За окном мелькали тополя, размахивая посеребренными шумными кронами, с одинаковой частотой появлялись белые столбики с цифрами километров. Проносились ромашковые поля, разделенные посадками редколесья. Мне нравилось смотреть за окно, нравилось путешествовать. "Тук-тук, тук-тук" - весело стучали колеса, и мама в их такт тихонько напевала: "На Тихорецкую состав отправится, вагончик тронется - перрон останется". А мы так и ехали - на Тихорецкую, на каникулы к бабушке Наташе.
И к вечеру, оглянувшись на свист убегающего паровоза, увозил нас рейсовый автобус в старую часть города, где были только одноэтажные дома, где на двадцать улиц приходилась одна асфальтированная дорога, где весной у каждого дома радовали буйным цветом яблони, вишни, черешни. А летом клонили ветви сочные плоды...
Мы подходили к дому, и я поминутно засыпала маму вопросами: а ждут ли нас бабушка с дедушкой у калитки, а что мы будем делать завтра, и жив ли еще мой старый велосипед. Вот и зеленые ворота, раздвигающие собою аллею вишень и слив. Мы дергаем за железное кольцо, просыпается Чижик, по глупости своей принимается лаять, надрывая горло и неистово звеня цепью. На шум выходит бабулька, за нею показывается дед. Бабушка Наташа всплескивает руками: "Милые мои! Как я рада!" Буйная, всепоглощающая радость охватывает меня с головой!
А наутро, вскочив с постели, еще до завтрака я мчусь на своем давнем друге - велосипеде. Когда-то у него было не два колеса, а целых четыре - два, как обычно и два по бокам, чтоб не падать. Но вот уже и коленки мои взлетают выше головы, а я все также мчусь к тихой речке, объятой соломенно-зеленой шалью камышей. Я родилась здесь, и этот воздух, впервые расправил мои неокрепшие легкие, наполнил свежестью и прохладой, ароматами трав и цветов. Отчаянно кручу колеса, стараясь быстрее ветра донести свою радостную весть к тихому дворику на соседней улице:
- Бабушка Мария, я приехала!
Бабушка Мария - наш частый гость. Дружат они с бабушкой Наташей с незапамятных времен. Так что каждое лето, перед отъездом я всегда ей обещаю приехать снова. И рада теперь, что выполнила обещание.
Бабушка Мария живет одна. Выцветший редкий заборчик напоказ выставляет все небогатое подворье. За палисадником стоит избенка с резными наличниками. То, что они были когда-то белыми - нетрудно догадаться по оставшимся кое-где островкам краски. Избушка напоминает мне скирду сена - так подмялись и сникли бока, опустились, будто ввалились окна-глазницы. И только на крыше флюгер-петушок, как-то по-особенному подбоченясь, зорко посматривает на входящих, напоминая, что и в этом доме когда-то был праздник. Бабушка Мария не раз приглашала меня в дом. Здесь совсем не так, как у нас. Хозяйка этого дома глубоко верующая. В самом видном углу - образа, убранные простыми занавесочками, любовно пущены цветы и ленты, а на небольшой столешнице под образами всегда стоит тонкая обожженная свечка. Маленьким часто прощается их крайнее любопытство, и я однажды спросила: "Бабушка Мария, а почему у тебя деда нет?" Баба Мария немного замешкалась и скороговоркой проговорила: "Ушел дедка за репкой, да и след простыл". В другой раз я спросила об этом свою бабушку.
- Я тебе расскажу, только обещай больше не тревожить расспросами Марию, ладно?
Я закивала головой и приготовилась слушать. Но тут раздался грохот и рев - это вернулся дедушка с рынка. Его старенький трудяга-мопед изрыгал клубы дыма и к тому же устроил переполох курам. Чижик тоже был хорош - ведь он знал этот мопед давным-давно, но всякий раз, занося в будку хвост (прикрывая тылы), принимался тягаться голосом со своим железным соседом. Бабушка явно была огорчена происходящим. "И надо было ему въезжать во двор, заглушил бы свой рыдван еще за воротами! Ах, старый головотяпа!"
В сенях показался сначала угол продуктовой кошелки, а потом и сам дед в дорожной шляпе, покрывавшей лихие белые кудри. Дед был самым уважаемым человеком во всей их округе. И только моя бабуля могла запросто на него ворчать, ласково приговаривая: "Шляпа, ты шляпа".
Часто собирались мои старички вместе поиграть в карты, посмотреть "Семнадцать мгновений весны", послушать Зыкину и Кобзона и утереть украдкой слезу, скатывающуюся по морщинистой щеке, вспомнить прошлое...
***
- Наталья, выйдь скорее, пленных ведут!
Они брели по пыльной дороге, суровый ветер подгонял их в спины. Ослабевшие от ран и долгого, под конвоем, пути, уставшие от бессилия и боли. Немцы вразвалку шли с обеих сторон колонны, держа автоматы наизготовку, в любой момент готовые полоснуть из вороненого ствола смертоносным свинцом. Станичные выходили из своих домов, вглядывались в изможденные, обветренные лица, нет ли среди гонимых сына, мужа, отца. А вдруг его так же ведут где-нибудь по соседству? Мария жадно всматривалась в толпу. Недавно ушел на фронт ее брат, обнял на прощанье родную сеструху да и был таков. С замиранием отмечала каждого: не он, слава Богу. На одном вдруг взгляд зацепился особо. Рука согнулась на перевязи, залита потемневшей кровью гимнастерка. Чернявый чуб взбился над упрямым лбом, а в глазах затаилась злоба и боль. Такой же и Пашка был, лютый на фашистов. И лицом схож, и ростом. Только у Пашки кость была шире, а этот худенький совсем. Пленный, почувствовав пристальный взгляд, поднял голову. Она смущенно улыбнулась. И по лицу его тоже поползла бледно-розовая ниточка улыбки.
А вечером, захлебываясь от собственных слез, что душили неистово, все боялась признаться себе - встретила судьбу, не идет с ума. А велик ли прок от слез, когда судьбинка дразнит ее колючей проволокой?
И на Кубани, как и по всей земле, охваченной войной, стояли фашистские лагеря. И казачки старались передать пленным хоть какую провизию. Всем селением варили борщи из красного бурака. Куры, яйца, понятно, доставались немцам. Но кое-что перепадало и нашим солдатам. Потом только догадались резать на мелкие части куриное мясо и растирать их в борще, как чеснок с салом, часто-часто орудуя кухонным ножом. Не сказать, чтоб у самих еды было вдоволь. Собирали по хуторам. Кто что мог, что осталось от первых налетов мародерства. Потом только налеты временно поутихли, так как пришло фашистам от командования особое распоряжение - не тревожить казачьи улья. Гитлер думал сделать ставку на казаков, недовольных Советской властью. Да просчитался супостат - не такой здесь народ живет, Родиной, как блинами на базаре, не торгует.
***
Гулко стучат ложки об алюминиевое донце. И невысказанные слова благодарности светятся в лицах наших солдат. Мария держится возле Натальи. Та постарше и побойчее, да и все же семь классов за спиной - она, по крайней мере, знает спасительную фразу по-немецки: "Гер офицер узнает - он вам покажет". Мария издалека наблюдает за так похожим на ее брата пленным. Как хоть звать его? Он иногда поднимает голову и в глазах его все та же тоска.
Кровавое солнце садится за речкой. Из камышей прутком выгоняет Наталья белошерстую козочку. На нее, крутолобую, и надежда вся. Двое дочек у Натальи, а меньшей - двух нет. Мария идет рядом и все об одном толкует. Эта новость не дает ей покоя. Иваниха сына своего признала среди военнопленных - и его отпустили. Отпустили сокола с подбитыми крыльями, израненного, а все живого.
- Наталья, помоги, Христом Богом молю, помоги. Ты вон какая смелая. А он совсем плох. Сгинет в лагере. А я б его выходила. Помоги.
Наталья молчит. Поверят ли? Эдак все село заявит о родственниках - всех не отпустят.
В доме у Натальи жил какой-то важный офицер, интеллигентного виду. Сперва все ходил, присматривался. На столе увидел карточку Натальиного отца - Данилу Прокопика. Он был в молодости черноволосым, курчавым, носил усы и курил самодельную трубку. Так и снял его заезжий фотограф.
- Сталин? - заорал немецкий офицер.
- Нихт Сталин, даст ист майн фатер.
Но портрет спрятала от греха подальше. А был еще случай. Немец какой-то, при том офицере вроде денщика, стал было приставать к Наталье. На руках у нее, на счастье, была дочурка. Загнанная в угол, Наталья все же не растерялась - ущипнула ее за спинку. Дочка как закричала, как залилась слезами! Вошел офицер и крепко отлаял солдата, так что больше Наталью никто не трогал. И солдаты побаивались ее, что ли.
В другой раз, как пришли девчата в лагерь с двухведерным казаном варехи, глазами отыскала Наталья старшего среди караула, шепнула Марии. Подошли вдвоем. Наталья впереди, Мария, дрожащая с головы до пят, позади, прикрывая от волненья лицо. Унтер сидел, развалившись на стуле, выбросив длиннющие ноги вперед, самодовольно поглаживая рыжеватый бритый затылок и подставляя южному солнцу конопатую грудь. Наталья думала отвесить поклон тому, у кого будет просить о пленном. Но, увидев такую картину, передумала.
- Гер офицер, - польстила его самолюбию Наталья. Эс ист айн швеста. Среди военнопленных ее брат.. Ире брутер ист хие. Зи мехтет ин митнеймен,...нах хаузе. Домой бы забрать...
- Намэ? - Как зофут ?
Наталья обернулась к Марии, прошептала: "Звать его как?" Мертвенной бледностью покрылось лицо ее: "Не знаю". Немец тем временем встал, разговор его, видимо, заинтересовал. Наталья выпалила не задумываясь: "Иваном кличут."
- В хусская ахмия фсе Ифаны. Пусть покажет.
Чуть покачиваясь, несгибающимися ногами Мария пошла вперед. В онемевшей тишине она проходила мимо русских солдат. Сейчас ей хотелось, чтобы все они были ее братьями. Всем бы дала приют родящая краснодарская земля. Всматривалась в каждое лицо. И вдруг ноги подкосились, тело обмякло и грузно повалилось на землю. Обняв солдата, бесшумно затряслась в рыданиях, и, обретя насилу голос, сумела выдавить: "Он это."
Глядя на эту нескрываемую силу чувств, унтер, подняв вверх указательный палец, нравоучительно произнес: "Мы не есть зафоефательная ахмия. Мы есть осфободительная ахмия всьех нах... всех нахходов! Оcфободить его."
Наталья протянула немцу заранее приготовленную корзинку с продуктами, покрытую рушником. Брезгливо поморщившись, двумя пальцами отогнул расшитое полотенце. Увидев торчащие из корзинки утиные ноги, немец одобрительно закивал: "Гут, гут".
Наталья тронула Марию за плечо:
- Пойдем скорее, пока не передумал.
Мария словно очнулась. Еще не веря своему счастью, проворно поднялась, протянула пленному руку:
- Отпускают. Идем, идем отсюда.
Только за мостом остановились перевести дух. Идти ему было очень тяжело.
- Давай до рощицы дойдем и сядем.
Дубовая роща начиналась в стороне от дороги. День был на редкость ветреный. Поднимал ветер на дороге пылюку, сыпал ею в лица дорожных людей, щурил им глаза и сбивал волосы. В роще хозяйничать не смел, гудел лишь, серчая, высоко в кронах деревьев, гнул ветки, да сломать - куда ему! Присели. Мария украдкой глянула на него, но, встретив его глаза, тут же свои опустила. Зарделась. Столько всего сказать хочется и столько узнать от него, а отчего-то молчит. Он тоже не спешит со словами. Или говорить ему трудно? Мария снова подняла глаза, набрала воздуху полную грудь и несмело спросила: "Я и звать-то тебя не знаю как. Скажи, как тебя в семье звали?" Он откликнулся сразу, будто только и ждал этих слов:
- Павлом родители нарекли, Пашкой друзья звали.
Мария вздрогнула и еще раз удивленно, недоверчиво посмотрела на Павла. А ведь так и брата ее звали. Видно, судьба смеется над ней.
- А меня Марией зовут.
Он вдруг снова смолк, только насупились черные брови, пролегла на лбу суровая складка. Долга ли молчанка? Сказал:
- Что же делать мне, Машенька? Достала ты меня из лагеря, а дальше-то что? Кто мне поверит, что просто так отпустили. В лучшем случае в штрафбат пошлют, если повезет, и на месте не расстреляют.
- Живи пока у меня. Если немцы дознаются, что ушел ты куда - несдобровать мне.
- Что верно, то верно.
- Я одна живу. Брат был, да где сейчас - сказал бы кто, что с ним теперь, жив ли. Лишь бы жив был. А пока будь мне заместо брата.
Ветер нагнал целую стаю туч, заревел еще надрывистей. Вдали уже где-то гремело. Не сразу, точно нехотя, срывались первые полновесные капли.
- Идем скорей! Ой, быть нам мокрыми!
Осень и зиму пробыл у Марии Павел. А с наступлением наших ушел опять на фронт. Вернулась Мария как-то домой, а он уж стоит у калитки, голову свесил, точно виноват в чем.
- Вот, ухожу. Ты не провожай меня, Маша. И не тоскуй обо мне. Прости, если чем обидел.
Ушел, только гулко стукнула калитка. И в груди отозвался тот же звук, тревожный, надрывный: тук-тук, тук-тук.
А под сердцем что-то двинулось... еще толчок. Неужто понесла? Посреди войны, разрухи и горя - новая жизнь. На беду ли, на радость ли?
О Павле Мария больше ничего не слыхала. Не дождалась и брата. Остался у Марии только сын, да и тот погиб. В мирное время погиб...
...Сегодня снова зашла к нам бабушка Мария.
- Ваня, не привез мне лекарства от сердца?
- Привез, а как же, - отвечает мой дед.
Я смотрю на бабушку Марию, на ее потемневшее от времени лицо, в усталые без цвета глаза. По-старушечьи, под подбородком повязан простенький ситцевый платок. По впалым щекам, вижу, блеснули на солнце дорожки от слез. То ли от старости, то ли от боли. Протянула деду измятую трешку:
- Что-то тяжко мне нынче. Пойду я.
И она потихоньку пошла. Только застучала клюка о сухую землю, тяжело и больно: тук-тук, тук-тук.