Все это - я. В пробитом на плече, изборожденном ударами панцире, медь которого уже не сверкает, скрытая коркой высыхающей крови. В моих ушах все еще звучат чужие крики, в глубине зрачков выжжены образы врагов и друзей, падающих, убивающих, рвущих друг друга на части.
Я не чувствую боли.
Ахейский пращник, сидящий рядом на камне, что-то говорит мне, но я не слышу его, кипящий мозг снова и снова возвращает меня к мигу высадки. Хруст песка под тараном пентеконтора, прыжок с борта, вода, холодящая поножи, яростный рывок вперед, под стрелы - смять, опрокинуть лучников, дышащих в лицо ветром смерти, от которого шевелятся волосы под шлемом и тяжелеет щит на руке. Тени, которые скользят рядом, на краю взгляда - мои друзья, сжимающие дроты, лица их истончились и застыли в ожидании смертного удара, они превратились в призраков, летящих навстречу молчаливому частоколу копий.
Но это проходит мимо меня, потому что пузырь тишины вдруг лопается, и к небесам поднимается нечеловеческий вой двух армий. Мы, многоногое и многоголовое чудовище, ворочаемся на побережье, пятная белый песок кровью, обломками стрел и дротов, изрубленными телами. И вместе с нами на берегу ведут свой танец боги, обмениваясь ударами, изгибаясь, подставляя щиты под удары бронзовых мечей. Афина Паллада, потрясая чудовищной эгидой на щите, парирует рушащийся сверху клинок Ареса, растянувшего рот в хохоте. И Аполлон, сияя золотыми кудрями, шлет стрелу за стрелой, не знающие промаха, дробящие доспехи и рвущие обитые медью щиты, как пленку бычьего пузыря. Или это солнце, которое слепит глаза, потому что у врагов оно за спиной? Торакиты впереди устилают пологий берег своими телами, их панцири повсюду, отражают кровавый отблеск божественного сияния.
Грудь в грудь - чужие глаза над вырезом щита, зрачки, из которых через край плещется страх и ярость смерти. Меч скользит по налокотнику и втыкается в плечо, но боли нет, потому что я, видящий танец богов на берегу, уже мертв. Ноги несут меня вперед, и клинок в руке неумолчно звенит, собирая свою жатву там, где очередной Язон кинул в бесплодную почву горсть зубов дракона. Мы снова и снова восходим этими шаткими клыками, сжимаясь на горле вражеского строя. Даже наши мертвые помогают нам - так было сотни раз, в любой битве, когда вал трупов закрывал обзор лучникам, жадно поглощал снаряды пращников, неживым весом гнул книзу копья чужой фаланги. Шаг за шагом, дальше от ненавистной багряной пены прибоя, дальше от горящих кораблей, спутавших весла, словно паучьи лапы.
Все кружится перед глазами, как бы гигантский танец сиртаки затеяли мы, а не побоище, словно сейчас сбросим панцирную скорлупу доспехов и кинем руки на плечи друг другу.
Тени стали резче и длиннее - да ведь мы высадились утром, что же это, откуда вечерняя синь? Круговерть рук и тел постепенно стихает, и вот уже мне становится видно, как мирмидоняне, и верно, ставшие похожими на огромных муравьев, красные статуи, политые кровью, работают мечами с неистовой, механической размеренностью - длинные брызги из под лезвий, словно на бойне, хруст мертвых лиц под сандалиями. Встреть они сейчас богов - и богам не устоять в поединке, но пляску в небе вижу я один, скользящий вниз, выдирающий ноги из песка, превратившегося в чавкающую черную грязь. Рука, вздымающая и опускающая бронзовую полосу, превратилась в маятник, разделяющий "до" и "после", в жуткий жест прощания с товарищами, уходящими фалангой в Аид.
Но тишина длится недолго и тут же уходит, уступая место стону. Кажется, проклиная нас, стонет сам песок, который мы так безжалостно истоптали и осквернили собою. Стон плывет над полем битвы - да остановите же его храбрецы, разве непонятно, что можно вынести звон мечей, но не этот вопль умирающих! И вот, я сгибаюсь пополам и добавляю свою толику грязи под ноги другим живым, что, шатаясь, проходят мимо, бессмысленно озирая берег, усеянный плотью и медью.
Ахейский пращник, сидящий рядом, на белом камне, что-то говорит мне, но я его не слышу. В висках гремит, пульсирует кровь, и из этого биения складываются слова, которые я не хочу слышать и не желаю знать - но мне теперь тщетно пытаться забыть их. "Грозно кругом зачернелося ратное поле от копий, длинных, убийственных, частых, как лес; ослеплял у воителей очи медяный блеск шишаков, как огонь над глазами горящих, панцирей, вновь уясненных, и круглых щитов лучезарных - воинов, к бою сходящихся. Подлинно был бы бесстрашен, кто веселился б, на бой сей смотря, и душой не содрогся!"
Я зажимаю уши, но этих слов становится все больше и больше, они падают каплями горящей корабельной смолы, и я понимаю, что так и должно быть, мне нет спасения, пока я не исторгну эти слова из груди наружу.