- Милая моя, ты можешь мне не мешать? Я все равно отправлюсь пахать. Ты ничего не понимаешь - это же словно моцион для меня, отдых душевный.
- Ну да, - горько покачала головой Софья Андреевна, - уж ты отдыхаешь так отдыхаешь. Посмотри вокруг, Лёва. Стыдно в глаза нормальным соседям глядеть! Все аристократы вокруг уж и знаться-то с нами перестали. Перешептываются за спиной...
- И пусть! - вскинул голову граф и затряс бородой. - Терпеть не могу их чванство, их зазнайство, их прогнившую гордость, их...
- Да при чем тут гордость, Лёва! - вскинулась жена. - Ты же пахать не умеешь! Три поля уже загубил, там теперь только сорняки растут, а семьям этим крестьянским, кому ты помочь обещался и невиданные урожаи сулил, теперь пришлось в город ехать, погорельцами прикидываться... На тебя в мировой суд скоро подадут!
Лев Толстой пробормотал что-то невнятное и снова принялся возить ложкой в миске с остывшей овсяной кашей. Наконец, он решительно бросил ложку и грузно поднялся из-за стола.
- Пойду к старосте схожу, Соня, - сказал он, натягивая смазные сапоги, - уж он-то всегда мне правду говорит.
- Иди-иди, - ядовито откликнулась жена из кабинета, - и "Войну и Мир" не забудь ему подарить! У него, поди, с прошлого раза уже вся "Анна Каренина" на козьи ножки ушла.
Граф сплюнул и шепча ругательства, пошел к двери.
У дома старосты прямо в дорожной пыли играла маленькая чумазая девочка. Умильно улыбаясь, Толстой подошел к ней и опустился на корточки.
- На-ко, дочка, возьми книжечку, почитай, - сказал он, доставая из кармана тоненькое, на серой бумаге, издание своих "Рассказовъ для детей". Девочка неуверенно взяла грязной рукой книжку. Но увидев, что леденца не будет, она молча и злобно порвала книжку пополам, проявив при этом недетскую силу. Граф криво улыбнулся и посмотрел по сторонам. Увидев, что улица пустынна, он выписал девчонке подзатыльник, от которого она полетела носом в пыль и басовито заревела.
- Ишь какая... - прошипел он и направился к дому старосты.
- А, милости просим, батюшка граф! - радостно и фальшиво улыбаясь, встретил его сам староста.
- Не называй ты меня графом, Максим, - морщась попросил Толстой, - зови просто Львом Николаичем.
- Да как же, - развел руками староста, - нешто так положено? Вы же барин, нам не ровня.
Во двор, ревя во весь голос, вползла давешняя чумазая девчонка и принялась тыкать пальцем в графа.
- Злой, злой дядька! - причитала она.
- Да ты что, девочка, - заулыбался Толстой, - кто ж тебя обидел? Хочешь леденчик вот, завалялся у меня... - и с ненавистью посмотрел на немытые руки, цепко схватившие сахарного петушка.
"Дети - неизбежное зло, - пронеслось у него в голове, - но если Софья заведет разговор еще про одного ребенка - уйду от нее, куда глаза глядят. Хотя бы и зимой!"
- Ну что ж, Максим! - бодро начал он, хлопнув себя по коленям, А я вот, брат, того... решил еще десятинку-другую вспахать! И вам помощь, да и и мне размяться не мешает!
Улыбка старосты померкла, но через мгновение расцвела вновь - еще шире, чем была.
- Воля ваша, барин, да только не надо бы оно... Народишко у нас обленился, ить и в поле-то не загнать - все бы только балясы точили по завалинкам. А вы им такое послабление даете. Уж пусть сами.
- Да полно тебе, Максим! - отмахнулся Лев Толстой. - Что за беда в том, что я вспашу еще несколько полей? И не благодари меня, не стоит - Господь нам трудиться завещал.
Тут Максим в отчаянии всплеснул руками и швырнул об землю засаленный картуз. Всю его гостеприимность как ветром сдуло. Он повернулся и бросился на улицу.
- Караул, православные! Барин опять лютует! Со свету нас сжить задумал! Опять пахать собирается! Да что же это, хрестьяне?! Все по миру пойдем, в погорельцы запишемся!
Ошеломленный Толстой пошел за ним.
- Погоди, Максим, да ты что? - бормотал граф. Но отчаявшийся староста не слушал и продолжал вопить что есть мочи. Улица быстро заполнилась угрюмыми, встревоженными крестьянами. Кто сжимал в руках вилы, кто - спешно выломанное дреколье. Посмотрев на гудящий, как улей, мир, Лев Николаевич почувствовал противную слабость в ногах. Крестьяне шумели все громче. "Не допустим разорения!", "Да что же это, братцы?!", "Дети наши скоро от барской благодати мереть начнут!", - кричали в толпе.
Наконец, сквозь взбудораженных людей протолкался здоровенный детина со всклокоченной рыжей бородой - кузнец Мефодий Васильев сын Петров. Не говоря худого слова, он засучил рукава и медленно двинулся на графа.
- Мефодий... это же я... - беспомощно сказал Толстой, отодвигаясь от рассвирепевшего кузнеца. Но глаза у того неотвратимо налились кровью, словно у разъяренного племенного быка. Кузнец бессвязно рычал:
- Десять плугов загубил, в Христа-бога душу... суседа моего по миру пустил... граф, так-перетак твою... книжки пишет... Жене своей напиши в..., - дальше следовал совершенно нецензурный монолог.
Побледневший граф запнулся и упал - только это спасло его от кулака размером с добрую гирю, просвистевшего над головой. Несколько крестьян повисли у разошедшегося Мефодия на руках, но он успел еще с наслаждением пнуть ногой Толстого, на карачках отползавшего прочь.
- Мефодий! - заорал староста Максим. - Не доводи до убивства!
Но, судя по лицам, многие в толпе были не прочь и сами смазать графу по уху или обломать об него коромысло. И тут в конце улицы заклубилась пыль и показались конные силуэты.
- Казаки! - крикнул истошный бабий голос. Во мгновение ока улица опустела. Помятый, весь в пыли, Лев Толстой, сидел посредине и тупо смотрел на приближающихся избавителей.
- Вы в порядке, господин граф? - крикнул подскакавший урядник, молодцеватого вида казак с "георгием" на груди, крепкой рукою подымая сидящего с земли.
- Ишь, расплясались, гольтепа, - сказал другой казак, - ничего, всех перепорем...
От этой мысли Толстой почувствовал какое-то мстительное удовлетворение.
... - Ну что, Лёва? Собрать тебе еды? Опять на пашню собираешься, кажется? - сказала на следующее утро Софья Андреевна, привычно подавая мужу тарелку с кашей. Однако, на сей раз Лев Николаевич не кивнул головой, а вдруг стукнул по столу кулаком и тонко закричал:
- Ну что ты все время пристаешь ко мне с этой пашней? В конце концов, есть мужики, пусть они и пашут! Оставьте меня, все оставьте! - и упал бородой в кашу. Прислуга, расширив глаза, комкала в руках полотенце, поглядывая на барыню.
Однако Софья Андреевна улыбнулась.
Кажется, отношения с соседями вскоре обещали наладиться.