Шарапов Винсент : другие произведения.

Гулливер

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   В. Шарапов []
   Гулливер
   (фрейдистская сказка)
  
   Мы довольно быстро сошлись с Атрониным. Сказать по правде, я глазом моргнуть не успел, как мы стали с ним закадычными друзьями. В сущности, что могло объединять меня - желторотого вчерашнего студента - с матерым инженерюгой, который прошел огни и воды и не раз почти в плотную подходил к медным трубам (сам он не любил об этом вспоминать)? Он мог слово в слово пересказать любой справочник и собственноручно выделывал такие вещи на токарном станке, что диву давались асы в цеху. На таких, как он, всегда держались советская наука и техника. Он был из тех, кто не очень-то ладит с начальством, но когда доходило до раздачи премий, ему всегда начисляли по заслугам. Правда, и в командировки, и на полигон - Атронин всегда тоже был первым. Потому и объездили мы с ним полстраны в первый же год моей работы в ИПГД (вторую половину объехал он с другими новичками еще до меня), и грязи на полевых намесили вместе тонну - молодой "специалист" и Старый. И клопов в Мухосранских гостиницах давили, и песочком в Джезказганах спирт закусывали. Может, до пуда и не дошло, но - килограмм пять соли, уж точно, довелось мне съесть с этим замечательным человеком. И, когда в восемьдесят восьмом провожали меня на новое место работы в Новосибирск, его руку пожимал я дольше всех прочих. Он тогда опустил глаза, а потом вскинул из-под рыжих бровей и очень серьезно сказал: Ты смотри там. Чтоб ни-ни. Кивнул на прощанье и пошел к своему столу. И с тех пор я - ни-ни. А Атронин в прошлом году скончался от сердечного приступа: один в пустой "трешке", держа в руках фотографию ненаглядной своей Элечки, что ушла из жизни пятью годами раньше... Светлая память ему.
   Мне немного неловко за то, что я собираюсь рассказать сейчас: я любил и уважал этого человека при жизни, люблю и уважаю по сей день, но эту историю я хочу рассказать именно в дань памяти об Атронине, и я надеюсь, он бы понял, почему я счел это необходимым. Я верю: он бы хлопнул меня сейчас по спине и сказал одобрительно: Зер гут, Вольдемар. Зер гут. И Эльвира Антуановна с ним бы непременно согласилась...
   ... Был обычный вечер после трудного дня. Усталые и разморенные, сидели мы с Львом Георгиевичем в номере на своих койках перед трехногим столом и пили "андроповку" из гостиничных стаканов, закусывая, чем Бог послал. Душ не работал, форточка по случаю зимы была наглухо запечатана, так что в комнате стоял плотный, застоявшийся за неделю, аромат наших потных тел, мешавшийся с запахом "Беломора", кислой капусты, перегара и одеколона "Балтийский", которым пользовался Атронин. Но для меня букет этих запахов тогда был милее всего на свете - мне казалось в те времена, так и должен пахнуть Дом, куда возвращаются замерзшие усталые мужчины после своих трудных подвигов. Атронин заразил меня романтикой полевой инженерской жизни. Это уж потом, привыкнув к кабинетной работе и автомобилям, зажирев и став вальяжным, я с ужасом вспоминал наши командировки и неизбежные холод и грязь, спирт из фляжки на сорокоградусном морозе и выталкивание грузовика из сугроба, а тогда... Тогда я обожал кататься по Союзу и готов был терпеть жару и холод именно из-за таких вот вечеров в палатке у костра или в гостиничном номере при свете сороковаттной лампочки. Было полдвенадцатого ночи, я согрелся, захмелел и был совершенно счастлив. Спать хотелось адски, но я - молодой и глупый - готов был хоть до утра слушать, как Атронин вполголоса поет "Черный ворон" или рассказывает истории, которых было у него великое множество.
  -- Вот ты, Володенька, думаешь, нам с тобой трудно? - Лев Георгиевич откинулся спиной к стене, похрустывая соленым огурцом. Голос у него был очень низкий и густой, как у актера Волынцева, и он как нельзя лучше подходил к его комплекции и манерам. Первое время Атронин - огромный, важный и гладко выбритый, со своей благородной сединой в пышной шевелюре и повадками светского льва - здорово напоминал мне Шаляпина, каким я знал его по фотографиям. Что говорить: с его холеным лицом и замашками белогвардейского генерала, Лев Георгиевич тянул не меньше, чем на какого-нибудь столичного академика, а уж никак не на задрипаного инженера из провинции. Впрочем, речь его никак не вязалась с внешностью, была сравнительно простой, изобиловала чисто народными выражениями. Он даже был немного косноязычен, и, слушая его, я всегда невольно вспоминал летние каникулы в деревне и своего деда с неизменной козьей ножкой, привалившегося спиной к печке. Лев Георгиевич - прекрасный инженер и большой умница - был настоящим деревенским самородком. Как мне рассказывали, родом он был с Алтая, откуда-то чуть ли не из Сростков. Сразу после войны он поступил в ремесленное училище в Рубцовске, потом - в институт, на вечернее, и - пошло-поехало... Атронин говорил всегда медленно и с расстановкой, что придавало его рассказам особый колорит: - Считаешь, что мы с тобой просто нечеловечески кожилимся и потеем, а уж морозы терпим и километры прокатываем, какие никаким покорителям севера не снились? А вот если я тебе расскажу о человеке, которому выпали такие испытания, по сравнению с которыми наши с тобой - тьфу и растереть, что ты мне тогда запоешь? И, кстати, нам еще с тобой за это командировочные плотют, а вот ему пришлось мытарствовать за просто так. Мы, ведь, Володь, в сущности, неплохо с тобой устроены, по большей части: поселят, накормят, увезут-привезут...Комфорт, ети его! А тут - наш же советский человек по служебной же, можно сказать, необходимости, такого горя хапнул, что - мама дорогая!
  -- Лев Георгич, да читал я про Маресьева. То ж война была...
  -- Какой Мересьев, какая на хрен война, Вовка?! Наши дни почти - при Леониде Ильиче дело было. - Атронин вскочил и нервно зашагал по комнате, потрясая руками. - Ты думаешь, я тебе "Повесть о настоящем человеке" пересказывать буду? Нет, брат Елдырин. До Мересьева тому товарищу было, конечно, далековасто, хотя - как ты сейчас поймешь - кое-какие аналогии, ети его мать, с ним оченно даже прослеживаются. Мересьев! Скажешь тоже...
   Я сознательно распалял его, изображая скептика и делая усталую мину. Рассказы Атронина были тем интереснее, чем более он бывал возбужден. А уж рассказчик он был отменный! Войдя в раж, он начинал в лицах изображать героев своих повествований, бегал по комнате, принимая соответствующие действию позы и даже менял голос. Создавалось впечатление некой масштабной театральной постановки с массой действующих лиц, где Атронин был и сценаристом, и режиссером, и единственным исполнителем всех ролей. Я начинал искренне сопереживать его персонажам, едва ли не плача и смеясь вместе с ними - так бывает, когда читаешь интересную книжку, или действительно смотришь пьесу с хорошими актерами. Я приготовился слушать, внешне старательно выказывая недоверие и полнейшее равнодушие. Атронину только того и надо было. Обычно сдержанный, он сильно распалялся, когда кто-то высказывал малейшее сомнение в его словах. Особенно, когда говорил он о вещах, по его мнению, необыкновенно серьезных и важных. Сейчас-то я, конечно, понимаю, что он насквозь видел все мальчишеские мои уловки и просто подыгрывал мне, всегда твердо уверенный, что мое внимание полностью поглощено им. Попутно он заводил себя сам - входил в роль, так сказать. Мало, кто знал об этой стороне его натуры, но я убежден, что вместе с талантливым инженером, во Льве Георгиевиче умер еще и великий актер.
  -- Слушай же, юноша! Слушай внимательно! И пусть моя история чему-нибудь тебя научит. - Он внезапно сел, обхватив себя руками за плечи, и опустил голову, словно вспоминая что-то. - Году в - не соврать бы - семьдесят пятом-семьдесят шестом заслали меня зимой в Находку, и там я на второй же день слег с колоссальнейшим гриппом... - Зная Атронина, который на моей памяти ни разу не болел даже насморком, я сразу понял, что под гриппом подразумевалось что-нибудь, вроде перелома позвоночника. - Я, понятно, сопротивлялся, как мог: пошли вы, говорю, с вашими клизмами, но тамошние коновалы - заразы - все же настояли на своем и упекли меня в местный флотский госпиталь. Ну, госпиталь - так госпиталь. Недельку, думаю, перекурю, тем более, что я в том году как раз в отпуску не был. В общем: сдался я. И вот, значитца, в том госпитале подложили меня в палату к одному флотскому товарищу. Кроме нас двоих, в больнице, не считая сестричек, не было ни души...
  
  -- За что тебя, страдалец?
   Атронин несколько секунд смотрел в потолок, поджав губы, потом с трудом повернул голову. С соседней койки на него смотрело неуместно веселое лицо сизоватого оттенка с пижонскими усами ниточкой, принадлежавшее небольшому мужичку лет сорока пяти на вид. Мужичок подмигнул Атронину, откинул серое одеяло и сел, свесив ноги в толстых вязаных носках почти такого же, что и лицо, цвета. Он внимательно смотрел на Атронина, продолжая весело улыбаться.
  -- Я смотрю, ты голубь габаритный: те матросики, что тебя тащили, аж вспотели. Так что ж ты натворил-то, болезный?
   Атронин, действительно был очень крупным мужчиной: при росте около 195 см он в свои годы весил немало, и ему было в самом деле немного жаль четверых парней в белых халатах, которым пришлось поднимать его на носилках на третий этаж. Он старался не стонать, хоть ему действительно было очень больно, когда кто-нибудь из них спотыкался на высоких ступенях. Санитары пыхтели, как заправские паровозы, и по их раскрасневшимся лицам было видно, что им до смерти охота бросить этого штатского борова и перевести дух, но ребята мужественно терпели, не сделав ни одной остановки до самого конца. Атронин сильно зауважал флотскую дисциплину после того марш-броска.
   Мужчина с соседней койки показался Атронину, испытывающему сейчас сильнейшую боль, чем-то вроде надоедливой мухи: валялся, небось, тут дня три в одиночестве с какой-нибудь ангиной, плевал в потолок, да заглядывал сестрам под халаты - вот и нашел себе развлечение поиздеваться над вновь прибывшим. Но инженер был человеком воспитанным и потому, сделав над собой усилие, постарался ответить как можно более спокойно и вежливо:
  -- Да попал в небольшую аварию - так, ничего серьезного.
  -- Вона как, - протянул мужичок, продолжая внимательно смотреть на Атронина и улыбаться. - Под машину угодил, что ли?
  -- Ну да. Под машину. - Атронин не собирался обсуждать с первым встречным истинные причины своего пребывания здесь и предпочел сразу же согласиться с версией незнакомца. - Я, в общем-то, сам виноват: не в том месте переходил... Вот так и вышло.
  -- Вона как, - снова сказал мужичок и скорбно покачал головой, но Атронин вдруг понял, что незнакомец ему не поверил. - И что тебе ставят, друг любезный?
   Атронина понемногу начинало раздражать неуемное любопытство соседа, как и его манера говорить, но он решил сохранять выдержку:
  -- Вы имеете в виду диагноз? - Мужичок кивнул. - Говорят, сломан позвоночник...
  -- И все? - тут же спросил мужичок.
  -- Ну и... два ребра, - нехотя ответил Атронин, но любопытный сосед не отставал:
  -- И только-то?
   Инженер понял, что гипс на ногах скрыть не удастся, и решил сказать начистоту, чтобы прекратить бессмысленную и бесполезную игру:
  -- Ноги, конечно. В трех местах. Да вот еще сотрясение. Хватит? - он с вызовом посмотрел на мужичка. Тот замахал руками:
  -- Хватит, хватит. Информация исчерпывающая. - И примиряющее улыбнулся: - Да не сердись ты, что спрашиваю: нам тут долго еще вместе в потолок глядеть - вот я и интересуюсь. Мне только непонятно: чего тебя в гражданскую-то больницу не повезли? Ты только не говори, что эта ближе оказалась, или что там мест не было - плавали-знаем. Находка - город закрытый, так что если уж штатского везут в госпиталь, то ясно, что человек он не простой. Можешь не рассказывать, по какому ты тут поводу - я крепче спать буду. Давай лучше знакомиться, раз уж судьба свела. Разрешите представиться: мичман в отставке Панарин Алексей Васильевич. Комиссован по состоянию здоровья с Тихоокеанского Военно-Морского Флота СССР три года назад. Разведен, двое детей. Семья проживает в городе Апрелевка московской области. Увлекаюсь чтением книг, решением кроссвордов и игрой на семиструнной гитаре. Здесь нахожусь по причине облетерирующего эндартериита на фоне сахарного диабета. В настоящий момент прохожу подготовку к ампутации ступни правой ноги. Так что вставать, извините, не буду. Да и вы лежите.
   Атронин ошарашенно смотрел на соседа, всего пару минут назад казавшегося ему никчемным, надоедливым и ничего не значащим человечком. Особенно поразило инженера, как буднично, и вместе с тем по-уставному чеканно, прозвучали в устах Панарина слова "диабет" и "ампутация". Атронин привык не жалеть себя и обычно не слишком обращал внимание на жалобы окружающих его людей, считая все их горести по большей части надуманными, но сейчас сердце его сжалось от неожиданной жалости к этому человеку. "Я-то отлежусь и через полгода уже и не вспомню, что что-то ломал, а каково ему...", - подумал Атронин. Он на секунду прикрыл глаза, чтобы справиться с собой, а когда открыл их, уже знал, что никогда, ни при каких обстоятельствах, ни единым словом не даст понять Панарину, что жалеет его. Атронин прокашлялся и довольно бодрым голосом ответил вежливостью на вежливость:
  -- Атронин Лев Георгиевич. Инженер первой категории конструкторского отдела N5 Института Прикладной Газовой Динамики, город Северск. Командирован на Тихооеканский Военно-Морской Флот для проведения планового ремонта не скажу чего. Член КПСС. Холост. Увлекаюсь литературой и радиоэлектроникой, а также игрой в шахматы и лыжным спортом. Имею разряды. Ну, а почему я здесь, вы уже знаете.
  -- Отлично! - сказал Панарин. - Вот и познакомились. Если будем друзьями, предлагаю сразу на ты. Идет, Лева?
  -- Идет, Леша, - ответил Атронин, и на душе у него потеплело. Он вдруг проникся настоящей мужской нежностью к этому маленькому мичману с седым ежиком на голове и веселыми зелеными глазами. Нечасто доводится встретить хорошего человека на третий день пребывания в чужом городе, и уж тем более: не каждый день тебе от чистого сердца предлагают дружбу. Атронин ценил дружбу превыше всего на свете.
  -- Лева, я, конечно, не буду настаивать, - Панарин смотрел на Атронина, хитро прищурясь. - но за знакомство полагается выпить - не знаю, как там у вас на гражданке, а на флоте эту традицию чтят. Тем более, что нам с тобой завтра не на работу. Ну?..
  -- А давай! - Атронину стало совсем легко на душе, и даже боль отступила. - А тут подают?
  -- Подают. А потом догоняют и внезапно поддают еще раз, - серьезно ответил мичман. - Однако, не забывай, что с тобой мичман флота Панарин. А знаешь ли ты, друг мой Лева, кто такие мичмана?
  -- Кто?
  -- А мичмана, Лева, это - костяк флота, чтоб ты знал. Ты только не думай, что меня заносит, - сказал он, отметив недоуменный взгляд Атронина. - Говорю, как есть. И какой я, на хрен, буду мичман, какой костяк, если у меня под подушкой не лежит сейчас коньяк. Стал бы я тебе предлагать сделать то, чего сделать невозможно. - С этими словами Панарин в самом деле достал из-под подушки плоскую бутылку трехзвездочного коньяка и мельхиоровую рюмку размером с большой наперсток. Мичман весело скалился, глядя на Атронина через полутораметровый проход между койками. Он предупредил следующий вопрос инженера, зычно крикнув в сторону двери: - Людмила Санна!
   Через несколько секунд в палату вошла, цокая каблуками, рослая молодая медсестра:
  -- Да, Алексей Васильевич? - Голос у нее был глубокий и бархатистый. Она смотрела на мичмана очень ласково и мягко улыбалась крупным накрашенным ртом, показывая два ряда ослепительных жемчужных зубов.
  -- Люда, - в тон ей, низким и интимным бархатным голосом профессионального ловеласа отвечал Панарин. - Мы не слишком оторвем тебя с Львом Георгичем, если попросим о небольшой шефской помощи?
  -- Да, товарищ мичман? - все так же приветливо спросила она.
  -- Ты нам не побудешь немножко официанткой?
   Людмила пожала плечами, нежно улыбаясь, и молча вышла. Через несколько минут она вернулась с подносиком под хохлому, на котором стояло блюдце с аккуратно нарезанным лимоном, и лежала в фольге так же аккуратно поломанная плитка шоколаду. У Атронина неожиданно возникло ощущение, что к его встрече здесь специально готовились. Панарин наполнил рюмку и поставил ее на поднос. Медсестра перешла через проход к Атронину и протянула ему коньяк.
  -- Ты первый, Лева, - дружески кивнул Панарин. - Не стесняйся. За знакомство оно можно.
   Стараясь не морщиться от боли, Атронин поднял голову, и Людмила подоткнула подушку. В его правую руку она осторожно вставила рюмочку и застыла с подносом в одной руке и долькой лимона в другой.
  -- Ну что ж, - слегка смущаясь, сказал Атронин. - Как верно сказал товарищ мичман, за знакомство оно можно. Будем знакомы, Алексей Васильевич, и пусть знакомство наше будет приятным для нас обоих! И вам, Люда, тоже большое спасибо за помощь. Вы очень добрая девушка. - Люда снисходительно повела смоляными бровями, и Атронин выпил. Закусывая ломтиком лимона, он откинулся на подушку, наблюдая, как медсестра подходит к Панарину со своим подносиком. Почему-то вдруг он почувствовал, что между ними отношения повыше рангом, чем обычно бывают у медсестер с больными. Людмила обслуживала Панарина с какой-то то ли материнской, то ли дочерней теплотой и нежностью. Невольно Атронин позавидовал всеподчиняющему обаянию мичмана.
  -- Эх, Лева! - сказал Панарин, высоко поднимая рюмку. - Встретиться бы нам при других обстоятельствах... Спасибо, Людочка... Хотя, с другой стороны: именно благодаря этим обстоятельствам мы и встретились. Не за них, но - вопреки им, Лева, я и поднимаю этот бокал. Твое здоровье!
   Через какие-нибудь десять минут, Лев Георгиевич почти уже и думать забыл о своих несчастьях, весело хохоча вместе с Людочкой над шутками неутомимого Панарина. От коньяка в голове его слегка шумело, а по телу растекалось приятное тепло. И скоро Атронин почувствовал себя в госпитальной палате совсем, как дома. Ему казалось, что он давно знает и маленького весельчака мичмана, и молодую медсестру, и только его вечные мотания по командировкам не давали им видеться все эти годы. Ощущение возвращения в семью, к старым друзьям, не покидало инженера на протяжении всего вечера. Здесь Панарин стал для одинокого по жизни Льва Георгиевича кем-то вроде названного брата, а к доброй молчаливой Людмиле (которая, как выяснилось, была по званию старшиной второй статьи) он начал испытывать почти отеческие чувства. За окном быстро темнело, а в их палате горел яркий электрический свет, и не смолкали смех и разговоры. Когда опустела бутылка, Панарин заговорщически подмигнул инженеру и, как кролика из шляпы, извлек откуда-то еще одну. Людмила было нахмурилась, но мичман не терпящим возражения тоном отправил ее за новой порцией закуски и поинтересоваться насчет ужина: не может же нормальный мужик любоваться ее красотой на пустой желудок, - пояснил он. - Так и на сторону, того и гляди, потянет - придется бежать через окно. Щеки медсестры зарумянились от таких слов, и, потупив глаза, она вышла из палаты. Панарин проводил ее мечтательным взглядом и повернулся к Атронину:
  -- Ну, как, Лева? Под машину больше не охота?
  -- Да сколько можно, - так же весело отвечал Лев Георгиевич. Он уже не мог обижаться на нового товарища, хоть юмор у него и бывал немного грубоват. - Уж лучше...
  -- ... Под Людмилу? - закончил за него мичман и искренне захохотал, демонстрируя железные вставные зубы. - Это, Лева, всем старшинам - старшина. Красивая - что твой крейсер! И калибр - самый, что ни на есть, подходящий: таким как дашь по Зимнему - куда там Авроре... - Он прикрыл глаза, довольно улыбаясь, и продолжил уже более серьезно: - Санна - девушка очень больших достоинств и - вот такой вот боец! Она на флот из-за мужа пошла: он у нее на лодке служил, но списали его, как меня. - Он замолчал на несколько минут, а когда снова заговорил, лицо его было уже совсем другим - суровым и каким-то нездешним. Он стиснул зубы и закончил: - Прошлый год, как раз в декабре же, нашли его как-то утром - уже синего - на пирсе. Сидит, а в руках - фляжка со спиртом. На море смотрел...
   В этот момент в палату вошла Людмила, неся в одной руке котелок, а в другой - дымящийся чайник. По тому, как она на секунду застыла в дверях, Атронин понял, что девушка слышала последние слова мичмана и поняла, о чем шла речь, но медсестра быстро справилась с замешательством, и на лице ее вновь появилась мягкая улыбка. "Железные люди, все-таки", - подумал инженер, глядя, как Людмила, быстро и деловито, расставляет на маленькой подкатной тумбочке глубокие алюминиевые миски и раскладывает по ним кашу. Как ни старался, он не смог прочесть на ее лице даже намека на грусть, которую она, наверняка, испытывала сейчас.
  -- Ну-с, приступим, - как ни в чем ни бывало, сказал мичман, довольно потирая ладони. - Люда, ты покорми инженера-то - смотри, какой заморенный. А то скажет потом, что на флоте с голоду пух. Домой приедет - его и не узнают. Наш-то, скажут, инженер потолще был, а это что вы нам за такое привезли: за швабру поставишь - и нету инженера.
  -- Покушайте, Лев Георгиевич, - ласково сказала Людмила, стоя с миской и ложкой наизготовку.
  -- Хуже не будет, - уверил инженера Панарин, быстро работая ложкой.
  -- Если честно, - помотал головой Лев Георгиевич. - я бы лучше выпил, а вот аппетита у меня нет. - И глядя в глаза недоверчивой Люде, пояснил: - Живот после удара побаливает.
   Людмила молча поставила его миску на тумбочку и присела на стул. Уговаривать взрослого человека есть манную кашу она не стала.
   Быстро расправившись со своей порцией каши (Атронин заметил, что мичман при этом еще и умудрился умять куска четыре черного хлеба), Панарин сердечно поблагодарил Людмилу за ужин и налил еще коньяку.
  -- Дорогая Людмила Александровна, Людочка, - прочувствованно и очень серьезно сказал он, поднимая рюмку. - Как человек, давно не бывший дома, хочу от всего сердца посвятить следующий свой тост вам - нашим дорогим подругам, матерям, женам. Если бы не было на свете вас, нам некуда было бы возвращаться, а для мужчины очень важно иметь свою пристань, ведь без нее он - просто-напросто Летучий Голландец. Ждите нас, и мы вернемся! - И с этими словами он одним коротким движением опрокинул в себя коньяк. Людмила не сдержалась и, смахнув слезу, зааплодировала его словам. Лев Георгиевич, превозмогая боль, поддержал ее слабыми хлопками - так ему понравился панаринский тост, пусть и был он, на его вкус, чересчур сентиментален.
   Панарин быстро наполнил рюмку и передал через Людмилу инженеру.
  -- Мне и добавить-то нечего, - сказал Атронин, подумав. - Кроме, пожалуй, одного: хочу выпить за то, чтобы и Летучим Голландцам тоже было, куда вернуться, в конце концов. - Он поглядел на Люду, еще раз отметив про себя ее красоту, и мысленно пожелал ей счастья. - За вас, Людочка.
   После того, как он выпил, все ненадолго замолчали, думая каждый о своем. Нарушила молчание Людмила. Она внезапно открыла дверцу тумбочки, достала оттуда тонкий стакан и, протерев его халатом, наполнила сразу на три пальца:
  -- Хоть я и на службе, но не могу не выпить с вами, мальчики. - Она посмотрела коньяк на свет и продолжила: - Возвращайтесь, - тихо и коротко сказала девушка и залпом выпила.
  -- Молодца, - восхищенно прошептал Панарин и счастливо заулыбался. - Какая же ты все-таки умница у нас. Тащи гитару.
   Людмила смущенно потупилась, оправила халат и молча вышла из палаты. Мужчины обменялись взглядами и уставились в потолок.
  -- Товарищи! Вечер песен, посвященный встрече на дальневосточных рубежах нашей Родины дорогого Льва Георгиевича, всемирно известного инженера и моего личного друга, объявляю открытым, - сказал, усаживаясь по-турецки, Панарин, когда вернулась со старенькой гитарой Людмила. Мичман принял инструмент из ее рук и провел пальцем по струнам: - Работает, - с детским удивлением в голосе сказал он и без всякого перехода заиграл "Я в весеннем лесу пил березовый сок...".
   С этого момента вечер потек еще веселее. Безголосый и не имеющий слуха, Атронин с завистью смотрел на короткие толстые пальцы мичмана, быстро перебирающие струны, и завороженно слушал, как он хрипловатым сексуальным голосом спел сначала из Окуджавы, потом перешел к вариациям на стихи Есенина, а затем запел нечто очень тюремное, а потому - бесконечно близкое сердцу почти каждого советского человека:

Вьюжится от холода ночь,

Затерялся месяц во мгле.

И никто не сможет помочь

Отыскать тебя в тишине.

Писем от меня ты не жди -

Почтальон к тебе не придет.

За окном - дожди и дожди,

За окном лишь ветер поет...

   В припеве к голосу Панарина присоединился глубокий грудной голос Людмилы, и восторгу Атронина не было предела. Сердце его сладко заныло, а глаза затуманились. Он слушал этот необыкновенный дуэт, и все неприятности сегодняшнего дня, все беды предыдущих лет, вся накопившаяся в его теле усталость понемногу оставляли его. Боль прошла. Атронин не заметил, как погрузился в сон.
  
  -- Лева, Лева-а, - окликнул его хриплый шепот откуда-то справа.
   Атронин проснулся от жуткой боли в спине. Он хлопал глазами в темноте, не в силах сообразить, где находится. Через секунду память вернулась, и инженер повернул голову на голос. Вокруг стояла кромешная мгла. "Четвертый час утра", -- определил Атронин. Глаза понемногу адаптировались, и на соседней койке, откуда шел голос, проступила из темноты какая-то бесформенная тень.
  -- Ты почто так орешь? - узнал он, наконец, голос Панарина. - Людмила только заснула. Болит?
  -- Вроде того, - ответил Лев Георгиевич. - А она, что - здесь, что ли?
  -- Выгонять, что ли? Сморило девчонку, - немного помявшись, ответил мичман. - Сейчас, - сказал он, как будто спохватившись, и что-то быстро зашептал под одеялом. Тень на его койке заколыхалась, и Атронин вздрогнул, когда из темноты вдруг возник туманный белый силуэт. Еще более он удивился, поняв, что призрак - не кто иной, как Людмила, выбирающаяся из-под панаринского одеяла, сонно потягиваясь. Босые ноги прошлепали по проходу между кроватей, и девушка склонилась надо Львом Георгиевичем.
  -- Сейчас обезболивающее принесу. Водички запить - ? - горячим коньячным шепотом спросила она, положив руку ему на живот. У Атронина, по его собственным словам, вдруг "все застопорило", когда он внезапно осознал, что, в каких-нибудь двадцати сантиметрах от его лица, в темноте плавно колыхаются ее тяжелые белые голые груди. Повинуясь инстинкту, он скосил глаза чуть ниже, и среди кромешной тьмы точно яркая вспышка осветила перед его изумленным взором белоснежный живот и темный треугольник под ним. Людмила стояла у его постели полностью обнаженной, нисколько, по-видимому, не стесняясь. Вероятно, сейчас в ней говорил лишь врачебный долг, полностью подчиняя ее тело и напрочь отметая условности вроде стыда или элементарного чувства места. Приняв молчание Льва Георгиевича за согласие, девушка быстрым шагом вышла из палаты, даже не подумав накинуть халат...
  
  -- Ни фига себе - "настоящий человек", - не удержался я от смеха. - А как же "испытания", "хапнул горя" и прочее, Лев Георгиевич?! Так "мытарствовать" на его месте любой бы согласился...
  -- Ты погоди, Володя, - нервно нахмурившись, остановил меня Атронин. - Это все, понимаешь, шелуха, прелюдия. До настоящей истории я еще и не дошел. Истинно говорю: Алексей Васильевич был и остается в моих глазах человеком настоящим, не придуманным героем из книжки, ети его, а натуральной глыбой. Из таких, как он, дома бы строить...
  -- Скажите еще: гвозди бы делать...
  -- А ты как думаешь - и скажу. Ты, Вовка, человек еще молодой, а уже - балбес натуральный, раз не желаешь признавать очевидного: мужик - это тебе не писька! То есть: не только писька. Мужик, Володенька, это еще и сила воли, плюс характер, понял! Короче, слушай дальше, а то обижусь...
  
  
   Пока Людмила бегала за лекарством, Атронин лежал, ни жив, ни мертв от охватившего его смущения, а на соседней койке время от времени вздыхал мичман. О чем он думал в это время, инженер не знал.
  -- Вот. Пейте. - Людмила снова наклонилась к нему, теплой ароматной ладонью впихнула в его онемевший рот таблетку и поднесла к губам стакан с водой. - Минут через несколько станет полегче, и вы тогда спите. Я пока тут посижу - на стульчике.
   Она действительно подвинула стул к его кровати, смахнула с него что-то и села, тихонько пискнув от соприкосновения с холодной поверхностью. Людмила молча сидела так несколько минут, а в сознании Атронина, против его воли, все бился испуганной синицей образ ее мягкого теплого зада, опускающегося на ледяную деревянную плоскость сиденья. Он закрыл глаза и постарался уснуть, но сон все никак не шел, пока уставший от ожидания Панарин не зашептал в темноте со своей койки:
  -- Ты чего там расселась голая - отморозишь чего-нибудь.
  -- Щас иду, потерпите. - Она взяла с тумбочки коробок и папиросы. - Может, покурить хотите?
  -- Давай, - устало ответил Панарин.
  -- Ну, и я с вами.
   Курила она явно неумело, с подчеркнутым свистом часто выпуская изо рта дым. Атронин лежал с закрытыми глазами, и мысленный взор его все метался от ее груди к лобку и обратно. Панарин молчал. Наконец, они затушили папиросы, и Люда, тихонько повизгивая от холода, заскрипела пружинами мичманской койки, устраивая под одеялом свое длинное белое тело.
  -- Заснул?
  -- Вроде.
  -- Будильник на сколько поставила?
  -- А меня Сашка подымет. Она рано приходит.
  -- Сашка завтра?
  -- Угу.
  -- Понимэ.
  -- Товарищ мичман... Это...
  -- Что "это"? Когда ж ты угомонишься, засрануха? - Он тихо и недовольно застонал. - Ну, иди уже, кобылица ты моя арабская.
   Громко заскрипели пружины - Атронин понял, что на соседней койке происходит некое активное телоперемещение, затем из темноты до него донеслось нечто невообразимое: когда он понял, что протяжное сдавленное утробное полукряхтение-полустон исходит из женского рта, разум его едва не помутился от ужаса. Он стеснялся открыть глаза, и ему оставалось лишь догадываться о происходящем: звук, который только что издала Людмила, вызвал в его памяти изображение на старинной гравюре, неприятно поразившей его как-то в музее. Именно так, по его мнению, должны были кряхтеть казнимые страшной казнью - посажением на кол.
  -- Е-е-сть, - протяжно выдохнула Люда. Затем задышала часто-часто, как тяжелоатлет, взявший на грудь неимоверно тяжелую штангу и готовящийся ее толкнуть.
  -- Двигай, -- голос Панарина звучал, точно из-под подушки, и Атронин тут же представил его лицо, прижатое грудью медсестры.
   Вновь заскрипели пружины - теперь в этом звуке появился ритм. Мучаясь от невозможности повернуться на бок, Атронин еще некоторое время слушал, до боли сжав зубы, а потом усталость взяла свое, и Лев Георгиевич уснул тревожным черно-серым больничным сном.
  
  -- Мама родная! Лев Георгич! - Я хохотал, как сумасшедший, а Атронин сидел напротив, глядя на меня одновременно смущенно и торжествующе. - Вы меня убьете!
  -- Да ладно тебе...
  -- Нет, правда: я сейчас взорвусь! Всего от вас ожидал, но такое... - Я был поражен той простотой, с какой Атронин купил меня, едва ли не больше, чем самой историей. - Вы же интеллигентный человек, в конце концов. Как вы можете так надо мной издеваться? Ну, Маресьев - или как его - Панарин! Ну, сука, убили вы меня своим рассказом!..
   Атронин недоуменно приподнял брови:
  -- Так ты решил, что это все?
   Все еще давясь смехом, я удивился:
  -- Ну, да. Или - не все?
  -- Конечно, нет, - усмехнулся он. - Это же была только первая ночь...
  
   Действительно, уже на следующий вечер Атронин с ужасом понял, что мичман собирается повторять свои упражнения еженощно. По самым оптимистичным прогнозам, терпеть его фокусы Льву Георгиевичу предстояло еще недели две минимум - до тех пор, пока - как он надеялся - хирурги не утихомирят Панарина, хотя бы на время лишив его возможности двигаться. Днем мичман развлекал Атронина своими рассказами, они играли в шахматы через медсестер или травили анекдоты, но с приближением ночи инженера начинали мучить предчувствия, которые Панарин с завидным постоянством оправдывал. Сестры менялись через сутки, и рослую Людмилу сменила маленькая хохотушка Саша, той на смену пришла серьезная и очень полная Тамара, а за ней - близнецы Анфиса и Светлана... И каждую ночь Лев Георгиевич по долгу не мог заснуть, с замиранием сердца слушая приглушенные женские стоны с соседней койки и следовавший за ними мерный скрип пружин. Заснуть бедному Атронину удавалось лишь под утро, когда очередная посетительница покидала, наконец, Панарина, чтобы вернуться к своим служебным обязанностям.
   Едва расклеивая глаза, он с трудом просыпался, когда включали свет, нехотя проглатывал больничный завтрак и до обеда забывался беспокойным сном. Мичман же, как заметил Атронин, каждое утро был свеж и бодр, как маленький мальчик, словно и не было у него перед тем бессонной и многотрудной ночи. Лев Георгиевич из стеснения никогда ни словом не давал понять Панарину, что постоянно не досыпает, будучи невольным свидетелем его полночных скачек. Он также никогда не интересовался у мичмана, что такого особенного находят в нем все эти женщины. Но больше всего мучил инженера вопрос о причине странных звуков и нечеловеческих стонов, которые непременно сопровождали любовные упражнения Панарина.
  
  -- Бедные бабы, - сказал я. - Так вы его ни разу не спросили?
  -- Не-а, - подтвердил Атронин. - Ни разу. Потом все, конечно, выяснилось, но тогда у меня просто кровь по ночам стыла от их завываний, а Василич - хоть бы хны. Вот, думаю, гад морской! Что ж он с ними там вытворяет...
  -- Я что-то, Лев Георгиевич, не совсем понимаю: неужто он вас своими подвигами так поразил, что вы мне на полном серьезе его расписываете, как натурального героя современности? В чем героизм-то, не врублюсь никак?
  -- А, это..., - Атронин немного смутился, словно запамятовал, увлекшись натуралистическими подробностями, о чем, собственно, собирался рассказать. Он немного покусал нижнюю губу, в видимом замешательстве играя бровями, и после этого продолжил рассказ. - Ты меня, Вовка, извини. Я что-то замечтался и, если честно забыл, об чем речь...
  
   Прямым следствием еженощного бодрствования явилось то, что у Атронина постепенно вошло в привычку спать до обеда, тем более, что занять себя ему - почти обездвиженному гипсом - было в госпитале почти нечем. Через неделю существования в таком режиме Лев Георгиевич был настолько измотан, что перестал даже просыпаться к завтраку. Так, в один прекрасный день, и проспал он операцию, к которой долго готовили мичмана.
   Открыв глаза, Атронин сладко зевнул и повернул голову. В палате было тихо и соседняя койка была непривычно пуста. Минуту Лев Георгиевич недоуменно смотрел на вытянутые по струнке полосы на сером солдатском одеяле, но потом вспомнил, что за день сегодня, и от этой мысли ему стало нехорошо. "Эх, Леха!", - с тоской подумал инженер. "Как же ты теперь...".
   Точно услышав его мысли, в палату тут же вкатился на хирургических носилках Панарин. В двери протиснулась запыхавшаяся Тамара, суетливо расправила койку, и дюжие санитары осторожно переложили мичмана. Он спал. В лице его не было ни кровинки, задорный курносый нос заострился, и с тревогой подумал Лев Георгиевич, что Панарин умер, не выдержав операции. Мысленно инженер одернул себя за пораженчество и стал следить, как медсестра заботливо укрывает мичмана одеялом до подбородка и поправляет подушку. Закончив, она встала у койки, сцепив на животе руки и долго молча смотрела в лицо спящего. Вдруг, совсем материнским порывистым движением, Тамара пригладила седой чуб Панарина и поцеловала его в лоб.
  -- Алексей Васи-и-лич, - тоненько всхлипнула она и выбежала из палаты, задевая коленкой об коленку своими толстенькими ногами "иксом" в тапочках на войлочном ходу. Атронин проводил ее печальным взглядом, посмотрел еще раз на Панарина, вздохнул и закрыл глаза.
  -- Вот идиотка! - раздался слабый хриплый голос мичмана, и Лев Георгиевич удивленно взглянул на соседа. - Что ей там взбрело в ее куриную головенку? Я ж еще не помер, по-моему.
   Панарин лежал на высокой подушке и довольно скалился железными зубами. Он выглядел еще бледным и усталым, но в глазах его уже скакали знакомые Атронину черти-искорки.
  -- Что, Лева? Соскучился?
  -- Есть маленько, - честно сказал инженер, улыбаясь во весь рот. Он был очень рад, что мичман очнулся.
  -- Ну и где цветы? Где оркестр? Ты чем тут занимался без товарища мичмана, лодырь ты сухопутный?
  -- Да-а...
  -- Что "да"? - передразнил его Панарин, входя в привычную роль неунывающего палатного клоуна. - На "да" кончается манда. Спал, сука?! А я на тебя палату оставил. Лежу себе на столе и думаю: Левка не подведет. Левка, думаю, парень надежный, ему и жену поручить не страшно, а ты здесь массу давишь, инженерская душа! Ускакал за коньяком пулей! И не прикидывайся калекой! Одна нога здесь... - Он вдруг осекся и закончил уже невесело: - ... другая - там...
   Он замолчал. Атронин несколько минут ждал, что мичман скажет еще что-нибудь, но потом спросил сам:
  -- Ну, как ты, Леш?
   Глядя в потолок, мичман крякнул и громко сказал:
  -- Как дома. Лежу, смотрю телек. Баба на кухне возится... Слышь - пирогами пахнет?
   В палату, видимо услышав на посту голос мичмана, вошла Тамара.
  -- А вот и она... - тихо сказал мичман Льву Георгиевичу, глядя на медсестру. - Ну, что, родная? Умылась?
   Сделав брови "домиком", заплаканная Тамара пискнула в ответ:
  -- Да. А вы проснулись?
  -- Нет, сплю, - недовольно сказал мичман, но смягчился: - А снится мне сейчас одна стройная миниатюрная брюнетка с огромными синими глазами и ласковым именем Тома. Только что-то глазки больно заплаканы: уж не помер ли кто?
  -- Вы скажете... - смущенно заулыбалась Тамара. - Вам сто лет жить, Алексей Васильевич...
  -- Так, может, это стоит обмыть? Ты как, Томасик? Лев Георгич? Шарахнем коньячку? - Не дожидаясь ответа, Панарин тут же принялся шарить под матрасом рукой. Он неловко повернулся, забыв о своем состоянии, и Атронин расслышал его приглушенный стон. Сердце инженера невольно сжалось, но когда Панарин повернулся к нему с бутылкой в руке, на его лице Лев Георгиевич не увидел и следа страдания. От этого наблюдения он с новой силой почувствовал восхищение выдержкой своего друга. Похоже, Панарин заметил отблеск этого чувства на лице инженера, но понял по-своему и мягко улыбнулся: - Лев, да не смотри ты на меня, как будто я уже на вокзале с шапкой. Нам еще с тобой в ресторане цыганочку плясать. Слышал, Томка говорит, сто лет жить буду? Кстати, Тома, ты почему еще здесь?..
   Тома укоризненно покачала головой, но непреклонный характер мичмана был хорошо знаком ей, и она молча удалилась за закуской. Тем временем Панарин разлил очередной коньяк по стаканам и подмигнул Атронину:
  -- Пока она ходит, я вспомнил одну историю. Рассказывал ли я тебе, Лева, когда-нибудь о своих приключениях после того, как меня списали?..
  
   Лев Георгиевич поднял указательный палец и торжественно сказал:
  -- А вот теперь, Володя, слушай внимательно...
  
   Первым делом, Панарин отправился в Апрелевку проведать семью, но обнаружив, что жена сменила замок, потоптался немного перед дверью и пошел по соседям. Пожилая дама из квартиры напротив, чопорно шамкая вставной челюстью, рассказала ему, что его жена и дети уехали в Крым на отдых. Панарин не стал спрашивать про замок, а лишь поблагодарил соседку и поехал на вокзал. Доедая пирожок в вокзальном буфете, он обдумал свое положение и пришел к выводу, что разыскивать семью по всему черноморскому побережью, не имея точных координат, совершенно бессмысленно. Раз так, решил он, нужно искать себе занятие до лучших времен. Он поднял с кафельного пола чемодан и отправился за билетами. Старый флотский товарищ, что постоянно проживал в Феодосии, посоветовал Алексею Васильевичу наняться на какое-нибудь торговое судно, и уже через неделю, истратив напоследок остатки выходного пособия, Панарин отплыл в Стамбул.
   Через год, "наплюхавшись", как он выражался, по Черному Морю, Панарин снова очутился в Апрелевке. Здесь его ждало разочарование: дверь открыли совершенно незнакомые люди, которые объяснили, что прежняя хозяйка переехала полгода назад вместе с детьми и бабушкой, не оставив новым жильцам адреса. Недолго поудивлявшись странному и необъяснимому поведению супруги, Алексей Васильевич просто пошел в ЗАГС, подал заявление на развод и в тот же день отбыл в Калининград.
   Он зафрахтовался простым матросом на большое океанское судно, плававшее в Атлантику. Бывалого Панарина совсем не смутило, что, несмотря на то, что "Киров" ходил под советским флагом, командовал судном француз, а команда состояла частью из немцев, частью - из голландцев, а почти наполовину - из уроженцев северной Африки. Что поразило Панарина, как единственного советского человека и бывшего военного моряка - так это свобода нравов и полное отсутствие дисциплины на корабле. По вечерам команда дружно резалась в карты, пила кактусовый самогон и била морды. Других занятий у матросов на досуге не было. Говорили на судне по-английски.
   Через три месяца, когда "Киров" достиг берегов солнечного, но не очень дружественного Сенегала, команда была полностью заменена. Так Панарин оказался в Африке с тремястами рублями и пятьюдесятью почему-то английскими фунтами стерлингов в правом носке. Вчерашние сослуживцы, ни с одним из которых он так и не завязал дружбы, растворились в пыли, зное и разврате портового города Даккар. Неделю, в расстегнутой по случаю жары клетчатой рубашке и затертых хлопчатобумажных брюках, мичман слонялся в порту, безуспешно пытаясь наняться куда-нибудь снова, или жарился на каменистом пляже недалеко от покрытых маслянистыми пятнами ленивых океанских волн, в которых плескались черные, как головешки, негритята. Потом Панарин заболел.
   Это была слоновья болезнь - настоящий бич для местного населения. Смуглый, с выгоревшими до белизны волосами, врач-голландец безо всякого интереса смотрел на распухшего до неузнаваемости Панарина, на плохом английском нудно объясняя, что причины, вызывающей болезнь, медицина до сих пор не знает, но, возможно, виновата местная вода, что лекарств, кроме аспирина и спирта, в госпитале св. Антония нет, а выздоравливают здесь исключительно благодаря вере в Господа. Брезгливо взяв в руки советский паспорт Панарина, врач терпеливо выслушал его, но в посольство позвонить отказался, за элементарным неимением оного в этом городе. Однако, советское гражданство все же давало кое-какие преимущества: Алексея Васильевича положили в единственную в госпитале двухместную палату вместе с постоянно бредящим от белой горячки французским матросом. С трудом устроив на узкой кушетке свое дирижаблеобразное тело, Панарин уставился в висящий под потолком телевизор, беспрерывно молотящий что-то на местном языке, и приготовился ждать неизвестно чего.
   Дверей в палате не было, и Алексей Васильевич ежедневно с ужасом мог наблюдать, как двое чернокожих санитаров несут по коридору очередного "счастливчика": в мир иной здесь выписывались в иные дни по пять-шесть человек. Слушая бессмысленные вопли соседа по палате и обливаясь потом, мичман с тоской глядел на свое все увеличивающееся в размерах тело, пока еще мог повернуть голову. Больше всего расли руки и ноги. Через две недели Панарин уже не мог самостоятельно донести ложку до рта: руки распухли и перестали сгибаться. Ноги стали похожи на бревна, а кожа темно-лилового цвета устала растягиваться до бесконечности и начала лопаться при малейшем движении. Врач при очередном обходе участливо выслушивал его просьбы, кивал, выдавал новую пачку жевательной резинки и порцию витаминов, и с тем удалялся, оставляя Панарина уповать на веру в Бога, счастливый случай и самого себя.
   Как известно, советские верят только в себя и - немного - в победу коммунизма. В один прекрасный день, устав от ожидания чудесного исцеления, Панарин встал и вышел из больницы. Никто не обратил на него внимания. Алексей Васильевич двигался уже с огромным трудом, напоминая резинового человека с рекламы французских автомобильных шин. Придя в порт, он стал окликать всех встречавшихся ему людей с белой кожей попеременно на русском и английском языках. Большинство просто обходили стороной голого по пояс человека-слона в трескающихся по швам брюках, но некоторые с готовностью показывали ему рукой направление к причалу, где, вроде бы кто-то когда-то видел советский флаг над кораблем. Однако, каждый раз оказывалось, что прохожие либо ошиблись, либо советское судно действительно стояло, но неделей раньше, к великому сожалению Панарина.
   Он уже начал отчаиваться, когда ему неожиданно повезло, хотя и не так, как он рассчитывал. Один из прохожих, кого он окликнул, вдруг заговорил с ним на отвратительном русском языке. Это оказался старший помощник капитана с одного из французских торговых судов с припиской в Марселе. Человек этот был, как выяснилось, внуком какого-то русского эмигранта времен гражданской войны. Признав в Панарине земляка, Луи (так звали француза), улыбаясь во весь рот и поминутно хлопая мичмана по спине, потащил его на свое судно, где Алексей Васильевич был немедленно представлен капитану. Тот оказался человеком, который высоко ценил флотскую выручку, и Панарин все еще не мог поверить своему счастью, когда ему отвели отдельную каюту, вкусно накормили, а жизнерадостный ослепительный Луи с бокалом шампанского в руке сообщил, что через три недели в Марселе мичмана встретит представитель советского посольства. Он говорил "совьетского". Судовой врач перевязал его раны и сделал какой-то укол. Панарин поплыл домой.
   К чести французов надо сказать, что за путешествие с Панарина они не взяли ничего. Наоборот: капитан даже подарил ему на прощание красивый и причудливо изогнутый нож с серебряной накладкой на рукоятке, а Луи - медальон с портретом своей русской прабабушки. В порту Панарина действительно ждала посольская машина с парижскими номерами и хмурый соотечественник в дорогущем шелковом галстуке. Луи сердечно обнял мичмана и шепнул на ухо: "Будь сторофф, Василич". Все еще голый по пояс, Алексей Васильевич сел в машину и его повезли в Париж.
   Нож отобрали перед входом в посольство, а медальон Панарин долгие годы носил на шее в память о Луи. Без всяких расспросов угрюмые молчаливые земляки запихнули мичмана в самолет, и через несколько часов он сошел по трапу на родную землю, традиционно присыпанную снежком. О том, как встретили его на Родине, Алексей Васильевич вспоминать не любил.
   Его лечили целых полгода лучшие в стране доктора, но сам он потом сомневался: лечение ли помогло, или - родной советский воздух, да гречневая каша с тушенкой. Так, или иначе, но к моменту разговора с Атрониным, мичман совсем не выглядел уже человеком-слоном. Только медальон, внутри которого был портрет молоденькой девушки со старомодной высокой прической, и напоминал ему иногда о том его африканском приключении...
  
   Когда Лев Георгиевич закончил свой рассказ, я долго еще не мог прийти в себя и молчал, глядя, как он медленно, словно чай, пьет из граненого стакана "андроповку". Он меланхолично пожевал хлеб, положил кусок и вздохнул, откинувшись на кровати и положив руки под голову.
  -- Давай-ка, Вовка, стелиться: встаем в семь.
   Я допил свою водку и пошел в туалет. Когда я вошел в комнату, Атронин лежал поверх одеяла в семейных трусах и курил, глядя в потолок. Молча я расстелил постель, повесил носки на батарею, выключил свет и лег. Я все думал, как же мне задать Льву Георгиевичу вопрос, который меня мучил, но Атронин сам вывел меня из затруднений. В темноте он спросил:
  -- Тебе интересно, чем все кончилось?
  -- Я жду, когда вы расскажете. Как вы с Панариным расстались?
  
   Льва Георгиевича выписали в начале марта. Эти месяцы прошли для него относительно спокойно. Он и сам не обратил сперва внимания, как внезапно прекратились панаринские любовные упражнения по ночам. Теперь Атронин спокойно спал всю ночь, нервы его пришли в норму и довольно быстро он встал на путь к выздоровлению. Как то - через неделю после того, как Панарину ампутировали ногу, - Лев Георгиевич проснулся ночью от странного звука: кто-то тихо плакал в темноте. Атронин прислушался - голос был женский и принадлежал он кому-то очень знакомому. Лежа в своей постели, Панарин не спал - в свете луны Лев Георгиевич заметил, как блестят его белки. Рядом с ним, в белом халате напоминая привидение, сидела одна из медсестер, а еще две тени возвышались чуть в стороне. "Людмила, Света и Анфиса", - интуитивно или по запаху духов предположил Атронин. Для чего в палате ночью собрались три медсестры из разных смен, стало ясно из случайно подслушанного Львом Георгиевичем короткого и странного разговора.
  -- Нет, девки, сказал же раз, и два сказал, - тихо, но непреклонно сказал Панарин. - Вытирайте сопли и идите спать. Кина не будет.
  -- Да что ж с вами такое, товарищ мичман? - плаксиво ответил ему голос Людмилы. - Мы вас все просим...
  -- Простите вы меня, Христа ради, девочки, но не могу я больше. - По скрипу пружин Атронин понял, что мичман отвернулся к стене, заканчивая беседу. Людмила посидела немного, но, поняв, что продолжения не будет, пару раз шмыгнула носом и встала.
  -- Спокойной ночи, - хором сказали три сестры и белыми призраками тихо вылетели из палаты.
   Когда закрылась дверь, Панарин заворочался и шумно вздохнул.
  -- Не спишь?
   Атронин почему-то не ответил. Поразмышляв немного над услышанным, он вскоре заснул.
   И больше уже, до самой выписки, Атронин не просыпался по ночам.
   Текли дни, и Лев Георгиевич быстро шел на поправку. Когда он учился ходить - сначала на костылях, потом - опираясь на плечи сестер, он не раз ловил на себе завистливый и печальный взгляд Панарина. В такие моменты Лев Георгиевич всегда внутренне обливался слезами, представляя, каково сейчас мичману, но виду не показывал, как и обещал себе когда-то еще в начале их знакомства. Однако, чувствовал постоянно, что Панарин мучается то ли от необходимости что-то сказать, то ли услышать от товарища какие-то простые добрые слова. Ему было бы легче, - думал Атронин, но никак не мог перешагнуть через данное самому себе слово и молчал. Молчал и мичман.
   И вот однажды настал для Льва Георгиевича день его выписки. Он собрал свои вещички в чемодан, принесенный Тамарой, принял душ, побрился и сел сыграть с Панариным последний раз в шахматы в ожидании обеда.
  -- Домой поедешь? - двинув ферзя, спросил его Алексей Васильевич.
  -- Да, конечно, - отвечал инженер, обдумывая ход.
  -- А-а, - протянул Панарин и спросил: - Слушай, Левка, я все как-то стеснялся тебя спросить... У тебя семья-то есть?
  -- Мать-старуха в деревне.
  -- А супруга?
  -- Как-то не вышло, ети ее.
  -- Что так? Парняга ты вроде собой видный, да и лет тебе до хрена. Или девок мало?
  -- Да все..., - Атронин задумался. - Все времени не было. С моими командировками не особо по бабам пошаришься...
  -- А в командировках? - допытывался Панарин.
  -- В командировках я работаю.
  -- А в отпуску?
  -- Так я к матери езжу каждый год, картошку окучивать. А у них в деревне девки наперечет.
  -- Так ты в Сочи съезди. Ходи давай...
  -- В Сочи?.. - опять задумался Атронин. - Знаешь, Леха, что я тебе скажу? Тебе, как другу?
  -- Ну?
  -- Пока никто не слышит, признаюсь тебе, только ты - ни-ни. Если честно, так я баб побаиваюсь. Знаешь, ведь, как бывает: ты ей, мать ее, душу выложишь, а она об ее ноги вытрет и - кабздец. Не люблю разочаровываться.
  -- Понятно, - сказал, немного подумав, Панарин. - Ладно, мы с тобой друзья, и я тебе навязывать не буду. Так что, Левка, ты как знаешь...
   Игра не клеилась. Атронин встал и, хрустнув суставами, потянулся. Он посмотрел на часы и сказал:
  -- К обеду дело. Ну их на хрен, эти шашки, Леша. Давай лучше поговорим, пока время позволяет.
   Панарин пожал плечами и откинулся на подушку.
  -- Ты, я чувствую, Лева, все что-то хочешь меня спросить. Пока время правда есть, ты спрашивай, не стесняйся. Только дверь прикрой, а то чегой-то сквозит.
   Атронин кивнул и подошел к двери. Прежде, чем закрыть ее, он выглянул в коридор. Тамара что-то усердно писала за своим столом, румяная и гладкая. Лев Георгиевич заметил, как по-детски шевелятся при этом ее губы. Он притворил дверь и зачем-то похлопал по ней ладонью.
  -- На шпингалет, Георгич, - раздался за его спиной голос Панарина.
   Атронин сделал, как просили, и сел на стул. Он посмотрел в глаза товарища и, наконец, решился задать ему вопрос, что мучил его вот уже несколько месяцев:
  -- Леша, - начал он не вполне уверенно. - Скажи мне, Леша, одну вещь, только без понтов и серьезно, я тебя прошу...
  -- Ну?
  -- А-а..., - махнул рукой Атронин, окончательно собравшись с мыслями. - Что тянуть кота за резину...
  -- Во-во, - подбодрил его Панарин. - Чего тянуть?
  -- В общем, так: вот ты мне первый месяц все спать не давал со своими бабами, так я все с тех пор и маюсь вопросом... Э-э... Короче, чем ты их берешь, Алексей Васильевич, что они, только что не обоссываются подле тебя? Скажи, Бога ради, пока я тут, а то я так и уеду, не узнав, почему они все тут с ума по тебе посходили. Скажи, как мужик мужику... ничего такого не думай... это самое...
  -- Ладно, - остановил его жестом Панарин. - Не надувайся сам-то так сильно, а то перднешь ненароком. Тайны никакой нет. - Он весело смотрел на красного от смущения Атронина. - Дверь закрыл? - Атронин кивнул. - Тогда пеняй на себя. Смотри, Лев Георгиевич, и не говори потом, что не видел...
   С этими словами Панарин откинул в сторону одеяло.
  -- Помнишь ту историю с географией? - Атронин снова кивнул, заворожено глядя, как нарочито медленно развязывает мичман тесемки пижамных брюк. - И про слоновью болезнь тоже помнишь? - Его короткие пальцы, покрытые рыжими волосками, уже распутывали последний узел. - Вылечили меня тогда за полгода Айболиты, Лева, - торжественно сказал Панарин и выдержал эффектную паузу. - Вылечили, паразиты, да не до конца. - И с этими словами мичман опустил брюки...
   ... Прощание вышло каким-то скомканным. Атронин переминался с ноги на ногу и прятал глаза, не зная, что сказать, а Панарин с застывшей печальной улыбкой все смотрел ему в лицо. Тайна, что теперь объединяла этих мужчин, не давала покоя их мыслям, мешая подобрать подходящие слова. В конце концов, Панарин просто сказал инженеру:
  -- Пиши.
  -- И ты, - смущенно ответил Атронин, потом подошел к постели друга и протянул ему руку.
  -- Лев Георгиевич, - раздался из коридора писк Тамары. - Машинка за вами...
   Панарин пожал руку и отвернулся. Атронин хотел сказать что-то еще, но, поняв, что слова здесь лишни, развернулся на каблуках и быстро вышел из палаты. Больше они никогда не встречались.
  
   Лев Георгиевич замолчал и отвернулся к стене. Через минуту или две я услышал его храп. До утра я лежал и думал над рассказом Атронина, и одна деталь в его истории все не давала мне уснуть: я знал, что он женат и очень счастлив в браке. Слыхал я и то, что жена Льва Георгиевича - в прошлом артистка цирка, и познакомились они несколько лет тому назад на черноморском курорте, где она была на гастролях...
  
   Мне довелось увидеть их вместе лишь однажды. Примерно через полгода после той командировки, я, в качестве близкого друга и товарища по работе, был единственным из ИПГД приглашен к Атронину на ужин в честь его пятидесятилетия. Гостей, кроме меня и соседей по лестничной площадке, в тот вечер в их доме не было. Это был не самый веселый день рождения из тех, на которых я бывал, но слова, что говорились за столом в честь юбиляра, были очень добрыми и правильными. Даже мне было приятно, когда я слушал их, от сознания того, с каким прекрасным человеком мне довелось трудиться плечом к плечу. Я безмерно уважал и любил Атронина при жизни, люблю и сейчас, но никогда при мне больше не произносилось в его адрес ничего столь же верного, сколь и нежного. Я понял тогда по их лицам, что Лев Георгиевич - настоящий Бог и царь для этих милых и простых женщин и мужчин, их отец и старший брат, и снова внутренне поздравил себя с тем, что он еще и мой друг и учитель.
   И сегодня, через столько лет после того памятного юбилея, я все вспоминаю Льва Георгиевича и Эльвиру Антуановну, как самую красивую и счастливую пару из тех, что мне довелось встречать в своей жизни. Будто наяву, перед моим мысленным взором стоят они сейчас, как тогда в дверях, обнявшись, и ласково машут мне руками на прощание: высокий благородный старик с буйной седой шевелюрой и крохотная эффектная женщина с лицом маленькой девочки.
   И сердце мое не устанет тосковать по ним. Их памяти я посвящаю эти записки...

Декабрь, 2006 г.

  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"