За Поворино приснилось - морские львы высохли. Может, и не за Поворино. Мы потерялись где-то в середине России. Увидела - высохли и начинают трескаться, сочась алым. Пробудилась. Жаркая сырость пота в волосах: борьба с кошмаром. Чернота. Значит, ночь. Грохот: товарняк скачет галопом. В щелях вагона мелькают потусторонние огни. Отражаются в антрацитах лошадиных глаз.
Чиркаю спичкой для прикура. Лошади сразу клацаются за холки. Думают, кормить буду. У них всегда одна эта идея, даже когда обожравшись.
- О! - погрубее откликаюсь.
Затихают. Боятся. Как дав ведь чем-нибудь. Знают. Чем попало.
Морские львы в соседнем вагоне. Без сопровождающего. Серегу сняла много суток назад железнодорожная милиция. Пытался скрутить фару с легковушки. Целая платформа новеньких автомобильчиков притормозила рядом. Без сетки. Стояла-стояла. Будто и забытая. Серега не удержался. Хотел к нашему аккумулятору приспособить. Здоровское бы возникло осве щение. Оказывается с вышки дальней следили.
Попыхиваю сигаретой на циферблат. Уже больше часа морских не смачивала. А надо каждые пол. Растрескаются. Как засохшее русло реки с дохлыми крокодилами. По телевизору показывали такое: "В мире животных".
Когда видишь морских в цирковом манеже - гладкие как черные лакированные галоши. Но если высохнут - покрыты жженого цвета шерсткой.
Пора орошать, а он разогнался. Оголтелый составище. Бесчувственные друг к другу миры вагонов. Хранят внутреннюю жизнь, иной раз ошеломляющую, внешне весьма невзрачные. Случайная сцепка непохожих однообразностей. Соединенная от сортировки к сортировке. Временное объединение целей. При обладании каждым единственно своей. Сортировочные станции - не решение судеб, исполнительство. Все предрешено уже где-то в ином месте. В неком изначальном и конечном пункте. Главным диспетче-
ром.
Мне принадлежат два сегмента в этой мчащейся цепи. Отодвигаю массу двери. Бьет воздух. Пахнет ночью. Мрак и есть. Чего они там, морские мои ребятушки, думают? "Агра-ргра-ра!" - вопять, небось. Безотзывчиво в темноту. Я рядом, но я тут. Не трескайтесь, пожалуйста. Должен же лязгающий остолоп когда-то остановиться. Какой-нибудь пропустить пассажирский, например. Может, пробраться по обшивке, перелезть по
сцепам?
Светофор вдали. Красный вроде. Дрогнул наш, заспотыкался, сопит одышкой. Приостанавливается. Еле-еле еще ползет. Ждать нечего. Спрыгиваю в невидимость. Ударилась. Состав уже зашипел, учащается. Бегу по острым камням насыпи. Цепляюсь к вонючему вагону морских. Двигаю тугую дверь. Заела. Изо всех сил. Подалась. В глаза ацетон, слезятся. Взбираюсь. Контакты аккумуляторные подсоединяю. Загорается лампочка над клетками. Электричество дрыгается, тени пляшут. Рычат ребятки. Как хорошие мужики пропойцы.
Решетки в клетках сверху, а боковины из негниющего дерева. Заглядываю. Мордуленции усатые топорщат. Старик Сэм отдельно. Гигант. У него бельмо на левом. Еще кружку. Теперь ласты. Потом тех крикунов. Как можно бережнее с водой. Из пяти бочек последнего набора единственная осталась. По рыбине кидаю. Подтухшей уже. Морозильник течет. Садится аккумулятор.
Фашисткой они меня считают. В цирке-то плескались в специальном бассейне с морской солью. А тут - сухо им, больно. Говно въедается в пересохшую кожу, особенно на сгибах шкуры. Все трет, натирает. Я сама елозиться начинаю от мыслей.
Фонариком поярче свечу на Сэма. С обреченным трепетом. Жду потому что. Вот-вот увижу первые трещины. Язвы. Нету. И у тех двоих ничего. Ну нате, нате вам еще по рыбине. Больше хватит.
Как из вашего вонизма теперь выбраться? Состав гонит знай. Покурить. Сижу в дверном проеме. Ничего не видно. Проносится черень мимо. Как во вселенную засосало. Бах, чего-то вспыхивает и опять слепота. Тормозит или кажется? Замедляется. Гашу окурок и отшвыриваю в бездну. Горящий нельзя. Все пропитано огненосным в этой несущейся жизни. Еще наспех плескаю по кружке на каждого. Кочумайте, братцы! Свисаю наружу, задвигаю дверную махину, отталкиваюсь. Неудачно коленками о насыпь и ладонь опять рассекла. Распрямляюсь. Лошадиный вагон сам подползает. Не зрю его, но чую. Раз и дома. Поезд дергается. Скрежет. Замерли. Поехали. Спать. Завертываюсь в ворох на ящике с реквизитом. Сливаюсь с дерганьем, грохотом, шатким телом поезда. Сплю, но иногда всплеск думы: полить пора, вставай, вставай. Нет, оцепенелость. Слышатся эхом разносящиеся эфиры: может, станция какая, вещают по селекторам на всю масштабность неба. Сплю и сплю. Просыпайся! Развернись, руку сожми хотя бы и проснешся. Немочь. Забытье. И снова обладанье: я - сердце поезда. Очухалась тут жеф. Сажусь рывком. Светло. На часах чего-то восемь. Влачимся где-то. Лошадей кормить. Копытами наяривают.
- О! О! О! - страшным голосом.
Бесполезно. Долбят. Поить. По ведру каждому. И по морде. Овсу. Вдохновенное жамканье.
- Прими, Гриня! - навоз и ссаные опилки в совок и за борт.
Деревушки поодаль. Ха: баба присела в лопухах, заголив молочную задницу. Рогатка у меня всегда в дороге. Утеха. Камешек припасенный заряжаю, прицеливаюсь. Но - мимо. Мы уже минули мимо. Заодно стрельнуть по плоскому этому строению со множеством неумытых окон. Коровник, вероятно. Кокнула стеклушко.
Гоним как убегаем. Яйцо шелушу, кусаю, глотаю. Второе. Они заранее наварены. Равнина плывет, плывет. Родина, ты почему такая бесконечно неостанавливающаяся? Меня посадят, если они высохнут. Артисты. Сэм, допустим, стоит ластой на посошке, а носом мяч балансирует. И жонглирует. И многое прочее. Растрескается первым. Старик - хрупче. Молодняк эластичнее.
Переезд впереди. Пацан с велосипедом. Приближаемся.
Смотрю назад с интересом. Оторопело раззявился. Пальцем вертит у виска и плечами жмет. Отмахиваюсь. Просто скучно мне. Постыло. Я очень давно куда-то устремленная.
Курю. Пью воду. Дремлю. Курю.
Тормозит! Кидаюсь вниз. Вихлясто бегу из-за неровности гремучей насыпи. Хоп, злетела. Поливаю. Рыбы. Присматриваюсь придирчиво фонариком. Целые. Обратно успеть. Бегу. Но еще длительно стоим. Бродить иду. Цистерна впритык. Пропан-бутан. Вот тебе! Запрещено же возле живности. Может, порожняя? Тоже пустую нельзя с груженым составом. Перепад давления на рельсы, деформация их. Крушением чревато. Уж я докой сделалась в железнодорожных проблемах. Кидаю камнем в цистерну. Глушня. Полная. Когда же это ее и где подцепили? Размышлять теперь навязчиво буду о гибели. Выпустил воздух состав. Значит, сейчас отправимся. Успеть к морским. Удается. Поливаю. И назад - уже в движении.
Маленькое радио есть у меня. На "кроне". Подыстлевшей. Включаю. Шипит. Притиснув к голове различаю: "Осуществлен запуск очередной орбитальной станции... Захват троих заложников... В Вильнюсе плюс тринадцать... В Нью-Йорке два часа ночи..." Треск. Капут. И того достаточно. Слишком много информации прискорбно. И так с лихвой. Осудествлен где-то запуск в космос. Очередной фигни. Троих каких-то захвати-
ли. При этом в Вильнюсе плюсовая температура, а в Нью-Йорке темно. Одномоментно. А я тут. И никакихз экстренных сообщений по земному шару: "Где-то в середине России ей через каждые полчаса нужда опрыскивать морских львов".
Опять утро. Сортировка крупная.
- Здравствуйте! - зову путейца. Проверяет смазочные буксы на скатах. Крюком дергает. Подливает из лейки масло. Захлопывает.
- Меня под воду надо, - жалуюсь, - живность.
- Беженцы?
- Цирковые.
- Тигры?
- Львы... морские.
- Моржи что ли? - озадачился. - Посмотреть можно?
- Там запах.
Но ему любопытно. Залезает. Дивится зажав нос.
- Удовлетворим, - удаляется.
Вскоре маневры начинаются. Отцепляют опасную цистерну и вместе с ней весь хвост из двадцати вагонов оттягивают. Передние вагоны тоже уволакивают. Нас замысловатыми перегонами устанавливают под водонапорную башню. Ликую. Клетки промываю из шланга. Бочки наполяю. Фляги. А состав уехал. Ожидать теперь когда образуется следующий. Сижу на насыпи, тужу. На горку с надеждой взираю. С нее вагоны спускают. Вот летит. Замираю: ко мне ли? Хоть бы сюда. Эх, бродяга, на восьмой путь завернул! Не скоро еще попутных настыкуется. Болтаюсь, рассматриваю вагоны. Умею читать знаки на обшивках. Знаю где когда-то находился вагон, где только побывал и куда путь держит. Люблю угадывать эти судьбы особенные. Сегментарные.
Дождь заморосил. Взбираюсь к морским. Брызгаю. Рыбу кидаю в пастюшки оранжевозубые. Если укусят, рана плохо заживает. Трупный яд в зубах. Убоину разлагать чтобы. Это в природе, а здесь бессмысленно. Пойду спать.
Спала. Проснулась. Качает. Заснула.
Стук. Вздрагиваю. Стоим. Темнота. Стучат.
- Кто?! - баском нарочито.
- Пусти, хозяин, два перегона. Со смены домой.
- Нельзя. Удавов везем. Придушат.
- Другой раз вам чего от нас надо будет, тоже к нам не достучи-
тесь вы, - оскорбились.
Слышу сели на тормозной площадке соседнего вагона. Гнусавят свое. Надо было их пустить, рассказали бы чего. А может, кто их знает, нехорошие? Долго на них в дырку от сучка пялюсь. Уже много проехали. Огоньки папиросок звездочками мелькают. Щемит грусть созерцания. В уют семьи вернутся, умоются. Жены суп на стол. Дымящуюся тарелку. Хлеба ломоть. Крепкую помидорину. Или грядочный огурец, пополам разрезанный и потертый с солью. Стопку водочки, безусловно. И так далее. Прыгают на ходу. Исчезли навсегда. Кто такие являлись?
Утреет. В проеме уперлась. Свежесть обдувает клочья волос. Никогда не остановимся! Знаю, что это "никогда" всегда заканчивается, но всякий раз это "никогда" одолевает вновь. Вот и усмиряемся. Соскакиваю, поливка, а обратно сорвалась с лошадиного вагона. Шмякнулась. Уехать успел на три вперед. К угольной чаше прицепилась. Вскарабкалась на черную гору. Кокс. Сижу по-турецки. Пронизывает скоростной ветер.
Озираюсь. Ширь и необъятность. Змеится шнур состава - не различаю начала. Ору заунывно - балуюсь. Воздушный напор забивает рот.
Станция брезжит. Наступает. Заспотыкались задумчиво. Встали. Слезаю. Поливать. Шлеп воды на Сэма и - вижу. Зажмурилась. Подсматриваю. Треснул! Будто три тончайших надреза бритвой. Карминных. Лью еще кружены. Рыб даю. Опять поливаю. Скрыться, подумать, успокоиться!
К лошадям. Разгильдяй Грозный в отсутствие мое лягнулся в стену и нога застряла между досок. Стоит обезумев. Завизжала на него в истерике. Задергался, глаза очумелые закатил. Испугалась, присмирела: "Ай да браво, Грознюля! Бравушки, мальчик..." Трониулись. А он на трех. Завалился. Бьется. Подняться никак. Руслан рядом норовит на дыбы. Не может, недоуздок коротко привязан. Гриня с Сынком на противоположности
тоже шуганулись: не понимают паники, шалеют заодно. Огрела буханкой хлеба Руслана. Матерюсь. Подойти к Грозному сейчас опасно. Тяловозы они все. Придавят невзначай. Приподнялся Грозный, а нога все туда торчит. Едем. Доски рубить прийдется. Топорик. Каждый удар Грозный головой вверх дико рвет. Освободил, наконец, копыто. Грудью в балку огораживающую попер. Кулаком в мякоть носа. Удивлен. Руслан его зазевавшегося кусанул. И этому впаяла. Моркови тут же кидаю, отвлечь. Хватают нервно. Шеи-то себе не испортили? Гриня с Сынком шаркают, тоже лакомство просят. Отнесла, чтоб не обидно. Переживали ведь. Подвязала Сыну недоуздок покрепче. Они стоят всю поездку. Месяц ли добираемся, два - как часовые. И спят стоя. Так уж принято в пути. Не из-за того, что изгваздаются. Если лежа уснут, встряска так пугануть может, что насмерть перекалечатся вскакивая. Вагоны иногда будто в пропасть швыряют,
так долбають. В пассажирских этого нет - аристократия, пижонство. Товарняк - плебей. Тут все сурово и беззастенчиво.
Вроде вопли морских слышу или чудится. Бежать надо или нет? Сплю или бодрствую? Различить замысловато. Жую вдруг яйцо. Или снится? Тщетны попытки догадаться. Лишь бы соблюдать и во сне, и в бдении одно: в любой подвернувшийся миг быстрее поливать. Плетусь как раз. Может, во сне. Не важно. Полить и честно спать. Или проснуться. Опять полить. Тогда не запутаешся.
Однажды пробудилась и что-то поразило: за огромный период впервые. Гляжу, лежа в ворохе зипунов, в полутьму товарняка: что так приятно смутило меня, уже одуревшую от многонедельной тряски и шума, затяжных стояний где-нибудь на запасном пути, опухзшую от постоянной дремы и одновременно недосыпа? Остановка? Ну и мало ли их случалось? Что удивило? Тишина? Да нет, пожалуй... Впрочем, непривычная тишина, не железнодорожная: в ней чувствуется присутствие запамятованной чело-
веческой жизни. Еще не могу осознать огрубевшим слухом ньюансов тихой тишины, но есть и помимо необычное. Внюхиваюсь: благоухание. Не запахи: мазута, угля, сажи, а аромат. Покряхтывая села: суставы скрипят, поясницу ломит - не восемнадцать будто, - и обоняю. Нет, все-таки непривычно тихо, а может, я отцеплена и оставлена в тупике? Не похоже: мирно и хорошо. Домой хочу, к маме. Оказывается, как я устала и соску-
чилась. Но где мы? Что это тут за место вкусное? Встала на ящик, подтянулась к люку у крыши.
Янтарь заката и кружевная пена садов. Полустанок, утопающий в тяжелых, густо усыпанных цветами ветках и название полустанка: "Сады". За кипенью не видно жилья, но, приглядевшись, различаю сокрытое в кущах существование. Внезапно чистый и будто совсем возле голос: "Мурка, иди кушать молоко", а где-то только приступили доить - звон первых тугих струй о цинк подойника. Доносится: "Стой, комолушка, стой, роди-
мая... Стой, дура!" И тончайший свист ласточек, снующих в медовом солнце. Засмеялся ребенок. А это - нежнейшее, таящее - наверное, соприкосновение лепестков в яблоневых бутонах. И все эти звуки, полутона не смешиваются - каждый в собственном воздушно пласте: прозвучав, не умирают тут же, а угасают медленно, пьяня.
Неожиданно во тьме садов вспыхивают разноцветные лампочки и сквозь кисею цветения - музыканты на подиуме пробуют инструменты: танцплощадка. Собираются ребята и девушки.
- Идемте на танцы, - снизу оклик. Военный на насыпи. Дня три прицеплен неподалеку. Везет нечто на платформе тщательно запеленутое брезентом - убивать куда-то недосуг.
- А тронемся? - унылость моя.
- Навел справки, через три часа, не менее.
- Нет, нельзя животных одних, у вас-то там запасной солдат.
- Что ж, - откозырял, пошел пружинисто.
С тоской ему вслед. Охота к людям, но загрязненная я, наспех не отмыться. Сходить лучше к морским.
Им совсем плохо. К язвам прилеплены мухи. Лью. Сэм вял, Чак и Бэрри пока суетятся.
Спрыгиваю, иду с досады в сады, только не та ту сторону, где станция и жизнь, а в заросли, кусаю бутон - горько. Прудик, мостки и на них обнаженный мальчик с удочкой, золотистый от вечернего солнца. Христнула ветка и он заполошно обернулся, подхватил бидон и прочь по тропке: грациозно - босым ступням колко, а я сажусь на мостики, голени в воду. Камыши, утки отдыхать охорашиваюстя. Ивы на том берегу, плаку-
чие. Гладь неподвижна. Разделась, осторожно вошла , - склизкая тина, - поплыла. До середины уже: расколотый пополам дуб открылся за купающимися ивами, умерший, черный и массивный как Сэм. Блаженствую, а они там: взять да выпустить. Соли морской десять крафт-мешков. Ссыпать сюда. Скажу после: львы пали, трупы скинула. Одеваюсь на сырое тело и бегом. Вихрь лепестков. У состава пыл исчез. Не поверят, ведь ветеринария действует на всех сортировочных и павших актировать закон, засудят за госимущество. Залезла к ним, поливаю, рыб, фонариком, а Сэм не впитывает уже кожей. Короста. Безмолвно смотрит в слепящее.
Пандус завален реквизитом, но волочу тяжеленный, скидываю трапом. Отодвигаю боковины клеток: пленники недоуменны, переминаются на ластах.
- Алле! Алле! Работать!
Работать понимают, закричали, еще и шамбарьером подбадриваю. Волнисто запрыгали. Сэм первый. Кубарем по пандусу. Двоица робеет. Хлещу. Заметались по вагону. Пинками. Скатились. Вдоль рельс понесло.
- Ап! Ап! Не туда! Алле!
Напрпвляю шамбарьером, забегаю вперед, рыбой маню. Стадами стадце. Взбудораженный ор: зачуяли влагу, ожили, спешат друг с дружкой наперегонки, меня обгоняют. Берег и не задумываясь: плюх-плюх-плюх... Спинки замелькали. Как дельфины!
Вот и совершила: легкость, счастье.
Соль! Побежала. Тележку в хламе реквизита едва раскопала, скинула мешки на шпалы, загрузила. Две бешеных ходки по пять штук и уже падала, надрывая последние мешки и ссыпая кристаллы в водоем.
Сижу, отдуваюсь. Небо почернело. Плеск слышится, а их самих не видно. Из последних сил:
- Сэ-е-ем!
В воду залезла ополоснуться, но не успела толком. Свисток паровозный. Одежду в руки и опрометью. Лязг. Погоди! Успела. Запыхавшаяся у лошадиного вагона. Тележку забыла. Теперь уже с концами. Еще стоим. Треск насыпи: военный с танцев и девчонка преследует жалобно: "Вадик, я напишу, обязательно, Вадичка!" Умудрились сродниться. Состав туда-сюда подвигался. Застыл. Как шарахнет воздух из-под скатов. Прице-
пилась к подножке. Покатились. Прощайте, Сады! Воды напилась жадно, прилегла. В шаткий сумрак потолка смотрю. То ли заснула, то ли чего. Неожиданно подкинулась. Поливать же!
Черт, я ведь их выпустила там. Навсегда в Садах. Или мечта? Не могла же и в самом деле?! Но вроде помню - избавилась. Пруд в Садах. Приснилось. Да и Сады эти самые - кущи райские. Атлас схем железных дорог листаю, не отмесчено. К двери, отодвинула. Вглядываюсь. Вслушиваюсь. Ночь. Месяц. Мчимся.
Я бы и сама там навсегда осталась. В Садах. Обитать на берегу, обнаженной, разводить костер по ночам - столб искр ввысь. Лошади спокойно пасутся рядом, а в озере резвятся дельфины... морские, то есть, львы.
Покурить. Не знаю: приснилось или произошло? Сомневаюсь: я сплю или есть?