Я встаю по соответствующей стойке, вытянув руки по швам, а подбородок задираю кверху, и в последнем, верно, так переусердствовал, что почуял жжение в глазах; почувствовал, как вылазят глазенки мои из орбит и устремляются ввысь, зависнув на люстре под потолком зала судебных заседаний. Удивительно, однако зрения я не лишился. Просто, вижу происходящее откуда то сверху, будто с небес, получая от созерцания судилища неземное наслаждение, сравнимое с чувством чукчи, скушавшего апельсин. Судебное заседание началось...
Довольно странной увертюрой открывалось действо, ибо сперва был зачитан приговор, который высокопарным слогом заикающегося дебила прогундосил известный мне уголовник и ворюга мелкого пошибу Карла. Уже первые строки приговора прослушал по той причине, что занят был в это время разглядыванием с высоты потолка бренного своего тела, засаженного за решетку в железную клетку. Походил я в тот момент на ощипанного попугая, отчего так и тянуло за мой неподдающийся воспитанию язык выкрикнуть:
- Карла дуррак... Карла дурак и воррюга...- Но что-то удерживает меня от действий, порочащих честь добропорядочного попки и я вслушиваюсь в слова приговора, даже пытаюсь понять затаенный смысл его.
...на основании статьи 209 Уголовного кодекса, осудить Портошвеева Аниську Феоктистовича за бродяжничество и тунеядство с отягощающими вину обстоятельст-вами, выразившимися в убийстве бывшего околоточного дознавателя, а ныне Почетного Мэра города Марцифалина провинции Марцифалин, к пятнадцати годам изыскательских работ без права на отгулы, но с правом написать одно письмо в год Генеральному Секретарю нашей всеми любимой партии в день рождения всеми любимого вождя и отца-учителя. Осуж-денному Портошвееву предоставляется последнее слово.
Тут клетка, в которой безмолвствует и жаждет торжества справедливости моя ослепленная плоть, отворяется; охранник вешает мне на шею невесть откуда взявшийся АКМ; дает в руки красную папку. Я, то есть ставшее "оно"м я, берет в левую руку раскрытую папку, правой сжимает цевье автомата. Строевым шагом, печатая шаг, это "я не я" выходит в центр зала суда; поворачивается в соответствии с требованиями строевой под-готовки направо и, приставив ногу с подобающим торжествен-ности моменту пристуком, замирает в истуканской неподвиж-ности. Закончив ритуал выхода из клетки пред очи судей, приступаю к произнесению покаянного последнего слова:
- Я, гражданин и товарищ, а также и господин Портошвеев... Но тут Карла встревает:
-Тамбовский волк тебе и товарищ, и господин... Гы-ы-ы... Однако, мой порыв подобострастия трудно перебить, и я продолжаю:
- Анисим Феоктистович, проживавший и прописанный в городе Марцифалита провинции Остров Марцифалин Вели-кого Архипелага, принимаю присягу и торжественно клянусь...
Тут я опять отрешился от зрелища, ибо подумал, что вместе с глазами улетучились и мозги. Последние слова я все-таки расслышал:
- ...и пусть постигнет меня суровая кара и всеобщая ненависть и презрение всего трудового народа.
Послушав такую ахинею, пытаюсь понять, куда же мозги улетучились, но напрасно зыркаю висящими на люстре глазами по сторонам, будто и не было никогда оных, будто сорок лет не забивал их дребеденью всесильных и верных потому учений. Ведь ясно же, даже при минимуме серого вещества в голове уж лучше смерть, нежели пятнадцать лет изыскательских ра-бот без права на отгулы и письмом, в котором не очень то и нуждается вождь и учитель. Даже по закону Архипелага через двенадцать с половиной лет изыскательской работы гарантирован досрочный выход на пенсию. Но многие ли изыскатели доживают до нее? Единицы.
А тут целых пятнадцать лет! Уж лучше без всякой канители живота лишиться.
- Проси замены на смертную казнь, придурок,- кричат сверху глаза, но кто этот вопль услышит, если язык с безмозглой плотью остался... И, будто мои мысли подслушав, Карла вопит на весь зал:
--
Смертная казнь в провинции Марцифалин отменена по просьбе трудящихся и заменена изыскательскими работами либо пожизненным заключением в страховой конторе строгого режима.
--
Придется в петлю лезть...- обреченно подумал я и мысли мои переключились на убиенного мною Мэра, убивать кото-рого я не хотел и, как случилось это злодеяние, даже не знаю.
Ну и законы в этой стране... За убийство не наказывают, как за тунеядство. Может оттого, что с работника семь шкур можно содрать, а с мэрина кроме его должности да ахидского аппетита и взять нечего. Сменить же его всегда можно - от желающих отбою нет. Я же покушение на него от обиды совершил. За то, что он всех безработных лодырями заклеймил. Хотя самого за могучую бездеятельность на поприще местного управления впору по той же статье к ответственности привлечь. А его за эдакие заслуги еще и Почетным назначили. Именно назначили, потому что почет не заслуживается в Марцифалине, а по должности полагается, как в свое время, один почетный деятель на десять тысяч населения. Ныне работника и в грош не ставят, потому награды чиновники меж собой распределяют. И мэр в этой иерархии продажного почета вроде очередного "ильича" местного масштаба и покрою. И только в стране нашей неотловленных идиотов могут назначить в мэры служителя псевдоФемиды.
А мне что? Пятнадцать - так пятнадцать лет. Одиннадцать оттбарабанил от звонка до звонка. Бог даст, и еще пятнадцать осилю.
От последнего оптимистического просветленья легче на душе стало. Наплевал бы я и на суд этот самый гуманный, и на преступление с наказанием. Бог мне судья. И я сам...
- Нет... Н-е-ет. Мы тебе судья, - верещит Карла, вторгнувшись в мои размышления. Мы тебя на пятнадцать лет укатаем. Без отгулов, без прав на амнистию и увольнение по собственному желанию. Козлом буду, "машкой" поганой - но ты, Аниська, отпашешь пятнадцать лет на изыскательских работах, а потом - сдохнешь. Всех профессоров медицинских за твоим здоровьем следить заставлю, но раньше времени умереть не дам. За мной руководящая и направляющая мафия любимого и неделимого Архипелага, а на твоей только опиум для народа. И ты придешь, гад, к победе коммунистического труда при производстве изыскательских работ. И зарплату будешь получать "трудоднями" да "эктузиаськами".
Перевернули эти воззвания и призывы Карлины глаза мои вокруг оси, как мировая революция в отдельно взятом околотке; голос откуда-то прорезался из недр оскотинившейся плоти моея:
--
Да живите вы, нелюди, при развитом своем идиотизме. Но не тяните в свое поганое светлое будущее людей...- возмущаюсь я. И глаза мои, верно, и мозги также с потолка валиться стали на головы праздных зевак, сидящих в суде. Замахали они руками, увидев, как валится на них сверху то ли штукатурка, то ли еще что; отбиваться стали, будто от назойливых мух, от сверкающих ненавистью и порхающих мотыльками глаз. Глаза же совершили выкрутас немыслимый в воздухе и спустились плавно, словно боясь расшибиться, на штык-нож автомата. Сам же я недоумевать стал, мозги знать на место стали, зачем это подсудимому автомат выдали, может, это и есть демократия, когда судья подсудимого на дуэль вызывает. Еще одна мысль крамольная, может, АКМ заряжен к тому же, как положено, тридцатью патронами? Тогда без всякой дуэли попугать судей можно. По сборищу этому шарахнуть - все равно у меня холостые патроны, а у них боевые - где это видано, чтоб наши придурки на равных с людми. Может, с перепугу тогда и смертную казнь присудят. Чтоб предположение свое проверить, рожок от автомата отсоединил. Зыркнул - полный магазин патронов -ню с порохом ли...
--
Вот сейчас влуплю по судьям, по партиям, чтоб неповадно было самозванным этим прохвостам мутить народ своими бредовыми идеями о всеобщем равенстве и демократии...- верно, окончательно мозги на место встали. - Потом народ кликнуть и общими усилиями построить в Марцифалите баню - сколько же десятилетий можно без парной обходиться. Главного врача роддома, изгнанного со своего поста за то, что забастовку его подчиненные устроили из-за невыплаты зарплаты, вернуть. А то блевотиной с головы до ног облили бедолагу толстомордые правители и изгнали с позором. Пусть и дальше людям помогает жить и на свет появляться. Пусть коллеги его работают без голодовок и акций протеста, чтоб никакой толсторожий начальник не мог, упрекнуть их в том, что голодуют неправильно, ибо едят втихаря во время своих акций протеста...
Глаза меж тем на место вроде встали, мозги вправились, рожок к автомату присоединен. Тут из далекого прошлого слышу голос старого артиллериста дяди Пети, выкушавшего дежурную чекушку:
- Батарея! Огонь!
Нажать на спусковой курок не успеваю, ибо просыпаюсь. Фу... Вот чертовщина-то... Приснится такое - ни в сказке, ни пером не описать. Еще долго лежу неподвижно от впечатления путаного сновидения, не в силах избавиться от гнетущих его объятий. И лишь тогда несколько успокаиваюсь, когда вы-плывает из глубины мозговой помойки простенькая мысль, что не так уж все и далеко от безумной действительности. Холодный пот не прошиб, горячий следом. С тех пор как шесть лет назад отказался от приема крепких зелий, мокрым от пота среди ночи не вскакиваю. Сон крепкий и здоровый стал. Снится всякое, конечно, но в пот не бросает...
Этот же сон, даже улетучившись, долго еще не отпускает, давая толчок пустым ночным раздумьям, и, раздвоив ночь пополам. Чтоб отвлечься от этих раздумий, поворочавшись, будто Иванушка-дурачок на пролежанном диване, при-обретенном в далекое и славное время "развитого социализме", в котором много было и плохого, и хорошего, как в любом времени, только помнят почему то одни - плохое; другие лишъ хорошее. Встаю и отправляюсь на кухню. Закуриваю дешевенькую "Приму", ибо от сигарет с фильтром, дорогих для меня, пришлось отказаться, и продолжаю думать все о том же сновидении. Сигарета выкурена. Спать не хочется. Открываю холодильник и взглядом равнодушным осматриваю его абсолютную пустоту. Однако ошибаюсь, пустота все ж кое-чем разбавлена - полбутылки кефира нашлось в его чреве. Ничего, на бедность и это продукт. Болтанув несколько раз бутылку, глотаю комковатое пойло, чуть не захлебываясь. Затем долго, запрокинув голову, жду, как медленно стекают остатки кефира по стенкам бутылки в разинутый рот. Расправившись с кефиром, возвращаюсь на примятое свое ложе. Слава Богу, в башке некое равновесие наступило - о сне забылось, а новые раздумья еще не подступили. Хотя...
Куда же утром отправиться в поисках заработка? Может, хватит ломать голову? Может сон выход подсказывает - есть ведь контора, в которую берут, где заработки неплохие, и зарплату более чем на два месяца не задерживают. Но... Опять изыскания.
Нет уж... Только по приговору суда в ту контору... Лучше ночами по помойкам шарить, чем с холопским хомутом на шее колбасу жрать в ожидании Юрьева дня...
Со страховой деятельностью позавчера покончил, не получился из меня страховой агент. Вчера на "биржу" заглянул. Думал, куда-нибудь грузчики требуются. Куда там... Самая нужная ныне и престижная это работа, оказывается. И тут прокол. На шофера можно поучиться пока, "права" не помешают. Но там полтора миллиона рублей требуют за обучение, а где их взять. Неплохая перспектива после института в ПТУ поучиться, вроде как в аспирантуре...
Со страховой деятельностью очень даже лихо меня кинули, просто эффектно. Лапши на уши навешали, мол, месяц без зарплаты поработай, прояви себя, а потом контакт заключим и будешь получать процент от договоров заключенных плюс оклад в миллион рублей. Обрадовался, целый месяц носился днем по разным конторам; вечерами по домам, пытаясь застраховать-облагодетельствовать людей. Куда там... У кого деньги есть, те и без меня знают, как и где себя застраховать, тем же, у кого этих денег нет - на кой черт жизнь такую страховать...
Результат страховой деятельности моей можно было сразу предугадать. Болван самый натуральный. За месяц чуть более десятка все-таки договоров страхования заключил. Принес их в фирму эту поганую, сдал. Дамочка сидит в "предбанничке" - с ногами до шеи, с юбкой до ушей учтивая да разлюбезная - страсть. Знала, по какому делу пришел, залебезила:
- Здравствуйте, Анисим Феоктистович. Наша компания благодарит Вас за проделанную работу. Присядьте, пожалуйста. Вам кофе или чаю налить?
Давно я кофе хороший не пил. Разомлел от учтивости предбанной прошмандовки:
- Кофейка мне, пожалуйста. Не откажусь.
Кофе налила шустро так мамзелька, ни одного лишнего движенья не сделав, но в такую мелкую чашечку, что обидно стало немного - пусть бы кофе норму положила, а воды поболее налила, чтоб удовольствие продлить - все-таки из водохлебов я... Предки у самовара ведерного вечерами просиживали.
А ныне вон какие нравы - наперсточек нацедили - и пей, делай вид, что удовольствие неслыханное получаешь, а про себя плюйся и матерись, сколько влезет. Уж лучше не травить бы душу и чайку заказать надо. Может стакан налили бы, а не наперсточек.
Бумаги мои мамзель взяла и мне предложила подождать несколько минут:
- Вы, Анисим Феоктистович, посидите, а я бумаги ваши Леопольду Степановичу занесу.
"Несколько минут" почти час длились. Не иначе как в блуд впали там работники страхового бизнеса. Хоть бы кофейку побольше налили, я б не возражал - делайте, что хотите, а мне дайте почувствовать принадлежность "деловому миру".
Наконец выпорхнула девица-синица:
- Анисим Феоктистович, Леопольд Степанович Вам благодарен. Но сегодня он очень занят - ответ завтра даст во второй половине дня, так что заходите. Мы Вам всегда рады.
Рады мне не очень были, когда я на другой день вновь пришел в фирму эту. Даже не признала меня будто мамзель длинноногая:
- Вам чего, гражданин? - встретила она вопросом, в коем от былой любезности ничего уж не осталось.
Но после некоторой паузы, пошевелив, верно, куриными мозгами, глаза удивленно выкатила и улыбку какую-то выда-вила на личике своем размазюканном и туалетно-мраморном.
- Анисим Феоктистович? Добрый день. Вы за ответом пожаловали?
- Да...- кратко и даже - не скрою - несколько заискивающе ответил мамзели.
Тут она поморщилась слегка, будто недоумевая и не понимая, а может просто посчитала меня очень бестолковым - не понял что ли, мол, выпроводили вчера тебя дурака надолго-навсегда и бесповоротно. Но пересилила себя, ибо понимает, что и сама не бог-весть какая величина, а потому от якшанья со всяким сбродом, являющимся и шатающимся везде и всюду, не ограждена, а, следовательно, сама и должна пресекать все попытки "элементов" проникнуть в святая-святых запретные апартаменты Леопольда Степановича, и стоять на своем рубеже должна насмерть, ибо в противном случае лишится тепленького, но зыбкого своего местечка.
- Вы знаете, Анисим Феоктистович,- миролюбиво и даже сочувственно обратилась ко мне наконец мамзелька - должна и вынуждена Вас разочаровать. Дело в том, что для испытуемых у нас есть норма - за месяц заключить не менее шестнадцати договоров. Вы же, только четырнадцать оформили. Компания Вам благодарна. И мы надеемся, что Вам все-таки повезет. Не отчаивайтесь...
Произнеся эту казенную речь, девица отвернулась к окну и замерла в позе задумавшейся цапли.
- Вот зараза, даже кофию не предложила...- с обидой подумал я и пошел прочь из заведения гнусного. А пока брел до своей конуры размышлял о том, что коммунизм до сих пор строим. Сначала большевикам своим горбом светлое будущее сотворили. Теперь вот всяким жуликам да прохиндеям лепим его. Как были пращуры мои простодырыми пахарями, везу-щими на горбу боярско-помещичих большевиков-толстобрюхов в рай, так и последующим поколениям предстоит радикулит наживать на извозе грядущих спиногрызов в новые "эдемы". И изживется ли такое проклятье когда-нибудь... Одно успокаивает - целая страна таких запуганных идиотов. И ничего с этим не поделать. Кабы другими были, давно бы всю нечисть воровскую загнали в такую прорву, из которой никогда этой погани не повылезть. А пока живи да терпи. И учись. Вот только учится не у кого, а своих мозгов, верно, не хватает, чтоб такую премудрость уяснить...
Не спится. И мысли вольно или невольно, но вновь вернулись к заботе о хлебе насущном. Снова встаю и отправ-ляюсь на кухню. Более тщательно обыскиваю холодильник, нахожу в нем три картофелины и морковку; в морозилке -замороженный и перемороженный мосол. На простенькую похлебку провиант, значит, имеется. Еще бы хлебушка.
В подвешенном на стенку шкафчике нашлось и с десяток корок хлеба засохших и уложенных в матерчатый мешок во времена относительного благополучия. В том же шкафчике и перец горошковый с лавровым листом нашлись.
- Ушицы б сварганить... - неожиданно осеняет меня. - Вот только места здешние не рыбные. Кроме малявок ничего в нашей речушке, что протекает в сотне метров от моего дома, не поймать.
Но в моем положении то ли холостого, то ли уже не жена-того и это какой то выход. Жена, не выдержав моих исканий смысла житейского, еще в добрые застойные времена, когда дела мои шли - трудно желать лучшего, покинула меня, забрав дочку. Необъяснимый разлад внутри себя и с окружающими приобретал, говоря словами бессмертных классиков, необра-тимый антагонизм. От этого семейный наш корабль вынесло на речку с реверсивным течением, кое разодрало утлый наш ковчежишко на две части и понесло каждую из них в про-тивоположные стороны - меня на одном из обломков вниз по течению в одну сторону, и жену с дочкой встречным течением в противоположную. Таким образом - расстояния между нами исчисляется, наверное, в парсеках на сегодняшний день.
О жене задумался, и опять глаза мои будто поднялись к потолку, взирая оттуда на покоящуюся плоть с жалостью и сочувствием.
- Не иначе "погнал"... Раздвоенье личности началось. Шизанусь скоро... - равнодушно и спокойно, как о чем-то меня не касающемся, подумал о происходящих со мной странных раздвоениях.
Чтоб отвлечься от забот и горестей своих, закуриваю "Приму". После двух-трех затяжек здравое начало в мыслях проявляться стало.
- Малявок сходить наловить штук полсотни - уха будет. Благо все необходимое для этого имеется...
К тому же обнаружилось, что на улице давно новый день начался, хотя по времени шестой час утра, город находился еще в предутренней дреме. Еще обнаружилось, что свет на кухне до сих пор не погашен.
- Не рачительно, Аниська - вслух воспитываю себя - Ох не рачительно электроэнергию тратишь, змей. Никакой у тебя экономики экономной в доме нет.
Но бормочу это уже с каким-то умиленьем и даже радостью, верно, оттого, что на день предстоящий цель появилась, причем с самого раннего утра. А последнее могло сулить только удачу, ибо мысль, подаренная взошедшим светилом, по языческим поверьям обещала воплотиться в жизнь вместе с планами партий и народа. Жаль, что мысль эта была об несчастных малявах, а не о другом, более стоящем. А впрочем, о дарах не торгуйся, а то ни с чем останешься, еще Пушкин это очень убедительно доказал. А с классиками не спорят ибо ученье их, если не верно, то всесильно и наоборот.
После эдакого мыслеблудия ставлю на плиту чайник и лезу в кладовку за рыбацкими причиндалами. Благо оных со времен изыскательских немало осталось. Для ловли маляв не так и много их требуется - пара-тройка крючков, несколько дроби-нок на грузила, самой тонкой лески метра три и пара поплавков с зимних удочек. Червяков на реке насобираю - не в Америке живем, куда червяков для рыбаков из Канады завозят и в магазинах ими торгуют, а магазины те гангстеры грабят, подбирая вместе с различным рыбацким инвентарем (кстати настолько хорошим, что не грех такой магазин подломить) и долларами из кассы также червяков импортных. Отобранное упаковываю в целлофановый пакет и выбираюсь из кладовки.
Меж тем, чайник уже вскипел и струей пара бил в стенку, будто пытаясь достучаться до непутевого хозяина, позабывшего в полупустых хлопотах о несчастной, как и сам, прокопченной и зачуханной посудине. Наскоро пью жиденький чай с засохшим куском батона, одеваю старую выцветшую энцефалитку, напяливаю на ноги короткие сапоги и, прихватив пакет с рыбацкими делами, выхожу на улицу.
Тихое августовское утро доброй прохладой охватывает меня, будто изливая всю благодать нерастраченную-отмеренную на предстоящий день неземным хранителем радости и счастья - в большей мере на тех, кто в ранний час отправился в путь близкий ли далекий. Вдыхаю прохладный воздух всей грудью, а руки меж тем непроизвольно тянутся за сигаретами - что тут поделать - такова натура, ее не переделать. Однако, на радость утренней свежести вынужден спрятать пачку сигаретную обратно - две сигареты всего в ней и осталось. Пришлось отложить курение до того момента, как заброшу удочку. Чтоб отвлечься от этой незадачи, думаю о предстоящей рыбалке и еще о чем-то малозначащем, но присутствующем в нас и заполняющем минуты, которые не остаются в памяти, но живут в нас, ибо и мы жили в эти минуты. Утро же - целое будущее, день грядущий и он еще весь впереди - даже в самые тяжкие времена дарит надежду...
По Набережной улице надо пройти метров четыреста, чтоб за город выбраться. Не в этой же помойке против домов многоэтажных рыбу ловить. За городом еще поднимаюсь вверх по речушке с километр, чтоб удалиться от шума и грохота просыпающегося "муравейника". Как это во сне называлось? - неожиданно вспоминаю сбившее меня с панталыку виденье прошедшей ночи. Не сразу, но вспоминаю и произношу вслух по слогам Мар-ци-фа-ли-та... К чему бы это? Хм...- и, выровняв сбившийся шаг, бодренько продолжаю шествие. Что-то иное, чапаевское, наплывает на взбодрившиеся мысли.
"Брат Митька помирает - ушицы просит..." - которое сразу же трансформируется в несколько иное.
-Брат Аниська помирает, ушицы просит...
Поигрывая в уме такой вот чехардой из всевозможных мыслей-домыслов, дохожу до намеченного места. Оглядевшись, и, оценив с видом завзятого рыболова место лова, удовлетворенно вздыхаю. Еще с десяток минут потре-бовалось, чтобы вырезать из ивняка и оснастить удочку; отыскать да насадить червячка. И сделать, наконец, первый заброс. Теперь бы и закурить.
Куда там, поплавок задергался и, наверное, самый крупный малява величиной с указательный палец у меня в руке. Тут же отправляю выловленную рыбеху в мешок целлофановый, поправляю червячка и... кладу удочку на траву.
- Так не пойдет,- по старой "браконьерской" привычке рассуждаю чуть не вслух. - Как там учил великий вождь профсоюза браконьеров Павлик Морозов? Правильно, всякое дело начинай с перекура. Другой же фюлер учил, что енде гут - аллес гут... Тьфу... Какой еще конец, если не начинал еще дела. Вот - наслушались разных фюлеров - теперь сидим у разбитого корыта. Фюлеры приходят и уходят, а народу остается, чтоб новых вскармливать...
- Спокойно курим, - приказываю себе и сажусь на травку рядом с удочкой. Курить стараюсь не спеша, но какой-то зуд, знакомый всякому рыболову невольно погоняет и подталкивает ускорить процесс курения. Поддаюсь этому внутреннему давлению - осторожненько гашу "хабчик", опускаю его обратно в пачку, произношу многозначительное
- "Дома..." - и беру в руки орудие лова.
Чтоб выполнить план добычи полсотни маляв потребовалось времени не более получаса. Но так как приближался "яблоневый спас", несмотря на то, что яблони на нашем северном "марсе" не растут еще пока, должно было принять повышенные обязательства по вылову еще десятка маляв, ибо перевыполнение плана сулило "честь и доблесть". Мне же в тот момент показалось, что честь у меня имеется какая-никакая и дуэль с любым "дантесом" мне не страшна. Хотя тут же с огорчением подумалось, что на дуэль меня никто и не вызовет - времена не те и я не Пушкин...
--
Так и помру инженером-шаромыжником...- удрученно подумал. Но тут же сплюнул зло и за "честь" бороться отказался.
--
Пускай коммуняки прошлые и нынешние планы свои перевыполняют, а мне еще предстоит канитель маляв этих чистить.
В последнем я оказался прав, так как почистить рыбех времени потребовалось больше, нежели наловить их. К тому же и комары появились - в небольшом количестве, но кровь слегка попили, пока доводил ловлю рыбы до логического завершения. Зато дома выловленную и почищенную рыбу можно было сразу запускать в кастрюлю.
С тем и вернулся восвояси. А когда ушицы похлебал, опять мысли о хлебе насущном навалились. Правда, не с такой тяжестью, как на голодный желудок, но с назойливостью не меньшей.
- Голодный о еде думаешь, сытый об ей же мыслишь... Прямо спаниель ненасытный... Сейчас-то сыт, а вечером чем кишку забивать?
Последнему доводу разумных контраргументов не нахо-дилось. Перспектива такая не радовала. И, чтоб не дожидаться голодного похмелья, отобрал из своей немалой библиотеки пяток книг с детективами и отправился в новый поход.
- Прошвырнусь по "комкам", тыщ по пять за книжонку дадут - глядишь и поимею четвертной на хлебушек с маргарином. Может и насчет работы что клюнет - уж больно денек то сегодня ладен...
Обход "комков" начинаю с ближнего к моему дому. Подхожу к этому "грибку-водковичку", мельком по сторонам смотрю - не подходит ли кто к нему за утренней порцией "одурину". Улица почти безлюдна, страждущие, верно, уже отметились у злачной "точки". Нормальным же людям под-ходить к этим заведениям нужды нет. Увы, я в эту категорию не попадаю, ибо с протянутой рукой предстоит мне горькое обращение к обитателям "комков". И хотя не произношу жалобное "шер ами", но от этого не становлюсь менее жал-ким, нежели отступающие и гибнущие гвардейцы Наполеона, вынужденные просить хлеба и крова у покоренного, как им казалось, народа. И уже более ста лет назад умер последний наполеоновский солдат, участвовавший в походе на Москву, а шаромыжники, верно, так и не переведутся на Руси - уж такова страна наша, где шаромыги да юродивые всякие чуть не самые святые. И не будет их - не будет России...
- Девушка, детективами не интересуетесь? - лебезливо согнувшись в соответствующий крендель, произношу в приоткрывшееся отверстие-окошко. И тут же подумалось зло и обидно - И сколько же русского человека будут гнуть и унижать не переводящиеся веками все новые и новые "новые русские". Понастроили своих "скворечен" с таким расчетом - не захочешь да согнешься в три погибели перед ними. И за каждую безделушку, приобретенную в этих "комках" униженье принять должно, как перед самым чванливым вельможей-царедворцем в поклоне склонись-согнись и в позе такой просьбу свою мизерную изложи - то ли пачку сигарет тебе надо, то ли "жвачку" ребенку. И, верно, мало кто задумывается над этим, ломая горб перед злосчастными амбразурами. А, если и задумывается, то, придавленный нуждишкой (как я сейчас) глушит в себе искру протеста возникшего неизмеримой смиренностью или пришибленностью - как хочешь понимай. Девица в "скворечнике", с подругой посовещавшись о чем-то, ответила грубовато-покровительственым тоном:
--
Похмелиться что ли хочешь, мужик?
--
Нет, любезная, хлебушка купить.
--
Тогда не по адресу обратился, дядя. С этим на паперть надо, - и окошко захлопнула зло.
Ошарашенный отхожу от "комка". Вот жизня то какая. И не подойди к ним. А сами то, небось, из милости какого-нибудь "чурки" сидят за жалкие копеечки. На нее даже не обидишься. Верно, все мы таковы - президент заместителей в грош не ставит; те своих подчиненных и так далее. А нам - горемычным друг на друге обиду срывать приходится у нас то в под- чинении только нужда наша да беда.
В следующем "комке" кавказский товарищ сидит - к нему и обращаться не стал. Может и грамоте то не обучен.
В двух следующих краткое "нет".
В пятом удалось продать одну книжонку за семь тысяч. Уже кое-что... Я хотел продать сразу все пять книг, оптом как бы, но паренек, что купил книгу, присоветовал продавать их по одной - быстрее, мол, так получится. И вдогонку сказал, чтоб просил за товар свой сперва подороже, а потом уж снижал цену, а то прогоришь, мол. Ну последнего то бояться нечего - прогорел уже далее некуда.
Еще одну книгу за десять тысяч продал - правильно присоветовал-подсказал паренек, сработало.
В общей сложности, часа три ходил от "скворечника" к "скворечнику", да по мелким магазинчикам. Четыре книги продал. Выручка составила тридцать две тысячи. При моей нищете сумма значительная. На книги "копеечку" не вы-кроить (а жаль кое-что есть в магазине книжном - новые тома Льва Гумилева и исторические романы старых писателей; в "Книжную лавку" еще бы заявку заслать), а на хлебушек на ближайшую неделю обеспечил себя. И это, когда о хлебе насущ-ном думать не надо, следует использовать для поисков работы.
После вчерашнего праздника сытого желудка спалось долго и безмятежно, будто решились все проблемы жизненные и достигнута пресловутая "вершина счастья". Утром это ощущение никак не желало уходить. Посему обход контор в поисках работы откладывался на неопределенное время. Сначала сидел на кухне и попивал чай с сушками, не решаясь на какие то подвижки в пространстве. Затем прилег на старенький диван. Взгляд мой блуждал по книжным полкам, занимающим всю стену от пола до потолка, смастеренным из половых досок - приобретенных однажды неизвестно для чего по сходной цене - эквиваленту литра водки. Книги давно уже не помещались на полках и, под воздействием благостного настроения, невольно стал прикидывать, где и как можно еще пристроить книжных полок. А в том, что это неминуемо, не сомневался, ибо свое нынешнее полунищенство воспринимал, как некую затянувшуюся шутку или игру в шаромыжку.
Так, рассуждая сначала о книгах, затем еще о чем то, незаметно перешел к размышлениям о своей непутевой жизни. А как еще ее назвать? Закончил Архитектурный институт, а проработал долгие годы в лесах да тундрах Севера. Начиналось же все просто и ладно; перспективы самые радужные вырисовывались. После распределения работал в проектном институте сначала простым инженером, а потом и ведущим. Все складывалось самым наилучшим образом. Но...
Вот с этого "но" все и началось...
Женился я, учась еще в институте. И в Ухту приехал уже с женой и дочкой Юлей, которой исполнилось в то время полтора года. Сначала в "общажке" жили, а еще полтора года спустя и квартиру получили. Опять же полтора года спустя, отработав по направлению положенных три года, фортель выкинул наикрутейший, говоря нынешними языком. А "фортель" тот заключался в следующем: когда карьера моя шла размеренной поступью к вершине, неожиданно для своих коллег, написал я заявление на увольнение по собственному желанию. Не потому, что мне была противна архитектура тех времен и я своим увольнением выражал протест. Нет, просто понял, что "не в свои сани" сел. Тогда это было нормальным и, пожалуй, одним из достоинств того времени, что человек мог стремиться найти себя не только по принципу, где больше платят (что тоже имело значение немалое), но и где тебе интересно. Выдержав неисчислимые просьбы, советы и пожелания забрать заявление; отработав положенные по закону два месяца, покинул я свое тепленькое во всех отношениях место службы и подался в изыскатели, где и проработал более десятка лет.
Развод с женой оформили, когда проработал на новом месте больше года, с изыскателями пробивая трассу будущего газопровода по лесам и болотам Севера. Еще какое то время спустя с моего согласия, не без моего ведома разменяла бывшая моя женка и квартиру нашу, не спорю, довольно удачно, ибо даже мне - стороне "обделенной" досталась одноком-натная квартира вполне просторная, но находящаяся в то время на окраине города. Я не благодарил ее за это и не попре-кал, ибо мне вполне было достаточно иметь уголок, где бы можно приткнуться после скитаний или спрятаться в пьяном дурмане на несколько дней от необъяснимых приступов тоски и одиночества.
Пьянка со временем обрыдла, изыскания еще больше. Тут времена подоспели иные - перестроечные. С пьяной головой понять смысл и тайный ход мастей этой хитромудрой партии невозможно, потому с пьянством завязал напрочь. Со временем и в изыскателях надобность пропала, чему я не очень и огорчился. Оказался в итоге без семьи, без работы; фак-тически не БОМЖ, но по сути... Можно в строители, наверное, податься, думаю с дипломом моим архитектурным мастером возьмут на стройку. Но душа не лежит к этому, уж очень в кровь сильно въелась каторжная, но бесшабашная изыскательская жизнь. Так и носит в этом безбрежьи два года. И где берега мои скалистые, в какой стороне никак не разберусь, а надо бы.
Нынешний муж Катерины бывшей моей супружницы в "новых русских" состоит. И, верно, процветает, ибо от алиментов Катерина отказалась, но условие поставила, чтоб к Юлии не лез. Я и не лезу. Что я дать ей могу? Какой-нибудь "Сникерс" поганый - так она их (по объяснению Катерины) без меры истреблять может.
Податься может и мне в эти "русские"... Но на хари их посмотришь да на затылки холеные - не по себе становится. Ужель, на них держаться Русь будет; ужель рвачеством да крохоборством процветет. Не верю... А потому ни в какие "русские" не пойду...
Но идея заняться торговлишкой, явившись, не покидала. А получила дальнейшее осмысление и подтолкнула к действию. Последнее даже обрадовало. Но не перспективой обогатиться и процвесть (сие мне явно не грозит) - тому, что движение какое-то наметилось.
И в претворение задуманного, занял у знакомого прохиндея пять "лимонов" под залог своей квартирки. Получив означенную сумму сроком на одни месяц под 1% в день, выехал в Москву за товаром.
Три дня пред поездкой, пока ждал деньги (прохиндей объяснил, что деньги надо собрать у знакомых) изучал рекламу во всевозможных газетах, дабы не торговать, чем все торгуют, а найти некую "изюминку", коя позволит быстро и с наибольшей выгодой "крутануть" ссуду. Эти газетные искания дали неплохой результат, ибо в хаосе предлагаемого было немало интересного - не только тряпье и "сникерсы" разные предлагали в столице приобрести, но и многое другое, чего на рынках наших в данный момент не было, но что явно могло заинтересовать покупателя.
С тем и приехал в Москву. Чтобы купить намеченный товар, потребовалось почти два дня, ибо ориентировался в городе весьма слабо, а товар пришлось закупать в разных концах сто-лицы. Ночь на вокзале пришлось перебичевать. Билет в обрат-ный путь сразу же по приезду купил, потому с ночлегом на вокзале проблем особых не было, если можно назвать ночле-гом изгалянье на деревянной лавке. Однако неудобства эти мало огорчали, на обратном пути можно отсыпаться сутки с лишним. Потому, когда объявили посадку на поезд, шел к своему вагону с надеждой в ближайшие полчаса залечь на свою полку основательно и надолго. Увы. Не случилось....
Место мое оказалось боковым, но на нижней полке. То, что полка боковая нисколько не огорчило, даже наоборот, обрадовало, ибо на боковой полке ноги в проход не высовываются и никто за них ночью не цепляется, а значит, и сон не нарушает. Рюкзак свой изыскательский и безразмерный, товаром заполненный, (сумкой торгашеской еще не обзавелся) на третью полку закинул. Оставил только пакет, в котором были съестные припасы - чай, сахар, хлебушек московский, да колбаса и еще книга, приобретенная на вокзале - как же удержаться от нынешнего книжного изобилия, в котором среди тьмы детективов плотно стоящих книг - двухтомник Гиляровского; который и был моим приобретением.
Пока с рюкзачком разбирался, да с пакетом продуктовым, подошла женшина молодая, у которой место было на верхней полке - также загруженная двумя большими сумками - торговка, как и я, наверное. Помог и ей сумки пристроить. Разобравшись и с этим, сел, чтоб дух перевести; женщина напротив меня разместилась. Тоже, верно, умаялась, вздохнула облегченно, косынку на плечи сдвинула осторожненько, головой тряхнула легонько, волосы льняные по плечам рассыпались, косынку синенькую васильковую волной светлой захлестнуло, будто в поле от ветра рожь колыхнулась, а васильки волной золотистой накрыло. Глянул я на диво это, и сдвинулось все кругом, как в карусели дикой - белая стенка, что боковые места в плацкартном вагоне разделяет, расплываться стала и шириться, на части делиться начала - в березки белые превращаясь, будто над речкой тихой Еленкой, в лугах блуждающей, да, в яры песчаные упиравшейся. А потом из этого небытия возникшего голос вдруг услыхал то ли мамин, то ли девчонки соседской из грез забытых далеких - белобрысой и веснушчатой:
--
Анися... Анися... Не подходи близко к обрыву-сорвесси...
--
Не сорвусь... Я плавать уже умею... - хотел я ответить. Но не успел - что-то вернуло меня грешного из грез пустых в вагон скорого поезда Москва-Сосногорск, где против меня сидела красивая молодая женщина, недоуменно взиравшая на меня, на лице которой вблизи переносицы проглядывалось едва пяток пятнышек - следов былых веснушек, а светлые волосы по-прежнему захлестывали, будто в поле ржаном васильки, ее голубенькую косынку с синенькими цветами.
Наваждение прошло. На смену ему возникла тяга непреодолимая закурить, глубоко затянуться, задержать в легких смесь воздуха с табачным дымом до легкого помутнения в мозгу, а потом с величайшим облегчением выдохнуть эту дурманящую смесь и замереть у окна в тесном тамбуре поезда.
Я встал, нашарил в кармане куртки зажигалку и пачку сигарет американских, что должно соответствовать моему новому положению инженера-челнока. Женщина посмотрела на меня и после некоторой паузы, будто не решаясь спросить, либо, стесняясь своей необычной просьбы, проговорила тихо:
--
Вы курить?
--
Да...
--
Я с вами... Можно?..
--
Колхоз - дело добровольное, - неловко то ли съязвил, то ли пошутил я.
--
Вам не нравятся курящие женщины? - уже в тамбуре тем же робким голосом спросила попутчица.
--
Не знаю... Наверное, не нравятся. Но, видите, сам курю, поэтому, как осуждать других за это могу? И к тому же многие сейчас курят. Потому глаз не свербит при виде курящей женщины.
--
Вообще то я не курю - балуюсь, как говорят. И вроде так положено по роду занятий...
--
Я тоже обычно не курю дорогие сигареты и много. Но вот тоже - назвался груздем, кури "ЛМ"...
На том диалог наш не закончился. Между делом познакомились. Попутчицу мою звали Леной. Мое имя ее слегка удивило. Она даже повторила его тихо и немножко нараспев. Но тут же спрятала свое удивление, перескочив в раз-говоре на что-то другое, Лена, оказалось, как и я, ехала в Ухту из Москвы, куда тоже ездила за товаром...
Тут в тамбур вышли два мужика. Лена невольно отодвинулась от них и оказалась в узком пространстве тамбура против меня. И уже во второй раз за день то ли от дыма, то ли от необъяснимого возбуждения, поплыло и раздвинулось пространство тесного тамбура. Потекли русые ручьи по голубой косынке и привиделось поле хлебное к синей речке сбегающее; а у речки березовый перелесок - в него поле упирается; по середине дорогой оно рассечено - узкой и пылящейся вслед за мотоциклом (ИЖом стареньким - откуда он взялся и куда пылит...); а над полем и над дорогой жаворонок висит-цепляется за вязкий воздух и переливчатой своей песнью оглашает золотящееся взморье, бьющееся в дальний берег, в березовые утесы перелеска. И далекий голос - юный и чистый, будто подлаживающийся под переливчатое многозвучье жаворонка зовет вернуться из опостылевших далей сквозь толщу беспамятства к далеким соловушкам и звонким жаворонкам.
--
Анися... Анися,.. - и еще одно краткое - Анисим, что с вами? Последнее уже из мутной действительности прокуренного тамбура.
--
Вам, нехорошо? Пойдемте в вагон. Здесь так накурено...
--
Во мужик обкурился - дым из ушей повалил... - это уже мужики шутят.
А я же спешу заверить Лену, что со мной все в порядке. Просто не спал перед этим ночь, мол, а посему валюсь на ходу и засыпаю. И еще что-то бормотал несуразное - явно не с ума.
Вернулись, наконец, в вагон, к чаепитию приступили. Беседе нашей конца не виделось. И бессонная ночь предыдущая забылась, и обморок в тамбуре (хотя, какой это обморок -просто память взбрыкнула и напомнила, кто я, откуда и, где душа моя ночует, когда сны беспокойные полонят уставшее тело, когда не подвластен я ни разуму, ни границам простран-ства, ни времени, ни расстояниям). И еще не раз покурить сходили, и чаю попили не единожды. А разговор наш так и не кончался, будто взорвался где-то внутри нас ДнепроГЭС и слова, копившиеся долгое время в гигантском хранилище, хлынули беспорядочным мутным потоком, не обращая вни-мания на берега и заслоны-шлюзы.
- Не пора ли спать, голубки? Жизнь долгая, наговоритесь... - это уже дедок, невыдержав, нашей болтовни, из соседнего купе вмешался в наши разглагольствования и напомнил, что время уже далеко за полночь.
После этого только и угомонились. Лена на нижней полке спать расположилась, а я на вторую влез - об этом даже не говорили, само собой произошло. Сон, однако, не шел и, воро-чаясь на бултыхающемся в ночи ложе скорого поезда, строил в соответствии со своим архитектурным образованием воздуш-ные замки в березовой рощице над тихой речкой Еленкой - так созвучной с именем новой моей знакомой. Да и как тут не мечтать. Одиночество только поэтам, говорят, не в тягость. Я же простой советский... приговоренный к пятнадцати годам изыскательских работ, замененных, видимо, другим более тяжким наказанием - любовью до гробовой доски. Может последнее покажется мне не таким тяжким но нести его придет-ся, будто вериги пудовые, до самого смертного часа. И в этом я не сомневался, ибо не верил, что в наше время такая несура-зица, как любовь, может быть наградой, а не наказанием...
Был еще день целый беспечных разговоров ничем не обремененного знакомства; был вечер, когда пришлось-таки расстаться возле подъезда Лениного дома; была еще ночь радостных мечтаний, переплетающихся с необременительной бессонницей...
С утра на рынок отправился. И там ладно все складывалось - то ли оттого, что новичкам везет в любом деле, то ли оттого, что и впрямь неплохо рассчитал торговую операцию. Уже к вечеру распродал три четверти привезенного товара и мог рассчитаться с прохиндеем за ссуду вместе с месячными процентами. Кроме этого товару оставалось более чем на миллион - это уже чистая прибыль мне. У Лены дела складывались не так удачно, но она этому не очень огорчилась. Закончив торговые дела, на остановке автобуса без малого полчаса прождали. Прямо в автобусе и попрощались - она на одной остановке вышла, мне же до следующей надо ехать.
В своей конуре холостяцкой пересчитал я выручку, уложил деньги аккуратными стопками, стопки те обернул полосками бумаги. После, упаковав деньги в целлофановый пакет с ручками, отправился к прохиндею, чтоб рассчитаться с ним по ссуде и процентам к ней. Прохиндеюшка - бывший мой сослуживец по архитекторству еще, единственный, кто со мной знался еще с тех времен, когда я... - выслушав за чашкой кофе рассказ кратенький о моей поездке, поздравил с удачным почином, предложил еще раз "крутануть" деньги - мол, до конца оговоренного срока еще три недели и я успею за это время повторить фокус. Но я отказался, сославшись на то, что надо вновь провести газетные изыски, на что времени потребуется уже больше, ибо все, что сверху плавало, уже сгреб и в следующий раз такая удача не выпадет.
--
Давай через месяц зайду, если что надыбаю, - подвел я итог своему торговому отчету и протянул прохиндеике пакет с деньгами:
- Вот - пять "лимонов" и плюс полтора процентов.
- Погоди, Анисим... Я не жлобина какой - договаривались 1% в день - вот и отсчитывай.
Я согласился частично и отсчитал 10% - от удачи, мол, премиальные еще. На том и закончили денежные дела. Прохин-дей предложил вспрыснуть это дело коньячком, но я отказался, сославшись на усталость и последствия бессонных ночей.
Сон и впрямь наплывал со страшной силой. Потому, лишь добрался до своего расхристанного диванчика, сразу же уснул. Спал долго. Что виделось мне в глубоких ночных грезах, не помню, но явно самое хорошее, ибо утром такое брожение в душе было, что и описывать не буду да и не описать...
С рынка возвращался уже совсем налегке вечером. Ехали с Леной на том же автобусе. Только вышли уже на одной оста-новке - на ее. Вызвался сумку помочь донести. А у подъезда еще и наглости набрался на чай напроситься. Не иначе в струю попал, коя несет меня к процветанью земному. Даже возомнил - денег куры не клюют; квартира большущая, кни-гами заставлена по всем стенам и все в кожаных переплетах, с золотым тиснением; жена раскрасавица... И чего только не пригрезится... Но течению, подхватившему меня не противился уж очень надоели серость и одиночество жизненные.
Хотя не все, конечно, было столь безмятежно - нет-нет да и наплывали горькие мысли, что стал инженер-шаромыжник инженером-лотошником и рад этому безмерно. После чего радость непонятная сменялась минутным унынием. Единственное, что было несомненной удачей встреча с Леной. Но что сулило последнее? Может еще один удар судьбы, от которого одно спасенье в запойном неведеньи? Я даже не знал точно ее семейные дела. Знал лишь, что сын у неё - Саша, который почти все время живет у бабушки. А муж? Может в командировке... Или сидит... Неизвестность пугала, неопределенность ско-вывала. Но что-то гнало, будто дикого вепря по лесной чащобе. И летел я, сломя голову, не пугаясь крючкастых ветвей, ибо верил в крепость и дубовость шкуры своей; в крепость своего лба, способного сшибить любого врага, любое препятствие. И в довершение ко всему терять мне было нечего...
Но эти раздумья и сомненья лишь тогда наседали, когда Лена уходила на кухню, чтоб приготовить что-нибудь на ужин нехитрый и даже стандартный - салат из помидор и огурцов да картошка. Когда же за стол сели, легко и просто вновь стало. Уже не думалось про кабанячье свое начало (в год свиньи родился) и баранья сущность (по гороскопу овен) не прояв-лялась в разговоре, не к месту сказанными словами.
Я больше слушал Лену, ее рассказы больше про Сашу и бабушку. Сам иногда вставлял что-нибудь занятное и веселое. Взгляд мой то в глазах Лениных застревал, то в волосах ее русалочьих путался. И так хотелось уткнуться в это волнистое золототканье, что опять, как в поезде, отрешился в какой-то момент от всего и просто смотрел, будто сквозь Лену. Позади ее календарь висел. А на календаре березки, изображены - как в рощице над Еленкой. Правда, пейзаж был зимний... Лена что-то говорила, покуда не заметила мою полнейшую отрешен-ность. А, заметив это, замолчала; руку свою поверх моей положила.
- Что с тобой, Анисим?
Мы уже на "ты" давно перешли, еще вчера - так сверхскоростно наши отношения закрутились, что такие мелочи, как бы мимоходом, решались. От прикосновения легкой руки Лениной и от слов ее опомнился, будто от наваждения.
--
Ничего... Березки вон - позади тебя... Как над Еленкой...
--
Это что? - не поняла Лена.
--
Еленка - это речушка... Деревня моя на берегу ее.
--
Какое название красивое - Е-лен-ка... А почему она так называется?
--
Не знаю... Может раньше ельники по берегам были... А теперь вот луга да рощицы березовые по берегам.
--
Все равно красиво. И Еленка, и березки по берегам...
--
Да... Умели раньше название поселению дать. Да и места для тех поселений выбрать могли. Не то что теперь... Поселок на болоте выстроят и название ему дадут, не всяк выговорит - какой-нибудь Социалистический...
--
А у тебя в деревне есть еще кто-нибудь? - не поддержала Лена тему названий нынешних городов и поселков.
--
Отец четыре года назад помер, а маму весной похоронили. Остальных жителей с десяток наберется, может. Все старухи вдовые да соседи наши - дедка Степан и баушка Лиза.
--
А что ты не уедешь в деревню свою?
- Чего там делать? - но, помолчав немного, добавил - Если с бизнесом ничего не получится, да... (чуть не ляпнул - с тобой, но вовремя осекся). Тогда продам свою квартиру и уеду.
--
А чем заниматься будешь? Фермерством?
--
Я? Фермером? Да я лошадь двадцать с лишним лет не запрягал. Если только на проценты от проданной квартиры жить... Но надолго ли хватит тех процентов? До первой реформы-обдираловки?
--
А я никогда в деревне не жила. Все в городе и в городе. Папа у меня, правда, деревенским был. Но рано умер, а родственников близких у него в деревне не осталось. Мама же в городе всю жизнь прожила, как и я...
--
У тебя-то есть время пожить в деревне. У меня изба то справная после родителей осталась - поезжай да живи, плюнь на свою торговлю. У меня есть два "лимона", поехали, - предложил я. И неожиданно для самого себя бухнул с нахальной смелостью (или наоборот - со смелой нахальностью) - Устроим там медовый месяц.
Ну, не дано мне мысли чьи-то читать, а к женщинам с понятием подходить. Потому, в соответствии со своей кабанье-бараньей сущностью, могу только бухать невпопад нелепицы разные. Разговор наш тут же потух, приугас. Лена задумалась глубоко; я места не находил от своей неуклюжести и сидел крутился, будто мормышку заглотил.
Лена, скорее всего, шутейно вдруг согласилась, но спросила:
--
А с Сашей как?
--
С собой бери... Вернее, с собой возьмем. Куда иголка - туда и нитка. - кинулся я поддерживать свое неуклюжее, хотя может и интересное предложение.
--
Ты его не видел даже...
--
Увижу. Я ж не сейчас ехать предлагаю. Познакомимся... То-сё...
--
Хорошо. Поедем на дачу завтра к нам? Если дел у тебя никаких нет...
--
Нет, дел никаких,- заверил я.
Дальше беседа наша не клеилась - верно, слишком далеко забежала наша "телега" вперед "лошади" в планах наших. А это и потешно, и опасно...
Еще помаявшись так с полчаса, засобирался я восвояси. Уходить не хотелось, но и повода задержаться не находилось. Да и сверх сил моих было сие.
- Завтра когда едем-то? - спросил почти от дверей.
- Как зайдешь - так и поедем. Лучше с утра часов в восемь. Я уже за ручку дверную взялся и прощаться хотел, когдауслыхал:
- Анисим я тоже не хочу, чтоб ты уходил. Оставайся...- Я готов было броситься к ней, поднять на руки и кружить по узкой прихожей, кухне - пускай летят по сторонам мебель и посуда, все плошки-поварешки. Но что-то удерживало, пригвоздило на месте, язык, будто полоза саночного в тридцатиградусный мороз коснулся, прилип к нёбу - не отодрать. Лена стояла рядом и ждала. Мой взгляд, пронырнув омут глаз, выскочил на невидимый бугор, поросший березняком, и рассеянно остановился, ибо из этого белоствольного благолепья послышался тихий звон радости и голос в нем растворенный звал - "Анися... Анися... Не уходи..."
Миг, другой и все рассеялось - одна рука на замке, другая на плече у Лены. А глаза близко-близко. Губы тоже... И когда оторвался от них с каким то сверх усилием, проговорил тихо, совершенно чужим голосом, ибо вся натура противилась словам тем.
- Прости. Лена. Не сегодня. А то захлебнусь... - Я тоже... Иди...
На даче нас в тот день явно не ждали. Меня то уж точно. После неловкого обмена приветствий и нескладного знакомства, Лена со своей мамой - Ниной Петровной удалились в домик готовить чай. Мы с Сашей в саду остались. Ягод уже не было, отошли. Зато в теплице, куда меня повел первым делом Саша было изобилие огурцов и помидор.
--
Бабушка сегодня обирать их хотела и солить - тут вы приехали с мамой. Наверное, на завтра отложит, - вздохнул не по-детски Саша - верно, нравилось ему быть хозяином этого огородного мирка.
--
Не расстраивайся, Сашок. Мама, знать, для того и приехала, чтобы бабушке помочь. Да и я, может, на что сгожусь?
Не мужское это дело с огурцами валандаться, - отрезал вдруг паренек по-взрослому безапелляционно - Лучше пеньки за домиком расколи. А то у нас с бабушкой сил нет с ними справиться.
--
А колун есть? Или топор потяжельше?
--
Есть все у нас. Пошли, дам.
Мы вернулись к домику. Позади него действительно была клетка крученных и сучковатых березовых и еловых чурок. Явно не женскими руками с ними воевать.
Саша минут пять гремел где-то на веранде. Наконец, появился, неся в охапке, будто дрова, колун, здоровущий топор и два железных клина. Колун я взял, в руках повертел, примерился.
--
Ох, Сашок, давненько я таким хитрым делом не занимался, забыл уж, как это делается. Ну ничего, подскажешь, если что не так.
--
Конечно подскажу. Ты большую чурку на землю поставь и на ней коли остальные, - сразу же и охотно принялся Сашок учить меня.
--
Нет, Сашок, я так не умею. Размах не полным получается. Лучше половинку чурки плашмя положить, к ней уже приставлять те, которые колешь.
- Как знаешь...- неохотно согласился Сашок. Заготовка дров - дело известное. Когда был таким же, как Саша сейчас, подносил поленья маме. Та их в поленницу скла-дывала - наука сия довольно хитрая. Надо так поленницу выложить, чтоб ровной была и прямей, а для этого каждому полешку место свое подобрать надо. Когда подрос, пилить стал с мамой - бензопил не знали тогда... Ну а с пятнадцати лет колошматил эти дрова, как заправский мужик. Дрова обыч-но зимой заготовляли в основном березовые. Замерзшие чур-ки колоть было легко, так как береста их не стягивала, не держа-ла обручем и от каждого удара чурка непременно раздваивалась.
Сейчас, конечно, не тот случай был. Но и тут подходец к пенькам заковыристым найти возможно - где меж сучков ударить, где и надурь осилить неподдающиеся полена.
Дело у меня заспорилось. Коли с детства какой науке обучен, да долго не вспоминал ее, при случае в охотку то очень даже к месту она бывает. И не заметил, как половину клетки перемолотил. Но с непривычки притомился. К тому же и в отвыкших от топора руках каждый удар стал отдаваться, парализуя на мгновенье их. Сел перекурить, дух перевести.
--
Здорово у тебя получается...- Саша все время сидел метрах в пяти от меня на старой трехногой табуретке и молча наблюдал за моей работой - Ты как железный Дровосек.
--
Ну скажешь, - поскромничал я.
--
Мне бабушка читала про него. Он сильный, только мозгов у него нет. Ему Волшебник Изумрудного Города выдал их, тот и поумнел.
--
Это в сказках только волшебники и мозги, и богатство дают. А в жизни, коли нет мозгов, на базаре не купишь и на паперти не подадут их. Они либо есть, либо нет и не будет никогда.
--
А у тебя их много?
--
Мозгов у всех по размеру головы. Только набекрень они у некоторых.
--
Это как?
--
Ну, значит, набок. Или вот так, - и покрутил пальцем у виска.
--
Когда так, - Саша повторил жест - значит дурак. У них что, тоже мозги есть?
--
Я же сказал, у всех, - и, чтоб перевести разговор, спросил - А чем еще здесь занимаешься? Друзья то есть?
--
Есть друг - Витя. Он у водоема живет. Летом, конечно. Зимой он в городе живет, далеко от нас, потому там не видимся.
--
А что за водоем? Купаетесь в нем?
--
В жару купались. Но там лягушек много и жуков мелких по дну ползает много. Лягушки такие противные, как змеи. Мы их палками били и гоняли, а они все равно откуда то берутся.
--
Вот это вы зря. Змеи те действительно поганые твари. А лягушки полезные, - начал я поучать Сашка, но тут почув-ствовал фальшь в своих словах, так как вспомнил, как сами в его возрасте гонялись во время весеннего половодья за несчаст-ными мышами-полевками, чьи норы затопило вешними вода-ми, а также за лягушками, которых надували с помощью соло-минки, вставленной в задницу. Надутых таким образом бросали обратно в воду, швыряя в неспособных унырнуть лягушек камнями и палками - что поделать, детская жестокость, види-мо, всем присуща, только у большинства людей с возрастом это проходит. Отогнав эти воспоминания, продолжил,
--
Змей,тех и в самом деле палками надо по башке. Змеи - они и сеть змеи. А лягушек не надо бить. Они ведь комаров ловят и едят. И еще их в молоко садят, чтоб не прокисало.
--
Куда? В молоко? - Саша засмеялся - Они же такие толстые - все молоко вылакают. Или накакают в него, - и засмеялся еще громче и заливистей.
--
Не накакают и не вылакают,- продолжил я, когда Саша поуспокоился - А молоко всегда холодным бывает.
--
Ты тоже их в молоко садишь?
--
Нет. У меня холодильник есть. И не покупаю я городское молоко, оно водой разбавлено и доярки, когда коров доят, бидоны не промывают - оттого скапливается на дне их все, начиная от грязи и навоза, и, кончая мухами. А лягух в молоко, говорят, на Украине бросают.
Тут беседу нашу Лена прервала.
--
Мужики, кушать идемте.
Обед был знатный - молодая картошка, посыпанная укро-пом и петрушкой; огурчики малосольные; грибки марино-ванные - не свалявшиеся кучей, а выложены на тарелку и плавают в светлом и прозрачном маринаде; селедка домашнего посолу, верно, по фирменному какому то рецепту и еще вся-кая всячина, приготовленная умелой хозяйкой. А к чаю было варенье клубничное; черника и морошка засахареные. И оладушки с пылу-с жару очень даже к месту оказались.
Однако, изобилие на столе не переросло в изобилие словесное. Один Сашок нет-нет, да изрекал свои детские истины. Среди взрослых же все разговоры сводились к погоде, к ценам, да огородным делам. Но все это обсуждалось как-то вяло и несвязно. Чувствовалось, что кто-то за столом лишний. Я уже просчитал, что незваным гостем являюсь я, но, когда по окончании трапезы мы отправились с Леной за водой к артезианской скважине, она несколько успокоила меня.
--
Ты, Анисим, не обращай внимания, что мама такая немногословная. Они ведь упрямые и принципиальные до одури бывают - все им надо семь раз отмерить...
--
Да ничего... Я понимаю...
--
И хорошо. Не будем об этом. Тебе еще здесь не надоело?
--
Да нет. И потом - дрова доколоть бы надо.
--
Хорошо. Только, знаешь, мне надо б в магазин съездить продукты купить и хлеб. Ты тогда дровами позанимайся, а я в поселок съезжу быстренько - туда и обратно.
--
Конечно, съезди. А я, если что, подожду. Либо еще какую работу мне Сашок подыщет.
Уточнив с Ниной Петровной список необходимого, Лена ушла на остановку. А я вновь за колун взялся. Сашок уже не "помогал" мне, сидя на табуретке, убежал куда то со своим дружком, жившим на даче также с бабушкой и приезжавшей на выходные мамой. Лето подходило к концу и я по себе знал, за лето сживаются пацаны друг с другом так, что, когда приходит время разъезжаться по зимним квартирам, появляется вдруг множество всяких дел, которые ну никак нельзя отложить на следующее лето, но с великим трудом приходится отказаться от планов грандиозных и дел великих.
Где-то с час времени потребовалось, чтоб доколоть дрова. Расправившись с ними, сел на трехногий табурет и закурил. О чем думал? Да ни о чем... Наверное, как дрова уложить поаккуратней и куда. Нина Петровна о том же заговорила, когда из дому вышла и увидала, что все дрова поколоты. Поблагодарила меня и заверила, что уложить их и без меня сможет. Затем позвала в дом еще почаевничать.
От ароматного чайку, верно, вода в скважине хорошая, как откажешься. Чаек свежий Нина Петровна заварила. И сама за стол подсела. Спросила, с каким вареньем я чай буду пить. От варенья отказался, сказав, что пить хочется, а посему, мол, с сахарком попью, жажда таким образом лучше утоляется.
Под чаек беседа приобрела серьезный оттенок. Я так, впрочем, и предполагал, что и само чаепитие было затеяно с некоей целью - выспросить меня о том, о сем. Я не возражал и не противился этому, мне чего скрывать да зашифровывать.
- Мне Лена рассказала, как вы познакомились, - начала допрос-беседу Нина Петровна. - Я не хочу обижать тебя, Анисим... Ведь неустроен ты, работы у тебя стоящей нет и, как я поняла, не предвидится. Она инженер-строитель с ребенком у мамы на шее, а еще вы такой же. И еще... Неизвестно, как у тебя с Сашей сложатся отношения. Ему настоящий отец нужен... Чтоб авторитет был и положение. Вы ведь понимаете меня правильно?
-Да Нина Петровна, понимаю. От ворот поворот. Только на шее я ни у кого не сидел. И садиться не собираюсь. А то, что сейчас не работаю, так это ни о чем не говорит. Я в изыскатели пойду снова. Меня возьмут. И заработки там приличные, и не задерживают. Попробуй не дай мужикам зарплату, они ж ни в какие "поля" не поедут. Да и как в командировку без денег человека посылать, даже нынешние умники придумать не могут...
--
Заработки... Командировки... А Лена одна опять с Сашей останется? Да еще, не приведи Бог, своего ребенка заведете. И потом, в командировке вино, женщины...
--
Нина Петровна, я уже более десяти лет с женой не живу. И не скажу, что монахом эти годы прожил. Но ведь это так... Без любви...
--
А у вас что, любовь уже? Не быстро ли?
--
Зря вы так, Нина Петровна, с таких бы ликов, как у вашей Лены, иконы писать. А вы - изменять...
--
Ты еще и верующий?
--
Какое там верующий... Если б верующий был, давно б от такой жизни в монастырь себя заключил.
--
Вот и заключай... У тебя даже цели в жизни нет... А ты семью заводить.
--
Ошибаетесь, Нина Петровна. Без цели даже лягушки на болоте не квакают.
--
Ладно, Анисим, препираться. Я свое слово сказала, а вы делайте, как хотите. Но я не хочу, чтобы вы портили жизнь Лене и Саше.
Я встал резко, даже стул, на котором сидел, не устоял и повалился. Что-то вскипело во мне. Удержаться бы. Смирить гордыню. Ведь это мать Лены и Саше бабушка, не со зла сказано ведь. От беспокойства за близких людей. Без миру и терпения не решить такое дело. Но меня понесло.
- Хорошо. Не буду портить. Не взбаламучу это огородное болото. Только не уверен, что вы им жизнь шибко красите.
С этим и удалился. Может, еще что говорил, но разве это важно. В чурку обледеневшую враз превратился. Как до квартиры добрался, не упомню. После сутки целые лежал на стареньком диване. Каких только планов не выдумывал. И повеситься, и газ открыть, и к Лене бежать умолять-клясться в любви вечной. Но так ничего и не придумал, не решил. Выжил, одним словом...
А через два дня занялся сборами. Решил таки перебраться туда, где меж лугов течет речка Еленка, где в березовой рощице над ней светло и тихо, где стоит деревенька (а когда-то село) Красногорье и в ней дом с забитыми окнами. И, видимо, немало надо проскитаться по чужим краям, чтоб понять - единственное место, где тебя всегда ждут дом родительский. К тому же говорят в гостях хорошо, а дома лучше. И, верно, уж слишком засидевшимся гостем я стал в этом городе...
Гараж продал чуть не в первый день, его у меня давно хотел купить сосед по лестничной площадке. С квартирой тоже хлопот не было много.
Когда уже распродал все свое недвижимое имущество, когда отправил контейнер с вещами и книгами - зашел к Лене, попрощаться. Дома ее не было, в почтовом ящике лежало несколько скомканных газет. И последнее означало, что Лена, видимо, не желая меня видеть, переселилась к матери. С тем и уехал. Как побитый пес к разбитой конуре...
Приезд мой в Красногорье совпал с "бабьим летом". И само это тихое увядание природы всегда нагоняло на меня тоску страшную, отчего и не любил я приезжать сюда по осени. А сейчас и вовсе мрачнее тучи был.
* * *
По утрам туман над рекой и лугами заливными одеялом пуховым стлался, а к полудню солнце по летнему жарко припе-кало - так, что казалось, не будет конца этой осенней благода-ти, и, что близкое увядание лесов будет где-то, а здешние места, будто туча, минует стороной, и осень затяжными дождя-ми не будет хлестать по горбам почерневших изб, а зима белым безмолвием не пленит это одичавшее земное пространство.
Теплыми вечерами по долгу сидел и курил на лавчонке перед домом. Ждал, когда на востоке зажжется звезда яркая Венера и медленно поползет по небесному куполу, все ярче и ярче вспыхивая, в густеющих сумерках. Иногда выходил ко мне покурить и посудачить дед Степан. Но беседы у нас не клеились и он, покурив, охая-ахая, уходил восвояси.
Первое время занимался обустройством нового жилища - крылечко подремонтировал, калитку поправил. Дрова со старых времен были наготовлены. И еще оставалось их на две-три зимы.
А вот в избе дел многовато было. Сначала с печкой разобрался - трубу почистил; плиту, треснувшую лет пять назад, поменял; саму же печь побелил дважды. Теперь от печки, белизны снежной, светлей стало гораздо в избе.
Потом банькой занялся - каменку поправил, окошко разбитое застеклил. Надо бы и колодец почистить, но лезть в него осенью не с руки. Потому отложил дела колодезные на следующее лето. Воды мне немного надо, можно и к деду Степану сходить. У них вода всегда считалась, чуть ли не лучшей в селе - знать, жила такая попалась. Для чая к ним за водой всегда, помню, меня мама посылала. Для баньки же из своего колодца можно воды набрать.
Пока приводил в порядок хозяйство свое, контейнер пришел. Новое занятие появилось книжные полки делать. Конечно, не все в одиночку делал. Дед Степан с баушкой Лизой помогли преизрядно. Правда, дедко все больше советом да побасенками из красногорской бывальщины; зато баушка Лиза прямо из рук все отнимала. Узнала, что печку белю, прибежала, щетку отобрала и сама почти всю печку побе-лила. Я только подавал ей то белила, то еще что-то, стол пере-двигал и табуретку, с которых она трубу да верх печки до ума доводила.
Огород прошедшее лето пустовал, позарос травой и репей-ником с полынью. Поэтому пришлось попросить, чтобы пере-пахали его. Запасов на зиму с огорода не было абсолютно, придется на покупном жить. Но на этот счет не расстраивался, ибо все это можно и в деревне купить. А на первое время запас был. Не успел приехать, а баушка Лиза приволокла картошки ведра три, моркови, луку и чесноку, мол, на обзаведенье, потому и денег не взяла, даже обиделась малость. И после, как не идет ко мне, так что-нибудь несет - то молока козьего, то пирогов и ватрушек к нему. Пекарни у нас естественно нет, на центральную усадьбу совхоза не находишься, поэтому хлеб пекут дома. Я уже не предлагал денег баушке, чтоб не обижать, но все равно не по себе было. Однажды не выдержал, сказал ей об этом. Та только рукой махнула, мол, что с тебя взять и добавила:
- Много ль ноньче народу то в деревни возвращается? Один на всю округу. И молодой, и образованный... Ишь, как времена меняются. Потому грех попервости человека не поддержать хоть маненько. Чай не басурманин какой заявился, а свой деревенский...
Дед Степан, когда увидал у меня книг целую уйму, так и зарылся в них. Никак выбрать не мог - чтобы почитать взять. Часа два их перебирал. Возьмет одну, полистает...
--
Анись, я вот енту возьму почитать.
--
Бери, дядя Степан.
Отложит он эту книгу на стол на кухне, вернется ко мне (а я полки книжные мастерил), посидит-покалякает со мной, возьмет другую книгу. Опять полистает, поохает:
- Нет, Анись, я, пожалуй, ту брать не буду покеда, посля возьму. А сегодня ты мне вот енту выдай...
Так целых два часа изводил себя дедко, унося одни книги на кухню, и, возвращаясь с предыдущими. Наконец, остановился на Ги Бретоне - "История любви в истории Франции". Причем - взял сразу все пять томов. На мое удивление таким выбором ответил, что, мол, всем известна влюбчивость французов, а в чем секрет оного - никто толком не знает.
--
Я вот на бабке своей с тридцать девятого году женатый. Это в нонешнем 96-ом скоко будет, Анись?
--
Пятьдесят семь, дядя Степан.
--
Видал, скоко. Ноне по стольку то и не живут вобче, не то, что женатыми. И вот все пейсят семь годов думаю - так ли об-хождение у меня с Лизаветой было? Может, чем не потрафил ей? Ты сам-ет прочитал ли?