Важно было не заорганизовать крепнущие ростки коллективного подряда, не допустить его формализации, существования только на бумаге — для «галочки». Требовалось новое видение организации производства. Мы замечали, что экономика западных стран динамично развивается, а экономика Советского Союза застопорилась в последнее время, несмотря на то, что такая гигантская стройка, как конвертерный цех, поднималась.

Мы всерьез взялись за работу по внедрению прогрессивных форм оплаты труда, потому что поняли, что в тупик заходит вся система нашего производства, ей не достает стимулирующего воздействия рынка. Царила уравниловка, было выявлено много прогулов. Нам на это серьезно указал КПК. Нас в мае 1998 года рассматривали в этом высшем органе партийного контроля.

Инфаркт

Я часто прежде задумывался, а каким бывает первый инфаркт? При каких обстоятельствах он случается? Как его распознать? Что чувствуешь, находясь на пороге смерти?

Как-то перед обедом ко мне, естественно по делам, заглянула молодая симпатичная деятельница культуры. Ну как было не пригласить ее в ближайшее приличное кафе? В общем-то мы там особенно не рассиживались — все же обеденный перерыв. Что-то второе, по 50 граммов коньяка, черный кофе. Вернулись ко мне в кабинет. И не скажу, что было какое-то большое обоюдное желание — просто озорство.

Уже в процессе я почувствовал, что со мной происходит что-то неладно.

— Кончай в попку, милый, — попросила она.

Вот такие они, деятели советской культуры, без энтузиазма подумал я.

Я был весь мокрый и опустошенный, будто меня выпотрошили. Я сразу же выпроводил даму, прошел в туалет и привел себя в порядок. Закурил сигарету и тут же потерял сознание.

Скорая вовремя сделала тромболизис, чем и спасла меня. На другой день я очнулся в реанимации с утренней эрекцией. Значит, будем жить, подумал я.

Отец велел заехать к нему ровно в десять — без опоздания. Я, вообще-то, опаздывать не привык, но особое примечание отца насторожило меня. Ровно в десять я открыл дверь своим ключом. В прихожей горел свет, а на кухне ужинали отец и Гоголадзе. Я не знал, что они знакомы, но ничему нельзя удивляться в этом мире.

Я молча придвинул стул к столу, положил себе в тарелку какого-то салата, сосиски. Гога, наверное, продолжая рассказ о заседании секретариата обкома, позволил себе несколько язвительных замечаний в адрес партийных начальников стройки.

— Они вообще ничего не понимают и не хотят понимать, — сказал он. — Они просто отвыкли думать. Им надо все разжевать и в рот положить.

Мы перешли в гостиную.

— Познакомься, — сказал отец мне, — подполковник Дашков.

— Но в Магнитогорске я при любых обстоятельствах журналист Гоголадзе! — не преминул подчеркнуть Дашков.

Ничего себе, подумал я, и это при его вольнодумии и пристрастии к Самиздату. Ах, Фаня, Фаня, ты была права!

— Не из небезызвестных Дашковых? — спросил я, чтобы что-то спросить.

— Ты невнимательно слушал. Моя фамилия Дашков, ударение на втором слоге.

Мы поговорили о том, что социалистический строй требует модернизации, что индустриальный Урал, как всегда, остается становым хребтом России. Мне стали понятны истоки высказывавшихся отцом ранее не совсем присущих его мировоззрению взглядов. Гога сказал, что уезжает по срочным делам. И вероятно не скоро вернется. Если вернется вообще.

Он должен был выехать рано утром, но мы все-таки проговорили полночи. Оказывается, с отцом они познакомились в 1968-м. Я всегда чувствовал, что за подобранным и подтянутым в струнку обликом Гоголадзе кроется какая-то тайна, и поэтому сейчас, прикоснувшись к ней, слушал его, затаив дыхание. То, что мне открылось в последние часы, перевернуло многие мои представления о буднях и значении великой стройки, в которой мне довелось участвовать предыдущие четыре года далеко не на последних ролях.

О предстоящих событиях в Чехословакии он узнал из «Спидолы» в базовом лагере на Талгарской подкове в Заилийском Алатау — был оповещен специальным сигналом в «Новостях». Им предписывалось сразу же спуститься вниз, всему взводу, участвовавшему в связи с китайским конфликтом в рекогносцировке этого горного массива, но вылететь в Прагу в тот же день должен был Дашков один.

— Я знал Чехословакию как свои пять пальцев, — продолжал он. — «Дайте мне роту солдат и два бронетранспортера, и я оседлаю шоссе, поднимающееся от Карловых Вар в Германию». Мне придали еще и шесть танков, а я устроил свой штаб в отеле «Славия». Вообще, чехи милейшие люди, и я понял, что мы зря влезли в эту «пражскую весну», в день своего прибытия по назначению. Люди хотели построить нормальное общество, где каждый работает, а сосед не боится соседа.

В первый день нас угощали пивом, а девушки улыбались нам, но когда чехи почувствовали, что мы планируем гостить у них долго, они стали жечь наши машины. Не будешь же стрелять в деда, который, совершенно не прячась, бросает «коктейль Молотова» на броню боевой машины.

От меня требовали стрелять по «чешским провокаторам», несмотря на пол и возраст, но я-то был командирован держать шоссе от проникновения подразделений бундесвера, НАТО. У меня было два лейтенанта, владевших немецким, они и вели все мирные и немирные переговоры. Оружие не то что применять, но даже просто брать его на изготовку, я строго настрого запретил всему личному составу.

Отель располагался на возвышенности, откуда далеко было видно. Я устроил свой наблюдательный пункт на его крыше, мы с нее вели наблюдение за обстановкой...

—...а заодно загорали с администратором гостиницы Дагмар Хаврдовой, — неожиданно вставил отец. — В результате получилось полное разложении личного состава роты. Солдаты гуляли с «чехоцловачками», в городе никак не могли установить военное положение.

— Спасибо вам, товарищ генерал. Если бы тогда вы не забрали меня к себе, меня поперли бы из партии, из органов, лишили бы звания и наград.

Как я понял, Дашков тогда сыграл ключевую роль при вывозе Дубчека из Праги в Москву.

— Скромный парень, — сказал мне позже отец. — О своих приключениях он много мог бы рассказать — заслушаешься. Если бы не его, так назовем, своеобразие, Дашков уже давно был бы и генералом, и Героем.

А я вдруг догадался, чем Дашков с моим отцом похожи — умением располагать к себе если не с первого, то непременно со второго взгляда. Еще в молодости они оба прошли в специальных вузах школу, а потом всю жизнь совершенствовали приобретенные там навыки лжи, глядя прямо в глаза, и беззастенчивого лицемерия, лести и лукавства в дозах, необходимых для вербовки. А если необходимо запугать оппонента, в ход идут другие методы — металл в голосе, таранящая решительность, бескрайняя жестокость.

Утром за коротким завтраком снова возник разговор о том же — нет ясного понимания у многих партийных руководителей о целях стройки. Сплоченный воедино советский народ должен перейти к рыночным отношениям организованно, не утратив завоеваний социализма!

— Полистай эту папочку, и тебе многое станет ясным. И еще кое-что тебе растолкует товарищ генерал, — сказал Гога. — Ты должен быть с нами.

Я мельком взглянул на верхнюю бумагу.

— И когда будет день «Д», товарищ подполковник? — спросил я, ощущая некую фальшь в своем тоне.

— Настоящая перестройка должна начаться не позже, чем через год-два. Если этого по какой-то причине не произойдет, процесс станет неуправляемым, — предсказывают наши аналитики. Слишком много охотников разодрать СССР на кусочки. ККЦ и другие подобные объекты составят материальную базу обновленной страны, — ответил бывший Гога.

— И важно, — добавил отец, — чтобы никто не вмешался в ход дела со своими идеями. Ни дубовые партийцы типа Плюшина, ни туповатые демократы типа Костенко.

Отец весь вечер был весел, напорист и по-хорошему зол. Мне в голову не могло прийти, что через какие-то шесть месяцев его не станет.

Вектор ответственности

На ККЦ вообще был строгий порядок, когда дело касалось бетонных работ. Я до сих пор помню такой случай в 8-9 осях конвертерного отделения: не набирает прочности бетон и все. Летний бетон, все вроде должно быть нормально. Фундаменты здоровенные. Смежники в нетерпении, потому что пора, пора участок передавать под монтаж. А кубы раздавили — не показывают кубики прочность. Высверлили керны из тела фундамента — нет, не набирает прочность бетон.

А время не ждет. Что делать? И я даю разрешение на монтаж. Уверен был, так как не сомневался в создании соответствующего технологии ухода за бетоном, нормального температурно-влажностного режима.

То есть в течение двух недель надо было постоянно поливать фундамент и не давать активно испаряться влаге. Но что-то на этот раз в технологической цепочке не сработало. Видимо плохо полили в спешке или пропустили пару-тройку дней, поэтому бетон и не набирает к положенному сроку прочность. Но я не сомневался, что все вот-вот придет в соответствие. Пусть, не теряя времени, ставят колонны: бетон успеет набрать прочность к моменту, когда нагрузки станет полной.

Это было в 4 часа вечера. На следующий день в 8 утра приходит капитан КГБ:

— Вы вчера дали разрешение на монтаж. А вы знаете, что бетон не набрал прочность?

— Да я уже 15 лет занимаюсь бетоном, — отвечаю, — и знаю, обязательно наберет он прочность.

По простоте душевной начинаю рисовать фундамент, колонну, показываю векторы нагрузок...

— К тому моменту, когда кран будет запущен и поднимет первые свои 500 тонн, — говорю, — фундамент наберет прочность.

— Хорошо, — капитан аккуратненько складывает мои наброски в папку.

Ничего себе, подумал я, ведь мы бетона укладываем по полторы тысячи кубометров в сутки! Хоть работу меняй, пока не обвинили черт те в чем.

Встретил я того чекиста где-то через полгода, доложил, чуть ерничая:

— Фундамент набрал прочность!

Там по подкрановым путям уже вовсю мощные краны бегали.

— А вдруг бы не набрал? — всерьез спрашивает капитан. И то, что я тогда рисовал, не вернул.

Я ему не стал объяснять, что и на такой случай можно предложить спасительное и к тому же совершенно верное инженерное решение. У каждого своя работа: у кого-то — строить, у кого-то — Родину от шпионов и диверсантов защищать...

Такова была степень ответственности.

Самое плохое — это переделывать. Это хуже чего бы то ни было. Еще не так обидно, если сами чего-то напутали — тут молча переделываешь. А если появились изменения в проекте, — это уже, конечно, то еще шоу! Но таких случаев, к счастью, немного было.

У прорабского вагончика «Уралстальконструкции» на строительной площадке кислородно-конвертерного цеха в «затылок» друг другу выстроились заготовленные впрок барьерчики с предупреждающими надписями. В последнее утро мая их здесь стало наполовину меньше. А это верная примета предстоящего большого подъема.

Не сказал бы, что в городке монтажников ощущалось какое-то особое напряжение. Тем не менее, назначенный на полдень очередной подъем выходил из ряда всех предыдущих, часто далеко не ординарных подъемов. Готовились установить на положенное место «домик» вытяжной шахты конвертерного отделения. Вес пустяковый по понятиям строителей ККЦ, «всего» сорок тонн. Но высота подъема без малого восемьдесят метров, самая высокая точка будущего цеха. Выше — только небо.

Такую погоду, как нынче, выжидали. Уже несколько дней по котловану гуляли, вздымая пыль, ветры. А сегодня взошедшее с утра солнце разогнало облака, утихомирило упругое колыхание воздуха. Два мощных монтажных крана замерли в ожидании.

Собственно, сам подъем занял, наверное, не больше четверти часа. Привычно, сноровисто застропили коробку размером с хорошее четырехэтажное здание, и конструкция, плавно оторвавшись, поплыла все выше и выше вдоль колонн, образующих этажи конвертерного отделения.

Тишину нарушали только скороговорка портативных радиостанций, треск эфира да редкие замечания наблюдателей.

На самой верхотуре коробку приняли звеньевой Павел Пузырев с товарищами. Остальное, как говорится, было делом техники. «Начерно» закрепили «домик» на месте и пошли обедать.

— Ну вот, — удовлетворенно произнес начальник участка «Уралстальконструкции» Мечислав Леонтьевич Терпиловский, — теперь перекроем «домик» щитами и вывесим красный флаг!

...Конечно, четверть часа подъема — это видимая часть айсберга. Подготовка к штурму высшей точки ККЦ началась еще полмесяца назад. Поручено непростое дело было бригадам прораба. Стрельцова. Монтажники не ищут легкие пути, монтажники ищут пути рациональные, требующие минимальных временных затрат, ведь, как известно, любая экономия в конечном счете сводится к экономии времени.

Проект организации работ предусматривал подъем «домика» отдельными плоскостями. А в нем по спецификации ни много ни мало две сотни деталей. Сколько времени уйдет на их раздельный подъем? Да потом еще сборка на высоте. Стрельцов в самые теплые весенние дни не расставался с плотным плащом: то и дело приходилось взбегать на высоту, а там ох как продувает. Сборкой «домика» на земле занялась бригада Геннадия Муртазина. Народ в ней подобрался опытный, все умеющий на монтаже народ. Поэтому особое внимание в коллективе — молодому Саше Тарабрину.

Параллельно прораб инструктировал машинистов кранов. При взаимодействии двух кранов требуется выдержать немало условий, но прежде всего нужно соблюсти абсолютную синхронность подъема. Надо сказать, на строительстве конвертерного отделения использование двух кранов одновременно не редкость — сплошь и рядом поднимаются сверхтяжеловесные конструкции. В пролете «Е-Ж-И», например, приноровились к балкам весом и 120, и 140, и 180 тонн! Здесь «царит» прораб А. Александров, но ему, как и Стрельцову, поднимать конструкцию на высоту восемьдесят метров двумя кранами пока не приходилось.

Не в традициях «Уралстальконструкции» отступаться от трудных задач. Если требуется, к их решению подключают всех — от начальника до рабочего. В мае участок М. Терпиловского на ККЦ смонтировал 2500 тонн конструкций при плане 2000 тонн. Нелегко дается такой результат. Я видел, как монтажники на высоте орудуют тяжеленными полутораметровыми гаечными ключами. А ведь известно, что существуют всевозможные гайковерты, другие средства малой механизации, облегчающие труд.

...Высоко над отвалами вонзаются к небо пока что голые конструкции конвертерного отделения. Флаг будет далеко виден.

Плодотворное взаимодействие

Большой заслугой Иванова является то, что он в считанные недели сумел наладить постоянный и эффективный контакт с комбинатом. Радзиевского через пару месяце забрали первым заместителем министра черной металлургии в Москву. С пришедшим ему на смену И. Х. Ремезовым Иванов встречался с глазу на глаз еженедельно. На эти совещания они приглашали всех, кого считали необходимыми.

Мы перестали думать о металлопрокате, потому что эти вопросы Иван Христофорович снимал регулярно. Проблемы, связанные со всеми другими материалами, решались совместно. Скажу за свое СУ: мы направляли телеграммы в Госснаб или в в Главснаб, в Минтяжстрой за двумя подписями — директора комбината и управляющего трестом. Или министра черной металлургии и министра строительства — когда обращались в правительство СССР по вопросам материального снабжения.

Установился такой порядок — начиная с 1986 года трест для комбината строил дополнительно 20 тысяч квадратных метров жилья сверх плана. И за каждый квадратный метр нам шла тонна металла. При мне Иван Христофорович сказал Иванову:

— Вот давай 20 тысяч, и я тебе буду закрывать потребность в металле.

— В начале 1988 года, где то в феврале, спецрейсом в Магнитогорск прибыл член Политбюро, председатель Комитета партийного контроля при Центральном Комитете партии Михаил Сергеевич Соломенцев, — не преминул напомнить Андрей Николаевич Иванов. — Член Центрального Комитета — это был заоблачно высокий уровень руководителя. Впрочем, и мне грешно так уж прибедняться: руководитель такой большой стройки — это уровень, близкий к заместителю союзного министра. Например, с Владимиром Ивановичем Долгих мне приходилось путешествовать по стране, он занимал пост секретаря ЦК. Встречаться с Председателем Совета Министров СССР, с его заместителями, с министрами.

Я помню, мы БАМ строили, наш поселок Усть-Нюкжа располагался от Тынды на запад, в 300 километрах. Эти 300 километров по однопутной железной дороге мы ехали в специальном вагоне вслед за секретарем ЦК КПСС Долгих. На протяжении всех этих 300 километров — там много пересечений с речками, десятки мостов — стояли люди в тайге. Сколько же людей надо задействовать, потому что, видите ли, проезжает секретарь ЦК и ему надо обеспечить безопасность! Со всего Советского Союза, видимо, прислали этих людей, чтобы из под моста никто не выскочил, ничего не взорвалось под мостом. А ведь тогда еще никто и не слышал о каких-то там террористах. Только спустя время я сообразил, что ведь и я еду тем же самым поездом, значит, и меня охраняют...- Иванов всегда находил повод порадоваться своей судьбе.

Руководители треста, города и комбината встретили Соломенцева в аэропорту, позавтракали и поехали по маршруту, намеченному программой. Прежде всего секретарь ЦК отдал долг памяти моему отцу, потом колонна из десятка «Волг» примчалась к памятнику Владимиру Ильичу Ленину. После посетили громадный новый супермаркет «Маяк».

Затем поехали на конвертерный цех, встали напротив отделения машин непрерывного литья заготовок. Заканчивались фундаменты МНЛЗ. И велся вовсю монтаж металлоконструкций высокой части конвертерного отделения, где была в основном смонтирована отметка «63 метра», и цех уже приобретал контуры начинающего подводиться под крышу сооружения. Было, на что посмотреть, было, что показать. К тому же монтажники уже вышли на монтаж технологического оборудования.

— Мы считали, что обстановка на стройке более или менее нормальная, — казалось Иванову нравится перебирать детали давно минувших событий. — Как руководитель строительства я со всей ответственностью, правда, рискуя нарваться на недопонимание, счел целесообразным заявить Михаилу Сергеевичу: мол, приходит пора наших машиностроительных заводов, надо ускорить поставку технологического оборудования. Тогда конвертер будет пущен в эксплуатацию в срок.

Должен сказать, что Михаил Сергеевич производил впечатление мягкого, выдержанного, интеллигентного человека. Внешность очень симпатичная. В общем, не матерится, не кричит. Тем более оказалось, что он наш: руководил оборонным заводом в нашем областном центре, долгое время был председателем Челябинского совнархоза.

Михаил Сергеевич сразу дал нам понять, что приехал помогать стройке. Правда потом, наедине с Ивановым, Иван Христофорович Ремезов заметил:

— КПК — это карающий орган. Я не знаю случая, чтобы Комитет партийного контроля кому-то помог. Я зарекся и внуку своему накажу, чтобы он никогда туда не попадал.

Мне было известно, что «Матросская тишина» является тюрьмой КПК. И случалось, что не сумевший оправдаться перед Комитетом руководитель прямо с заседания направлялся на нары.

Но у нас дела складывались вроде неплохо. Михаил Сергеевич все у нас посмотрел, кажется, остался доволен. Перед отъездом из Магнитогорска он снова посетил меня, и мы помянули отца. У нас очень хорошая беседа состоялась. Настроение у нас у обоих как будто приподнялось после того, как я доложил, что план перевыполнили и сделали металлоконструкций уже более 50 тыс. тонн. В общем, стройка движется в соответствии с графиком, разве что материально-техническое снабжение малость захромало, потому что, когда поляки приступили к работе на сооружении стана «2000», с ними пришлось делиться металлом в большом объеме.

Соломенцев вернулся в Москву, и вскоре началась подготовка заседания по рассмотрению нашего вопроса на КПК. Тут на должность заместителя председателя Комитета ушел наш первый секретарь обкома КПСС Михаил Гаврилович Караваев. Он взял с собой туда заведующего отделом обкома Юрия Михайловича Ковалева. И вот этот Юрий Михайлович во главе солидной команды начал проводить эту подготовительную работу «по помощи в строительстве ККЦ».

Они требовали, а мы готовили им справки по многим вопросам: организационным, трудовой дисциплины, собственно подготовки к строительству, к выполнению постановления № 4, 34, сколько недоделок и сколько переделок было. Сметная стоимость ККЦ стала к тому времени уже на 60 млн. рублей дороже (комбинат на эту сумму вполне оправданно объем работ увеличил). Это все фиксировалось, конечно, там, на Старой площади.

Следующий этап — это совещание у Густова, первого заместителя Соломенцева. Туда вызвали всех министров, в том числе и машиностроительных. Принципиальный разговор состоялся. Не скажу, что я сильно трепетал, я совершенно спокойно себя чувствовал, тем более, что все основные вопросы были к Иванову. Наш министр Минтяжстроя Баширов сказал, что «Стройтрест» не за что ругать. Потом, здесь очень компетентно подошли к делу: рассмотрели график поставок оборудования, в чем как раз большое отставание и накопилось. В общем, совещание было нормальным, я думал, что так же будет и на КПК.

И вот мы туда пришли. Присутствовали: от комбината Апексимов, от Мичермета министр Колпаков, первый заместитель министра Минтяжстроя Почкин. От Минмонтажпецстроя был министр Михальченко. Здесь же министры, поставщики оборудования. Сидят члены КПК, Михаил Сергеевич во главе стола. Все вроде мирно.

Дали слово Иванову, он отчитался. Рассказал о проблемах. В общем-то, сильно не заострял, потому что Михаил Сергеевич совсем недавно лично посетил стройку. К тому же, мы им справки подготовили перед самым заседанием КПК.

И вдруг откуда-то взялись 15 млн. рублей недовыполнения, непонятные совершенно цифры. Как они это сделали? У нас же отчет есть, по его данным имеется перевыполнение. Признаться, я был в растерянности. Смотрю — министр тоже.

Потом выступал Михаил Иванович Почкин. Он говорил о том, что на стройке, имея ввиду параллельное проектирование и строительство, дела идут очень хорошо. Нужно только оборудование вовремя туда поставить. Я уже упоминал о том, что он боец, отважный, закаленный в таких перепалках. Герой Социалистического Труда, не боится ничего. Он начал убедительно говорить, расставил все акценты по своим местам. И Михаил Сергеевич вроде поддержал его:

— Да не беспокойтесь вы, не волнуйтесь. Я был на этой стройке, стройка нормальная, хорошая.

...Колпаков вышел, Почкин вышел. Почкин кинулся на Колпакова, а тот, как шкаф широкий, его поднял за грудки. Сцена еще та... А выводы такие были: Иванова предупредить, — это, конечно, не выговор какой-то. Но сам факт достаточно доброжелательного рассмотрения нашей стройки на КПК, на высшем карающем партийном уровне, естественно, наложил соответствующий отпечаток во взаимоотношениях с теми, от кого что-то зависело.

Испытанные большим бетоном

Я помню такой любопытный эпизод. Доменная печь, по-моему, 9-я. Северный тоннель водоводов. Пускать надо домну, а тоннель перегорожен, затоплен водой и с той стороны, и с этой.

Перегородка в полтора кирпича, заштукатуренная. Ее выложили перед испытанием этого куска тоннеля. Стена была нужна, чтобы провести испытание и чтобы при этом вода из Урала не попала в доменную печь. А когда закончили все дела, стенку надо было убрать, чтобы можно было забирать воду из реки для охлаждения. Время уже поджимало, водолазов вызывать — одна морока с согласованиями, а высота стенки всего-то метра три. Вот и решил Сорокин обойтись своими силами. И правильно сделал.

Утром, где-то в полвосьмого, Леонтий Борисович Сорокин приезжает на объект.

— Мужики,- говорит, — есть работа. Необходимо нырять и разбирать кирпичи этой стенки.

Сентябрь на дворе. Петя Кочетков, я и еще один студент с нами был — понятно, разделись и пошли. Ныряли. Один нырнул, другой, третий — так поочередно и ныряли.

Тоннель для таких условий солидный, глубиной в человеческий рост. Ломом долбили. Так в воде и раздолбали, размолотили все. Выныривали, ныряли и подавали. Разобрали, наконец. Отогревались у Сорокина в москвичишке, он там печку включил. Разобрали часа где-то за три. Кирпичи вытащили все.

Он нам тут же налил по стакану, и, по-моему, хлеба кусок каждому на закуску. Посадил в машину, развез по домам. Люби его не люби, уважай не уважай, но умел он людей подвигнуть на поступок, если надо. В самом деле, ну кто полезет нырять в ледяную воду — не старики же? Конечно это мы, три здоровых молодых парня.

— Приходится слышать от кое-кого из коллег-строителей, мол, имел 12, а то и 13 партийных взысканий, — говорит, немного рисуясь, Иванов. — Мол, сложности с собственной базой, сложности с субподрядчиками, сложности во взаимоотношениях с министерским начальством и партийным аппаратом, с проектировщиками и изготовителями металлоконструкций, технологического оборудования...

Да, в те партийные времена, как считается сегодня, руководить пять лет громадной стройкой — это, без преувеличения, сидеть на раскаленной сковороде. Понятно, есть в этом утверждении некая бравада, основанная на литературно-художественных образах той поры. С другой стороны, мне хорошо известно, что на коллегии Минтяжстроя очень часто ставился вопрос о соответствии занимаемой должности руководителей строительных комплексов. У нас же, в «Стройтресте», ни министр, ни коллегия никого пальцем не тронули — ни одного взыскания не было ни по партийной линии, ни по хозяйственной. Правда, не у каждого выдерживало сердце. Вот так, не дожив до пятидесяти, скоропостижно скончался секретарь парткома Плюшин.

Руководство такой стройкой ощущалось как задание Родины.

— Все эти годы я толком не спал, — признается Иванов. —. Сон стал такой: я с вечера засыпаю, потом часа в два просыпаюсь и лежу — у меня все дела прокручиваются в голове. И практически пять лет, до 1990 года, у меня было такое состояние, потому что спать не давал все время нарастающий объем работы. В течение дня столько много вопросов приходилось решать, что мозг видимо отдыхал очень мало, всегда был на взводе.

Сказывалось чрезвычайное напряжение. Только в 1990 году, когда дело к концу шло и готовились задувать конвертер, Иванова поощрил министр и дал путевку в круиз — на теплоходе в Италию. В первый раз он тогда за границу поехал. И во время этого круиза на ККЦ произошла плавка. Утром — они с заместителем министра Никитиным вместе плавали — об этом по радио объявили.

— Я сразу же уснул и проспал в каюте двое суток подряд. Так, в сущности, и не удалось увидеть, какая она есть эта Италия. — Иванов тянет из пачки сигарету, щелкает зажигалкой. — Однако, как ни парадоксально, сегодня мне кажется, что пять лет строительства ККЦ пролетели незаметно, быстро. Это были лучшие годы моей жизни.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Совсем не будет преувеличением, если, скажу, что строительство ККЦ, открывшее новые перспективы для Магнитогорска, заслонило многое в нашей личной жизни. Но, к счастью, не все. Было нечто, без спросу оказывавшееся впереди всех неотложных дел и приоритетов. Это были всегда желанные встречи с Фаней. Я довольно часто бывал по делам в области и в столице, и у меня появилась возможность время от времени отрывать Фаню от диссертационных дел.

Тема ее кандидатской, претерпев несколько трансформаций, стала впрямую отражать роль парторганизации нашего металлургического комбината в расширении библиографических исследований или другой подобный вздор, и мы смогли встречаться еще чаще. Перед самой защитой она, не без колебаний, вступила в партию. Когда уже вокруг товарищи вовсю сдавали партбилеты, она ходила на партийные мероприятия, митинги и собрания.

Но, наверное, на генном уровне в ней была заложена неприязнь к партии коммунистов. И это в конце концов проявилось. Надо сказать, не обошлось без истерики, что, в общем-то, не было свойственно Фане. Она пересчитала всех репрессированных в советские годы в ее роду. Получился солидный список.

— Кого сейчас ни послушаешь, выходит, что пострадали больше всех от сталинского режима кто угодно, кроме русских людей, — ни на что не намекая, заметил я однажды. Ведь, справедливости ради, не было и в моем окружении семьи, где не вспоминали бы расстрелянных или отсидевших хотя бы минимальный срок.

— К сожалению, многие из нас, даже теряя родственников, не задумывались, что параллельно с нами существует иной мир, очень похожий на наш, но более жестокий. А сейчас, будто прозрели, — вроде как соглашалась Фаня. — Эти миры, как сообщающиеся сосуды, они не могут не влиять друг на друга. Вот поэтому нравы в наших городах все более напоминают лагерные.

С этим невозможно было спорить, но в остальном я поддерживал советские мифы до конца. Я понимал слабость своей позиции, но мне было страшно ломать основы мировоззрения, в ладу с которыми я прожил всю предыдущую жизнь.

Фанина же аргументация была документально безупречна, но без сомнения подпадала под соответствующую статью УК об антисоветской пропаганде.

Это начальный этап строительства ККЦ был невыносимо трудным, вспоминал я о недавно пережитом. Потом люди приноровились к безумно тяжелым условиям. Да они в принципе и не ожидали ничего другого — колоссальные советские проекты всегда осуществлялись в экстремальных условиях. Первобытный производственный быт, труд при любой погоде, жесточайшая дисциплина, подкрепленная круговой ответственностью при бригадных методах организации и оплаты труда — вот что заставляло людей за час до смены быть на рабочем месте.

Первую свою сталь ККЦ дал в декабре1990 года. В составе первой очереди нового цеха были два большегрузных 360-тонных конвертера и четыре уралмашевские машины непрерывного литья заготовок. Непосредственным результатом беспримерной эпопеи строительства ККЦ стала возможность дальнейшего революционного обновления производственного процесса, глубокой переработки металла на меткомбинате. Неиссякаемым потоком потекли средства в бюджеты города, области, страны. С пуском в 1999 году третьего конвертера, мощность ККЦ доведена до 10 млн. тонн стали в год, и комбинат стал крупнейшим предприятием черной металлургии в России и одной из самых эффективных сталелитейных компаний в мире.

Конвертер строился в условиях социализма, практически на голом энтузиазме. А работает он и реализует свою продукцию при капитализме. Итак, деликатный вопрос: кем и откуда стройка во второй половине1980-х годов финансировалась? Страна-то уже жила впроголодь, бурлил социалистический лагерь, и лозунги Перестройки, Гласности, Ускорения, свободные выборы народных депутатов были средством выпустить пар из готового разорваться котла.

Сегодня вполне очевидно, что опоздай строители ККЦ с пуском цеха, конвертерная сталь в Магнитогорске могла не быть получена никогда — уже через считанные месяцы рухнули устои огромной страны, ее ресурсы стали мгновенно разбазариваться. Как и в тридцатые годы, строители оказались пешками в чужой игре. Победителями, которые не получили ничего, жертвами своей самоотверженности.

Мой отец не скрывал гордости успехами сына. Но он до самой своей внезапной кончины на 82-м году жизни считал, что я блефую, предлагая такую низкую численность рабочих и короткие сроки для строительства ККЦ.

— Без зеков ни одна стройка в Союзе не обходилась, — говорил он. — Ни до войны, ни после войны. А в Магнитогорск, на Стройфронт, по первому требованию Смольянинова, Гугеля или Завенягина гнали тысячи и тысячи заключенных. Да и на моих стройках все было так же. Если предусматривать фонды на содержание строителей, никаких рублей не хватит на сам объект. Так что выбор имеется небольшой — дешевле перерабатывать людей в лагерную пыль, чем платить им за работу.

— Но ведь живые люди гибли!

— Они просто не были специалистами нужного профиля. Или категорически отказывались сотрудничать. Мы, между прочим, любому давали шанс на выживание. В шарашке каждому нашелся бы теплый уголок. Но сам понимаешь — если враг не сдается...

В глубине души я не мог не признать, что для меня всегда существовал невидимый барьер между теми, кто был призван руководить — командирами производства, и теми, кто был обязан выполнять их приказы. ИТР — это звучало гордо.

В любом месте, где я жил в детстве, я каждое утро сталкивался с толпами заключенных, спешащих под конвоем на работу. Днем слуги из числа заключенных ухаживали за нашим домом. Мне это никогда не казалось несправедливым, потому что они были счастливы получить такую «блатную» работу — не на стройке, не на лесоповале, не на устройстве железнодорожных путей. Не на холоде, не в ненастье.

Мой отец был из поколения людей-гвоздей — энергичным, крепким стариком, которого не согнули годы. Он ушел неожиданно и легко. В обед я заехал к нему, и когда после за мной пришла машина, отец попросил, чтобы его подбросили до ближайшего магазина: он выкуривал в день по две-три папиросы исключительно «Казбека», хотя официально считалось, что он бросил курить тринадцать лет назад.

Но немного раньше, когда мы еще сидели за столом, я от него услышал признание, характер и степень которого, наверно, можно считать причиной последовавшей через несколько минут катастрофы.

— Ни разу в жизни не слышал обращения к себе «гражданин начальник», — сказал я.

— Думаешь, почему я не вернулся в свою родную Москву после Казахстана? — вдруг спросил отец. — Я не знал, как буду смотреть в глаза своим бывшим подопечным из шарашек, которые уже переселились в столичные кабинеты — кто на свои старые места, кто еще выше.

Не может быть свободным тот, кто повелевает несвободными людьми, подумал я. И это рано или поздно проявится.

— Времена изменились, — произнес я как можно более нейтрально.

— Да, — сказал отец, — но мне иногда кажется, что и я уже совсем другой, нежели двадцать лет назад.

Я знал, что мой отец не был злым человеком, но ведь не зря столько лет он носил на плечах погоны. И потом ГУЛАГ это только одна сторона его деятельности. Чекист, он всегда чекист — мастер на все руки. Хоть под командой Завенягина, хоть под командой Судоплатова. И потом ЧК — это навсегда. Не случайно в этой среде прижилось на все случаи жизни присловье: шаг влево, шаг вправо — побег.

Что это — освобождение от привычных оков в результате запоздалого прозрения или чудесное исцеление от деформации совести, разума и интеллекта?

Мы спустились в лифте с третьего этажа, обмениваясь ничего не значащими фразами. Успели сделать несколько шагов в вестибюле до лестницы, и отец вдруг начал оседать. Я подхватил его, пытаясь удержать. Но его уже не несли ноги, и он не мог произнести ни слова.

Скорая констатировала смерть от сердечного приступа. Это был второй в его жизни инфаркт, но при любых нагрузках отец прежде не жаловался на боли в сердце. Врачи объясняли это высоким болевым порогом.

Похоронные хлопоты заняли четыре дня. Хотя отец давно уже не работал, его знали и помнили, его мнением дорожили даже в столице. Многие руководители считали себя его учениками.

Накануне похорон прибыли спецрейсом из Москвы друзья и старые сослуживцы отца. Кое-кто мне был известен в лицо, кого-то знал по фамилии. Но многих я не видел прежде никогда.

Они были в штатском, но все имели воинские звания. Каждый по отдельности подошел ко мне, представился: «генерал такой-то, полковник такой-то», пожал руку и принес соболезнования. Старший вручил мне увесистый пакет с деньгам. От организации, сказал он. Как хочешь, таки понимай.

Я был удивлен их отношением ко мне, потому что не сомневался в презрении людей в погонах ко всем остальным.

Вечером они улетели тем же самолетом, напомнив, что я могу к ним обращаться за помощью по любому вопросу.

Остался на несколько дней, как упоминалось выше, лишь Соломенцев с сопровождающей его командой. Мы поговорили с ним несколько минут. Он сказал, что в его планах давно значилось посетить нашу стройку, но в связи с печальным обстоятельством, смертью старого соратника, пришлось приблизить сроки этого визита.

Я был среди сопровождающих Соломенцева по ККЦ лиц, и он неизменно выказывал доброжелательность ко мне.

— Ты, должно быть, так похож на своего отца, что будишь воспоминания о старом добром времени у видавшего виды партийца, — предположил Иванов и включил меня в делегацию, готовящуюся к участию в заседании Комитета партийного контроля по нашему вопросу. Потом Соломенцев отправился в Челябинск с целью, как я понимаю, смотрин первого секретаря нашего обкома Караваева для перемещения его на пост заместителя председателя КПК при ЦК КПСС.

На похоронах было много моих сотрудников. Среди прощавшихся я увидел так же профессоров Штерна, Сергееву, и, понятно, Фаню.

Я был благодарен Татьяне, что, несмотря на охладевшие наши отношения, она приняла деятельное участие в организации похорон тестя и последующих поминальных обрядах.

Таня ко всем этим перестроечным передрягам относилась гораздо легче Фани, она ратовала за «социализм с человеческим лицом». Таня защитилась, тоже на партийно-библиографическую тему, несколько раньше Фани, но кроме кандидатского диплома, ничто о прежних ее политических симпатиях не напоминало. Она развернула бурную общественную деятельность, широта ее интересов была всеохватывающей, и это дало мне повод вслух пожалеть, что не существует «капитализма с человеческим лицом». Татьяна попыталась было оспаривать этот тезис, но ее теоретическая база, несмотря на доцентские регалии, была крайне слаба.

Надо сказать, что к этому моменту мы даже для приличия не создавали с Татьяной видимости дружной советской семьи, уже год, как держались отчужденно. В чем-то был виноват я, в чем-то она. Не могу сказать с полной уверенностью, что о моей связи с Фаней Татьяна не догадывалась. Но и некоторые мои не совсем тактичные вопросы, бывало, ставили ее в тупик. Слишком часто она была предоставлена самой себе, приходил я к выводу, размышляя о судьбе нашего брака. Впрочем, существует наблюдение, что кандидатская диссертация обычно становится причиной первого развода, докторская степень — второго.

Как-то она заявила:

— Не хочу быть жертвой. — Чувствовалось, что в эти слова она вкладывает особый, глубокий смысл.

— Жертвой чего или кого? — решил уточнить я.

— Не знаю, знакомо ли тебе это чувство, но меня угнетает постоянное ощущение, что я всем что-то должна. То есть я устала от груза долга перед окружающими и перед обществом, когда забываешь о себе. А ведь по большому счету заботиться следует начинать с себя, потому что если мне хорошо, то хорошо, комфортно и моим близким. Принять себя, каким ты есть, увидеть свои недостатки и превратить их в свои достоинства.

— Ты имеешь ввиду — полюбить себя? Но это противоречит принципам коллективизма, — произнес я нравоучительно. И вообще, к чему все это приведет, если все начнут прежде всего заботиться о себе любимом. К хаосу?

— Надо понять, что наш внутренний негатив и дискомфорт, хотим мы или не хотим, влияет на окружающую нас внешнюю среду. Подобное порождает подобное. Что внутри нас, в данном случае, то и снаружи. Если население целой страны несет в себе негатив, то это и называется империей зла. Люди, к сожалению, в большинстве своем не понимают этого.

Знакомая формулировочка, рейгановская. Обычно обвиняешь другого во всех грехах. В развале экономики виновато правительство. Там воруют, здесь воруют. Муж алкоголик, жена изменяет, дети хулиганы и двоечники. Виноваты все, кроме меня. А как ты-то пришла к пониманию этого, хотел спросить я, но Таня опередила меня:

— Случайностей не бывает. Помнишь, года четыре назад я сплавлялась с нашими студентами и преподавателями по Инзеру на байдарках? После этого я увлеклась йогой.

А я даже не заметил перемен в своей жене. И как мне было заметить, если я с работы приезжал гораздо позже нее и сразу падал в постель, как подкошенный.

— Я несколько лет, как перестала смотреть телевизор — на всех каналах убийства, насилие, пошлость. А я не могу этого видеть и не хочу в этом мире жить. Потому что вокруг меня сейчас совершенно другой мир и другие люди — разных возрастов и разных профессий, но их объединяет внутренний поиск и другое понимание смысла жизни.

А если человеку ну не за что себя любить, думал я. Любить себя такого, каков он есть, — со всеми недостатками и изъянами? Но ведь личность должна всю жизнь совершенствоваться.

— Это лично мое понимание, — сказала Татьяна. — Я сама пришла к этому. Как дальше жить будем? — потом спросила она.

— Если тебя устраивает, как жили, так и будем жить, — ответил я. — Если нет, то наша жилплощадь пусть останется за тобой. А я буду жить здесь, в отцовской квартире. Мне даже ближе отсюда на работу. Формальности с пропиской, думаю, быстро удастся решить.

— Я вспоминаю о том времени, когда нас называли самой красивой в наших краях парой. Что изменилось с тех пор? Неужели всему виной конвертер, который занимает все твое время, все твои мысли?

О Фане ни слова, заметил я.

— Это главное дело моей жизни. А сейчас я рассматриваю успешное завершение этой стройки как выполнение завета отца.

— После того памятного сплава, — будто продолжая начатый разговор, сказала Таня, — мы посетили Аркаим. В день отъезда поднялись на гору Шаманиху. Села я на вершине и вдруг поняла, что ничего не знаю о мире, в котором живу. То есть существует некое другое измерение, кроме того, что я видела прежде в привычном ракурсе. Это невозможно передать словами. Молчишь и все — слов не хватает, их просто нет. Это состояние души, наверно, невозможно выразить.

Пришла на похороны и Фаня, обняла меня, прижалась щекой к щеке.

— Бедный, бедный, — шепнула она, потому что знала, как я боготворил отца. На нее произвело впечатление, что на похоронах присутствовали поистине легендарные, исторические фигуры.

Меня, признаться, немного покоробило отсутствие Гоголадзе. Но у него такая сфера деятельности, потом сообразил я, что в этот момент он мог оказаться в любой точке земного шара.

Фаня постояла несколько минут в ногах гроба, шепча что-то, наверное, прощаясь.

Спустя недели, а может и месяцы, совершенно ненамеренно мы вдруг вернулись к теме похорон.

— А вот говорят, татары хоронят своих покойников сидя, — сказал я. — Откуда такой обычай?

— Мне не раз приходилось слышать это. Не понимаю, почему возникла такая легенда. Даже где-то в печати встречала этот вымысел. Я как-нибудь свожу тебя на мусульманские похороны, и ты все увидишь своими глазами.

—Я, конечно, бывать на татарских похоронах своих друзей и сослуживцев, но все происходило так быстро.

Я не стал говорить, что никогда не входил в дом, опасаясь нарушить течение обряда. Всегда приезжаешь или рано, или поздно — то покойника моют, то отпевают, то он уже завернут в саван и уже нельзя увидеть его лица.

На кладбище снова стоишь в отдалении, потому что считаешь себя не вправе участвовать в молении. Когда тело опускают в могилу, ее покрывают полотнищем, которое по углам придерживают четыре человека. Что делается внутри?

— Мусульманские похороны очень простые по сравнению с христианскими, — сказала Фаня.- Все надо сделать в один день, до захода солнца. Наверное, даже соседи не всегда замечают, что кого-то похоронили на их лестничной площадке.

— Наши похороны более человечные. Они направлены на духовные потребности не усопших, им уже все равно, а живых, остающихся на земле, — заметил я.

— Да, наверное, у нас больше заботы о том, кто готовится предстать перед Ним. Но нельзя отрицать духовный заряд, который несут молитвы, суры Корана.

— Но ведь они читаются на практически здесь никому сегодня неизвестном арабском языке, — возразил я.

Фаня напела длинную сложную фразу.

— Это первая сура Корана «Аль Фатиха» — «Открывающая». Всеми признано, что Коран — это необыкновенные, чудесные стихи. Чувствуешь, какая завораживающая ритмика? Чтобы хотя бы попытаться ее передать, надо проникнуться божественным духом сказанного. Я знаю два перевода Корана на русский — Саблукова и Крачковского. Это, конечно, далеко не стихи, а довольно скучное чтение. Кроме того, переводы полны неточностей. Может быть, когда-нибудь родится поэт, несущий в себе эту божью искру. И тогда мир узнает, насколько близки все авраамические религии. Если выдастся случай, я расскажу тебе о том, что их объединяет и что разделяет.

— Во всяком случае, «Фатихи» нет ни Ветхом, ни в Новом Завете. — Почему-то я был в этом уверен.

— «Аль Фатиха» открывает Коран — пятую священную для мусульман книгу, — тоном школьной учительницы, которая устала объяснять очевидное, продолжила Фаня. — Это как необыкновенная новость для всех, кому ни скажешь. Первая книга — это Тора, ат-Таура, Ветхий Завет. Вторая — Псалмы Давида, Дауда — Забур.. Третья — Евангелие, Инджил. Четвертая безвозвратно утрачена. Иисус христиан, Иса, особо почитаемый в Исламе пророк, последний перед Мухаммадом. Он обозначен в Коране многими именами, среди них: аль-масих — мессия, Христос; Ибн Марйам — сын Марии. Ему было ниспослано откровение — Инджил.

Я слушал и мне было досадно, что Фаня не усвоит главного, на чем я воспитывался и о чем мечтал всю жизнь — чтобы все люди в нашей необъятной стране были братьями.

Гоголадзе появился буквально через день после похорон, что его сильно расстроило. Он постоял у еще свежей могилы, склонив голову, потом молча сел в машину.

Гога отрастил волосы, которые обрамляли теперь его голову пышным одуванчиком. Лицо украшала такая же пышная поросль. В целом он напоминал подросшего Чебурашку, с первого взгляда его было невозможно признать.

Я провез гостя по площадке, где собственно строительных работ осталось не так уж много. Во всех помещениях в основном велся монтаж технологического оборудования.

Я сказал, что готовятся представления строителей к государственным наградам. И имя Гоголадзе тоже внесено в списки для присвоения ему звания заслуженного работника культуры РСФСР. На это он сказал, что по положению представляемый к такому званию должен уже иметь какие-то награды, а у журналиста Гоголадзе, насколько ему известно, госнаград нет.

Мы проехали среди поднимавшихся фундаментов стана «2000» горячей прокатки, который строили поляки по соглашению с советским правительством. «Стройтрест» два года назад претендовал на эту работу, но ему отказали под предлогом того, что существует риск сорвать сроки на ККЦ. Сейчас уже ясно, что сроки как раз поляками и будут сорваны, но неприкрытая дискриминация треста продолжается, его бригады снимаются уже и со стана «2000» холодной прокатки, который начали недавно возводить по соглашению с западными немцами.

— Межправительственные соглашения обеспечиваются поставками газа и нефти. А с нашими строителями необходимо расплачиваться живыми денежками, которых становится все меньше и меньше, — объяснял Гога-Дашков. — На данном этапе для СССР натуральная форма расчета выгоднее. Да и потом — пусть капиталисты привыкают сидеть на советской углеводородной игле.

Пообедать я пригласил Гогу к себе. Достал его папку, которую он полгода назад оставил мне для ознакомления.

— Итак, когда будет день «Д»?

— Он немного отодвигается — на середину будущего августа, в связи с неготовностью некоторых звеньев. Надо ожидать, что к тому времени уйдет в тень часть наших общественных и партийные лидеров первого ряда.

— Ты говоришь загадками, очень туманно, но мое восприятие жизни благодаря Перестройке так изменилось, что я ничему не удивляюсь, — сказал я осторожно, будто ступил ночью на незнакомую тропу.

— А ты помнишь, как мы о близком крахе социализма разговаривали в 1985-1986 годах? Если наш проект осуществится, в стране круто изменится политико-экономическая формация. Дивидендами от государственной собственности будет пользоваться все население.

— Как я понимаю, нам лучше перестать совершать ежедневные трудовые подвиги? Выходит, задержи мы строительство ККЦ на полгода, а лучше на год, с нами по законам капитализма комбинат расплатится сполна и поделится прибылью. А так может получиться, что нас даже на порог не пустят — как бы, не дай Бог, не возомнили себя собственниками. Хотя именно мы построили город и комбинат, положив сотни тысяч жизней.

— Не скрою, это так, но если наш проект не осуществится, страна должна будет пережить период концентрации и накопления капитала в отдельных, совершенно неожиданных, руках. Норильский никель тот же Завенягин построил с еще более чудовищными жертвами, но и он перейдет в руки к эффективному менеджменту.

Мы, наверное, уже открыли вторую бутылку, и все происходящее воспринималось не вполне реально — как некий сценарий фантастического фильма.

— Народ в стране пассивный — сам знаешь, — говорил Гоголадазе-Дашков. — Не следует ожидать никаких волнений. Скажут из центра: идите налево — пойдут налево, скажут: идите направо — пойдут без звука направо. В этих условиях мы должны спасти Союз как великую державу, способную подняться в считанные годы, великую и неделимую Россию.

— Столкновение интересов князьков из союзных республик может вызвать взрыв, который распространится с чудовищной скоростью.

— Без вождя, в случае чего способного принять всю ответственность на свои плечи, у них ничего не получится. Князьки пока тянут на себя свои национальные одеяла.

— Есть сильный и властолюбивый лидер Борис Николаевич, но к нему присоединятся, в лучшем случае, славяне. — Я, кажется, увлекся этой игрой. — И тогда страна впадет в хаос.

Гога посмотрел на меня долгим взглядом и потом проговорил, взвешивая каждое слово:

— Если Ельцин впутается в дело, это будет беда для СССР. Чтобы страна не впала в хаос, мы возьмем власть в свои руки.

— Кто это — мы?

— ГБ, и больше никто, — сказал Гога.

Я не стал спешно сообщать Борису Костенко о кончине отца, потому что в последние годы отец недолюбливал его, и, в лучшем случае, отзывался о нем с иронией. Когда Костеныч вернулся в Магнитогорск и работал в «Промбетоне», наша дружба, несмотря на разницу во взглядах на политические процессы в партии и стране, еще более окрепла — мы спорили до хрипоты, но уважали позиции друг друга. После увольнения из «Стройтреста», Боря сразу перебрался в Москву, стал появляться в кругу известных оппозиционных деятелей. В том числе лидеров Межрегиональной группы. Мы старались встретиться с ним, когда я бывал в столице или он приезжал в Магнитогорск.

Борис всегда отличался неким внутренним аристократизмом, а за последний год вообще набрался столичного лоска. Он был рыжеват, но все равно чем-то напоминал неотразимого молодого Ельцина. Высокий, мощный, уверенный в себе, Костеныч как нельзя больше подходил к роли кандидата в депутаты Верховного Совета РСФСР.

В Москве я звонил на его служебный телефон и оповещал о своем прибытии. Трест, в котором он работал, назывался «Мосгоржилстрой» или что-то в этом роде. Борис снимал комнату где-то в Марьиной роще, поэтому мы встречались вечерком в стекляшке неподалеку от треста, на «Университетской». Заказывали немного перекусить и выпить. В более цивилизованных местах он общаться отказывался — ему повсюду мерещилась подслушивающая спецаппаратура.

Предвыборная платформа Бориса основывалась на глобальной критике советских властей и органов государственной безопасности. В последнюю нашу встречу я сказал ему, что после отца остался некий архив, среди документов — рабочие записи полувековой давности. Он попросил копии бумаг, касающихся Магнитогорска и Стройфронта начала 30-х годов. Честно говоря, почерпнуть из них непосвященному человеку нечто вразумительное было достаточно трудно. Но, вероятно, Костенычу было с чем соотнести колонки цифр на обрывках оберточной бумаги.

Как раз нынешним летом в южной части Магнитогорска начались земляные работы на возведении нового жилого массива, и первый же ковш экскаватора вынул из грунта человеческие останки. Экспертиза показала, что это строители наткнулись на массовое захоронение. По горячим следам Борис решил подготовить монографию о преступлениях режима на Стройфронте с тем, чтобы распространить ее среди своих избирателей.

У Бориса всегда было бойкое перо, и месяца через четыре он издал с помощью своих столичных единомышленников книгу под названием «Что в имени твоем? Правда о директорах Стройфронта».

«В периоды «смутного времени», — писал Костеныч, — в государстве Российском на поверхность, как правило, выплывают всевозможные авантюристы, карьеристы, аферисты, проходимцы всех мастей — фамилии подобных фигур, исходя из новейшей истории страны, можно назвать десятками и сотнями. В межвоенный же период коридоры всех уровней советской власти были настоящим проходным двором — обаяние пройдох и аферистов блестяще отражено в «Двенадцати стульях» и «Золотом теленке» Ильфа и Петрова. (И об этом проницательно предостерегалось еще в горьковском «Ответе»: нахожу, что у нас чрезмерно злоупотребляют понятием «классовый враг"/.../ и что чаще всего это делают люди бездарные /.../, авантюристы и рвачи).

Не удивительно, что в конце концов они стали обузой для партии и государства. Накануне Второй мировой, в 1937-1938 годах, их массово стреляли, потому что они, должно быть, слишком много знали, а еще больше многозначительно болтали, и попросту мешали достраивать задуманное Сталиным тоталитарное общественное здание, прикрываясь высокими покровителями.

Их судьба была апостольски, в рамках ВКП(б), чиста и трагична. Поэтому не иссякал поток мемуарной, биографической и панегирической жанрово-тематические литературы, эти линии доминируют в отечественной публицистике и в наши дни. Советская мифология и ее устойчивые «жития» в современной культуре и в перестроечный период не развенчиваются, а, как ни странно, трансформируются.

В вершителях истории нашего города фигурируют фактически до конца 1930-х годов, в лучшем случае, полуобразованные личности с чекистским прошлым и настоящим, «с Лениным в башке, с наганом в руке». Зло, творившееся ими, хозяйственниками нового советского типа, было неизбежно, потому что было обусловлено обстоятельствами, аппаратными играми и свойствами характера героев, для которых только власть вышестоящего руководства и власть личная являлись верховным судом. Для таких лидеров жертвы (понятно, не затрагивающие их лично) были ничто по сравнению с целью, которую нужно было достичь. В одном из своих выступлений С. Орджоникидзе сказал: «Назвали какую-то дрянь соцгородом... Социалистический город, а в нем жить нельзя». И это, дескать, после 15 лет управления страной советской властью. Всем стало ясно, кто не проявлял реальную заботу о людях. Конечно же, директор Гугель, забывший обо всем ради пуска домны.

Вывод Орджоникидзе стал приговором для Я. Гугеля, которому полагалось признать свою вину за это, а также другие ошибки, что он и сделал. Утомленным конвейером ночных, с пристрастием, допросов следователям было глубоко наплевать кем был и кем стал сын еврейского приказчика. Они точно знали, что завтра-послезавтра им самим придется в таком же полуживом состоянии давать такие же «искренние» показания, чтобы поскорее отмучиться в мрачном подвале или на веселой лесной поляне, или в пригородном яру».

«В те годы было принято брезгливо цитировать слова американского газетного магната Херста о том, что если собака укусила человека — это не сенсация, сенсация — если человек покусал собаку, — продолжал свое многостраничное повествование Костенко. — Укушенная собака в СССР стала символом дикости буржуазного мира. А в Союзе в то время в почете были люди, способные за идею перегрызть горло не только отдельному человеку — человечеству. Металлургический комбинат, а вкупе с ним крупный опыт постройки нового социалистического города долгие годы называли сталинским экспериментом.

Между тем, в Магнитогорске в сентябре 1932 года было зарегистрировано 42462 депортированных, что составляло две трети местного населения. В 1931 году смертность была 1,3% в месяц среди депортированных Казахстана, 0,8% в месяц в Западной Сибири. Что касается детской смертности, она колеблется между 8 и 12% в месяц, а в Магнитогорске 15% в месяц. Насилия, пытки, смертные приговоры целым популяциям привели к ужасающему регрессу, одновременно политическому и социальному. Появилось много местных деспотов и тиранов, готовых на все, чтобы забрать у крестьян их последние запасы, и воцарилось варварство. Лихоимство превратилось в каждодневную практику, не новостью становятся брошенные дети, каннибализм, эпидемии и грабительство, как-то сами собой организуются «бараки смертников», крестьяне познают новую форму рабства, и все это по указке государства! Как провидчески писал Серго Орджоникидзе Сергею Кирову в январе 1934 года: «Наши кадры, прошедшие через ситуацию 1932-1933 годов и выдержавшие ее, закалились как сталь. Я думаю, что с ними можно будет построить Государство, которого история еще не знала».

Статус «закрытого» города, приданный Магнитогорску наряду с Москвой, Ленинградом, Харьковом и другими крупными городами, не являлся, как можно было подумать, признаком повышения статуса, а очередной репрессивной мерой. Операции по паспортизации населения, продолжавшиеся весь 1933 год, когда было выдано 27 миллионов паспортов, давали возможность властям очистить города от нежелательных категорий населения. Начавшаяся в Москве 5 января 1933 года первая неделя паспортизации работающих на двадцати промышленных предприятиях столицы помогла «выявить» 3450 бывших белогвардейцев, бывших кулаков и других «чуждых и преступных элементов».

В общем, в закрытых городах около 385000 человек не получили паспортов и были вынуждены покинуть места проживания в срок до десяти дней с запретом на устройство в другом городе, даже «открытом». «Надо, конечно же, добавить к этой цифре, — отчитывался в своем докладе начальник паспортного режима НКВД от 13 августа 1934 года, — тех, кто при объявлении операции по паспортизации сами предпочли покинуть города, зная, что они не смогут получить паспорт. Магнитогорск, например, покинуло 35000 человек. В Москве в ходе двух последних месяцев население уменьшилось на 60000 человек. В Ленинграде за один месяц из города исчезло 54000. В «открытых» городах операция позволила убрать 420000 человек.

Прописанные в четырех зонах жительства в Магнитогорске на расстоянии от двух до шести километров от главного места работы, ссыльные трудились в тех же бригадах, что и свободные рабочие; при такой ситуации в конце концов стерлась граница между теми, кто имел специальный статус и всеми прочими рабочими. В силу экономических обстоятельств, вчерашние раскулаченные снова стали частью общества, в котором никто не знает, что будет дальше, кого это общество вычеркнет в следующий раз.

Директорами строительства, руководителями городской партийной организации назначались занимавшие ранее высокие посты в наркоматах и ВСНХ специалисты и партийные чиновники центрального аппарата ВКП(б), к примеру, Р. Хитаров, Ч. Ильдрым или В. Ломинадзе, чья карьера по тем или иным причинам уже шла по нисходящей. Это была даже не ссылка, а наказание, экзамен на бесчеловечность, выдержавшие который получали право жить и карьерно расти дальше. Выдержали его, как мы увидим дальше, единицы.

С 1929 по 1936 год в концлагере Стройфронт сменились шесть начальников строительства и четыре главных инженера, и судьба почти всех их трагична. Все они, как и последующие руководители города и завода коммунистических времен, были «приводными ремнями» партии, приводящими в движение «шестеренки», «винтики» и «гайки» системы. И они пали, как сотни тысяч несчастных, заложив фундамент первенца сталинских пятилеток. Выжили самые жестокие, ну а большинство, даже ценой десятков, сотен тысяч чуж

их жизней купило в 1933-1937 годах лишь какую-то тысячу, а то и гораздо меньше, дней для себя.

Руководители Стройфронта были сторожевыми псами большевистских принципов на стройке и закончили свои жизни именно так, как и должны были закончить. Невозможно представить ни Смольянинова, ни Шмидта, ни Гугеля, ни Мышкова, ни Завенягина у руля современного Магнитогорского металлургического комбината».

«Магнитогорск, без преувеличения, воздвигнут на костях своих строителей, и совершенно неуместны даже намеки на комплиментарность в рассказах о руководителях концлагеря Стройфронт, — делает вывод Борис Костенко. — С позиций здорового разума образованного человека конца XX века обнаруживается, может, невольно, крайний примитивизм представляемых личностей. Остается упор на чудеса: человек с низшим образованием занимает высокие посты в государстве, запросто общается с Лениным, Сталиным, Куйбышевым, Орджоникидзе (которые, как известно, тоже в основной массе «академиев» не кончали), а затем — трагический финал. Может быть, вообще не стоило таким людям посвящать более пары-тройки гневных строк? Кого мы оправдываем? Разве добавляет значимости Магнитогорску то, что многие его улицы названы именами уголовных преступников и нет (и похоже не будет) монумента в память безвинных жертв геноцида, именуемого до сих пор «социалистической индустриализацией».

Не случайно в годы становления Стройфронт возглавляли сплошь необразованные молодые люди, еще мальчишками успевшие вдохнуть запах крови в период Гражданской войны. Вышедшие из нищеты, они благодаря новой власти узнали вкус комфорта, легкой, безбедной жизни и вседозволенности. И вдруг все это по чьей-то высшей воле оказалось под угрозой, единственный шанс выслужиться —Магнитогорск. Старые кадры, еще с дореволюционным партстажем, «не тянут» и уже обречены Системой, а «молодые волки» готовы на все, их много, на их неумение работать, на недостатки в организации быта строителей можно будет списать потом все преступления режима. Что и было сделано. В самом деле, кому могло в то время прийти в голову, а тем более попасть на язык, что именно партия, Сталин, Орджоникидзе послали на верную гибель сотни тысяч ограбленных государством крестьян с семьями, с детьми?

Рапорт Смольянинова: 20 июля 1931 года. Задание выполнено — «5 тысяч татар, выслано в Магнитогорск по заявке «Востокстали», Считалось, что это был, вероятно, последний шаг в организации массовой «кулацкой ссылки» на Урал. В своих воспоминаниях Смольянинов избегал разговоров о подобных фактах. Какая ерунда — 5 тысяч человек! Разве можно за это осуждать облеченного неограниченной властью на стройке человека.

Гугель: «...в предпусковой период домны № 1 ситуация с кадрами резко обострилась. И тогда директор пишет записку в Политбюро и просит направить в качестве рабочей силы в Магнитогорск людей, которых осудили. Для достижения этой цели он даже выехал в Москву, чтобы вместе с заместителем С. Орджоникидзе Г. Пятаковым разрешить эту проблему на Политбюро... 16 июля 1932 г. Политбюро с учетом мнения Сталина принимает решение: «Обязать Народный комиссариат юстиции РСФСР по Главному управлению исправительно-трудовых учреждений перебросить в двухдекадный срок в Магнитогорск 15 тысяч лишенных свободы, осужденных к ссылке с исправительно-трудовыми работами и осужденных на срок 6 месяцев и выше к исправительно-трудовым работам без лишения свободы».

В документе уточняется: «...переброску указанных категорий необходимо произвести из районов и областей Центрального черноземного округа, Нижней и Средней Волги, Татарской республики, Башкирии, Казахстана, Киргизской автономной области, Западной Сибири».

Особенно в этом смысле любопытна зловещая фигура достаточно образованного, обладающего широким кругозором, прогрессивного, успешного и успешно прошедшего проверку на управляемость и послушание Авраамия Завенягина, на сегодняшний день одного из сакральных образов российской историографии. В Магнитогорске он почитается как один из главных персонажей отечественного пантеона.

Иезуит «с человеческим лицом», Авраамий Павлович был верен доктрине безоговорочного подчинения себе, а значит, и любым приказам свыше, — подходит к кульминационной точке Костенко. — На комбинат были приглашены работать свыше двадцати выпускников родного для Завенягина московского вуза. Правда, как-то забылось, как они кончили. Между тем, судьба по меньшей мере одного из них хорошо известна горожанам — не спас начальник комбината своего институтского однокашника Яна Даргайса ни от ареста, ни от многолетнего заключения, хотя по должности и был членом всесильной, печально знаменитой «тройки».

Именно в Магнитогорске Завенягин приобрел опыт использования дешевого труда осужденных на индустриальных стройках. На строительных площадках Магнитогорска кадры в течение года менялись по четыре раза. «Строительство велось в таком темпе, что миллионы мужчин и женщин голодали, замерзали и были доведены до животного состояния нечеловеческим трудом и немыслимыми условиями жизни», — утверждают зарубежные исследователи.

«О методах работы Завенягина записала со слов бывшей заключенной Ядвиги Викентьевны Малевич Елена Шарпаева, ученица 11-го кл.:

— В 1933 году, в августе, в Магнитогорск приехал новый директор комбината Авраамий Павлович Завенягин. Я цитирую свидетельство ветерана, приведенное в его книге: «Сам он — олицетворение высокой культуры, образованности, интеллигентности, технической эрудиции. Был авторитетной личностью, но никогда не подавлял самостоятельность, никогда не навязывал собственного мнения... Он был красивым человеком и внешне, и внутренне».

Типичный советский штамп, который использовался при описании человека, государству угодного. По свидетельству не только Ядвиги Викентьевны, но также ещё нескольких политзаключенных, с которыми довелось встретиться, Авраамий Павлович Завенягин был самым настоящим тираном. За любое не то что непослушание, за любое наперекор сказанное слово людей расстреливали на месте. С собой он всегда носил наган в кармане и в день мог убить 5-6 человек, в зоне его боялись и ненавидели.

О десяти годах лагерной жизни Ядвига Викентьевна вспоминает сегодня как о годах ада.

К сожалению, почти все свидетели преступлений первых «красных директоров» уже давно в мире ином. Правда, американец Джон Скотт, работавший в Магнитогорске в 30-е годы, утверждает, что «проведенная на комбинате чистка, ответственность за которую частично лежит на Завенягине, лишила комбинат нескольких лучших инженеров». Ему по службе, кроме роты охраны и укрепленного роскошного особняка на Березках, полагалось иметь личного оружия арсенал целый. Как же металл варить без оружия?

Очевидцы рассказывают, что вся система управления комбинатом и лагерем была построена по принципу ГУЛАГа. Рабское положение заключенных их бесправие порождали неограниченную власть начальника комбината и лагеря. Заключенных было столько, что их не считали. Люди десятками, сотнями гибли на каждом участке.. Если надо было ради выполнения плана показательно расстрелять десяток-другой заключенных, не желавших работать, это в лагере делали. Именно наличие рабства порождало неограниченную власть, вседозволенность, безнаказанность. В 1941 году Завенягин как замнаркома ГБ возглавил всю систему ГУЛАГа. Александр Солженицын напишет о нем в своем «Архипелаге...»: «Легендарный вертухай/.../ Сообразя, что сверху любил его Берия, а снизу о нем хорошо отзывался Зиновьев, полагаем, что зверь был отменный...»

Но не хотелось бы, чтобы «шестерки» вроде Мышкова и Завенягина заслонили могучую стать паханов. О Сталине нет речи, о нем уже столько написано-переписано. Но вот как-то забылась кровавая роль Серго в периоды расказачивания или, скажем, свержения законного меньшевистского грузинского правительства. По недавно опубликованным данным, по распоряжению Орджоникидзе и Берия с 29 августа по 5 сентября 1924 года 12578 человек в Грузии были расстреляны. Размах репрессий был настолько велик, что вызвал беспокойство Политбюро. Руководители партии отправили Орджоникидзе напоминание о том, что существует приказ не устраивать массовых и чересчур многочисленных казней, особенно политических казней, без специального разрешения из центра. Тем не менее многочисленные без разбору казни продолжались долго. На пленуме Центрального Комитета, собравшемся в октябре 1924 года в Москве, Серго Орджоникидзе уступил: «Может быть, мы немного погорячились, но мы не могли иначе!» Как-то забылась старая-престарая истина: «Каков поп, таков и приход».

Историки предлагают стране сделать ценностный выбор. У Кремлевской стены захоронены не только люди, деятельности которых можно дать четкую оценку, но и, как иногда говорят, «противоречивые» исторические фигуры. Среди них, например, сталинские наркомы Борис Ванников, Вячеслав Малышев и Иван Тевосян. И как поступить с их захоронениями? — спрашивал в заключение Костенко. — Нельзя, чтобы к власти опять пришли те люди, которые руководили страной раньше. При демократии их возможности станут еще более широкими, чем при тоталитарной системе».

Бориса застрелили январским утром в его собственном подъезде, а книга его так и не добралась до Магнитогорска. Может, как раз этой расправой в 1990 году открылась эпоха чисто политических убийств в современной России.

Жилой массив на человеческих костях в Магнитогорске, несмотря ни на что, был возведен и заселен. Никто от новоселов не отказался от ордера.

Между тем, Фанина семейная жизнь, которой она так дорожила и которую так лелеяла, складывалась к этому моменту совсем непросто. Года два назад, вернувшись домой во внеурочное время, она застала шестнадцатилетнюю Динку в своей супружеской постели вместе с каким-то юнцом. Мать в панике бросилась за помощью к специалистам, и они заподозрили в психике дочери некие истерические синдромы. И тут Фаня вспомнила, как в детстве давала ей время от времени по полтаблетки элениума, чтобы дочь крепче спала ночами и не тревожилась во время наших свиданий. Это породило в Фане неистребимый комплекс вины, которой она не могла поделиться ни с кем, кроме меня. Однако именно меня она считала соучастником злосчастных действий, приведших к роковым последствиям.

К восемнадцати годам Динка стала совсем неуправляемой. Не ходила на занятия в институте, чаще ее можно было встретить в придорожных кафе на Меридиане, в компании дальнобойщиков. Фане казалось, что то и дело от дочери попахивает спиртным. Мать боялась, как бы она не пристрастилась к наркотикам.

— Женщине приходится выбирать — или карьера, или семья, — напоминал я ей старую истину.

Но Фаня склонна была во всем винить меня, так бесцеремонно двенадцать лет назад нарушившего ее семейную идиллию. Даже если бы мы прекратили нашу связь хотя бы в позапрошлом году, говорила она, все в ее семье было бы по-другому. Дело в том, что Салим, верный Саша, недавно родил себе ребенка на стороне. Для Фани это было шоком, но пока они продолжали жить вместе.

— Это был ее последний шанс кого-нибудь родить, и она воспользовалась им, — утешала себя вслух Фаня, проклиная соперницу.

— Мудрые слова женщины, — привычно заключал я, — дочь которой в данную минуту трахается неизвестно где неизвестно с каким пацаном, а муж как раз стругает очередное внебрачное дитя. Причем женщина эта лежит в постели с посторонним мужчиной.

— Ты не посторонний, — опускала глаза Фаня.

Я был все эти годы готов сделать все, чтобы Фаня была счастлива, и абсолютно не чувствовал себя ответственным за развал Фаниной семьи. Все-таки странный народ эти женщины, думал я. Уже сколько лет вроде как любит меня, но душа болит и за Салима.

Я с самого начала мечтал увести Фаню от мужа, но всегда натыкался на ее упорное нежелание даже просто обсуждать этот вопрос.

Упомянутая постель, между тем, находилась в полулюксе гостиница «Россия» с видом на Кремль. Фаня защитилась в октябре 1989-го и к настоящему моменту заведовала кафедрой в своей альма-матер. 19 августа 1991-го мы все трое одновременно оказались в Москве. Татьяна с Фаней как делегаты конгресса IFLA — Международной федерации библиотечных ассоциаций. Меня и нескольких моих коллег, особо отличившихся при строительстве кислородно-конвертерного цеха, пригласили в Кремль для вручения высших орденов и Золотых Звезд Героев Социалистического Труда.

Прямо под нашими окнами застыли четыре черных танка.

Я стал ощущать, что теряю Фаню еще вчера, когда мы только приближались к Москве в спальном вагоне с южных морских берегов. Мы прибыли в «Россию» вечером, уже было темно, и небо было расцвечено праздничным салютом в честь Дня Воздушного Флота СССР. Мы устроились каждый по своим документам: Фаня в двухместный номер с какой-то молоденькой архангелогородкой по имени Таня, тоже приехавшей на конгресс; я — в полулюкс этажом ниже.

Был чудный ужин в их номере, но я заметил в настроении Фани нечто, чего раньше не ощущал. Несмотря на все ее метания и терзания, проблемы, существовавшие между нами к этому моменту были как будто решены. В сущности, мы уже некоторое время жили вместе, и я научился чувствовать малейшие колебания в ее настроении. То есть она по-прежнему была предупредительна, внимательна, даже заботлива, весела, отзывчива на шутку, но во взгляде ее, я не мог ошибиться, присутствовала тень некой рассеянной сосредоточенности, обращенной внутрь себя. Я воспользовался беспроигрышным в данной ситуации ходом — стал уделять немного больше внимания Тане.

Фаня — Таня, взрывное сочетание. Надо сказать, мой интерес к древнему городу Архангельску был сразу замечен и активно пресечен.

Когда мы все уже были немного подшофе, я пригласил обеих дам в находящийся тут же поблизости, на этаже, ресторан. Я заказал достаточно экстравагантные блюда и выпивку. Архангелогородка Таня в восхищении смотрела на меня.

— Герой Соцтруда ведь может себе это позволить, не правда ли, Фаня? — произнес я, подчеркнуто рисуясь.

— Да, разумеется, — сказала Фаня.

Минетка-туалетка. Эти слова Татьяны аспирантских времен всплыли в сознании опять. Меня бесило от одной мысли, что она в предвкушении от завтрашней встречи со своими... Кем?

Я танцевал по очереди с обеими своими партнершами, а когда мы танцевали с Фаней танго, к нам не осмелился присоединиться никто. Все стояли и наблюдали. И сопровождали танец аплодисментами.

— Как всегда, никто не может устоять перед твоим обаянием, — говорила Фаня. — Казалось, она смотрела на меня с обожанием.

— Ну конечно, — соглашался я.

Ее приглашали танцевать, но я не позволял. Когда я уходил на танцпол с Таней, то строго-настрого наказывал Фане не сдвигаться с места, если даже произойдет землетрясение.

Таня удивлялась и говорила, что она впервые наблюдает такое женское смирение.

— Татарская жена и должна быть смиренной, — говорил я.

Погоди, дорогая, думал я, глядя на ее симпатичную мордашку, придет время и с тобой познакомиться поближе. Я явно перебрал.

Гулять мы закончили у меня в номере. Время приближалось к двенадцати ночи, а автобусы в Хаммеровский центр, где намечались заседания конгресса, должны были подать к 10 утра. Я же вообще 19 августа был свободен, потому что нас, приехавших по наградным делам, ни о чем не предупредили, и мы разбрелись по столице.

Я предложил дамам по последней, но они уже были ни на что не годны. Они уснули, прижавшись друг к другу, как две лесбиянки.

В восемь утра, за завтраком, в выпуске «Новостей», мы впервые услышали аббревиатуру ГКЧП. Это переворот, понял я и вспомнил пророчества Гоголадзе. Значит, день «Д» наступил? Я пытался найти кого-нибудь знакомых в союзном правительстве, но это оказалось бесполезным. В российском Доме Правительства телефоны отвечали, и я решил поехать туда. Но ни один шофер ни за какие деньги не брался довезти пассажира до места. В то же время водитель красного «Икаруса» с табличкой IFLA торопил делегатов.

— Иначе опоздаем, — говорил он.

Вокруг суетились казаки и делегаты Конгресса русских общин, проходившего в «России» — что-то у них не состыковалось в связи с объявленным ЧП.

Мы застряли на проспекте Карла Маркса, на подъезде к улице Горького, между Госстроем и гостиницей «Москва». Сотни тысяч людей столпились на Манежной площади. Молодые люди пытались забаррикадировать остановленными троллейбусами устье улицы Горького.

Мы выбрались из автобуса на запруженную людьми улицу. Вслед за нашим автобусом застрял еще один «Икарус», синий, а следом улицу заперла колонна БТРов. Солдаты сидели на броне, мирно покуривали. Из толпы перешучивались с солдатами.

Толпу воодушевил слух, будто с балкона «Москвы» с минуты на минуту выступит с обращением Ельцин. Люди стали подтягиваться к гостинице. Раздались дружные выкрики: «Ельцин! Ельцин!» Потом прошел шепоток, что по Маркса идет ОМОН, а по Горького спускается колонна танков. Бронетранспортеры позади наших автобусов сдали назад и скрылись где-то на Охотном Ряду. Шоферы «Икарусов» завели свои моторы, газанули, все, кто успел, заняли свои места.

— Возвращаемся назад, в «Россию», — объявил водитель.

Мы медленно поползли через толпу. Когда проезжали мимо Большого, то увидели спускающуюся слева по улице, рядом с театром, колонну танков.

У «России» все также, как неприкаянные, бродили представители русских общин.

Мы с Фаней и Таней перекусили в буфете одного из вестибюлей «России». Таня уже чувствовала себя своей в нашей компании. Вечное сочетание: Фаня-Таня, подумал я. И еще я подумал, что может быть самое время позаботиться о билетах домой, потому что политическая атмосфера в столице не способствовала даже воспоминаниям о советских наградах. Того и гляди начнут на столбах вешать коммунистов. Интересно, как объяснит министр культуры СССР Губенко, который через несколько часов должен открыть конгресс IFLA здесь же, в Большом концертном зале «Россия», зарубежным гостям то, что происходит в Москве и стране.

Тем не менее, открытие конгресса не отменяли. Женщины пошли готовиться к выходу в свет. Я же в метро поехал на Красную Пресню. Там безусые пацаны с энтузиазмом пугали сами себя. Шумно громоздили на лестнице перед площадкой «Белого Дома» какие-то решетки, металлические ограждения, спутанную арматуру, крышки от колодцев. Не то что для спецназа, для пехоты такое сооружение не является препятствием. Слева, у барьера, был оставлен крошечный и неудобный проход для посетителей. Неподалеку стояли два Т-72, один из них под российским флагом.

Наверху, на площадке, было сравнительно людно, но в основном это были непонятно кто — то ли неопохмеленные молодые люди, то ли наркоманы. Кто не дремал, прислонившись к стене, тот слонялся по площадке в поисках выпивки, курева или хотя бы тени.

— Давай запишу тебя в защитники «Белого Дома», — предложила одна из подобных личностей, стрельнув сигарету.

— Где я могу найти Дашкова? — спросил я у волонтера.

— Тут есть Ельцин, Руцкой и Хасбулатов. Вот их я знаю.

Я подошел к ребятам в штатском, но в бронежилетах, охранявшими вход в здание. С автоматами напоказ, оснащенными парой рожков, обмотанных синей изолентой, парни заметно рисовались, чувствовали себя избранными.

— А кто вы такой? Какие у вас есть документы? — поинтересовались они.

Я прикинул: ни одна имеющихся у меня бумаг для сложившейся ситуации не годилась.

Я почитал бюллетени, развешенные на стене. Они то и дело обновлялись молодыми людьми, выносившими их из здания. Одному из них я передал свою визитную карточку для человека по фамилии Дашков. По тому, что он взял карточку без расспросов, я понял, что он знает, о ком идет речь. На обратной стороне карточки я написал свой и Фанин гостиничные телефоны.

Отойдя немного от «Белого Дома» я оглянулся. Все стены и барьеры были расписаны антисоветскими и антикоммунистическими лозунгами. В небе висел на длинном леере аэростат с российским триколором и почему-то украинским жовто-блакитным двуколором. Наверное, в знак союзничества двух революций.

Как раз в эту минуту и начался дождь, который потом, почти не переставая, шел трое суток.

Вечером Фаня предложила сходить к «Белому Дому» — она еще там не была. Когда мы втроем спускались к Краснопресненской набережной по Калининскому проспекту, то услышали, как один мальчишка уговаривал своих товарищей: мол, пошли к Дому правительства, там такая тусовка!

— Побываем на тусовке! — весело сказала Фаня. — А то целый день пришлось заседать.

Народу у «Белого Дома», несмотря на дождь, заметно прибавилось. Царила атмосфера народного гуляния но, разумеется, кое-кто высказывался на тему — будет штурм или не будет. Я, например, простым глазом выделил среди таких предсказателей двоих-троих платных провокаторов. Вопрос был только в том: на кого они работали. На ГКЧП, на Ельцина? Хотя в любом случае держать в напряжении такую толпу опасно. Одно неосторожное слово, один выстрел могут привести к несчастью.

Чувствовалось, что единого центра обороны «Белого дома» не существовало. Неконтролируемое скопление людей могло обернуться морем крови. Кто-то из сценаристов народного волеизъявления просто-таки жаждал трагедии.

Дождик моросил почти без остановки, иногда усиливаясь. Но люди в массе своей не расходились. Некоторые тащили с собой и бросали в кучу какие-то железки, впрочем баррикада от этого не становилась внушительнее. Похоже, собравшиеся сознавали, что если они уйдут сейчас, на их место придут другие. И необязательно их цели и интересы впоследствии совпадут.

Привозили и раздавали много продуктов, соков, пепси. Предлагаемого спиртного я не видел, но явно пьяные встречались.

Выступавших звезд русского рока с нашего места было плохо видно и слышно.

— Это не наш праздник, — сказал я своим изрядно замерзшим спутницам. — Пойдем туда, где сухо и тепло.

Уже в первый день ГКЧП цены в Москве заметно взлетели. За баснословные деньги мы доехали до «России», причем таксист вообще сначала потребовал с нас доллары. Нас обслужили в номере за неслыханную сумму. Казалось, Москва живет последний день.

Мы смотрели в перерыве «Лебединого озера» «Новости». Вот в репортаже Сергея Медведева мы увидели наш автобус возле гостиницы «Москва», вот на общем плане мы с Фаней, а позади нас виден край бронетранспортера. Вот колонна танков проходит мимо Большого. Вот граждане перегораживают дорогу под эстакадой на Краснопресненской набережной железобетонными блоками.

Вспомнились слова отца: «У нас, в России, перемен к лучшему не бывает». Какие силы придут к власти? Разве просто разобраться в этом маленькому человеку? Да и нужно ли ему это? Оставили бы его самого и его семью в покое, дали возможность спокойно жить и спокойно умереть. Сколько поколений русских людей погублено, а косточки их разметаны по всей земле российской — от Польши до Тихого океана. А сколько сама Россия принесла несчастий человечеству? Возможно, народам вообще легче жилось бы без такого государства, как Россия, на карте мира?

Если судить по намекам Гоголадзе-Дашкова, ГБ уже давно задумывалось о смене строя в СССР на более эффективный и всерьез принялась за реализацию этого проекта пять лет назад. Вся двенадцатая пятилетка была посвящена этому. К сегодняшнему дню стратегические планы, намеченные XXVII съездом, практически выполнены. «Стройтрест» тоже завершил свои дела. Держава на новом витке индустриализации, которую предстоит развивать без задержки. Страна без потрясений и остановок должна достичь новых высот.

...Четыре танка так и стояли под нашими окнами.

На другой день Фаня с Таней с утра уехали в Хаммеровский центр. Про Героев Труда в Кремле, похоже, прочно забыли. Я опять оказался на Краснопресненской набережной. Людей у «Белого Дома» было еще меньше, чем вчера, присутствовал, скорее, хиппующий контингент. Многие с недоумением оглядывались на меня: что здесь делает этот взрослый дядя?

Москва жила своей обычной жизнью, только этот маленький островок столицы символизировал какое-то сопротивление устоявшимся порядкам. Что предлагалось взамен, было неясно. Общие слова, лозунги, пока самое конкретное — гражданское неповиновение.

Мне было скучно без общества Фани, и я прошел пешком до Хаммеровского центра. Там шло заседание, я поболтал с девушками из секретариата. В перерыве я увидел спешащую по коридору Фаню. Кажется, прежде чем ее самое, я увидел ее стремительную грациозную походку.

— Фаня! — сказал я. — Страна рушится. Бросай все. Пойдем со мной.

— Нет, — сказала она. — У меня еще два часа заседаний.

— И никак нельзя не пойти на эти заседания?

— Я должна быть там.

— Очень жаль, — сказал я.

— Встретимся вечером в гостинице, — улыбнулась Фаня.

— Поторопись. Кажется, я тебя задерживаю, — сказал я.

Никогда в жизни я не чувствовал себя таким лишним, как сейчас.

— Здравствуйте! — меня кто-то тронул за рукав.

— Тамара Федоровна! — В течение последних лет мы с ней иногда встречались, когда Таня выезжала со мной в область. Но почему-то здесь я не ожидал встретить проректора Челябинского института культуры. Впрочем, как и она меня. Я объяснил, почему нахожусь в Москве.

— Помните, я вам прочила большое будущее? Поздравляю вас с высоким званием!

— Ох, Тамара Федоровна! Вы видите, что творится в Москве...

— Самое главное, неизвестно, что будет завтра, — вздохнула она.

Я слышал с полгода назад об отъезде профессора Штерна в Израиль, но счел неудобным заводить разговор на эту тему с Тамарой Федоровной. Но она сама вдруг сказала:

— Хорошо, что Исаак Семенович вовремя уехал. Сегодняшние события его бы не на шутку обеспокоили.

— Извините, Тамара Федоровна, как я мог догадаться по некоторым признакам, причиной его отъезда стали взаимоотношения с сотрудниками кафедры.

— Да, выпестовал он двух талантливых учениц, двух змей, которые в борьбе друг с другом не щадят никого и ничего вокруг. Помните танец двух кобр тогда, несколько лет назад, у вас дома?

— Вы имеете ввиду?...

— Именно их я и имею ввиду.

Тамара Федоровна удалилась, и в ту же секунду я увидел Таню. Она беседовала с группой, судя по черным хиджабам, иранок. Если через три минуты Фаня не вернется, я подойду к Тане, решил я.

Таня оживленно болтала по-немецки. Она, несомненно, заметила меня, а до этого видела, как мы разговаривали с Тамарой Федоровной. Мы довольно давно не общались с ней, разве что изредка, по телефону.

Я не стал препятствовать общению женщин, просто стоял и ждал. Я не знал, что Тане известно о наших отношениях с Фаней. Мне ничего от нее не было нужно. Просто хотелось перекинуться парой слов, чтобы потом не мешать друг другу жить.

Все же везет мне на красивых женщин. Я не могу не восхищаться ими хоть на улице, хоть в постели. Были бы они еще чуть более верными. Но для этого им нужно отдавать все свое время. А время у мужчины, как назло, делится на нескольких женщин. И на дело.

Таня сама подошла ко мне — стройная, тонкая, загорелая.

— Я уже видела тебя вчера в компании Фании Сабуровны. Поэтому не подошла, — сказала она. — Вам не выдают ваши награды в связи с этой заварушкой?

— Да, властям как-то не до нас.

— Вы так сдружились с Фаней? Хотя бы из вежливости мог поискать здесь меня.

— Я не знал, что ты в Москве, на этом конгрессе, — соврал я.

— А вообще, что ты думаешь об этом ГКЧП? Об этом так называемом путче.

— Готовилось ГКЧП в советских традициях в надежде на автоматическое всеобщее одобрение. Но не сработало, потому что с самого начала никто не планировал никакой крови. Выигрывает тот, кто проявил больше решительности.

— Ты говоришь о Ельцине?

— Он продемонстрировал завидные актерские способности.

— Но и выглядит он очень импозантно. Настоящий русский богатырь, не побоявшийся практически в одиночку противостоять системе.

— И сторонники у него, как один, стойкие, преданные. На Руцкого и Хасбулатова Ельцин может полностью положиться. Они не предадут в борьбе.

— Слушай, мне вдруг вспомнилось, что всегда говорил твой папа о политической борьбе.

Я не собирался забирать свою жену из Хаммеровского центра. Но раз уж так получилось, что она фанатично не цеплялась за каждое заседание, и были у нас общие воспоминания, а я стараюсь со всеми своими женщинами расстаться друзьями, то оказались мы сначала в баре на этаже «России», потом плавно переместились ко мне в номер.

— Знаешь, за что я тебя всегда ценила? — спросила Таня. — За то, что ты умеешь быть таким милым. Не скрою, мне очень жаль, что наш брак стремительно скатывается к краху, но с этим, видно, уже ничего не поделаешь.

Кто заставлял тебя, прикрываясь йогой, астрологией, прочей чертовщиной, изменять мне при каждом удобном случае, подумал я. И не испытывать при этом абсолютно никакого чувства вины.

Тебе надо было быть побольше с женой, сказал я себе. Может быть, ради конвертера я и пожертвовал браком?

— Так что ты имела ввиду из того, что говорил отец?

— В политике нет друзей, есть только интересы.

— Он повторял слова Черчилля.

— Ну все равно, очень верные слова. Я поэтому ни на грош не верю политикам. Особенно тем, кто говорит то, что хочет услышать публика.

— Ты прости меня, Таня, за мою последнюю выходку. Просто я был не вполне трезв.

— Это после Иссык-Куля? Я вела себя, как настоящая шлюха, провоцировала тебя. Ты просто выплеснул мне в лицо рюмку водки, а ведь вправе был бы и убить, так я нарывалась.

Хорошо иметь дело с понимающими что-то в жизни женщинами.

— Я хотел бы любить тебя всю жизнь, Таня. Только вот мешали некоторые обстоятельства.

— Обстоятельства по имени Фания Сабуровна?

— Это моя болезнь. Между нами был бурный роман еще до нашей с тобой женитьбы.

— Я была потрясена, когда уяснила, что ты с успехом действуешь на два фронта.

— Видит Бог, до поры до времени я не знал, что она работает с тобой.

— Бедный, ты и потом очень многого не знал. Или не хотел знать. Для тебя конвертер был временами, как песок для страуса, куда он прячет голову. Аспирантура в Химках перековала нас, всех без исключения. Каждая из нас, прошедших эту школу, достойна награждения орденом Дружбы народов. Ты пристальное внимание уделял мне, поскольку я твоя жена. Но почему бы тебе не потереть позолоту со своей любовницы? Очень много интересного там можно обнаружить даже при поверхностном исследовании.

— Я вспоминаю твое выражение «минетка-туалетка"...

— А вот ты у своей любимой Фани спроси, что бы это значило.

— Ты хочешь сказать, что для нее не существует никаких моральных преград на пути к цели?

— Посуди сам. Может быть, еще вчера я не рискнула бы говорить об этом вслух. — Она сделала большой глоток шампанского. — Помнишь, я ездила в Болгарию по выигранной путевке — ну, там Златни пясцы, София, Бургас?.. Куча левов, которые передал мне наш должник.

— Очень хорошо помню. Чтобы покрыть твои болгарские похождения, мне пришлось пойти на подкуп должностного лица при исполнении служебных обязанностей.

— Обойдемся без статей Уголовного кодекса?

— Отчего же. Статья 174 УК РСФСР — от трех до восьми лет. А еще существует статья 64 «Измена Родине», предназначавшаяся тогда аккурат для тебя, — лишение свободы на срок от десяти до пятнадцати лет с конфискацией имущества и со ссылкой. Или смертная казнь с конфискацией имущества. — Я заводился все больше. — Я знаю, что ты впервые изменила мне как раз в этом Бургасе. Зачем тебе нужно было черт те где таскаться с этим бундеснемцем? Уж если приспичило в условиях заграницы, можно было обойтись кем-нибудь попроще, прежде всего, своим соотечественником.

— И ты столько лет носил все это в себе? Бедненький. Ты будешь смеяться, — сказала Таня, ставя стакан на стол, — но в Бургасе не было никакого бундеса.

— Что же было?

— Провокация гэбухи, — сказала Таня.

— Какого черта? — вскричал я. — Самым подозрительным для ГБ объектом в тот момент вокруг тебя был Исаак Штерн — потому что родня у него жила в Израиле.

— Их интересовал ты. Я много думала потом об этом. Похоже, предполагалось, что после ККЦ, ты возглавишь реализацию некоего государственной важности проекта или начинания. Им не нужны были твои связи, они требовали от меня систематического описания твоих личностных характеристик, твоей реакции на различные психологические раздражители. Твоих откликов на те или иные явления общественной и политической жизни. На эту тему со мной всю ночь беседовали два товарища, которые присоединились к нашей группе еще вечером в ресторане.

— А как ты оказалась в их обществе?

— Руководитель группы предупредил меня, что эти люди из органов. Они хотели бы отдельно пообщаться со мной, и я должна поехать с ними. Я решила, что разговор пойдет по поводу левов, которые я, не прячась, тратила налево и направо. Вокруг меня накалялась обстановка, потому что люди считали, что я имею такую возможность из-за поста, занимаемого моим мужем.

Специалисты, так назовем их, действительно начали с денег, пытались запугать меня, но я скоро сообразила, что не это было главным: очень уж быстро они перешли ко второму вопросу.

— Наверняка ситуация у них с самого начала была под контролем, — сказал я. Почему я, стрелянный воробей, не обратил внимание на странные совпадения? Болгарин с комбинацией рубли-левы вышел именно на меня — и ни на кого больше. Это было как нельзя кстати, потому что через месяц моя жена имела возможность выехать в Болгарию к своим денежкам.

— Внешне все это напоминало обычную пьянку на какой-то квартире, — продолжала Таня. — Треп о том, о сем, комплименты моей внешности, моему вкусу. Похоже, они оба были профессиональными психологами. Они заставили меня рассказать историю нашего с тобой знакомства, вникали во все тонкости нашей семейной жизни — признаться, вполне тактично. Не скрою, мне было интересно с ними, я даже в какой-то момент включилась в игру, наверное, кокетничала с ними, с обоими. В конце концов, они стали склонять меня к сотрудничеству с ГБ. «У нас нет абсолютно никаких претензий к вашему мужу, но наша организация должна быть совершенно уверена в нем и в будущем. А для этого человек всегда должен находиться в поле зрения. Вы советский гражданин, член партии понимаете, о чем идет речь».

Как гражданка СССР и член КПСС я понимаю интересы вашей службы, заявила я, сразу протрезвев, но шпионить за собственным супругом не собираюсь. Более того, я считаю ваше предложение крайне возмутительным и по возвращении на Родину сразу расскажу обо всем мужу. А он, не сомневаюсь, найдет механизмы, чтобы приструнить вас. Ребята видно не привыкли к такому тону. Раз так, был ответ, вы испортите свою судьбу. Они не угрожали и ничего не объясняли, просто предупредили. И не напрасно: уже на следующий день наш дружный коллектив вовсю сплетничал о моем ночном приключении с западными немцами. Кто распустил этот слух?

Я вспомнил злорадство, прятавшееся в глазах капитана тогда, на стройке. Выпил рюмочку и спрятал пачку красненьких в бездонный карман штатского пиджака. Бедная, бедная, бедная Таня, думал я. Ведь именно после этого случая надломились наши отношения.

— Но самое интересное было позже, утром, когда уже пить надоело, а разговаривать стало неинтересно. Я сделала вид, что задремала в кресле, а ребятам, наверно, надо было доложиться начальству. Переговоры вел старший из них. «Никак не соглашается, — сказал он в трубку. — Может, пока обстоятельства не изменились, остановимся на старом, проверенном варианте?» На том конце провода как будто приняли предложение.

Когда мы сели в машину, и поехали по пустынному в этот ранний час городу, старший, наверное, чтобы уязвить меня, сказал своему напарнику:

— Ее муж уж сколько лет под присмотром одной шмары. Та, видите ли устала жить двойной жизнью. Наверно, придется разводить объект с Татьяной Владимировной и подбирать ему супругу из старых знакомых.

— Что же ты сразу не рассказала мне обо всем этом? — мне было досадно и стыдно одновременно, что я так легко купился шесть лет назад на россказни капитана.

— Я боялась, что ты наделаешь глупостей, — сказала Таня. — Во времена строительства конвертера ты был вообще, как натянутая струна.

— Сейчас, когда ее патриархальная татарская семья лопнула, а ты в новых, создавшихся после ГКЧП условиях имеешь не привилегии, а скорее прегрешения перед новой несоциалистической властью, не думаю, что ты ей будешь сильно нужен, — говорила Таня о Фане позже. — Разве что у тебя есть много денег. Зеленых денег.

Не удержалась Таня, зло наговаривает на соперницу. Между тем, Фаня всегда была равнодушна к деньгам.

Было уже темно, когда я проснулся от телефонного звонка. Татьяна спала со мной рядом. Фаня сообщала, что она поехала в Химки навестить своих знакомых и сегодня уже не вернется в «Россию». Завтра у нее будет достаточно свободный день. А вечером для делегатов конгресса IFLA должен состояться прием в Кремле.

Наутро стало известно, что московские события без крови не обошлись.

Как зомбированный, я с утра отправился к «Белому Дому». Многотысячная толпа была вытеснена на задворки Дома правительства РСФСР. Дождь лил как из ведра, люди стояли среди какого-то мусора, под листвой промокших деревьев и зонтиками цеплялись друг за друга. Время от времени, как по команде, все хором выкрикивали: «Ельцин! Ельцин!». Это уже не звучало как фамилия, а как призыв к переменам, как клятва идти до конца. Понимал ли это человек по имени Ельцин?

Фаня меня уже ждала в «России». Мы прошлись по магазинам — купить что-нибудь для вечернего приема. Посидели в кафе «Алтай» на Калининском. Погода стала налаживаться, небо прояснилось, потом выглянуло солнышко. За окном раздался многоголосый рокот моторов — это танки уходили из города.

— За три дня рухнул незыблемый, казалось, строй. Кто бы мог подумать, — сказала Фаня. — Теперь все будет по-другому. Мы построим новую страну.

Чтобы построить новое, надо сломать старое, подумал я. Я чувствовал, что что-то не сыгралось в первоначальных планах сценаристов, и уже многого не поправишь. Инициатива утеряна, все надо начинать сначала.

Мы вернулись в «Россию». Танков под окном уже не было. Фаня с архангелогородской Таней отправились на прием, а я задремал у телевизора. Горбачев с Раисой Максимовной спускаются по трапу самолета. Руцкой с автоматом. Как раз в этот момент зазвонил телефон. Я взял трубку — это был Гога.

— Ты меня искал — вот он я, — сказал Гога.

— Может, подъедешь ко мне в гостиницу? — спросил я. — Мне, например, есть с тобой о чем поговорить.

— И мне тоже, — сказал Гога.

Он привез с собой бутылку какого-то французского питья, но мы ее даже не открыли: Гога сослался на то, что через час у него оч-чень серьезная встреча.

Я пошутил в том смысле, что если надо будет стрелять, глаз должен быть верным.

— Стрелять не придется, но в разговоре предстоит быть начеку, — сказал Гога. — То, что готовилось пять лет, а вернее сказать, со времен Андропова, Ельцин разрушил в три дня. СССР должен был плавно, избежав хаоса, шоковой терапии или югославского варианта, перейти на новые экономические рельсы. Есть ли у Ельцина какая-то программа, совершенно непонятно. Кто в его команде? Способны ли эти люди вывести страну из тупика? Что они могут предложить народу, кроме благих пожеланий?

ГКЧП, коммунисты позволили себя полностью дискредитировать. Устраивать новый переворот в задерганной стране никак нельзя. Придется идти на соглашение с Ельциным.

Несчастная страна, здесь не могут без революций, подумал я про себя, но вслух произнес:

— Пройдут годы, пока он не наиграется, не натешится властью.

— Силе необходимо противопоставить силу.

— А нельзя было выкрасть Горбачева с крымской дачи, с Фороса, прежде чем его выманил Ельцин? Все же он обладает союзным президентским мандатом. Или, может, уже не было таких возможностей? — спросил я, чувствуя, что спрашиваю лишнее.

— Объект «Заря», как ты понимаешь, находился и находится под нашей опекой. Но Горбачев как лидер страны был к 19 августа уже импотентом. Единственной харизматической личностью остался Борис Николаевич. Сегодня страна пойдет за ним, куда бы он не повел, хоть в пропасть. Когда Ельцин приведет страну к пропасти, народ запросит к власти нас.

— Будете ли через годы вы готовы принять на себя такую ответственность, — спросил я его тогда.

— Электронные базы с дальнейшими планами КГБ и ГКЧП в ходе так называемого путча сейчас при желании можно отыскать не только за семью печатями. Между прочим, там, среди наиболее вероятных фигур на пост премьера СССР, фигурирует и твоя фамилия. Можешь представить, через какое сито прошла твоя кандидатура?

— Ты шутишь? — только и спросил я, вспомнив предостережение отца о возможности вовлечения меня в какую-нибудь пакость втемную.

— Я был давно уполномочен переговорить с тобой: присоединяйся к нам. Ты ведь, в сущности, плоть от плоти наш. Возраст у тебя самый подходящий — сорок с небольшим. Не раз и не два проверенный человек, доказал свою преданность стране и Родине. Герой Труда. Стране при новой формации будут необходимы управленцы самого высокого ранга, имеющие социалистическую закалку, но и умеющие смело перестраиваться, работать в рыночных условиях.

— Но теперь ситуация несколько изменилась, — заметил я.

— Однако все равно Ельцину, как только создадутся условия, придется передать власть человеку с ярко выраженной чекистской закалкой. У нас много способных людей. Мы можем выдвинуть из своей среды сотни молодых офицеров, психологически подготовленных к работе на любом ответственном посту в стране, — продолжил Гога. — И им всегда будут подспорьем наши многочисленные НИИ с аналитиками и высококлассными специалистами любого профиля в погонах.

— Вы хотите создать в стране КГБешную власть? Вряд ли народ захочет набрасывать на себя такую удавку.

— Мы ненавязчиво провели мониторинг. Народ жаждет сильной руки. На обновленной технической основе мы начнем развиваться по-новому и наступят новые времена. Сейчас главное — сохранить экономический потенциал страны в верных руках, чтобы он не утек за границу. Экономикой должны рулить совершенно надежные люди. Лояльность — главное условие истинной причастности к рычагам власти. Остальное — пена, которую смоет очистительная волна.

Он помолчал. И тут только я заметил, какой у него смертельно усталый вид. И все равно я спросил его о том, что могло нас развести навсегда:

— Ты знаешь, кто замочил Борю Костенко?

— Нет, — ответил Гога. Я понимал, что если бы он даже знал, то не сказал бы.

Больше Юру Гоголадзе-Дашкова я никогда не встречал, хотя нас уже прочно связала неразрывная нить.

Фаня позвонила вечером и несвойственным ей капризным тоном велела явиться к ней в номер с бутылкой — все равно какой. Она играет на публику, догадался я.

Фаня сидела прекрасная, как королева, в обществе архангелогородской Тани и некоего человека восточной наружности.

— Поэт из Афганистана, — представила его Фаня.

При знакомстве поэт несколько стушевался, он не говорил по-русски и совсем не был уверен в себе. А может, потерял такую уверенность, ощутив мое крепкое рукопожатие. И вообще, я был у себя на Родине и рядом со мной находились совсем не чужие мне женщины. А он был на чужбине.

Не сомневаюсь, что у него были особые виды на Фаню, и не исключено, что Фаня пригласила меня в качестве громоотвода от посягательств поэта. Познакомились они, оказывается, на приеме в Кремле.

Я разлил коньяк, оставленный Гогой.

— Завтра с утра я уезжаю в Химки, — неожиданно объявила Фаня.

— Очень хорошо, — сказал я, опять наполнив рюмки. — Хоть однажды у нас с Таней будет возможность провести день, как мы хотим. Не правда ли Таня, что без Фани мы завтра сможем организовать интересный досуг?

— И что вы собираетесь делать? — поинтересовалась Фаня.

Поэт выпил рюмку и заторопился.

— Гостя надо проводить хотя бы до метро, — сказал я. — А то вдруг он заблудится?

— Раз вы уже спелись, идите с Таней, — сказала Фаня обиженно.

Так что провожать поэта мы пошли с Таней. На станции метро уже висела новая табличка: «Китай-город». Мы посадили поэта на поезд. На выходе со станции, на лестнице, я повернул Таню к себе и крепко поцеловал.

Мы поднялись ко мне в номер и тут же легли в постель.

Ночью позвонила Фаня и попросила меня прийти к ней.

— Сама приходи сюда и не забудь остатки французского коньяка.

Я быстро надел на себя рубашку и брюки, приоткрыл дверь, чтобы Фане не пришло в голову стучать.

— Где Таня? — спросила она, устроившись в кресле за журнальным столиком.

— В соседней комнате.

— Вы с ней?..

— А как ты думаешь?

— Я думаю, что ты поступаешь неправильно.

— Фанечка, мне надоело, что ты постоянно от меня отказываешься, — сказал я. — Объясни внятно, зачем тебе завтра ехать в эти Химки? Еще не набралась опыта?

— О каком ты опыте говоришь?

— За прошедшие десять лет я мог бы написать диссертацию на тему: «Эволюция сексуальных пристрастий аспирантов-библиографов».

— Я не тебе изменяла — своему мужу.

— Поэтому в случае, когда тебе в голову придет мысль меня в чем-то упрекать, загляни в свой паспорт.

Фаня подошла к телефону, набрала длинный номер. Междугородний, догадался я.

— Салим! Извини, что разбудила ни свет ни заря, — сказала она. — Я звоню из Москвы. Считай, что с этой секунды мы в разводе. Можешь делать все, что тебе угодно, — добавила она. — А я выхожу замуж. — Она помолчала. — Ты знаешь, за кого.

— Исполнилась мечта фраера, — перефразировал я Ильфа и Петрова. — Наконец-то Фаня решилась выйти за меня замуж.

Не надо мечтать — иногда мечты сбываются, подумал я.

Фаня подняла Таню, которая мало что соображала спросонья.

— Крикни «горько», ты присутствуешь на свадьбе.

Таня снова задремала в кресле.

— Когда вы с Таней ушли провожать этого афганца, ко мне неожиданно, в поисках тебя пришел Гоголадзе. Он увидел свой коньяк на столе и прождал тебя с полчаса. Знаешь, что он предлагает?

— Знаю, очередную авантюру в стиле КГБ.

— А мне кажется, все это достаточно перспективно и интересно.

— Он тебе предложил нечто конкретное?

— Работу в администрации президента.

— Я разговаривал с ним примерно на эту тему. Ты заметила, что вокруг Гоги довольно часто стали погибать люди? Думаю, что со дня на день в Москве может вспыхнуть клановая война. Не исключен отстрел соперников. Ни одна группировка просто так не захочет отказаться от своих претензий на власть.

— Гоголадзе просил передать, что тебе в гостинице оставаться опасно. Завтра позвони по этому телефону, тебя без лишнего шума перебросят на Лубянку. Там найдут тебе раскладушку. — Она хихикнула, и я понял, что ей на язык просилось слово «нары». — После церемонии награждения, которая, наверное, состоится послезавтра, сразу вернешься на Урал. И жди дальнейшего развития событий. Гога обязательно даст, в случае чего, о себе знать.

— Ты, несмотря на звонок Салиму, понятно, вольна поступать, как знаешь, — заметил я.

— Я как ты.

Неужели Фаня по-прежнему следит за мной и вечерами пишет подробные отчеты в Контору?

— Фанечка, может быть, тебе лучше остаться в Москве. В последние дни я все более укрепляюсь в этом убеждении.

— Я ездила в Химки прощаться с аспирантскими привязанностями, с аспирантской жизнью. И видишь, я с тобой. Я больше никуда не стремлюсь.

Мне нестерпимо хотелось прояснить некоторые вопросы, возникшие после ночного разговора с Таней. Но Фаня сама неожиданно спросила:

— А тебе никогда не приходило в голову то, что я агент КГБ? И Салим тоже, такая у нас семейка.

— Как вас угораздило? — спросил я, будто не знал, как обычно происходит вербовка.

— Когда Салим становился на воинский учет после возвращения из армии, с ним в военкомате поговорил сотрудник государственной безопасности. Если хочешь избежать преследований, сказал он, ты должен работать на нас. «Какие преследования? За что?», — вознегодовал Салим. Быстро же ты забыл, что дед твой расстрелян в 1926 году в Казани как бывший офицер русской армии, а бабка выслана в Магнитогорск со всеми детьми в 1931 году. У нас нет гарантий, что ты не готовишь антисоветское восстание. Мы не сомневаемся, что если проведем в твоей квартире обыск, то обязательно найдем где-нибудь пару патронов от ТТ. У Салима после этого стала развиваться мания преследования. Он стал пропускать тренировки, ссориться с товарищами, с тренерами.

— Ну а тебя как заманили в сексотки? — спросил я как можно равнодушнее.

— Мне сказали, что если я не буду давать регулярную информацию о тебе, то оповестят мужа о моей связи с тобой. И компетентные органы позаботятся, чтобы я получила хороший срок, у меня отберут дочку, а аспирантуры мне не видать, как собственных ушей. И никто мне не поможет в той ситуации, потому что у меня в ходе негласного обыска в библиотеке нашли самиздатовскую литературу.

— Я же тебя предупреждал, — только и сказал я.

Следующим вечером снимали памятник Дзержинскому на Лубянке. Вместе с офицерами КГБ мы сквозь тонированные стекла смотрели на неуправляемую толпу, на краны в сполохах прожекторов. Многие чекисты, не пряча слез, плакали. По коридорам ходили нагруженные папками сотрудники. Шло уничтожение документов. Таким, наверно, был конец в ставке Гитлера. Хорошо, что мой отец не дожил до этого дня, подумал я.

Наутро мне выдали солидный документ на имя полковника Дашкова Юрия Павловича, но с моей фотографией. Мрачный сотрудник объяснил, что не осталось ни одного чистого бланка, все уничтожили. А это полковничье удостоверение из-за отсутствия фотографии не вручили Дашкову, и он пожертвовал его для меня.

— Разве это возможно? — усомнился я.

— Принимайте, товарищ полковник, — улыбнулся мрачный сотрудник. — Сейчас в нашей державе все возможно. И это единственный документ, с которым вам как-то удастся передвигаться по Москве и по стране.

Через пару часов я в сопровождении Фани и незнакомого офицера КГБ выехал в Кремль на награждение. Церемония протекала буднично. Все были подавлены. Награду вручал кто-то из завотделов ЦК

. Он начал говорить какие-то приветственные слова, потом у него сорвался голос и он, махнув рукой, замолчал. Мы все сфотографировались на память.

Потом он подошел ко мне и сказал:

— Я знал вашего отца.

Он поинтересовался моими планами на будущее. Он, как и Гоголадзе-Дашков, посоветовал мне поскорее покинуть Москву. Я ему сказал, что вылетаю через несколько часов бортом, который мне предоставили товарищи из ГБ.

Когда мы выезжали из Боровицких ворот, что-то ударило в капот «Волги», потом еще и еще раз.

— Автомат, — сказал водитель и прибавил скорость.

Мы проехали мимо оцепленного казаками «Белого дома». Они продолжали громоздить баррикаду, и придали ей достаточно боевой вид.

— От кого прячутся казачки? — спросила Фаня, улыбнувшись. — Все враги уже разбиты.

Здесь к нам добавились две машины сопровождения.

— Здорово. Настоящий эскорт, — сказала Фаня. — Кому скажешь, не поверят.

Она весь день была я в приподнятом настроении. Из Магнитогорска ей сразу же предстояло ехать в Челябинск, чтобы повидать дочь. Мне же был рекомендовано не выходить какое-то время из дома. Не брать телефон — как будто меня в Магнитогорске вовсе нет. Я не был уверен, удастся ли мне это.

В Домодедово мы через боковые ворота выехали прямо на поле, к ожидающему нас ТУ-134. На капоте нашей «Волги» была отчетливо видна строчка свежих пулевых отверстий. Подгоняемые радиокомандами, даже не попрощавшись с сопровождавшими нас сотрудниками, мы с сумками и автоматами в руках поднялись в салон.

Я предъявил встретившему нас пилоту полученный утром документ. Командир такой-то, представился он, пожимая мне руку и внимательно поглядев на меня. Похоже, он принял меня за бог весть какого великого шпиона — калибра Абеля или Молодых.

Мы смотрели в иллюминаторы, как лайнер набирает высоту. Москва уже погрузилась во мрак, только на западе золотилась полоска светлого еще неба.

Нам предстояло два часа лету навстречу временным поясам. В Магнитогорск мы, с учетом некороткой дороги из аэропорта в город, должны были прибыть уже на заре.

В совершенно пустом салоне мы устроились в соседних креслах. Стюардесса, после того как было разрешено отстегнуть ремни, принесла нам еду. Фаня сразу отложила в сторону бутерброды с ветчиной. Харам, вспомнил я арабское слово. Запрещено.

— Как там моя беспутная дочь? — произнесла Фаня, когда я уже приготовился немного вздремнуть, чтобы хоть немного прийти в себя после прошедшего сумасшедшего дня.

— Каждый человек по-своему мудр. В том числе и Дина, — попытался я выиграть хотя бы минутную глубокомысленную паузу.

Я боролся со сном, потому что мне не хотелось показаться слабее Фани. Но и она, видно, держалась из последних сил.

— Раньше я крайне болезненно переживала какие-то ситуации, — говорила Фаня, и было заметно, как ей трудно даются мысли и слова, которые она во что бы то ни стало старалась высказать. — Потом я пришла к выводу, что у каждого следствия есть свои причины. Надо пытаться на проблему посмотреть как бы со стороны, просто как на ситуацию, которая с тобой происходит сегодня. И все.

Естественно, подумал я, если бы мы поднялись над своими ошибками и заблуждениями гораздо раньше, все сейчас было бы по-другому.

— Все, что нас окружает, это часть нас, — между тем продолжала Фаня. — Природа тоже мстит. Как аукнется, так и откликнется. Так много вокруг красивых умных людей, — по моему она уже видела сон.

Я открыл глаза, когда мы подлетали к Магнитогорску. Я дал еще немного поспать Фане, потом разбудил ее. У меня заныло в груди, когда она вышла из туалета улыбающаяся, бодрая и свежая. Пепельные ее волосы были подобраны вверх, открывая всегда изумляющую меня линию шеи. Зеленоватого оттенка, с рисунком, тонкое крепдешиновое платье, дымчатые чулки на крепких ногах, туфли на высоком каблуке.

— Я люблю тебя, — сказал я. — Если бы ты знала, как я люблю тебя.

Она молча улыбнулась, и я по ее глазам видел, что да, она знает.

— У нас так много еще всего впереди, — сказала она.

— А как же предложение Гоголадзе — президентская администрация?

— А ну их всех к черту.

— Я буду тебя любить и в сто лет.

— До этого и тебе, и мне дожить надо, — засмеялась Фаня.

— Может, мы заедем ко мне домой, отдохнем немного? — предложил я. Мне так не хотелось ее отпускать.

— Вообще-то не мешало бы позавтракать, — сказала Фаня. — Но ведь у тебя дома, наверняка, кроме выпивки, ничего нет, а магазины еще не открылись.

— Мы можем что-то попросить у стюардессы. А также у меня есть всякие консервированные вкусности и сухие галеты, — неожиданно пришло мне в голову. — Вспомни Москву. Я думаю, нынче в наших магазинах продуктов меньше, чем у меня в холодильнике.

Вышел командир, оглядел с ног до головы Фаню.

— В Магнитогорске плюс девять, — сказал он. — Днем по прогнозам температура должна подняться до двадцати одного, а сейчас плюс девять. — Он снова окинул Фаню взглядом.

— Вообще-то за нами должна прийти машина. Надеюсь, встретит нас у самого трапа, — сказал я.

— В Магнитогорске в аэропорту идет немаленький ремонт как самого здания, так и непосредственно аэродрома. И может получиться так, что в связи с этим все проезды на поле в ночное время будут закрыты.

Я вспомнил об этом ремонте, который начался месяца четыре назад, еще весной. И мне вовсе не хотелось, чтобы Фаня замерзала и простывала перед выездом домой, где, как мы договорились, ей предстояло увольняться из института и начинать бракоразводный процесс с мужем.

Пилот опять вышел из кабины и сообщил, что на его запрос ответили, что у выхода с поля в город нас ждет черная «Волга».

— Вам придется идти буераками в полумраке метров триста, — сказал пилот. — Может, посидите в салоне, пока не рассветет?

— Нет, — сказал я и отдал Фане свой пиджак.

Летчик вынес бейсболку, немного поколдовал над ней и надел Фане на голову.

— Как раз впору, — сказал он довольно. Длинный козырек бейсболки скрыл не только волосы, но и пол-лица Фани. Командир также дал нам полиэтиленовый аэрофлотовский пакет с едой.

Нас встретили двое с фонарями и с оружием на полдороге к выходу с поля. Набросили на меня и на Фаню плотные, но легкие куртки и повели чуть не бегом в здание аэропорта.

— С мягкой посадкой, — сказал один из них на ходу. — Как долетели?

Мы прямиком прошли через стойки, на наше оружие никто не захотел обратить внимания. Видно, в эти дни магнитогорцы успели много чего навидаться, а еще больше наслушаться.

Лица встретивших нас показались мне знакомыми, но фамилий я их не помнил.

— Как в городе пережили вести из Москвы? — спросил я.

— У нас все спокойно, — сказал один из них, тот, что постарше.

Мы быстро побросали наши сумки в багажник, и машина помчалась по прямому, как стрела, шоссе, протянувшемуся чуть ли не на сотню километров от Уральских гор на восток, в благословенный Магнитогорск.

Мы сидели втроем на заднем сиденье — я в центре, между мужчиной и Фаней. Это она настояла, вспомнив, в каком нас порядке усаживали в машину в Москве.

— Тебя надо беречь, — настаивала она, пропуская меня вперед. Мне неловко было задерживать ребят и спорить из-за безделицы. В родном городе все спокойно. Если Фаня уедет в Челябинск, то я еще сегодня успею побывать на каких-то строительных объектах.

Фаня дремала у меня на плече. Мы так сроднились со своим оружием, что не догадались сложить его в багажник, и теперь приспособили автоматы на груди так, чтобы они занимали вертикальное положение.

— Мы прихватили для вас кое-какую еду, — сказал чекист, сидевший рядом с водителем. — Не забудьте напомнить.

— У нас все есть с собой, — сказал я.

Веки отяжелели, глаза стали закрываться сами собой, и я начал клевать носом. Милый запах Фани дурманил меня, и мне не хотелось засыпать, чтобы не упустить ни единого мгновения рядом с ней.

Мы стали подъезжать к моему дому, и я тронул Фаню за колено. Оно было теплым и гладким под тонким платьем в капроновом чулке.

Водитель развернулся на площадке у моего подъезда и вышел, чтобы открыть багажник. Он выгружал наши сумки, когда вылезающая из машины вперед бейсболкой казавшаяся монументальной Фаня, с автоматом на плече, в распахнутой до низу куртке, под которой был отчетливо виден на утреннем солнце застегнутый на все металлические пуговицы мужской двубортный пиджаке, уткнулась лицом в асфальт. Выстрела не было слышно, но по бейсболке расплылось мокрое алое пятно. Я выскочил из машины, готовый полить все вокруг свинцом. Но ни одно стекло не дрогнуло в обступивших нас стандартных девятиэтажках.

В машине противно стрекотала рация. Лицо Фани посерело, оно вмиг стало спокойным, каким я его никогда не видел. Затем в углах рта показалась кровь.

— Фаня, Фанечка! — Рыдания душили меня. Неужели с самого начала, в аэропорту, она разместилась в машине так, потому что что-то интуитивно почувствовала и хотела спасти меня?

ЭПИЛОГ

Дальнейшие события заставили если не подружиться, то сблизиться нас с Салимом. Я тут же вызвал его в Магнитогорск, и мы похоронили Фаню в тот же вечер по мусульманскому обряду. Уголовное дело по факту убийства было формально открыто и тут же закрыто ввиду отсутствия улик.

На кладбище я не увидел ни одного знакомого лица: родственников Фани, ее прежних и нынешних сотрудников просто некогда было оповещать. Мы с Салимом решили завтра дать сообщения о Фаниной смерти в местные газеты.

Я стоял у самого края могилы и видел, как мужчины во главе с муллой поместили тело, покрытое саваном, будто в склеп, в специальную нишу. Фаня обещала сводить меня как-нибудь на мусульманские похороны и сдержала свое слово. Я увидел, как задрожали плечи Салима, когда нишу стали зашивать досками.

— Так ты и осталась моей женой на веки вечные, — тихо произнес он.

Я тоже не мог сдержать слез.

Свою Золотую Звездочку я еще дома хотел прикрепить к савану, но мне не позволили.

— Нельзя, — сказали мне. — Харам.

Сейчас в горсти земли я бросил ее в могилу. Что я мог еще сделать для Фани?

Воспользовавшись документами Гоголадзе, прямо на другой день я уехал к далекому лесному озеру, где меня никто не знает. Практически своими руками я поставил дом и совсем отошел от дел. Старый друг Кэп во время приватизации сумел прилично погреть руки. Наверное, в благодарность за то, что в трудные для него моменты я поддержал его, на моем счету неожиданно появилась некая кругленькая сумма.

Пришло, наконец, время, когда я научился ценить покой и комфорт. Политические баталии не затронули меня ни в 1993 году, ни в 1996.. Не принес мне неожиданностей и предновогодний день 1999 года, когда Ельцин добровольно оставил пост президента, а своим преемником рекомендовал избрать, в сущности, никому не известного, скромного на вид бывшего подполковника КГБ Путина Владимира Владимировича. После выборов и последовавших протокольных проволочек Путин, выступая перед своими вчерашними коллегами, с застенчивой улыбкой высказался с трибуны в том смысле, что задание по внедрению «нашего человека» в высший эшелон власти успешно выполнено. Это была, разумеется, шутка, но мой отец, я знаю, ее бы не понял и не принял. Он счел бы подобное откровение серьезным проколом.

Гоголадзе прислал мне приглашение в Москву, но я ответил ему вежливым отказом. Изредка я встречаю имя Гоги на страницах печати, с начала XXI века он стал хотя и влиятельным, но теневым политиком. Таков его статус и другим, как я понимаю, он быть не может.

Моя бывшая жена, Татьяна Владимировна, работавшая в последние годы деканом в одном из вузов нефтяной Тюмени, недавно скоропостижно скончалась от сердечного приступа. Об архангелогородской Тане я больше никогда ничего не слышал. То, что было прежде, для меня как бы перестало быть значимым, потому что, проанализировав свою жизнь с самого начала, я перестал считать выпавшую мне долю какой-то особенной в условиях нашей страны.

Я еще далеко не достиг шестидесятилетнего рубежа, но все в этом сволочном мире мне опостылело. Целыми днями в моем доме включен спутниковый канал Fashion TV — больше я ничего не смотрю. Рыжая бельгийская модель Elise Crombez чем-то, походкой что ли, поворотом головы, линией шеи, вздернутым носом или пухлыми губками, напоминает мне Фаню двадцатилетней давности. Такая же простая, безыскусная, как Фаня когда-то. И однажды подумалось: а не сбросить ли модельке mail, не пригласить ли ее в гости на Урал? Пусть посмотрит на преддверие Сибири, на его суровую волшебную природу, на людей, которым здесь, в глубине России, все нипочем.

Конечно, модели, как и Фаня, дамы рослые, но я все же на десяток сантиметров выше. И в превосходной физической форме. И у меня хватило бы денег, чтобы принять Элизу как подобает. Удержало от этого шага лишь одно обстоятельство — а разве кому-то из нас это очень надо?

Комментарии: 1, последний от 14/04/2010. © Copyright Шарафутдинов Раиф Кашифович (raif_shark@mail.ru) Размещен: 30/08/2007, изменен: 20/06/2008. 449k. Статистика. Роман: Проза, Политика, Любовный роман 2007. Татарская жена		Оценка: *7.003** Ваша оценка:

Шарафутдинов Раиф Кашифович : другие произведения.

Татарская жена