Едва миновали таможню, Юрий погнал машину как только позволяла дорога -- вынужденное бездействие утомляет, и чтобы преодолеть его последствия, сбросить путы усталости, тоски, а иногда отчаяния, порой надо просто перестать себя сдерживать. Ещё повезло с очередью, растянулась всего на пару часов, а то б жариться и жариться на солнцепёке.
На одной из ближайших бензоколонок -- третьей или четвёртой от границы, -- там, где, по разумению водителя, цены опустились до российских, встали на заправку: залили под завязку бак и канистры, должно хватить до Москвы. И всё б ничего, но запахло бензином -- головная боль обеспечена. Впрочем, это мелочи.
Юрий с женой Анеттой направлялся в отпуск, к матери, а Стас, несколько дней проведший у них в Риге, домой.
Юрий в прошлом с одного со Стасом двора, но вот влюбился как-то, подпав под обаяние загадочных чужих манер и прибалтийского особого акцента, что сродни иностранному, да и женился -- с тех пор ездит в родной город как в гости. Ждёт не дождётся каждого следующего раза; выкраивает отгулы, подгадывает маршруты командировок, если таковые случаются, а уж вырваться в отпуск хоть на недельку считает святым долгом. Не может русский человек без Родины: начинает хандрить, изведётся весь, истомится, исстрадается.
Бензоколонки попадались одна за другой, и цены падали. А лет пять назад, когда Юрий впервые самостоятельно отважился проделать тот же вояж, были проблемы с топливом. Рассказывал, однажды пришлось с километр толкать машину, под проливным дождём; промок, продрог, вымазался в грязи, -- но как будто бы воспоминания навеяли ему что-то доброе. Частенько задерживается в памяти, что прежде доставляло волнения, хлопоты; так ведь тогда он ещё и в сторону отчего дома толкал.
Указатели мелькали знакомыми названиями: Себеж, Михайловское, Опочка... Вероятно, поэтому в мыслях у Стаса нет-нет да возникало романтическое "И влюблюсь до ноября".
"Теперь июнь, и было бы неплохо!.."
Остальные строки вспомнить не мог, только последнюю "И влюблюсь до ноября". Но настроение и от неё одной улучшалось -- что там запах бензина и прочие возможные и невозможные дорожные мытарства?! Стас уже любил эти незнакомые доселе окрестности, с жадностью смотрел по сторонам, стараясь подметить каждую мелочь, каждый фрагмент этой благодатной поэтической земли. И не оставляло ощущение: что-то неизмеримо большее, тайное всё равно скрыто от взора в этих вечных холмах и равнинах, лесах и залесках, болотах и буераках, даже в низких предвечерних небесах с застывшими косматыми облаками, наверно, такими же, как и во времена Пушкина.
Юрию же было не до лирики, он препирался с Анеттой по поводу того, где сворачивать с трассы, чтобы попасть в деревню С. -- в ней обосновались бывшие соседи по рижской квартире Соня и её супруг Михалыч. Даже карта не помогла; исцарапали ногтями, измяли, надорвали и, не сложив, отбросили, как бесполезную, на заднее сиденье, к Стасу под бок.
Когда-то Юрий приезжал сюда с Михалычем на несколько дней, помогал обживаться; границы и таможни не было, всё только создавалось после распада Союза. Добирались на стареньком дряхлом "Запорожце" соседа, путь занял часов десять, не раз останавливались ремонтироваться. Прибыв на место, приводили в порядок дом, строение рядом приспосабливали под баню, чистили колодец, налаживали электричество, громоздили антенну, рыбачили и, разумеется, потягивали водочку -- без неё в деревне у городского жителя ничего не ладится, никакая здравая мысль голову не осенит, а ведь нужно всё обмозговать, прикинуть, чтоб там хрен к редьке, да как надо, по-человечески. Вот и прикидывали. Ещё планировали, зарекались даже, что будут собираться каждое лето -- обзаведутся уловистыми снастями, хитрыми охотничьими принадлежностями, Михалыч наготовит запасов солений, варений, насушит всяческих целебных трав, нарежет душистых веников, -- но потом с работой были заморочки, да некогда, да лень, да то, да сё, и как-то, в общем, недосуг и не сложилось.
Припомнив действительные и мнимые оплошности каждого едва ли не за все годы супружества, спорщики, наконец, угомонились. Анетта фыркнула и демонстративно отвернулась, а Юрий принялся делиться историческими познаниями, добытыми, по всей видимости, в каком-то путеводителе; неторопливо, степенно, как бы между прочим, не заботясь, будут ли слушать, -- это успокаивало его самого и могло бы стать поводом к примирению с женой.
Назвал Шуйского, Петра I, Пестеля, Державина, Фонвизина, Бунина, а от них перенёсся к описанию пункта назначения и окрестностей. Выходило, деревня С. располагается километрах в пятнадцати от границы. В ней с десяток домов; "три или четыре -- шикарные", таможенников, прочие -- ветхие, обыкновенных граждан: один Сонин, в другом старик со старухой последние годки доживают, и ещё есть несколько развалюх с неприметными стороннему взгляду обитателями.
Вообще, места кругом малозаселённые, промышленности никакой, а что была когда-то -- встала замертво. Вот и получается, повсюду леса, луга, озёра, реки, протоки -- богатая природа и в основном бедные люди, вынужденные правдами и неправдами заботиться о пропитании.
Михалыч -- кстати, тёзка Юрия -- был его первым и, пожалуй, единственным другом в Риге, хотя и старше лет на двадцать, а то и на двадцать пять. Он и на работу устроил, на рыбоконсервный комбинат, и через знакомых опекал, пока подопечный не освоился с техникой, языком. Вместе с семьями отмечали праздники, да и так вечерами частенько захаживали на добрый соседский огонёк скоротать время и опрокинуть по рюмашке. Михалыч -- бывший офицер, танкист. По словам Юрия, службу окончил майором, но всякий раз любил приврать, называя себя то подполковником, то полковником -- в зависимости от количества принятого на грудь, -- случалось, добирался и до генерала. После армии работал механиком на траулере, бывал за границей, возил оттуда деньги и модные шмотки -- красавицу жену баловал. Соня продавала билеты в кинотеатре; всегда весёлая, нарядная, она точно помолодела и похорошела, вторично выйдя замуж.
Когда переезжали, рассчитывали на Михалычеву военную пенсию -- только что распался Союз, а в Латвии её не платили, называя русских оккупантами, -- да и просто полагали, что среди своих легче будет. Дом уступила Сонина дальняя родственница, дёшево, по-свойски. Потом они сами хотели перепродать и его, и прилегающий участок -- таможенникам под застройку; те наведывались и приличную цену давали, края-то заповедные. Но началась очередная кампания по наведению порядка, а возможно, кто-то из честных людей вдруг на чиновничьем посту оказался -- и мздоимцев поприжали, так что охотничков поселиться у озера резко поубавилось.
В более отдалённой перспективе Соня с Михалычем мечтали уехать под Волгоград к его сыновьям. Общих же детей не было: поздно сошлись, только и успели что себя порадовать. Да и в остальном несладко пришлось.
Хозяин из Михалыча в последние годы был никудышный, всё болел и сам не мог чего-либо сделать или построить. И заработать негде. Кормиться от границы перевозом бензина, водки и сигарет не стал, не пришлось офицеру-отставнику занятие по нраву. И у Сони никаких доходов, лишь крохотная пенсия, вот и надо было выкручиваться за себя и мужа: ловить рыбу, собирать ягоды, грибы, орехи, смотреть за огородом, а ещё самогонку гнать -- она всегда в цене, прочнее самой конвертируемой валюты. Так вот и жили.
Юрий повернул машину и, проехав с полкилометра, остановился перед высоким холмом.
-- По этой или той? -- спросил у жены, движением головы поочерёдно указав налево и направо.
На холм, огибая его с разных сторон, взбирались две дороги: одна -- обычная просёлочная грунтовка, другая -- засыпанная крупным, величиной с кулак, известняком, по такому и ехать-то страшно. Какая куда вела дальше, неизвестно.
Анетта недоумённо посмотрела на мужа и пожала плечами. Вид у неё был заспанный, рассеянный, недовольный, и будто бы она не расслышала или не поняла, а если поняла, подумала, чего, мол, спрашиваешь, раз за руль сел, и она-то, собственно, тут при чём? Стас вообще загрустил: надоели ему эти семейные разборки.
"Чего она так его ненавидит, а вместе с ним и друзей?"
Стояли-ждали минут пятнадцать, нервы испытывали, пока мимо не проскочила красная "Нива".
"Налево или направо?" -- гадал Стас, заражаясь неведомым ему водительским азартом. Сам никогда б не свернул на булыжники, лучше крюк дать. Но для Юрия пример собрата автомобилиста оказался решающим: едва тот загромыхал по известняку, и он стронулся с места.
За холмом дороги сошлись -- Анетта потемнела от злости, Стас рассмеялся, и даже Юрий не утерпел и хлёстко выматерился, не то в адрес друга, не то жены, не то хозяина "Нивы", а ещё заявил, что обязательно нажрётся вусмерть, как только поставит машину.
Дом на краю деревни, подгнивший, покосившийся, и был Сониным, за ним просматривался скудный огород, сарайчик слева -- чёрный, точно насквозь пропитанный влагой, -- к нему примыкал такой же чёрный забор, вернее, его фрагмент в несколько метров, за которым громоздилась навозная куча, поросшая сочной крапивой. Справа, в отдалении от дома, где открытое пространство сменялось берёзняком, было ещё какое-то древнее, погрузившееся в землю строение, напоминающее баню, возле были люди.
Юрий подъезжал на холостом ходу -- ещё на горке заглушил мотор, -- поэтому хозяева не сразу заметили автомобиль. Громко залаяла собака; это была крупная лайка, посаженная на длинную цепь, натянув её до предела, она носилась по точно циркулем проведённой линии, земляной дорожке, ярко выделяющейся на изумрудной зелени лужайки. Юрий и Анетта опять впали в замешательство, словно не узнавали здесь никого и подумывали, не ошиблись ли с адресом.
Женщины были заняты стиркой. Та, что моложе, устроившись на колченогой деревянной скамейке перед корытом, полоскала бельё, другая -- отжимала и вывешивала тут же, на длинной, с подпоркой посредине, верёвке; появление гостей стало неожиданностью, вскинув головы, они точно окаменели в своих позах -- мокрые раскрасневшиеся лица, растрёпанные волосы, растерянность во взглядах.
-- Это -- Соня? -- спросила Анетта.
-- ...Не знаю, -- с задержкой ответил Юрий. -- Вроде бы похожа, только...
Анетта открыла дверцу, вышла -- и откуда что взялось?! Объятия, поцелуи... Охи, ахи, крики, смех, а в них -- и восторг, и удивление. Наверно, всем вдруг вспомнилось что-то яркое, давным-давно забытое, из прошлого, когда ещё жили рядом, когда были моложе, веселее, наивнее и беспечнее.
Переждав первые проявления чувств, из машины выбрался Юрий, за ним -- Стас.
Женщина, которую называли Соней, со всем радушием перекинулась на Юрия, отчего тот смутился: отвык от подобного в скупой на доброту стране.
А потом все наперебой расспрашивали о близких и знакомых, памятных встречах, любимых местах. Говорили, говорили -- и не могли наговориться. Тема сменяла тему, грусть -- радость, радость -- грусть, и, казалось, невозможно было уловить хоть какую-то связь предыдущего с последующим. Но все друг друга понимали, и слова были необязательными и не выражали сути, что-то главное, глубинное скрывалось за ними, прячась в интонациях, эмоциях и даже в молчании. Так всегда у близких людей.
Стас посчитал, что не должен мешать, тем более, здесь было на кого отвлечься: лайка металась на цепи и рвалась к людям, но про неё забыли. Громыхала тяжеленная цепь, из-под лап летели земляные ошмётки, становилась всё чернее вычерченная неистовой беготнёй дуга окружности на изумрудной лужайке.
Несколько в стороне держалась и вторая женщина -- Сонина двоюродная сестра Нина, приехавшая погостить в С. на тёплое время года.
Пока Стас возился с собакой, принявшей его за своего и потому перепачкавшей и обслюнявившей, остальные думали-решали, начать ли с застолья или с бани.
-- Как постарела, -- заметила Анетта, когда Соня отлучилась в дом приодеться. -- Совсем ведь недавно...
-- Постарела, -- согласился Юрий, -- я даже не узнал.
А Стас вспомнил самого Юрия, каким тот был до женитьбы, -- если кто и постарел, так именно он: размяк и располнел, поредела шевелюра, появилась одышка...
-- А Михалыч-то где? Чего-то я не понял...
-- Соня говорит, завтра к нему... Я тоже не поняла. В больницу?.. Неудобно спрашивать.
-- Странно...
Сговорились мужчин отправить в баню, а женщин на кухню, поближе к продуктам и посуде, -- они не капризные, им и вечернего пара вполне довольно будет. Понимали б чего!
Ох, уж и хороша банька по-чёрному, как же разобрало с неё, как разобрало! И что за проблемы -- копоть, низкие потолки, покосившиеся от старости стены, скользкий покачивающийся пол?! Если уж Стасу понравилось, то и рассуждать нечего. Друзья, свои подмосковные, бывало, жаловались, мол, так поддаёт, полдня за баранку нельзя: гаишники тормозят, заставляют дуть в трубочку и не верят, сколь их не вразумляй, что трезвые -- с выпученными, красными, как у морских окуней, глазищами.
Только из баньки, тебя уж за стол под белы рученьки ведут, да обхаживают, суетятся, потчуют разносолами, и под это -- рюмашку, другую, третью. Мужики хоть и рады, и освоились, не могут без полотенец: испарина так и прёт. А разговоры всё те же, что при встрече, и больше даже не разговоры, а восторги, охи да ахи. Про Михалыча так и не понятно: Соня всё, мол, завтра да завтра, и ничего не вытянешь, скрывает что-то, отшучивается. Про жизнь говорит, что нормально, но и здесь что-то не то и не так, нет-нет да вспомнит какого-то ещё Фёдора, его, мол, очень не хватает. И Нина ей поддакивает. Гостям невдомёк, о ком речь, помалкивают, даже самогонка развязности не добавляет, чтоб порасспросить да выяснить. А значит, нужно пойти проветриться, что Юрий со Стасом не замедлили сделать.
Во дворе резвился отпущенный на волю Сорванец -- так звали лайку. Завидев людей, он метнулся к ним, встал перед Стасом на задние лапы, передние уложив на плечи, и смачно лизнул своего нового знакомого в нос. Подоспевшие хозяева окриками осадили пса -- тот, ничуть не обидевшись, бросился носиться по двору и окрестностям, из-за скорости порой не видно было, как он перебирает лапами, самих лап не видно было, лишь тело, крепко сжатое, мускулистое, заострённое спереди, подобно наконечнику копья, неслось в одному псу ведомом направлении. Стас переживал, что, разогнавшись, Сорванец не сумеет вовремя затормозить и наткнётся на кого-нибудь или что-нибудь. Но нет, пёс всякий раз успевал увернуться, какие бы препятствия перед ним ни возникали.
Как-то так вышло, Стасовы ожидания той самой влюблённости, о которой грезил дорогой, стали вдруг сбываться. И ни при чём здесь какая-нибудь местная таинственная красотка -- откуда ей взяться в начале XXI века в этакой глухомани, из которой молодёжь давно и без оглядки сбежала в город; Пушкину на сей счёт повезло несравнимо больше. Но Стас чувствовал, как начинал влюбляться в эти заповедные места, в эту природу, заполонившую мысли, чувства, в людей, доселе незнакомых, но принявших его как родного, в животных, птиц, в запахи, звуки. Он забывал про постоянный гнёт времени, не дававший роздыху все последние годы, месяцы, дни, про суету и спешку, выводящие из себя и только обнажающие и без того воспалённые сегодняшним неустроенным днём нервы.
Под разговоры, воспоминания незаметно опустился вечер. А тут и пополнение: забрёл на огонёк Олег; Стас ещё удивился, мол, говорили о Фёдоре, а пришёл Олег. Ему тридцать -- тридцать пять, но что-то не то с человеком: движения заторможены, настроение и намерения угадываются с трудом, и как-то не по себе становится от его долгого неподвижного, ничего не выражающего взгляда.
Стас всё не мог понять, что за болезнь у гостя и кем он приходится хозяевам. Юрий твердил на ухо, что это не то Сонин, не то Нинин родственник, что в прошлом у него были нелады с женой, они расстались, был ребёнок, Олег долго пил, почти совсем спился, а к Соне и приехал на излечение и пока, слава Богу, держится. Дом свободный нашёлся, недалеко, через овраг, и с работой повезло: охраняет по найму жильё "новых русских".
"И что это за деревня такая удивительная?! -- размышлял Стас. -- Собрались люди, которым по отдельности вроде б и деваться некуда, каждый со своим горем, заботами, и в остальном все непохожие, разные, а живут тихо, ладно, в согласии с природой, потихоньку сводят концы с концами и надеются на что-то светлое, сами не зная на что. Обыкновенные люди, но всё же чем-то особенные".
Чего скрывать, Стас завидовал им. А ведь и забот, и горя выпало на его городскую долю куда как меньше, и с работой у него порядок, и с жильём, друзьями, увлечениями.
Юрий предупредил:
-- Олегу не наливать!
"Ну, нельзя -- так нельзя. Тогда, в самом деле, лучше б пришёл этот Фёдор! Третий не помешал бы, -- думал Стас, подкладывая гостю жареной картошки со шкварками и огурчиков хрустящих, засоленных, как уверяла Соня, по особому Михалычеву рецепту. -- Пусть хоть наестся, раз пить нельзя".
А разговор неспешно продолжался, слово за слово, о каких-то пустяках -- в иной раз было б тягостно выдержать, но теперь всё представлялось иначе, и, кажется, без этих пустяков жизнь была бы неполной, ненастоящей.
Но вот отложены в сторону полотенца -- перестала действовать баня, зато явственно ощутим перебор с самогонкой, пора ещё раз освежиться.
На улице Стас и Юрий попрощались с Олегом. Едва тот ушёл -- Соня к ним с предостережениями, чтоб не задерживались и далеко не забредали: Олег на ночь отпускает своего пса, у него кавказец, злой и слушается только хозяина, а поскольку гуляет сам по себе, напасть может; Сорванец пострадал с год назад, едва ли не на части изорвал его Олегов зверь. И ещё Соня не то в шутку, не то всерьёз шепнула Юрию насчёт обитаемой в окрестностях нечисти -- тот ухмыльнулся, Стас же хоть и слышал всё, вообще не придал значения, в отличие от рассказа про кавказца: при взгляде на овраг, на туман, переваливающийся через края, почему-то сразу вспоминалась история с собакой Баскервилей.
-- Есть тут что-то жутковатое, -- подтвердил Юрий.
Но пока самым ужасным было комарьё, набросившееся на друзей, едва те направились к озеру. Спаслись, лишь забравшись в воду и прилично отплыв от берега.
Размеры озера в темноте трудно угадывались, в одну сторону оно было не слишком большим, казалось, рукой подать до тусклых огоньков противоположного берега, а вот насколько тянулось в другую -- не определить. Юрий говорил, только на моторке и объедешь заводи и протоки.
Окунулись, вылезли -- пора спать, утром надо к Михалычу, потом в Москву. Уж было собрались, как Юрий чего-то насторожился.
-- Голоса слышишь? Смех... девицы...
Стас прислушался.
-- Мы где-то там... и были, -- произнёс он. -- Вернёмся, посмотрим?
-- Спятил?!
Стаса было не удержать: в баньке попарились, самогоночки махнули, а тут девицы -- весьма кстати.
А ещё ему вспомнился давний, из студенческих времён, несостоявшийся, тоже ночной заплыв через реку. Тогда на турбазе Стас и двое приятелей хорохорились друг перед дружкой и особенно перед соблазнительной блондинкой Тамарой, с которой познакомились накануне на танцах. Она стояла по колено в воде и наблюдала, как ухажёры ринулись на спор к противоположному берегу; каждый хотел быть первым, каждый хотел удостоится её похвалы и, конечно же, чуть лучшего к себе расположения. Стас чего-то подзадержался и в последний момент обернулся назад. Плавал он прилично и был уверен, что непременно догонит и перегонит приятелей; да не суждено было посостязаться в тот раз. Как же прекрасна была Тамара в серебристом лунном свете!.. Она вернулась к берегу, сняла и оставила там лифчик и опять вошла в воду. Кажется, вода кипела вокруг -- от её нагой красоты, а возможно, от жадного Стасового взгляда. Он не ожидал от себя столь бесшабашной смелости и, пожалуй, наглости, а ещё излишней вольности рук, губ... Он догонял её, она увёртывалась, ускользала из настойчивых, навязчивых объятий и тихонько посмеивалась над ним. Но сопротивления длились недолго -- и, наверно, предназначены были, лишь чтобы сильнее раззадорить его, и так уже потерявшего и стыд, и рассудок... от того, что видел, и ещё от прикосновений... Жарким и, к сожалению, слишком уж скоротечным выдалось то лето; Тамара была замужем и "разрушать семью не планировала".
Как Юрию не хотелось снова лезть в воду, всё ж поплыли. Поначалу было весело, интересно, однако, оглянувшись в очередной раз, Стас не обнаружил друга. "Теперь всё наоборот", -- ещё подумал он. Смех же раздавался совсем рядом. "Может, эхо?" И вдруг он увидел плот. "Русалки?.." В свете звёзд невозможно было понять, есть ли на девицах хоть что-то из одежды; воображение подсказывало, что совершенно ничего, а фигуры у незнакомок -- как на подбор, точёные, блестящие, гладкие. Их было трое или четверо: на плоту двое, и ещё плескались в воде. "Многовато на одного, -- прикидывал Стас, -- эх, если б!.." И снова обернулся в надежде на подмогу -- без толку. "Хорошо, плавки не скинул, а то б совсем неудобно", -- думал он. В этот момент его окликнули:
-- Ну что, Стасик, слабо забраться к нам?.. Или стесняешься? -- И раздался смех, звонкий, а в нём -- кокетство, соблазн. -- Слабо, слабо, слабо?.. -- вперемежку зазвучали игривые бессовестные голоса, и эхо подхватило их и разбросало по округе. -- Слабо, слабо, слабо?.. -- доносилось со всех сторон.
Услышав своё имя, Стас враз протрезвел -- словно судорога пробежала по телу и остудила разгорячённую кровь. Окунулся с головой, вынырнул, хлестанул себя ладонями по щекам, проморгался и рванул прочь -- и уж никакого желания знакомиться. Казалось, кто-то преследует его и вот-вот нагонит, схватит за руку, за волосы; и всё этот звонкий кокетливый смех со всех сторон раздавался. Но понемногу испуг унялся, и можно было перевести дух. Тут и островок справа.
Когда плыл туда, ничего, никакого острова, не видел. Впрочем, не до того было: хмельная голова одни лишь приключения искала.
Вылез на берег, смотрит -- как будто бы костерок. Ещё несколько шагов, ветви кустов пораздвинул -- действительно, костерок на поляне, вокруг девушки хоровод образовали и то ли поют, то ли заклинания какие наговаривают; и здесь уж точно все голые! Стасу и рассмотреть всё хочется -- и неловко отчего-то. Такое ощущение, что и за ним кто-то со стороны подглядывает. А где-то за спиной опять плеск воды, и опять смех, и опять его имя кто-то игриво произносит. Стас снова к берегу, крадучись, чтоб не заметили, плюх в воду и грести, грести. Совсем уж было умаялся, тут под ногами не то трава, не то сеть. Опять нервы -- но повезло: всё-таки трава, дно, к тому же оказался как раз в том самом месте, где они с Юрием затеяли купание.
Одевался Стас под неистовое комариное жужжанье и совсем уж неуместные упрёки, а то и шутки друга насчёт его приключений, сам готов был последовать за Юрием куда угодно, лишь бы поскорей и прочь отсюда, но всё же ещё раз прислушался. Если не считать комарья, было тихо, однако и тишина нет-нет да прерывалась всплесками рыбы и едва различимыми звуками, напоминающими далёкий девичий смех или плач.
-- Ну что, домой или проветримся? -- поинтересовался Юрий. -- Раз уж с бабами обломилось!.. Не знаю, когда ты только успел всё: купался-то минут на пять поболе моего...
Стас даже остановился от неожиданности.
"Там ведь комаров не было!.."
-- Ну, где ты застрял, чего ещё? Пошли, что ли?..
Пошли. Насколько это было опрометчиво, и теперь поняли не сразу -- уже и нагулялись, и поразмышляли-посмеялись над Стасом, уже сочли бы всё за наваждение, но заставил насторожиться вой зверя. Доносился ли он из оврага, до которого было рукой подать, или из лесу, а до него километра с полтора, не ясно, но он приближался, становясь громче и зловещее. Не сговариваясь, друзья повернули назад, как и Стас чуть ранее на озере; старались не подавать вида, что боятся, однако делали всё спешно. Сколько времени шли... По всем признакам, пора было очутиться у Сониного дома, но тропинка как будто уводила в сторону. Да та ли самая это была тропинка?! Ещё недавно не было росы, и растительность не заплетала ноги.
"Денёк выдался, -- подумал Стас, -- отродясь ни от кого не бегал. -- Бабы-то ладно..."
-- А если медведь?.. Кто знает, что здесь водится... Сам-то про что тут заливал?..
Пререкались-пререкались -- натолкнулись на изгородь, где-то должна быть калитка. Где? Зверь рядом, слышно зловещее дыхание. Вот и калитка. Не открывается, и вертушки нет, шаришь руками, шаришь -- без толку. Темень непроглядная.
Шлепки звериных лап звучат всё отчётливей и часто-часто. А если это не кавказец, а действительно медведь?.. Откуда бросится? Что непременно нападёт, нет сомнения. Шлепки где-то сзади, сбоку, спереди -- всюду. Всё. Но вдруг они резко стихают -- и мокрый собачий нос тихонько утыкается в Стасову ладонь. Это -- Сорванец, обрадовался встрече. Потом издалека из темноты показалась и Соня с фонариком.
После этаких похождений никак было не обойтись без успокоительного. Однако женщины успели прибраться. Да ничего, что-то отыскалось в погребе, что-то в холодильнике. Брали с чем возни меньше: остатки салата, сало, помидоры, огурцы, лук... Под самогоночку да с прогулочки -- вкуснотища необыкновенная!
На полу посреди комнаты -- постель из одеял, покрывал, пальто, телогреек. И настенные часы методично поскрипывают. Едва улеглись, захрапели.
Сколько прошло, неизвестно, только Стас почувствовал: кто-то трясёт за плечо.
-- Вставай, Михалыч объявился, -- шептал друг, обдавая Стаса перегаром. -- Собирай манатки -- и на кухню... чтоб народ не будить.
Стас приподнялся на локти, пытаясь сориентироваться и заодно припоминая, что было накануне, и что из этого случилось наяву, а что приснилось, померещилось. Затем встал, сгрёб со стула одежду и на цыпочках вышел.
За столом, где с вечера после прогулки восседал Юрий, теперь обосновался сам хозяин дома: причёска ёжиком, худощавый, невысокого роста, с признаками хронической отёчности на лице, свойственной гипертоникам, но необыкновенно радушный и словоохотливый человек.
-- Майор танковых войск, -- представился он и приветливо протянул руку, -- Михалыч.
-- Стас.
Юрий хмыкнул, вероятно, представил предстоящие Михалычевы продвижения по службе -- тот понял и поспешил успокоить:
-- Теперь с одною звёздочкой навечно -- пить нельзя!
-- И тебе тоже? Жаль, -- посочувствовал Юрий, -- а то бывало, помнишь, как мы?.. И вообще, чего-то не то у вас здесь с мужиками. Вот и Олег...
Стас напялил носки, штаны, футболку и вполне готов был присоединиться к другу -- тот хлопотал у плиты; фырчал чайник, точно ласковый кот, благодарный за то, что о нём вспомнили, парила, постукивая алюминиевой крышкой, вторя чайнику, кастрюля с пельменями.
-- Чего ж вчера не замутили? В морозилке пара пачек, -- удивлялся Михалыч. -- Горяченьких бы... да под холодненькое!..
-- И так осталось много чего, -- отзывался Юрий. -- Ну что, по чуть-чуть, за встречу?!
И понеслось. Михалыч действительно не пил -- пригубил самую малость, -- всё гостям подливал, зато разговор активно поддерживал: чувствовалось, истосковался по компании. Да и было им, двум Юриям, что вспомнить; да про колодец, про рыбалку про давнее житьё-бытьё в благополучное времечко.
-- Слушай, Михалыч, неудобно спрашивать... про какого тут Фёдора все болтают, кто такой? -- не утерпел Юрий.
Михалыч долго собирался с мыслями, морщинил лоб, вздыхал, хватался за рюмашку, но всякий раз удерживал себя от этого соблазна.
-- А! Не принимай всерьёз, -- махнув рукой, наконец, произнёс он. -- Это бабьи присказки. Хотя... впрочем...
Стас нашёл повод осторожно вставить что-то насчёт русалок -- но тоже не получил внятного ответа. Михалыч мельком вспомнил про утопленниц, про остров, которого, по правде говоря, и нет вовсе, а если кому-то и случится на него ступить, то не бывает оттуда возврата, и признался, что это всё фигня и суеверья, и принимать в расчёт нет смысла никакого.
Мужики ещё долго сидели. Когда и как укладывались -- уж и не вспомнить точно; в общем-то, да и не в этом дело.
Дело в другом: нечто странное стало происходить на следующий день. Утром, когда Юрий полюбопытствовал у Сони насчёт Михалыча -- мол, где да как, куда опять запропастился, -- та ответила, что поедут к нему сразу после завтрака. Юрий хоть и был озадачен столь неожиданным поворотом, не стал переспрашивать, лишь заметил:
-- Мы замечательно вчера... Сварганили пельмешек... Да за Михалыча в прямом и переносном -- он же не пьёт совсем... ну, в смысле, так, как раньше.
-- Теперь не пьёт, -- грустно согласилась Соня.
После завтрака все, кроме Нины, поехали к Михалычу; Юрий со Стасом уж не стали уточнять, куда, а Анетта, похоже, знала, но помалкивала; вероятно, опять нашла какую-то причину быть недовольной мужем. Ещё собирались заскочить в магазин, пополнить Сонины и Нинины запасы: тех, что были, хозяевам наверняка удалось бы растянуть надолго, если б не визит гостей. Соня, узнав о намерении бывших соседей накупить того, сего, да впрок побольше, посетовала:
-- Мы с огорода тут, озера, леса... -- ведь нам привычно, нам всего хватает.
Юрий и Анетта и слышать этого не хотели.
Добрались до райцентра; с окраины это деревня деревней, пропылённая насквозь, а дальше и не нужно было. Остановились возле магазинов, их было несколько: гастроном, хозяйственный, галантерея; всё одноэтажные неказистые строения, выстроившиеся в ряд на обочине, -- начали обход с продуктового. Народу внутри никого, и выбор не ахти, всё-таки не новомодный прибалтийский гипермаркет, где продавцы-консультанты меж стеллажей с товаром на роликах разъезжают, но если к покупкам отнестись с фантазией, свойственной нашим женщинам, вполне можно что-то сообразить. Вот и Анетта после краткого замешательства принялась бойко набирать товар -- руки мелькают, сумки наполняются. Соня, на неё глядя, тоже разохотилась, но вдруг спохватилась, пригорюнилась: дорого, даже если пополам платить.
-- Может, вернём часть?.. Зачем столько-то?..
Что соседи не барствуют, было понятно сразу, ещё накануне, но что едва сводят концы с концами, никто не предполагал. Анетта подозвала Юрия и повелительно наказала:
-- Давай-ка забирай и в кассу!
За промтоварами женщины отправились одни -- просили не сопровождать, да и что купили, не показали.
-- Ну, всё, теперь к Михалычу, -- сказала Соня, когда вновь сели в машину.
Стас взглянул на Соню и подумал, что до сих пор стесняется называть её по имени, Софья Захаровна -- было б куда естественней. Но та сама говорила, что сойдёт и так, привыкла, и никакой разницы, с отчеством или без него.
Примерно через полчаса езды ещё остановка.
Юрий со Стасом недоумённо переглянулись, пожали плечами и вышли вслед за женщинами. С одной стороны за редколесьем светлелось озеро -- их, говорят, здесь столько, что не счесть, -- с другой всё обозримое пространство занимал поросший соснами и елями курган. Стас задрал голову кверху и увидел крест, указал на него Юрию: вот, значит, куда ехали. Только зачем?
Вспомнилось некрасовское "Чтоб крест было видно с дороги...".
Вернулись немного назад, там склон более пологий, но всё равно подниматься было тяжело. Шли молча с понурыми лицами, у каждого нашлось, о чём подумать. И вот перед глазами кладбище -- деревянные кресты, ни скамеек, ни оград, ни памятных плит, -- и простор, открытый ветру и небесам, и сонная дорога у подножия кургана. У одного из крестов Соня задержалась, в руках зашуршали пластмассовые цветы.
-- Ну вот, Михалыч, как и обещала, привезла тебе дорогих друзей, соседей наших... Помнишь?.. Юра, Анетта... Недолго ждать пришлось...
Человек не может постоянно пребывать в горе, даже когда уходят близкие.
Кто-то осторожно пошутил, кто-то хохотнул в ответ -- и разразилось веселье, безудержное, бесшабашное, сначала в машине, потом -- дома. О чём говорили, что вспоминали, над чем потешались?.. Какая разница! И если б не прощаться вскоре...
А оставалось всего-то ничего: перекусить, покидать в багажник вещи -- и в путь.
Анетта спросила Соню, что ей привезти из столицы -- обратно ведь поедут этой же дорогой. Соня скромничала, отнекивалась, но вдруг решила:
-- Знаете, что... Купите большой московский торт -- давненько у нас настоящего праздника не было. Всё как-то недосуг... Только непременно чтоб большой и московский. Верно, Нин?
Нина возле бани опять затеяла стирку; толком не расслышав, о чём говорят, она стояла с раскинутыми по сторонам мыльными руками и растерянно улыбалась.
Метался на цепи и рвался к людям Сорванец, только что расправившийся с пельменным бульоном. Из-под лап летели веером земляные ошмётки, становилась всё чернее вычерченная неистовой беготнёй дуга окружности на изумрудной лужайке.
"Вроде б и не вусмерть вчера, чтобы вот так всем сразу", -- размышлял вслух Стас, когда отъехали от дома, Юрий соглашался.
Перед холмом опять остановились.
-- Ну что, налево иль направо?
Мгновение раздумий -- и машина затряслась от смеха.
***
Как ни удивительно, но после посещения деревни С. на душе у Стаса стало легко и спокойно, и он вспомнил ещё несколько строк из стихотворения, которое прежде, казалось, безнадёжно позабыл.
Если ж нет... по прежню следу
В ваши милые края
Через год опять заеду
И влюблюсь до ноября.
И всё б растворилось в этой влюблённости, если б время от времени не натыкался взгляд на заросшие сорняком поля, разбитые вдрызг просёлочные дороги и жалкие домишки, подобные Сониному, если б не дума -- конечно же, о нём, о Фёдоре, том самом, о котором женщины так часто вспоминали накануне. Казалось, всей нашей России, могущественной и непобедимой, но, к сожалению, необустроенной и неухоженной, не хватает этого самого Фёдора; и нехватка эта пострашней любой придуманной иль даже реально существующей нечисти. Фёдора -- не богатыря из древних былин и сказаний, крушащего полчища кровожадных чужеземцев, не царя, генерального секретаря или президента, а настоящего русского мужика, на котором всё у нас держалось, держится и держаться будет, испокон веков.