Аннотация: Быть может случается, что целая философия в голове старой женщины состоит из одних таких мертвых точек.
Ф. Ницше
Быть может, случается, что целая философия в голове старой женщины состоит из одних таких мертвых точек.
Ф. Ницше
Человек приобретает качества не присущие homo sapiens. Качества того рода, в которых никогда не возникает нужды в повседневном быту, но нужду в коих протагонист все же провоцирует, совершая ряд необдуманных и нерациональных действий. Таково определение легенды.
Повествование непременно основано на событиях имевших место в нашем измерении. Таково определение легенды. Нужно придумать легенду. Одно из условий, чтобы главным действующим лицом был кто-то знакомый. Сделать из культурного наследия комичный шарж на одного из окружающих меня обывателей. Сделать беспомощную шутку из того, что считалось классикой. При этом ничего и никого не оскорбив и не ущемив. Практически равносильно устраиванию среди учеников средней школы конкурса на лучшее продолжение «Улисса» или «Братьев Кармазовых». Тонкий ход, интересно кто это придумал
Я предлагаю вариант, нарочито беспомощный, нарочито нелепый. Моя бабушка во время своего очередного визита на Кубу отправляется на пляж. Тут всплывает неприятный факт, она не умеет плавать. Впрочем, к тому времени, когда мне пришлось записывать вышеупомянутую шарж-легенду, я успела понять, что она многого не умела. И воспоминания о ней, уже не вызывали во мне ничего, кроме неловкости. И так, бабушка достает из сумки матрас, с темно-синей обивкой украшенной нежно-розовыми экзотическими цветами, матрас, издающий запах резины, пыли, рвоты, и мятных конфет, матрас, покрытый жирными пятнами, матрас, прошедший через множество рук прежде чем оказаться в её пользовании. Надувает его, толкает на воду, карабкается, залазит. Герой начал свой путь. Волны Атлантического Океана уносят матрас все дальше и дальше. Положение Кубы относительно Солнца позволяет последнему забыть о таких понятиях как стыд и совесть, и открывает перед ним возможность доводить несчастных кубинцев до потери какого-либо рассудка. Лучи направленные в точности на темя моей бабушки не жалеют и её, и она без каких-либо угрызений совести позволяет себе уснуть. Это быль. Бабушка просыпается. Здесь начинается легенда. Сон младенца (пусть даже концептуального младенца), длится на протяжении нескольких часов. Этого промежутка времени, хватило на то, что бы матрас успел отплыть на то расстояние, когда берег уже исчез из поля зрения, скрывшись за горизонтом. Напугана, шокирована, подобно калейдоскопу перед глазами проходит вся жизнь. Здесь можно углубиться в подробности. Начать с деревни.
Институт.
Детский садик.
Любимая работа.
Так выйдет больше страниц. Больше текста. Больше строк, между которых можно вставить свои вторичные умопостроения. Между которых можно запихнуть «наболевшее». В детстве и ранней юности, подробностей стараешься избежать, осознавая всю их несуразность. С возрастом, начинаешь постепенно приучаться орудовать ими в свою пользу. Вязать узлами, складывать гармошкой. Надеешься, что кто-то попытается развязать. За счет подробностей, можно сократить мистику. Я не сильна в мистике. Фантазии мне быстро надоедают. Фантазии повторяются. Фантазий никогда не хватает. По окончании подробного описания, стоит поторопиться. Вот, её крестик, он блестит на солнце (она походу никогда не носила его), бабушка бросает на него быстрый взгляд, складывает ладошки, поднимает глаза к небу и начинает молитву.
И глаза её наполнились слезами чистыми, слезами искренними и принялась она молить Всевышнего о милосердии. Bерила, что Господь поможет, ведь всегда ей помогал, даже в минуты наиболее трудные, когда она была уже на грани суицида... Какого суицида? При чем тут суицид? Перечеркнем. Продолжим. И ощутила она силу неземную, и почувствовала, что ноги её отрываются от матраса, по телу расходится ощущение сладостной неги, и летать стало также просто, как идти или бежать. Она успешно долетела до своего отеля. Все были очень рады. С тех пор, бабушка всегда ходила в церковь, и меня научила, и все мы благодарим Господа, за ... его изобретательность. Аминь.
I
Игра - мастерство, которым я с раннего детства мечтала овладеть, но ничего не вышло, ибо с ранних лет, мне лгали, что у меня имеется потенциал.
Стук в дверь.
На пороге мой товарищ. На протяжении более 10-ти лет, я его так и называю, Товарищ.
Товарищ, куда сегодня держим путь? Ты мне как сын и брат, Товарищ. Ладный ты какой, Товарищ, гладкий... а я знаешь без тепла давно, без женского, без мужского... Хочется, Товарищ, мягкой какой-нибудь конечности, да чтоб упругой такой была. Товарищ, что запах с глотки кислый такой? Когда ты уже, наконец, не сможешь больше, брякнешь что-то, и издохнешь, пустив пену? А впрочем, это не интересно, товарищество ведь уже давно не в моде.
Товарищ издает запах печенки и лука. Кисти своих рук, он застенчиво прячет в кожаных перчатках. Поднимаясь в лифте, он ощупывал свою пуповину, и пальцы его теперь тоже пахнут соответствующе. Он протягивает мне руку в кожаной перчатке, я спрашиваю у него «Куда путь держим на этот раз, товарищ?» Он ничего не говорит в ответ, только показывает мне свою верхнюю челюсть, состоящую из красных десен и ряда мелких желтоватых с коричневатыми каналами зубиков. Я задаю себе вопрос, мол, от чего же у него между ноздрями и нижней губой, влажно так, и исходит блеск, как от воды или жира, и себе же отвечаю, что Товарищ, являет собой в чистом виде олицетворение всего, чего я страшилась (во что страшилась воплотиться, или страшилась факта, что уже в это воплощена), когда мать называла меня Пузырь, чем вызывала у меня ассоциации с полным добродушным каннибалом в белой майке, с блестящей лысиной и обрамляющей ногти «траурной каймой». И чистоплотность здесь не причем, равно как и нечистоплотность. Это не стиль, а уж тем более не сущность. Это то, чего бы не было, если б не присущая роду человеческому гадливость.
А куда мы идем, он так и не сказал, пока не дошли до цели. Поговорить по дороге, не получилось, в силу того, что у каждого из нас было всего по одной причине раскрывать рот без надобности, у Товарища за извинениями, которые впрочем, могли быть выражены через историю, которая казалась ему занимательной, или шутки, которая казались ему смешными, а у меня за очередным театральным криком, исполненным того, что, казалось бы, мне пронзительным. А сейчас было не до того. Прогуливаясь пустыми улицами, вдоль домов, на окнах которых не колыхались занавески, любуясь деревьями, листья которых отказывались шевелиться, будто накачанные новокаином, мы медитировали, дабы очистить умы наши от скверны устаревшей, дабы освободить их для скверны новомодной.
Красивой тетеньке,
Играть хотелось в боль,
Но вот беда-то,
Платочек носовой, поела моль.
II
«Я сам придумал это», казал мне Товарищ. Он указал мне на мертвое дерево, все, что осталось от него - стоячий кусок коры, свернутый полуцилиндром. Мы присели перед ним на корточки, Товарищ достал из внутреннего лупу и протянул её мне. Теперь я отчетливо видела меленький городок, заключенный в клетку и пропорциональных ему жителей.
«До чего же тебе должно было быть скучно.» вырвалось у меня из гортани, протиснулось сквозь сжатые зубы и ударило в лицо затаившему дыхание Товарищу.
«Они актеры. Профессиональные. Я сам их смастерил из остатков своих детских фантазий и обучил театральному искусству.» рассказывал он мне, а между тем губы его дрожали, и Товарищу приходилось делать долгие паузы, дабы зажимать их между зубов, пытаясь прекратить дрожь. Хороший, подумалось мне.
Товарищ направил лупу на несколько хрупких, в чем-то копошащихся фигурок. Мне удалось разглядеть детей.
Дети играют в пыли,
Сюда их выбросили люди
Лишенные глаз и рта
Из дырок в пространстве.
Теперь дети рисуют,
Все на той же пыли.
Выводят дикие узоры,
Что вымучены были
С того, что видели,
И даже знали,
Хоть были не должны.
Дети воплощают в пыль,
Недоломки своих фантазий,
Родившиеся из-под иголок
И сумасшедших строчек
Из дедушкиных дневников.
Завидев фигуры на горизонте
Дети столп пыли подняв
И вместе с ним, все что осталось,
С того, что раньше их было фантазиями
По крутому подъему вверх
Взявшись за руки, стали бежать.
А тот, что был самым младшим,
От коммуны их, отставая, кричал,
»А вдруг это наши родители?»
«Они знают, что они актеры?» спросила я у Товарища, поскольку чуть слышный хруст детских косточек, заставил меня в этом засомневаться.
«Они как мы. Они ничего не знают.» был ответ. «Роботов бы туда... Чтобы
за них всю грязную работенку делали.» Ну да. А жители городка, те, что из плоти да крови, вмиг лишатся животного начала, и инстинкты самосохранения в них попросту атрофируются по причине их ненадобности. Великий человек - может позволить открыто выдавать максимы, говорилось в рецензии на одну эпатажную книгу. Товарищ - воплотивший идею в насущное, я имею в виду иное насущное, чем набор неуклюжих фразочек на бумажке, кое-как связанных знаками препинания, воистину может претендовать на гордый титул великого человека. Может позволить ошибки, клише, и даже плагиат. Я не могу.
Матери. Здесь, тут, там. Им завидую не менее чем Товарищу. Я всегда говорила следующее - «Из всего, что составляет мое тело, я бы оставила только мозг, сердце, один глаз, одно ухо, и доминирующую руку.» Матерям куда проще. Им достаточно сердца и двух грудей, которыми всегда можно напоить. Во всяком случае, именно такой образ матери создался в моем воображении, когда я прочла стих одной женщины-уну написавшей «...мое дитя с улыбкой лежит в колыбели... есть ли у меня повод не кричать от радости?»
Женщина дикая смеясь
Сосок похожий на клюв
И служащий тем же
С радостным криком
Вставляет в дитяти рот.
Дитя - мяса кусок не съестного
В пеленках лежит, как в кавычках
Определением его точным
И именем справедливым является НЕДО.
Недо вместе с молоком из женщины
Относительного интеллекта
Эгоистично тянет скудные останки,
А матери остается лишь радость.
Где снег и температура со знаком минус
В палатке из оленьих шкурок
Происходит то, что рано или поздно станет
Определением всего, что есть
Сегодня, было вчера и будет завтра.
А по большему счету,
В дикой матери голове
Осталось лишь настоящее,
Которое уже есть,
А значит, видимо,
Появиться однажды было должно.
В снегах, при минусовой температуре две груди, висящие в воздухе с вытекающей из них на снег густой белой массой. Сосцы красноватые и набухшие. Груди массивные, но никак не пышные, одна заметно больше другой. И в каждой по горячему, часто бьющемуся сердцу. Вот оно - материнство, одна из сладчайших женских радостей. Молочные железы, жировая ткань.
«И творцы у меня тут есть. Поэты мертворожденные.»
«Ну червячки их какие-нибудь, да точат?»
«Червячков засушивают, между листочков книжечек вкладывают. Также поступают с любым имеющим к ним отношение органичным материалом, который в силу того или иного чуда подает признаки жизни.»
И отчетливо я их различала, поэтов выходящих из инкубатора - один за другим, они появлялись с пылесосами, шланги которых вставляли себе в нос и в ухо. Что удавалось высосать - вклеивали в альбомы. На моих глазах, на телах некоторых появлялись почки, что набухали и лопались, и новые пидоры-романтики вытекали в виде месячных зародышей. А зеваки стоящие вокруг любовались всем этим и бормотали что-то себе под нос некоторые из них подбирали поэтичных зародышей и сосали их как креветок эта участь постигала большую частьышей прежде чем успевали их отправить в инкубатор, а те что оставались во множестве своем растаптывались неуклюжими нянечками которые ждали конца рабочего дня и того момента когда наконец они войдут в свои квартиры лениво намекали зевакам убираться восвояси и не путаться под ногами и так каждый день и так до шести часов а в семь они будут дома и там их будет ждать вот такой вот Товарищ изобретающий очередной microcosm и отчетливо видеть результаты его деятельности но никому в увиденном не признаваться и когда повяжут его и повезут на телеге запряженной единорогами куда-то далеко кричащего «Роботов бы им туда, что всю грязную работенку за них...»
III
Запас исчерпан. До новых встреч, здесь или еще где.