Какими только талантами не славится забубённая российская наша провинция. Возьми любую деревню, да покопайся в ее истории дол?гой, потешной да горькой и немало откроешь любопытного там, где среди живших и ныне здравствующих немало найдется и гениев, и юродивых. Но где же граница меж имя? Всегда ли вырисовывается грань, за которой гениальность перерождается в придурь и на?оборот...
Матвей Спиродонов, учась в школе, удивлял учителей и родите?лей смышленностью великой в математических науках. И было чему дивиться, родители по слогам читали, считали в лучшем случае "по бумажке", а то и вовсе на пальцах, а тут вдруг такие необузданные способности... Однако, родителям можно сделать скидку, если учесть, что детство их пришлось на войну, когда пришлось бросить молодым школу, старым належенную печь и впрячься в нелегкий воз бед и нужды военного лихолетья и не вылазить из того хомута ни в годы послевоенные, когда надо было поднимать порученное войной хозяй?ство, ни после, когда жить стало полегче, но годы-то ушли - какое тут ученье.
Матвею же ничто не мешало будто развивать свои способности. Задачки заковыристые где только и не выискивал. Учителя мате?матики задергал своей неуемностью, и родителей своими поездками в районную библиотеку, где перебрал все имеющиеся там задачники и старые, и новые.
Каждый учебный год проводились в школах олимпиады. Матвей был непременным участником их всех. Выступал небезуспешно, о чем свидетельствовали грамоты, собираемые мамой Матвея Зинаи?дой Алексеевной и хранящиеся вместе со всеми домашними "гумагами", начиная с квитанций о сдаче десятка яиц двадцать лет назад и кончая последними счетами за свет и радио.
А в десятом классе на областную олимпиаду попал Матвей. К тому времени учился уже он в какой-то заочной школе при одном из вузов Москвы. Задачки оттуда присылали, нормальный человек и не под?ступись, а Матвею в радость такие - голову поразомнет-поло?мает.
На олимпиаде той неплохо б выступил Матвей, но...
Получив задания, Матвей первым делом оценил их сложность - эта легкая, эта легкая, эта тоже не сложная. А вот эта потрудней всех, с нее и начал.
И впрямь заковыристая задачка оказалась, немало пришлось умственно понапрягаться, чтоб осилить ее. Но осилил и ее - не мыть?ем, так катаньем, а вобщем умишком своим крестьянским, не призна?ющим преград да препон. Все бы ладно, да вот на решение ос?тальных задач времени почти не осталось. Но успел еще одну задачку разрешить из простеньких, к следующей приноравливаться стал. И тут угораздило ведь ему голову повернуть - то ли дух перевести хо?тел перед последним штурмом, то ли сама она голова-то крутну?лась - теперь и сам Матвей не скажет точно.Оглянулся, а там девчушка сидит раскрасавица. И коса у ей русая, и ямочка на щеке. А в лице неуловимое что-то открылось бегло?му взору Матвея, отчего мысли враз спутались в какую-то кашу, из которой что-либо путнее извлечь невозможно. Глаз ее Матвей не ви?дел, не успел разглядеть, но уверен был, что голубые и такая глуби?на в них, что нырнешь раз и никогда уж не выкарабкаешься из по?таенных глубин тех.
Пока пришел в себя ошарашенный виденьем Матвей, да присту?пил к делу тут и время, отведенное на решение конкурсных задач, истекло. Не занял Матвей на той олимпиаде никакого места призо?вого, но оказалось, что задачка, которую он первой решал, более ни?кому не далась. Что и было отмечено при подведении итогов.
Школу Матвей закончил в 1966 году. И в том же году поступил в МГУ.
Два года уж проучился Матвей в столичном вузе. Успешно, следует отметить. Все бы хорошо, но, то ли на радость, то ли на беду увидел однажды девушку так похожую на ту, что сбила с толку его на областной олимпиаде двумя годами раньше. Не та конечно, мало ли людей похожих встречается. К тому же время прошло какое-то. А потому память немного слабину дала, а воображение дополнило то, чего не хватало до оригинала - вот и готов идеал.
Как же похожи люди на Земле - и языки то нас разделяют, и гра?ницы встают меж нами берлинскими стенами, а мы так похожи во многом, что даже почитая разных богов, в то же время одним и тем же идеалам поклоняемся. Узрил Матюша девицу - красота и стать ее лишь от российских берез могла быть дадена. Но оказалось, что Люд?кА, так ее звали, из Праги в Москву учиться приехала. А вот надо же, приглянулась Матюше нашему. И взаимно...
По причине разлуки с любимой все лето 68-го изнемогал Матвей в печали немалой. Еле дождался сентября, чтоб снова увидеть любовь свою.
По прибытии в Москву, побросав вещи в студенческой общажке, тут же к ненаглядной своей Матвей отправился. Та на квартире жила с подружкой своей. Подружку Хеленой звать.
Зачем удальцу лифт, коль спешит он к девке красной, влетел на седьмой этаж Матвей, на одном дыхании будто. А в квартире Хелена одна. Вид у нее дикий, волосы взъерошены, глаза красные. Едва во?шел Матвей, накинулась на него.
- Что, молодец? Что, герой? Крепка ваша броня проклятая... - и так далее.
Обмер Матвей у порога, можно сказать, видит истерика с девуш?кой приключилась, а что делать, не знает. Наконец сдвинулся с места, на кухне воды стакан набрал и Хелене подал. Та, стуча зубами о край стакана, все же выпила пару глотков. Поуспокоилась немного. И еще с полстакана отпила. Стакан Матвею протянула. В глаза глянула, будто каленым жигалом пронзила, и сказала то ли с ненавистью, то ли бессилием и безысходностью какой придавленная:
- Нет больше Людки на земле этой. Нет... - и тут же на диван
повалилась, лицом в подушку уткнулась, чтоб боль, криком рвущую?
ся, заглушить.
Понял Матвей, что страшное что-то приключилось. Ноги подогну?лись в коленях, будто подсек кто сзади подножкой коварной. Но удер?жался, шаг сделал и на стул сел.
Молчание в комнате воцарилось, лишь хлипами Хелены прерыва?емое иногда. Но и они становились реже и реже. И непонятно было, то ли заснула девушка, то ли просто поуспокоилась. Матвей окаменел будто. Но спустя некоторое время оцепенение прошло и Матвей спро?сил:
- Что же случилось, Лена?
Хелена не поправила, как обычно делала, когда Матвей называл ее на русский манер, повернулась к нему и в свою очередь вопросила:
- А ты, что, радио не слушаешь? Не знаешь, что в Праге у нас делается?
- Конфликт какой-то... - Матвею даже самому стало не по себе от равнодушной интонации своего голоса. Верно оттого, что события в Праге казались такими далекими и несущественными, неспособны?ми каким-либо боком коснуться его, что и не думалось о них. Но ока?зывается коснулись, задели-зацепили. Еще как... Но последнее не сра?зу Матвей понял. Потому и уточнил как бы:
- Что-нибудь там страшное было...
- Страшное?! Было?! - взвилась Хелена, будто подпрыгнула.- Да там танками вашими столько людей подавили, что... И Людка там была... Я сегодня в Прагу звонила маме... То ли танком Людку, то ли пуля случайная... Какая теперь разница...
Не верил Матвей, что нет больше на свете его синеглазой русалки. В Праге нет, в Москве никогда не появится... Нет вообще на Земле.
Что потом было, не упомнит Матюша. Шел куда-то, будто пья?ный качаясь... На метро ехал... Как на Красной площади оказался, не ведает. Верно, судьба вела... А там с плакатами стоят несколько че?ловек и против насилья, что в Праге творится, говорят что-то. Матю?ша подошел к ним, надписи на плакатах читать стал. А тут предста?вители органов соответствующих подоспели. Хватать стали демонст?рантов. Зацепили и Матюшу. А он хоть и не имел к демонстрантам отношения никакого, но такое противление властям учинил... Не зря говорят, от землицы силушка в человеке. А Матюша не от Земли-ли он? Не ее ли холили-нежили деды-прадеды Матюшины, не ею ли жили на свете белом? И она кормилица делилась щедро и силуш?кой, и волюшкой с детками своими сивобородыми.
Вот и размахнулся Матвей со злостью всей и ненавистью, что вскипели в нем после вести о гибели Людки. Но разве справиться од?ному, будь он хоть Ильей Муромцем, с полчищем мурашей пога?ных. Повалили-повязали бедолагу. Но и тут не унимается, кричит в глаза самую крутую антисоветчину, плевать пытается в рожи ненави?стные...
Не смогли причислить Матвея ни к демонстрантам, ибо не проти?вились те задержанию, ни к пьяным, ибо по задержанию на этот счет проверили основательно - трезв. А раз так, не в себе, значит, това?рищ, несмотря на то, что учится в таком престижном учебном заведе?нии. Не иначе как переучился, науки то больно уж заковыристые изучает - долго ль от таких свихнуться.
В дурдоме попервости, наивная душа Матюша - все как есть, что думал, то и говорил. Но не вязалось сие с политикой партии и правительства. А раз так, надо лечить. Советские психиатры в ди?агнозе не ошибаются. Диагноз ставят раз и на всю оставшуюся жизнь - шизик. С этим и живи человече. Когда уж совсем довели Матвея до состояния скотины безгласной и покорной, родственни?ков вызвали, чтоб забрали те придурковатое свое чадо, коли есть в нем надобность...
Привезла Матвея в родное сельцо Владимирское сестра. Он и впрямь помешанным выглядел. Спрашивали когда, молчал либо нес какую-то сумятицу. Если не предлагали есть хоть сутки - не просил; если же садился есть, то ел до тех пор, покуда ложку не отни?мут. Тих был и покорен. Зла никому не причинял. Добра великого так?же не было от Матвея. Да и какое может быть добро, когда такое над?ругательство над собой перенес человек.
Не век же быть отринутым от всего. Отошел все же помаленьку. Но от клейма психа не избавился, ровно железом каленым выжжено то клеймо на лбу у парня. Ни о какой учебе уже и не мечталось Матвею. Даже в районное СПТУ с диагнозом психически ненормального не пробуй и сунуться. А уж тем СПТУ двоешников в школе пугали, мол, не будешь учиться хорошо, то одна дорога тебе после школы в пресловутое СПТУ, а после в армию, тем самым уже в те времена под?спудно подчеркивалось, что армия не такая и желанная "школа жиз?ни", как пытаются представить ныне - вот-де раньше молодые люди сами в армию рвались, а рыдали, напившись впервые в жизни на собственных проводах, от радости и умиленья пред упомянутой выше "школой", а не напуганные рассказами уже через ту канитель прошед?ших о надругательстве "дедов" и беспределе отцов-командиров, для коих солдат, что раб. А с Матвеем и вовсе невиданная незадача приключилась, сравни?мая разве что с рождением негра Паши в соседней деревне Валки. Те?перь даже в один ряд с бывшими двоешниками и будущими механиза?торами нельзя было поставить парня. И не в обиду такое сравнение сельским трудягам, но ведь не дело, когда таланты гибнут и прозя?бают без всякой даже мизерной пользы во славу страны.
Года два жил Матвей, ровно неприкаянный, пенсию какую-то мизерную получал. К тому ж никто не неволил, родители справно жили - и в колхозе какую-никакую копеечку получали, и хозяйство домашнее было немалое - куры, овцы, корова с бычком и огород око?ло тридцати соток. Кормился-одевался таким образом.
Чтоб окончательно не сбиться с круга, не осоловеть, пристроился Мотя, так теперь его на селе величали, в школу истопником подра?батывать. Летом и в своем домашнем хозяйстве дел выше головы было. Придурком то лишь в медицинских бумагах числился, а так ра?ботник, куда с добром, и сено косить, и скотину обиходить, и дро? ва попилить-поколоть - загляденье одно, не знаючи ни за что не ска?жешь, что ненормальный.
К осени же, как холодать начинало, в школе работа появлялась, по сравнению с крестьянской, баловство не работа. Но другой не было. А так и мужику копейка перепадает, и школе польза. Другой мужик от на такой работе запьет-запирует, в результате детки по?мерзнут в нетопленных-то классах. А Матюша, видимо, когда в пси?хушке то был, всю отраву, что на его век была отмерена, с лихвой вы?пил - не все ж до дурдома допиваются. Потому, кроме молока да чаю, в основном на травах заваренного, или с медом, прочих жидко?стей не признавал.
Если в умственных способностях кто и сомневался, то в силушке Мотиной не сомневался никто, возвернулась с лихвой, слава Богу. С рассудком дело обстояло посложней - может и не дурак, но пойди докажи советским психиатрам, что не псих, а вполне нормальный че?ловек, хоть и плевался в портрет Брежнева и наступил в запарке на тот портрет... Нет, такой диагноз пожизненно ставится...
Школа сельская, в которую Мотя на службу определился, деревян-ная, срублена хотя и давненько, но на славу. Тепло в ней держится даже в самые лютые морозы. Но подтапливать, чтоб не выстывала за день, когда детвора с утра самого туда-сюда, шмыг да шмыг, требует?ся постоянно. Поэтому каждый вечер без выходных, без проаддных выходил Мотя на нехитрую свою вахту.
Сначала по охапке дров разнесет ко всем печам, после затопит в той же очередности. Затопив последнюю печь, усаживался возле нее и долго смотрел на огонь. Спустя некоторое время разносил еще по охапке дров, подкидывал в каждую печь по дополнительной порции топлива и вновь усаживался у той печки, вглядывался в огонь, будто огне?поклонник какой. И о чём думал в эти минуты Мотя, никому неизвест?но, может, о хорошем, может, вспоминал что. О плохом точно не ду?мал, а то что б ему не додуматься школу подпалить. С дурака какой спрос, а зрелище б для недоумка знатное получилось. Но школа и по сию пору стоит, значит, мыслей черных у Моти не было. Кто-то ус?мехнется на это умозаключение, мол, какие у придурка мысли, экий бред. Что ж, это дело хозяйское - хочешь верь, что всяк человек мыс?лит, даже если и не в себе; хочешь не верь такому - вот только мы, считающие себя разумными россиянами, что ж не додумаемся, как же нам разумное правление в своей стране наладить, чтоб не зависеть от прихотей всевозможных вождей и отцов народа.
Еще обходил раз печки Мотя, чтоб пошевелить головешки в печ?ках, последним обходом закрывал трубы. И так ладно у него все полу?чалось, что протапливались все печки почти одновременно. В общем, времени уходило на закрытие печей почти столько же, сколько и на растопку. Выключив после этого свет во всех классных комнатах и ко?ридорах, заперев школу на старый допотопный замок, к коему имелся всего один ключ, шел Мотя домой. Шел не торопясь, часто останавли?вался где-нибудь и до получасу стоял на одном месте. В основном мес?том такой остановки была заброшенная церковь. Но не тайное покло?нение отверженному Богу останавливало его возле храма. Просто, стоя в тени церкви, он был незаметен. Зато с этого места был виден клуб, в котором показывали кино, а по выходным лилась громкая музыка - были танцы. Ни то, ни другое мероприятие Мотя не посещал.
Сестра однажды повела его в кино в клуб, жалко ведь брат род?ной, раскрасавец, а дома томится. Кино про войну было - танки, са?молеты... Когда танк на экране вывернулся, да дуло свое на Мотю на?вел, затрясся парень, вскочил, как ужаленный, и с воплями из зала убе?жал, перевернув по пути пару зрительских рядов вместе со зрителями.
Народ над событием этим посмеялся, эко диво - испугался танка с экрана, дурак и есть дурак. Но Мотя более в клуб ни ногой. К тому же никто больше не пытался его туда заманить. На танцах же в клубе весе?ло, верно, бывало, музыка играла, смех слышался, крики залихватские. Хотелось Моте зайти туда, но какая-то сила удерживала. Понимал, на?верное, что кроме ехидных усмешек в свой адрес не увидит там ниче?го, потому и не выходил на люди из своего укрытия.
Так и текло неуемное время, меняя облик Земли, ниспровергая ги?ганты и возвеличивая погань. Лишь для Моти оно вроде как обмерло и затаилось в печальной беспросветности. Уже и отца похоронили на сельском кладбище, укатала мужика колхозная тягомотина, да за?боты о доме и судьбе нескладной сына. Сестра тоже уж была замужем и редко посещала родной дом, ибо и у нее от забот о детях да непутевом муже, на которого нельзя оставить дом и детей даже на одни сут?ки, голова кругом шла. Мать по дому хлопотала, на работу не хо?дила - какая работница, коли к семидесяти возраст подкатывает, натрудилась, хватит. Вставала рано, но, пожалуй, больше по при?вычке, нежели по надобности, ибо скотину уже не держали (коза какая скотина?), а за курами ухода большого не требовалось. Бывало за день друг другу и слова не скажут, каждый как бы в своей скорлупе сидит и до окружающего никаких дел нет. Завтракают, обедают по?рознь. За ужином, как в былые времена, по часу у самовара тоже не засиживаются (и сам от самовар где-то на подловке потемнел да пы?лью порос), а с чайника - какое чаепитие. Иногда столкнутся слу?чайно, будто две тени неслышно и таинственно, но тут же и отдаля?ются один от другого.
Мотя же по-прежнему зимами школу протапливал; летом грибы-ягоды собирал; приноровился и рыбку ловить "мордами". Но рыбой не шибко разживался - то мальчишки рыбу выпотрошат, то вообще снасть украдут - не найдешь. Тогда приходится снова ивовые прутья заготавливать, чтоб новую снасть мастерить.
Затопив печи, как и в первые годы своей нехитрой службы, подо?лгу сидел перед топящейся печью в одном и том же классе. Даже чур?бак приволок, чтоб сидеть было удобно. Уборщица знала про эту при?хоть Мотину и ворчала на него, когда он забудет убрать свой пенек за печку.
В классе том портреты висят С. Ковалевской и автора первой "Арифметики..." Леонтия Магницкого. Изредка Мотя поворачивал?ся в сторону этих портретов и вглядывался поочередно в лица Ученой и Учителя. Может, завидовал он Великим своим предшественникам, что удалось им возвеличить имена свои, а ему вот, не судьба свер?шить что-либо. Может мечталось ему в эти минуты о чем-то несбыточ?ном, но без чего нежива душа даже придурка. Может...
Позабывать люди стали уж о событиях в Праге, ибо новая напасть на Русь явилась - война в Афганистане. И первые гробы пришли из той далекой и неведомой дотоле страны один в соседнее село и два или три в райцентр. Но события эти не волновали Мотю. Телевизор из избы уж несколько лет был вынесен по причине полнейшей его не?исправности, а потому и какой-либо надобности; радио тоже молчало провод оборвался во время грозы летней так и болтался возле стол?ба, покуда кто-то не отвихал и не утащил его в неизвестном направлени. Газет и подавно не читал Мотя, в дом свой их не выписывал, а идти читать в библиотеку или еще куда, смехом изведут. Денег не только на газеты, но и на хлеб едва хватало - своя пенсия мизерная, а мать все, что ей приносила почтальонша тут же "ложила на книжку" на похороны и "про черный день".
О том, что с придурью Мотя, забывать как-то стали на селе, на?смешек уже не раздавалось в его адрес, ибо с самого начала Мотя на них не реагировал, а впустую что насмешками рассыпаться - так и отвязались ушлые насмешники. Просто превратился Мотя в бирюка, коему ни до чего, ни до кого дела нет - живет в мире своем, куда по?сторонним вход воспрещен и вся недолга.
В школе меж тем новая учителка по математике появилась. С увле?чением за дело принялась. С девятиклассниками и выпускным клас?сом сразу же кружок затеяла, дескать, для тех, кто в институт желает после школы поступать. Немного нашлось желающих посещать кру?жок этот, но нашлись. Человек пять, шесть. Соберутся вечером в классе Любовь Егоровна (так учителку звали), как заводная, у доски и словами растолковать пытается, и рисует, и чертит на доске разные чертежи и формулы, и в воздухе руками какие-то крендебоббины изоб?ражает, чтоб увлечь кружковцев своих.
Мотя же на своем пеньке другим пеньком восседает тихо-мирно, будто не слышит ничего, о своем размышляет. На портреты правда не оборачивается больше - боится глазами встретиться с Любовью Егоровной, мало ли, смутишь, попрёт, как поганой метлой, вон-
ишь энергии-то сколько. Протопив печь, неслышно встает, чурку за печь поставит и уйдет тихо, будто на цыпочках. В иной раз наобо?рот получается, раньше занятия кружка кончаются. Тогда ученики в первую очередь расходятся; следом, собрав причандалы свои, и, стрях?
нув мел с юбки, учителка покидала класс. Мотя и на это не реагиро?вал. Любовь Егоровна первое время здоровалась с Мотей, войдя в класс, и прощалась, уходя, но Мотя на это не отвечал ни словом, ни поклоном, верно, считая про себя уважительное обращение за издевку. Потому в последнее время лишь бросала взгляд мимолетный Лю?бовь Егоровна на бирючника вообще-то не старого, но какого-то пришибленного, когда уходила. Воцарившаяся после круж?ковцев тишина никак не влияла на Мотю - ушли и ушли - у них своя канитель, у Моти своя...
Да и к Моте такое же отношение было со стороны кружковцев, как к печке - стоит и ладно, греет и хорошо.
Но в один прекрасный день это молчаливое равновесие было нару?шено весьма интереснейшим образом...
Так разошлась Любовь Егоровна на занятии, так уверовала в спо?собности учеников, что выудила из недр своих задачников такую ма?тематическую головоломку, что и сама неожиданно сбилась. И так она к задачке той, и эдак - то ли заколодило что в голове у нее, то ли действительно замудреная попалась задачка...
Тут-то и ожил "пень". Встал Мотя, крякнул, будто кости разминал и члены затекшие, и к доске направился. Уставились на него все, мол, куда это придурка понесло. У Любови Егоровны очки от неожи?данности на нос съехали - вот-вот на пол упадут; рука с мелом возле уха замерла.
Мотя подошел, мел из той руки легонько вынул:
-Дайте, я... В 66-ом году эта задачка на вступительных экзаме?
нах в МГУ была... На мехмате...
Затем помолчал чуть, лет пятнадцать такой длинный монолог не изрекал Мотя. После паузы продолжил, будто каждое слово из глу?бокого загашника выуживает, хотя те слова и были весьма и весьма далеки от правильного словосплетения:
- Тут вот эдак будет... А здеся так... Поняли? - и так далее в раз? ной последовательности и вариациях повторяя "так" и "эдак", выпи?сывая забытые каракули латинских букв и математических символов,покуда не вывел гибнущую алгебраическую шхуну к конечному пунк?ту - к ответу.
Разделавшись с задачкой, отдал мел Мотя обомлевшей учительни?це; потер руки о заплатанные штаны и направился на свое законное наседало. Но, сделав несколько шагов, обернулся:
- Если вам надо, я поищу на подловке тетрадки свои старые -там этих задач много у меня. И такие есть, позаковыристей этой...
- Поищите... - наконец и Любовь Егоровна слово вымолвила, - Матвей... Как вас по отчеству, простите?
- Мотя я... - и сел на свой чурбак, вновь отрешившись от всех,
уносясь в мир своих грез, где, верно, жила до сих пор юная Людка с
голубыми глазами и снопом русых волос - чешская девчушка, а с та?
кой русской внешностью. Зачем только она вдруг очки надела, кото?
рые и носить-то не может; и на нос они поэтому сползают? А в руки
зачем мела кусок взяла? Какой-то дымкой подернулся - сумеречной
будто -мир грез. Не к добру... И какая-то аминазиновая заноза ти?
хонько кольнула в сердце Моти...
Наскоро позавтракав куском хлеба с маргарином и запив жидень?ким чаем, полез Мотя на подловку. Тетради и книги в углу были сва?лены в общую кучу беспорядочно. В темноте не сразу и отыскал их Мотя. А найдя, не мог сразу и сообразить: как разобраться с этой ку?чей, покрытой слоем пыли, копившейся более полутора десятков лет. И, подумав самую малость, начал с того, что стал вытаскивать охап?ками источник мудрости своея на свет к слуховому окну. Там, уже не?много упорядочив книги и тетради в стопки, заталкивать QftM их в мешок, мешками уж уносить добро свое вниз - на веранду. На веран?де давно уж никто не жил, даже летом. Она наклонилась и отурта. от избы - поэтому на полу был целый сугроб снегу. Оконца зйеланы где фанеркой, где доской. Зато места было предостаточно, чтоб сва?лить содержимое мешков на пол - сперва в общую кучу, а потом из кучи этой выбирать й' откладывать нужные книги и тетради в одну сторону, ненужные в другую. Единственное неудобство - холод. Де?кабрь уж к середине своей подбирался. Но так увлечен был Мотя сво?им делом, что не замечал ни холода, от которого руки покраснели и еле сгибались, ни времени.
К полудню разбор школьных причандалов был окончен. В итоге получились две стопки - одна небольшая из десятка-двух книг, дру?гая из тетрадей - значительно больше. Обе стопки перевязал Мотя тесемкой и занес в избу.
Мать его, кстати звать ее, как и учителку - Любовь - только Ти?хоновна, увидев принесенное, руками всплеснула - испугалась, не новое ли помутнение нашло на сына. Она ведь толком и не знала, от?чего свихнулся в свое время Мотя - считала, что виной тому науки, а уж все остальное следствием. Поэтому и перепугалась при виде зане?сенных Мотей книг и тетрадей. В неведеньи однако долго не могла оставаться старушка и, не выдержав, спросила - жалобно и заиски?вающе:
- Не учиться ли вновь собрался, сынок?
Мотя глянул на мать, но промолчал; в горницу прошел; поставил на стол там обе стопки и, вернувшись на кухню, удостоил наконец мать ответом:
- Нет, мама, какое уж тут ученье. В школе вона - учителка новая
по математикам, задачки по вечерам с учениками решает. Отдам ей
все это - вдруг пригодится...
После ласкового обращения - "мама" - не слыханного старуш?кой с тех пор, как в последний раз уехал сын в Москву, ее как будто подменили. Встрепенулась будто, в глазах вспыхнуло что-то - то ли свет какой, то ли слеза просто выступила. И, верно, поняла, что изме?нения какие-то наметились в их доме сиротском, что оживает наконец сынок, подобно богатырю, что до тридцати лет сиднем сидел на печи. А Моте уж тридцать четыре минуло. Пора б и воспрянуть. Вслух же произнесла, как бы продолжая мысль свою:
- Вот ведь - права была маменька-покойница - отринули Хри?ста-то из сердца - вот и маемся теперича. Ох, в церковку б сходить, да свечку Чудотворцу-то поставить...
- Нет, мама... Не отринули мы его. В нас он. Я много думал... - вдруг осекся Мотя, удивившись, что слова вырвались, которых и в мыслях-то никогда не произносил.
И опять сумеречно стало в доме. Мать за чугунком с картошкой в печку полезла. Мотя за стол сел, хлеб отрезал - только себе - тол?стый ломоть. Так, как всегда делал. После скудного обеда вдруг пред?ложил:
- Воды в баню натаскаю пойду... Протопи к вечеру...
- Ладно ужо...
Снова обмерло полутемное пространство избы, вновь печаль и скука из углов темных повылезли. Но что-то сдвинулось в этой безысходно?сти, какой-то свет пробился сквозь мутные стекла окон - немытых давно и к тому же обмерзших.
Вечером в классе рядом с Мотиной чуркой стояли две стопки - с книжками и с тетрадками. Оставалось дождаться только Любовь Его?ровну, чтоб передать ей нехитрое богатство. Хотя и пришла та раньше обычного, но Моте казалось, что отменят в этот вечер занятия круж?ка, что зря он трепыхался целый день и сейчас вот в ожидании себя изводит.
Но дверь наконец отворилась, Любовь Егоровна вошла и к Моте
сразу: " ■
- Здравствуйте, Матвей Романович,- увидев же стопки книг и тетрадей, спросила обрадованно: - Вы это нам принесли?
- Вам, конечно... - степенно ответил Мотя. И уж не стал поправ?лять учителку, что обратилась к нему не обычным для него образом - по имени-отчеству. Даже приятность какую-то почувствовал от это?го. Велико ли дело - по отчеству обратились к человеку? А радость тому немалая...
Молчание неловкое наступило. Чтоб прогнать возникшую нелов?кость, Мотя взял обе стопки, на стол поставил. -- Разбирайте, вот...
- Ох, тут как много всего... Я дома разберу... Только мне не доне?
сти... Но я пока в шкаф положу все. На следующее занятие приду с
санками и увезу.
Мотю же так и подмывало предложить донести стопки книг и тет?радей домой к Любови Егоровне, жившей с матерью в соседней дерев?не в четыре двора, километрах в трех от школы. Моте не в тягость бы было.Но удержало другое - не расстояние, не мороз, не ночь... Уви?дит вдруг кто - разговоров после не оберешься.
- Придурок-от наш с учителкой женихается...- Так и слышится Моте этот ехидный голос в спину, так и жжет еще не свершившееся злобой и завистью. Но тут другая мысль, перешибла будто горестные сомнения:
- А ведь красавица... - отметил про себя Мотя, глядя на раскрас?невшуюся то ли от печки и тепла, то ли от мороза учителку -jjrJfe все ли равно. Но тут же нахмурился - Людку вспомнил. Как с ней- быть? Возможно ль два образа в мире грез своих иметь? Хоть и красавица Любовь Егоровна - но не Людка. И волосом черна, и очкаста... Но тут же отвлекся от своих сравнений, ибо кружковцы стали подходить. Идиллия нарушилась - Любовь Егоровна к ученикам с приветстви?ем да словами какими-то обратилась; Мотя на свою чурку сел и в печ?ку уставился.Так получилось в тот вечер - Мотя печи протопил, а Любовь Его?ровна занятия закончила в то же время.На улицу вдвоем вышли. Уче?ники разбежались уже. А на улице метель разыгралась - свету белого не видно. Так и задувает, так и свищет. А Любови Егоровне в этой сумятице еще домой идти - если трактом, по хорошей дороге, то уж не три, а все пять километров. А по тропке, полем - можно так убрес?ти в круговерти снежной, что только весной и вытаешь безжизненным "подснежником". Стоит, размышляет - какой дорогой домой идти.
А Мотя понимает, что проводить бы надо учителку, но не решает?ся предложить ей это - вдруг обидится - ладно ль девке ночью с при?дурком шляться... Все ж не выдержал - уж больно пауза затянулась:
- Проводить можа? Вон ишь непогодь какая...- и замолк, в скорб?ном ожидании то ли приговора, то ли награды. Однако отказа не последовало - ни вежливого, ни прямого и обидного. Вопросом отве?тила на предложение Моти Любовь Егоровна - ласково как-то и по-доброму:
- А потом как сами-то возвращаться будете один?
- Возвернусь... За меня не беспокойтесь.
- Вы уйдете - а я всю ночь думать буду, вдруг вы с дороги сби?лись и замерзли...
- Я обратно трактом пойду...
- Знаете что, Матвей Романович? Я пожалуй к тетке ночевать пойду. Думаю пустит переночевать... Мне и мама говорила - если мол непогодь или еще что - иди к Фисе ночевать. Вы ведь знаете тет?ку Фису?
- Что от нас через три дома живет? Ближе к церкве?
- Да... Вот туда и проводите, если...
- Если что?
- Просто...
- Стесняетесь придурка? - обреченно и как-то ядовито вымолвил Мотя.
- Что вы, Матвей Романович... Да я... Я про другое хотела ска?зать... "Если хотите" - я хотела сказать. И потом - какой вы при?дурок? Вы - умница - такие задачки решаете. И кто такое приду?мал...- щебетала Любовь Егоровна, пытаясь сгладить свою неволь?ную оплошность. Но от этого Мотя лишь больше и больше отдалялся будто от нее, уходя в свой мир спасительный, где уж и так в этот ве?чер заждалась его Людка - такая молодая и веселая, как и полтора десятка лет назад.
Наконец Любовь Егоровна, видя, что неловкость свою ей не сгла?дить, что еще хуже делает, пытаясь оправдаться - смолкла. И шла - то ли рядом, то ли следом за Мотей. Матвею же, когда подошли к дому тетки Фисы, вдруг захотелось, чтоб Любовь Егоровна указала что-нибудь на прощание. И самому ему стало не по себе уже,"то угрюмо?стью своей обидел верно девушку. Сам хотел сказать ей какие-либо слова, но все будто колом из головы вышибло. Так и шел, силясь най?ти какие-нибудь слова, способные хоть ненадолго вернуть расположе?ние спутницы. Но увы - слов не нашлось...
Так и распрощались - холодно, будто в унисон погоде, ибо каж?дый считал себя виноватым перед другим. Любовь Егоровна уж не обратилась при прощании с Мотей по имени-отчеству. Лишь вымол?вила скороговоркой:
- До свидания...
Тем же будто отмахнулся и Матвей:
- До свидания...
Увы - не каждый день бывают заседания кружка - два-три раза в неделю. В остальные же дни Мотя в одиночестве просиживал на сво?ей чурке, глядя на огонь, уносясь сквозь огненные языки в дивный мир, где с нетерпением каждый вечер ожидала его чешская девушка Люд?ка. Мечталось ему как и прежде. Но в последнее время нет-нет да и перекинется Мотя в грезах своих в день сегодняшний, а то и вообще - в будущее. Прогонит он тут же эти наваждения, но спустя какое-то время помимо воли его виденья эти возвращаются, затуманивая, а то и вовсе затмевая светлые воспоминания.
Когда шло занятие кружковцев, Мотя иногда прислушивался к тому, что происходит у него за спиной, и даже иногда оборачивался и внимательно рассматривал написанные на доске условия задач. Так уж случилось, что в конце концов и Мотя стал принимать участие в тех занятиях. Нередко, когда Любовь Егоровна затруднялась в реше? нии задач (а может просто делала вид, что затрудняется), обращалась сперва робко, а потом уж, как будто должно так быть, к Моте. А потом и вовсе отдала Моте ключ от шкафа, где лежали и его тетради и кни?ги, и Любови Егоровны. Мотины тетради она так и не унесла домой. Но если выдавался свободный урок, частенько листала тетради и кни?ги, находящиеся в шкафу и, которых, кроме Мотиных, было явно боль? ше, чем предостаточно. И Мотю к этому делу привлекла. Сначала он был вроде как в помощниках. Но постепенно взял это дело в свои руки и к каждому занятию подбирал материал. Планчик небольшой соста?вит на бумажке, отметит где и что для примера взять и перед занятием Любови Егоровне вручит. В соответствии с теми планами и велись за?нятия кружка.
После занятий же (к тому времени аккурат и печки протаплива?лись) провожал Мотя Любовь Егоровну до дому. Мотя стеснялся это?го, но поделать с собой ничего не мог. Радовался, что ночи темные. Потому надеялся, что провожания эти никто не видит. Но разве такое утаишь в деревне. А ближе к лету ночь стала припаздниваться, заня?тия еще засветло оканчиваться стали.
Однако ж на ухаживания Моти особого внимания никто покуда не обращал. Ну провожает придурок учителку, и ладно. Мало ли какая блажь недоумку придет, какой с него спрос. К тому ж не буй?ный. И понимали, что не может учительница ухаживания эти всерьез воспринимать - умная ведь и образованная. С другой сторо?ны, не зная про Мотину умственную ущербность, глядючи на них со стороны так и подмывает сказать:
- Пара то какая ладная. Ровно голубка два...
Но кончился отопительный сезон. Отпала необходимость Моте в школу ходить. Он и не ходил. Хотя тянуло. И тяга верно не односто?ронняя была - не к школе, конечно. Однажды встретились Мотя и Любовь Егоровна. Случайно встретились, не такое уж пространство космическое, чтоб не встретиться двум людям хотя б раз-два в месяц. Она со школы шла в магазин, чтоб, сделав там кое-какие покупки, домой идти - в их деревне магазина не было, поэтому и хлеб, и про?чий провиант приходилось закупать Любови Егоровне в селе. Мотя же от реки шел со связкой ивовых прутьев, дело то к лету шло, надо "морды" ладить. Поздоровались сдержанно и прохладно несколько. Но разговор не клеился. Однако ж в результате короткой и несклад?ной беседы был приглашен Мотя на ближайшее занятие кружка, чтоб помочь разобраться в некоторых чрезмерно заковыристых задачах, накопившихся у кружковцев.
- Я уж и так, и эдак,- уговаривала Мотю Любовь Егоровна.-
А они никак не решаются... Будто заколдованные... Может с вашей
помощью, Матвей Романович, сможем осилить...
Что это было? Женская хитрость? Наверное так. Ибо могла Лю?бовь Егоровна и сама решить любую задачку. А могла и просто не касаться чрезмерно трудной задачи - кто с нее спросит.
После упомянутого занятия в кружке долго бродили Мотя и Лю?бовь Егоровна. Сначала зашли к тетке Фисе (та должна была пере?дать что-то маме Любиной). Потом не короткой тропинкой шли, а трактом. К реке спустились. Под ветлами развесистыми на берегу си?дели долго. Опять куда-то шли. Конец мая был. Черемуха зацветала, но холодов черемуховых покуда не нагнало с севера. И запах черему?хи к тому же полнился хмельным безрассудством...
Это было одно из последних занятий кружка. А после этого занял?ся Мотя хозяйством. Мать радовалась, глядя как меняться начало что-то в душе Мотиной. Он и вокруг дома в порядок привел все. И во дво?ре появилась какая-то устроенность. А главное, в избе обжитость почувствовалась. Ожила душа то, ожила... Любовь Тихоновна как-то в город уехала. Вернулась довольнешенька - сумка свертков разных полна. Сына еле дождалась, на реке пропадал. Он на порог, а мать ему уж докладывает:
- Ой, сынок... Иди-ко порадую, - и начала свертки из сумки дос-?
тавать да разворачивать, - Вот я те кустюм купила. Померяй-ко,
ладен ли?
Мотя брюки одел, стал уж и пиджак примеривать. Но мать остано?вила его вдруг:
- Погоди ужо, дитятко, погоди... Я эть к кустюму то еще и рубах
пару купила. С пинжаком и примерь... Ну ко, гляди, котора лучше.
Одел Мотя и рубашку, вновь за пиджак взялся. Но Любовь Тихо?новна не унимается:
- Я эть... Погодь-погодь... Еще и галтус купила... Заведующая в магазине-то сама и подбирала... Смотри баской какой... К этой то рубашке вот этот подойдет - "горошком?", - протянула Моте один из двух купленных "галтусов". Но тут вновь что-то забеспокоило ее, - Ох, старая я... Ох, беспута то кака... Его ж увязать надо. А я и не знаю как... Ты погоди, сынок... Я до конторы сбегаю. Анатолья-агронома попрошу... Он ведь за Ленкой нашей ухаживал. Да не сладилось у них что-то...
- Подожди, мама,- оборвал мать на полуслове Мотя, - Я и за?вяжу... Дай только вспомню... Ага... Вот так сначала вроде... - раза три или четыре попробовал, покрутил так-сяк, завязал.
Ладно и галстук пришелся к рубашке. Да и "кустюм" будто по за?казу шит.
- А вот обувку то в другой раз куплю... Ладно, сынок,- как-то просяще и извиняясь, будто подытожила примерку нарядов Любовь Тихоновна.- Я эть триста рублей с "книжки" сняла, мало оказа?лось. Уж другой от раз в "кассу" не побежала...
- Ничего, мама, - будто сник Мотя и добавил.- Все равно кра?соваться не перед кем...
- Так уж и не перед кем,.. - то ли подначила, то ли намекнула на что-то уже известное и неминуемое Тихоновна.
- Ну, мама...
- Ладно уж...- и, помолчав, добавила тихо.- Не навек же это проклятье то, сынок...
- Не навек,- согласился Мотя и продолжил, как нечто недоска?занное,- бы...
Лето уходило быстро, как всегда. Не днями и ночами мееряется оно в деревне, а имеет свою совершенно простую градацию времени - весенние хлопоты, сенокос, уборочная... Столько дел сваливается на любого селянина. Даже на такого вроде не утружденного, как Мотя. Тут и огород... С огородом разобрались - сенокос... С сенокосом покончено - новые заботы, надо жука колорадского обирать на кар?тошке ежедневно, откуда только и занесло эту погань, и знать про него не знали. Еще пристрастие старое не дает покоя - рыбалка.
Мало того, что на ушицу-на жареху наловит рыбки Мотя, так мать еще и на яйца у соседей рыбку выменяет. Рыбы то мало в реке стало, за каждой рыбкой надо высидеть на реке немалое время, потому ры?бой в селе никто, можно сказать, не промышляет. А Мотя и "морда?ми", и удочкой пошаромыжничает по плесам да ямам речным - что-ничто, а поймает.
Любовь Егоровну за все лето ни разу не встречал Мотя. Та ведь тоже деревенская, своих забот выше головы. А надобности какой-либо встретиться не находилось...
Перекатываясь от страды к страде, от одной извечной нашей "беды", связанной с объективными трудностями, к другой, и к сентяб?рю времячко подошло. Новый учебный год начался. И к первому тому сентября "урожай" кружка математического поспел. Года четыре до того никто в институты не поступал - кто сам чуял, что не поступит, кто на экзаменах-конкурсах проваливался. А тут сразу трое поступи?ли - двое ребят в политех областной, а девчушка из тех же круж?ковцев поступила в сельскохозяйственный институт на агронома учиться, (по направлению от колхоза правда, но ведь не за краси?вые ж глазки ее взяли, экзамены то вступительные сдавала).
На школьной линейке в первый день учебы об этом с великой радо?стью объявила директриса школы. Любовь Егоровна именинницей себя в тот день чувствовала. И прямо светилась вся от радости. И еще отчего-то... Такого затаенного, что кричать хотелось во весь голос, чтоб галки с тополей вверх взмыли и шарахнулись всей тысячеголовой стаей куда подальше. Но сдерживаться приходилось, кто поймет...
Октябрь уж грязью непролазной разбередил дороги сельские, по?следней зеленью малахитовой озимых по полям растекся. После при?крыл все снежком белым да чистым. Дня через три одумался будто, пригнал с ветрами южными тучи дождевые. И опять грязь непроходи?мая полонила округу. А однажды к вечеру ветер сменился резко на се?верный, ночью вызвездило небо так, что казалось видно даже те звез?ды, которые числятся простым глазом невидимыми. К утру всю грязь непроходимую в бетон крепкий сковало. А на обмороженную землю снег лег основательно и по хозяйски надолго.
Для Моти же приход зимы означал начало отопительного сезона. Ждал парень дня этого с нетерпеньем великим. Представлял, дрова по классам разнесет, печки затопит, на чурку сядет и ждать будет, ког?да она войдет... Но тут почему то всегда сбивался и начинал думать о чурке, на которой высидел уж не одну зиму. Ведь выкинули наверное... Или покололи... А как ладно-то на ней сиделось... Тьфу ты напасть... А впрочем о чем еще придурку ду?мать...- и смеялся после этого тихонько в усы и бороду, которые от?
растил за лето.
Да, за лето именно такое обличье принял Мотя - не дать, не взять молодой Ульянов... Такая метаморфоза на селе была тут же замечена и теперь звали Мотю не иначе как Ильич Третий, ибо второй к тому вре?мени уже покоился у Кремлевской стены. Без Ильича же у нас на Руси последние десятилетия жить не могут - не придет самозванцем, так выдумают.
Двойная радость выпала Моте в день открытия отопительного се?зона, так как на тот же день было намечено занятие в ее кружке.
По окончании вечернего действа шли осенними сумерками "голуб?ки" по разбитому тракту, где среди смерзшейся хляби и грязи просту?пали, будто пеньки, островки былого асфальта, уложенного впрочем не так уж и давно - к Великому юбилею, но. под руководством забул?дыги председателя "пьяный пахарь" - злейший из врагов дорог рос?сийских, не единожды пройдя могучим оралом по никудышно уложен?ному асфальту, превратил ровную (но не плоскую) поверхность доро?ги в по-японски звучащую харакирю, а проще - "то яму, то канаву". И как тут не сделать грустное отступление от невеселого повествова?ния и упрекнуть давно почившего Николая Васильевича в неправоте его знаменитого реченья о том, что "в России две беды - дороги и дураки". Ну разве вина несчастных наших дорог, что строят их, ездят по ним те же самые дураки, о коих верно упомянул великий Гоголь. Ныне же, когда известно столько новых мудростей и "великих идей" слова, упомянутые о дорогах и дураках, будут звучать по-иному - в России три (а не две!) беды - дураки, дураки, и еще раз дураки...
Не только в этот вечер поздней осенью шли по разбитому тракту двое... Ладно и покойно было им. Уже знали они все (или почти все) друг о друге. И много точек над "и" расставлено было. И про Людку знала Любовь Егоровна, и про буйство посреди Москвы, и про дур?дом, и... что там перечислять, о чем говорили два человека, тянущиеся душой к душе... Но больше всего любил Мотя о математических на?уках поговорить - проснулось что-то в нем забытое, но дорогое.
- Я даже теорему Ферма мечтал доказать, когда в школе учил?ся,- начал однажды вспоминать Мотя...
- Еще докажешь...
- Уже нет... Я о другом думал много... Я в дурдоме с филрсофом одним был... Тот сдвинулся от пьянки и от экзистенциализма?-
- А что это такое... Я что-то слыхала...
- Я и сам толком не понял... Но когда у этого философа просветленья начались, он мне много об этом рассказывал. В этой философии самое главное - человек...
- Так это и без философий должно быть главным...
- Да... Только в жизни не так... Я иногда тоже об этом думал. И представь, кажется, понял смысл такой философии... Вот слушай... Представь систему координат... Минус бесконечность, плюс бесконеч?ность... И вот представь - одна ось пространство. Оно начинается где-то... Атом - он из электронов состоит... А электроны в свою оче?редь еще из каких-то частиц, которые в свою очередь еще имеют свое сложное строение... И так далее в мир малых величин... А с другой стороны - Земля и планеты так же как электрон вокруг Солнца вра?щаются. В свою очередь Солнечная система и еще ряд ей подобных вра?щаются вокруг какой-то Вселенской оси, образуя какую-то громадную субстанцию, являющуюся частью еще большей и так далее. А в центре человек, как точка отсчета. Другая ось - ось времени. Также имеет бесконечные пределы, но вот в данный момент мы находимся также в центре временного беспределья.
- Но ведь мир, как минимум, трехмерен?
- Да, правильно... И третья ось духовная. Ось души, которая объединяет все - и ум, и чувства... Как видишь, каждый человек хранитель "точки отсчета" мироздания. И вот эта трехмерность объяс?няет, что все в мире - и духовное, и материальное части единого це?лого.
- Ты веришь в Бога?
- Пожалуй. Скорее, я понимаю, что это такое...
- И что?
- Вечный разум... Но и он свихнется, если не будет у него точки отсчета...
- И мы хранители этой "точки"? Но нас ведь миллиарды.
- И что? Мы живем во времени, которое меняется для всех с посто?янной скоростью, имеем примерно равную массу и независимо от веры и убеждений у нас у всех примерно одни и те же идеалы добра...
- Странно, я никогда о таком не думала... Живу и живу...
- Все так... Живут и живут...
- Но ты вот о всяком таком задумываешься...
- Это так, иногда. Если об этом думать, то точно свихнешься.
- Как "философ"...
- Ну да... Там кого только и нет...
- И ты тоже кем-то был? Ой, прости.
- Ничего. Я наверное и был там единственным дураком, так как доказать пытался, что нормальный. А вообще-то забыть все хочется. Как сон дурной.
- Да я понимаю. И никогда больше не напомню об этом.
- Да...
И надолго замолчали. О многом говорили. О главном думали, но
вслух обмолвиться не решались. Пока...
Новый 1984 год встречали вместе. После боя курантов по бо?калу шампанского выпили, как полагается. И всю ночь потом бро?дили по укатанному тракту. Да так и не расстались...
После праздников отправились Матвей с Любашей в сельсовет, чтоб узаконить свои отношения...
Что тут началось...
Матвей был уволен из истопников, ибо было установлено, что мог он по причине своей помешанности спалить школу. Поставили на его место опойного Гришку-полстакашки, но тот на третий день работы по причине своего служебного вознесения загудел, забыв про школу и все прочее. Учителя и школяры, дабы не разделить участь мамонтов и не вымерзнуть, возопили. Мотю вернули... Но кто-то решил проин?формировать об этом районное начальство. То отреагировало скоро и решительно приказало восстановить должный порядок в школе. По?рядок восстановили. И теперь учителя по очереди отапливали вечера?ми школу, ругая заглазно и районное начальство, и Мотю, что не жилось по-людски (?), и, конечно, Любовь Егоровну, явно помешав?шуюся во след своему ухажеру.
Любовь же Егоровна не вняла ни уговорам, ни угрозам, ни "муд?рым" наставлениям директрисы и продолжала сожительствовать с при?дурком...
В райкоме комсомола тоже не могли уговорить строптивую учи?телку опомниться и выбросить из головы порочную страсть. А за то, что в сердцах бросила она начальникам комсомольским - сами, мол, вы придурки - да после слов таких так хлопнула дверью, выскакивая из поганой правильни, что чуть стекла не повыбило воздушной вол?ной, и штукатурка с потолка сыпанула, сединой бюрократской муд?рости оседая на головы мудрых правильщиков морального нездоровья членов передового сообщества - было рекомендовано временно отстранить ее от работы. А что такое "временно" у нас на Руси, объяснять не следует. Все это знают...
Вернувшись домой из райкома, Любаша, не раздеваясь, села у сто?ла. Расспрашивать ее никто не стал. Любовь Тихоновна, поохав, уда?лилась за перегородку и молиться стала. Матвей молчал, покусывая ноготь на большом пальце. Понимал, что не надо молчать, но слов не находилось...
- Люба... Может не к чему все это... Я-то уж ладно... А ты... Зажрут ведь...
- Пускай жрут... - и после слов этих слезы двумя ручьями хлы?нули из ее глаз, - Может подавятся...
- Эти? Никогда... Люба... - Помедлил. И, в первый раз верно, произнес вслух и открыто.- Люблю я тебя. Но не про нас это...
- Почему, Мотя? - Посмотрела внимательно и пристально на Матвея. И слез уж не было. И взор ясный, даже решительный. Полу?шалок на голову накинула. Пальтишко застегивать начала.
- Оде?вайся...
- Что ты задумала, Любушка?
- Ты ведь крещеный?
- Ну-у...
- И я крещеная... Вот и поехали в район. Пусть в церкви обвен?чают.
- Люба, не стоит... Им ведь тоже приказать что угодно могут.
- Пока они приказывать соберутся, мы и обвенчаемся...
О том, что исключили Любашу из комсомола, узнала она, полу?чив казенную открытку с извещением об ее исключении по причине идейного и морального разложения, выразившегося... А на требова?ние сдать членский билет, отреагировала в соответствии со своим но?вым гражданским статусом "жены придурка" - вместе с казенной писулькой упомянутый "билет" отправила в отхожее место, где он, верно, и ныне покоится, а может, как и всякая нечистота, разложился на удобрение, повысив идеологизированностью качество последнего, а следовательно и урожайность на отдельно взятом огороде...
Лишь Любовь Тихоновна открыто радовалась переменам:
- А чо мне не радоваться-то? Чего греха то бояться понапрасну?
Сына оженила единственного. А что от паразитов партейных житья
нет, так не век же им над народом глумиться...
И верно, тихая радость поселилась в доме. Хотя и с нуждой - проживи-ко на две мизерные пенсии инвалидную Мотину и кол?хозную Любови Тихоновны. А с другой стороны, не в нужде то и не живали. Было б душам не в тягость нужду терпеть...
Будто в насмешку над лихолетьем, 7-го ноября родилась у моло?дых дочка Машенька. Упрямая мама ее даже в роддом отказалась ехать. Принимала роды втихаря древняя бабка Евдокея, не практико?вавшая с военных лет...
Странный ребенок родился у "придурков". Никогда не плакала Машенька почему-то. Лишь радостно хлопала ресничками детскими, да большущими глазами смотрела по сторонам, будто озираясь, в какой, мол, мир это я угодила. И, видимо, мир этот ей по нраву при?шелся. Верно, знала, свободным этот мир будет скоро. Только ска?зать об этом пока не могла, чтоб ободрить родителей, которые, впро?чем, тоже не унывали...
1984 год близился к концу...
СВОБОДА БЫЛА ТАК БЛИЗКО, ЧТО МАЛО ВЕРИЛОСЬ В КОНЕЦ БЕЗУМИЯ...