Мы возвращались с реки. Без рыбы, конечно - какая тут рыбалка, какой улов... Лодку резиновую на плече я нес, подсунув руку под вставное деревянное сиденье. Снасти еще в лодке лежали. Вся эта тяжесть к земле клонила меня и выворачивала штопором. Боковой ветер, ударяясь в лодку, усугублял экзекуцию. Но самым главным неудобством было то, что не мог видеть идущую рядом Ленушку. Я теперь только так и называл ее. Правда, вслух пока на такой лад не произносил имя дорогое. Лишь в мыслях крутилось оно и ублажало слух внутренний неслышным благозвучьем.
Да как можно назвать ее так, окликнуть тихо, коли глаз ее не видишь, коли крутит тебя тяжесть поклажи.
Я слышу Ленушкин голос, но отвечать боюсь, ибо кажется, что слова мои и без того крючкастые-сучкастые еще и кряхтеньем усугубленные, неуместными покажутся. Пусть даже не Ленушке, мне. И буду чувствовать себя ущемленным. Мне же хочется распрямиться, освободиться от притяженья земного слегка. Да и прочие тягости стряхнуть с себя, позабыть о них, хотя б на время.
Хочу, чтоб со вчерашнего дня все летоисчисление для меня сызнова истекло. С того самого момента, когда в низеньком парнишке вдруг ее узрел, Лену, с которой и, не простившись, расстался, и позабыть которую пробовал, чтоб связать свою дальнейшую жизнь с одной из здешних молодых вдовиц.
Благо - позади все - сомнения, неверие, терзанья ночные. Вот она Ленушка моя - рядом. Сбрось поклажу... Возьми за плечи, за руки - не оттолкнет, не исчезнет - как во снах или виденьях. Все наяву.
И бросаю я лодку тяжеленную, только сбрякали причиндалы рыбацкие; хрюкнула недовольно, шмякнувшись о землю, обиженная и ненужной вдруг сделавшаяся главная утварь рыболова - ковчежишко-ладеюшка его.
- Ну уж, прости, - покаянной мыслью на краткий миг тревожу себя - подруга моя зеленая. Полежи покуда на земелюшке, руками-веселками о траву луговую обопрясь. Мне же на Ленушку глянуть надо. Слово ей важное сказать, какое - не знаю...
Потому смотрю и молчу... Молчу и смотрю. И стоим друг пред другом. Глаза за нас говорят все. Мысли текут-пересекаются полем неземным, нереальным, нефизическим. Но линии его силовые крепче электромагнитных, а притяженье в них сильней гравитационного. Засмеялась Ленушка, глаза потупив. А на мгновенье раньше я свои отвел. Все взгляды сказали...
- Устал? - спросила.
- Соскучился.
--
Как? Я же рядом вот... - тон Ленушкин игривый сладок мне.
--
И рядом, но соскучился. Вон какую поклажу пер... - и вдруг, спохватясь будто, ору - Поклажу... Нет не ту, -подхватываю Ленушку на руки и несу. Прямо к деревне, к дому. Через луг, мимо баньки... А она легка. Шею мне обвила руками. Голова к плечу приткнулась. Запах волос ее, с запахами трав мешаясь, дурманом в голову шибает.
В дом бы занес Ленушку, но калитка на вертушку закрыта, никак руку не подсунуть между тычинами забора. Сожалею, что все это блаженство кончается. Но в дом, об руки взявшись входим...
Валяются посреди луга лодка и "экраны" сиротливой кочкой. По траве молодой от кочки той след промят стежком кривым. И ветер весенний, и солнце полуденное, и жаворонок далекий в поле - все будто радуется, все живет весной и любовью. Май - медовый наш месяц... Медовуха любовная через край...
И вдруг (покурить вышел) ворона черная или ворон (шут их пернатых разберет) на засохшем стволе-отростке вскаркнул. Глянул вверх, небо на миг темным сделалось, будто тучей грозовой подернулось. Миг всего и опять солнце вспыхнуло в зазенитьи, синевой бездна небесная разметнулась. Радость от происходящего вернулась. Но в миг затменья в памяти какой то кадр черно-белый промелькнул.
- Смертная казнь... Пятнадцать лет... Пятнадцать лет... Но сначала казнь...
Фу... Чертовщина... Каркает ворон и пусть каркает. Он и голосами человеческими орать может. Пусть... Мне-то что... Если она уже здесь... Если Бог нас обвенчал... Навек это, навек...
Вернулся в дом. Ленушка в халатике по избе порхает. Перед зеркалом старинным - в деревянную резную раму оформленным. Отшелушилось местами уже. Но в этом зеркале еще краше Ленушка моя. Во весь рост ее вижу и наяву и в зазеркальи. И себя рядом - мурло лохматое-бородатое. Глаза вижу наши - одинаково темные почему-то - знать оттого, что окна маленькие в избе, свету мало через них проходит...
--
Анися, этот халат мне ты подарил...
--
Как, - не понял и удивился преизрядно. Подумал - что уж и венчаны перед Бегом, а подарков никаких не преподносил
- даже цветов полевых-луговых надрать не догадался. Ну не пентюх ли?..
- Мне, когда адрес твой дали в военкомате, ночью приснилось, что халат подарил ты - красивый-красивый. Я его одела и к зеркалу подошла. Но разглядеть толком его не успела - проснулась. А днем зашла в магазин - вижу - тот самый халат висит, который приснился. Пока ты ходил курить, я его достала и примериваю вот. До этого даже не прикидывала
- велик или мал. Оказалось - в самый раз. Спасибо...
Только лопоухим, как я, такой фарт - еще б печка сама ездила и топилась...
Последнее слово успело еще в мозгу частушкой прокрутиться дурацкой:
Топится, топится в огороде баня. Топится, топится в нашей речке Ваня... А тут и ответ приспел:
- Ну не чо себе... Он тебе и впрямь хорош... Но к нему еще кое-что надо. - Вспомнил, что от мамы сережки остались - простенькие, но золотые и старинные. У баушки Лизы они хранились, покуда дом заколочен был. Вспомнил про них. На улицу выскочил, как ошпаренный. Даже не подумал - золотые сережки не к халату дарятся, а к платью вечернему либо еще к одежке какой нарядной. Но мы люди темные, как говорится, пеньку молимся - что с нас взять, кроме нас самих...
К баушке Лизе, как ураган, влетел:
- Баб Лиз, а где сережки мамины?
--
Слышь, дед... Я ведь правду сказала - седня и примчится за ими. Вон, на комоде впереди (в смысле в горнице, в передней комнате) лежат приготовлены...
--
Все наскрозь видит... Вот баба окаянная... - бухтит себе подносдедко. ".,
--
Я-то окаянная...
Но мне некогда их перебранку дослушивать - лечу обратно
- красить красу свою. О, ё-моё, как она красива... Моя Ленуш- ка... Но почему черные молнии нет-нет да и сверкнут в мозгу...
Жизнь от "медовой" сладости медленно, с неохотой -упрямясь надвигающейся обыденности, вспыхивая сполохами умиротворяющейся отрасти - стала обретать некую направленность и ограниченность - но не ту ограниченность, сравнимую с ущербностью какой-либо или чего-либо - а той, смысл которой заключается в некоем спокойствии, когда принимается свершившееся, как неизбежная данность -неколебимая и навек.
Я продолжал приводить дом в порядок, как бы извиняясь и наверстывая за создавшееся запустение из-за долгого моего отсутствия в отчем жилище и, конечно, лености, порожденной глупой тоской, сжиравшей меня весь прошедший год. А как было б здорово - встретить Ленушку в ухоженном и отделанном доме...
Первым делом занялся крылечком. Соорудил перильца струганные - гладкие и чистые - к которым рука тянулась не только для того, чтоб опору ощутить при входе или выходе из избы, но и потому, что узорчатая вязь древесины завораживает глаз немудреной изысканностью природного художества лишь слегка доведенного до нехитрого изящества человеческой рукой и рубанком со "шкуркой".
Вслед за крыльцом соорудил и лавочку под окном, как и заведено было исстари. Оттуда же шло и то, что каждый мастерил эту лавочку на свой манер - кто уже, кто шире; кто короче - чтоб сидеть на ней одному либо вдвоем; кто наоборот
- делал ее подлиннее, чтоб могли и соседи присесть, и, чтоб беседе длиться-непредлиться, чтоб в какой из вечеров и гармонь могла разместиться среди сидящих, вдохновляя их на частушку ли веселую, или "калинушку-рябинушку" грустную. У меня же не было особого выбора - чтоб мы с Ленушкой поместиться могли, на всходящую луну или звезду-Венеру теплыми вечерами поглазеть да, чтоб, если дед Степан выползет по табачной надобности и с "голубками покалякать", нашлось еще одно местечко для столь желанного словоблуда
- в смысле кружевника словесной извивотины, раскрашенной во все цвета возможных и невозможных диалектных особенностей, сдобренных в свою очередь полуматерными словами - как "чубайс" или "ельцин"...
И лишь последний штрих в моем деревянном лавочно-скамеечном "зодчестве очерчен был; ладонь лишь доскользила до края лавочки; лищь собрался отступить шаг назад, чтоб издаля оценить рукотворение свое - а уж глядь - скрипнула-поползла соседская калитка; встала, будто в оцепепенении, поперек улицы слегка нараскоряку, по забулдыжному завалившись верхом своим, ибо висела не на петлях металлических, а на резиновых ошметках от мотоциклетной шины. Лишь успел подумать о тех, кто будет сидеть на скамеечке, а уж всклоченная бороденка дедова да плешь его редкими седыми волосенками сдобреная, да улыбка его ехидно-добродушная "дедушко-ленинским" лукавством оттененная, будто пьяный месяц в прореху туч, выпорхнули и заработал дедов "огнемет":
- Вот и славненько, Анисимушко... Вот и славно. Давненько я не сиживал на лавочке не с кем. А тут те и лавка стругана, и голубков пара. Ужо покалякаю на старости лет о том сем...
Про что я успел едва подумать - в жизнь мигом воплотилось. Бухнулся дед мосластым задом своим, поелозил туда-сюда - гладка ли досочка. Затем вновь приподнял курдючишко свой над скамейкой и об лавку им шибанулся (я не за доску испугался - не поломал бы дед от усердии кости свои гремучие):
- Баска... Ох, баска... Глядишь и мы с Лизаветой когда вечерком на ней поворкуем-полюбезничаем...
Тут - в соответствии с тем, что иголка за ниткой не ходит
- наоборот - нитка за иголкой - появилась баушка Лиза, смутив своим явлением деда, отчего тот лицом сник.
И далее последовала проповедь о том, как дед ездил в райцентр, где пропьянствовал неизвестное время: про шлюх тамошних, вскруживших "дурню" голову - обобрали, объели, обпили...
В финале действа - полная капитуляция, пленение и позорное шествие "старого шаромыги" в соответствии с означенным званием в обратном направлении к калитке, которая с великим жалостливым скрипом заняла свое подобающее положение, и, уперевшись верхом своим в столб, за который цеплялся с обратной стороны крючок-запор, выправилась и уже не напоминала ничего забулдыжного. С соседского двора еще какое-то время слышались стихающие раскаты "грома", удаляющейся будто "грозы".
Но меня эти сполохи семейной грозы-перевалы не интересовали, так как на лавочке уже сидела Ленушка в цветастом халате с золотыми сережками в ушах. Глядела на меня и улыбалась. Мне улыбалась...
Труднее всего пришлось с наличниками. На фоне почерневших бревен белые (какими они бывали обычно раньше) наличники казались вызывающими да и неуместными, как мне казалось среди всего творящегося (точнее не "творящегося" - какое уж тут творчество - растекающегося и всепоглощающего) запустения. Из других цветов более всего напрашивался голубой - и невызывающ, как белый, и в то же время не затемнял внутренность избы. Но что-то удерживало и от голубого. О других цветах не думалось и вовсе. Кроме золотого - цвет Ленушкиных волос. Но, чтоб в золотистый, желтый цвет наличники покрасить - такого не бывало. А коли случилось бы такое, то непременно стало такое нововведение предметом сельской сатиры. И уж в ближайшее время говорили б про мой дом, что он с поносными наличниками - и не иначе. А то и позлей что-нибудь придумали деревенские юмористы...
Решение нашлось - как нечто среднее - голубые наличники, а по периметру некие шаблонные рисунки золотистого цвета, напоминающие колосья - над последними-то подумалось -смеяться не станут...
С другой стороны - многие ли, вообще, наличники красивыми да резными ладят на окна свои. Какие-то доски наколотят незамысловатым прямоугольником с двумя ребрышками либо канавками по периметру - и вся затейность на этом кончается. Уходит красота из жизни, а следом и сама жизнь...
Ну и мысли в голову лезут. И как им не лезть, коли видится сплошная безнадега вокруг. Одна надежда на Бога. Да где Он? Почему так безучастен? Но, видимо, Русь наша - не его забота. А Богородицы-заступницы. И вся надежда на то, что в очередной раз бабы и спасут страну от полнейшего запустения. Иго вон - хаяли-руГали, а что выяснилось? Иго-то игом, а сколько знатных и героических родов пошло от брачья и безбрачья с ордынцами наших баб? Восточной мудрости добавили наши бабы, стати и силы, бесшабашности и удальства, доброты и благородства, ума и уменья, веры и помыслов, что согласны "Заповедям...". А результат таков -"иго" прогнали, страна вширь раздалась и силой на шестьсот лет необоримой напиталась.
Сторона чухонская европейская от России шарахается, как от прокаженного; смеется да злорадствует; клюнуть-плюнуть норовит исподтишка. Промахнетесь ведь, чухонцы аглицкие. Не падет Русь. Китайцы, вон, "лица кавказкой национальности" тараканьем-саранчей прут - якобы хозяевами. И эти ошибутся крепко. Окитаезенная, окавказленная - но Русь -вздымется еще. Спасайте Русь, БАБЫ. Не в первый, не в последний раз...
Не сельская жительница - Ленушка - однако ж не чувствовала себя чужой. Может, оттого, что попала под нежнейшую опеку бабы Лизы. Конечно, пока только первые впечатления, впечатления отпускницы-дачницы, которая раз в год вырывается из шумного города на "лоно природы". Но со временем это пройдет. Как в известной басне про стрекозу.
Я понимал это, но что предпринять против наплывающей дымки предзимней грусти - не знал. Я и сам не почитал осеннюю слякоть, серость и увядание. Меня даже зеленящиеся травой луга повергали в уныние, ибо была в этой зелени какая-то изумрудно-кристальная безжизненность и обреченность, как вызов самоубийцы взобравшегося на Эйфелеву башню и ждущего, когда же соберется побольше народу, чтоб поддаться на уговоры или уловки полицейских и спасателей.
И еще одно не давало мне покоя, давило неотступной виной - это Саша - сын Лены. Ведь Ленушка и ему принадлежала, как мать, не меньше, чем мне. Осенью он пойдет уже в школу, во второй класс. И будет парню очень обидно, если мама не подготовит его к школе, не проводит добрым напутствием 1- го сентября. Ленушка, я думаю, тоже ломала голову над этим. Но, томясь виной неопределенности, мы покуда молчали. Не видно было выхода из создавшегося тупика.
Почти каждую "неделю, когда бывали в городе Лена звонила Саше и маме своей. Днем, однако, застать их было трудно дома. А, если и оказывались они в какой день не на даче, то разговор их явно не клеился.
Пару раз Ленушка пыталась зазвать Сашу на лето к нам. Говорила - как здесь хорошо - много ягод и грибов; в реке ловится рыба, а у дяди Анисима есть лодка, на которой бы он покатал Сашу всенепременно. Саша от предложения такого обычно отказывался и передавал трубку бабушке.
Нина Петровна, помня случившееся прошлым летом несчастье, ни словом, ни полусловом не намекала на то, чтоб Лена все здесь бросила и ехала к ним. Лицемерить и восхищаться нашим счастьем-житьем она видимо не хотела и не могла, но и недовольств не высказывала, отвечая на все вопросы односложно и кратко, практически не задавая своих. Ленушку это мучило. Она надолго впадала в задумчивость и какую-то отрешенность, из которых вывести могла только баушка Лиза - как ей это удавалось - уму непостижимо. Простые слова, советы - как будто кому-то неизвестному, взгляд изучающе-поддерживающий - и все.
Я вроде те же слова произносил, чтоб оживить свою невестушку-женушку; нежностью своей неуклюжей отгонять кручину пытался. Все безуспешно. Видимо были в моих действиях и словах какие-то скрываемые даже от самого себя интонации фальши. Простого и, пожалуй, сложного решения описанной проблемы просто не существовало. Только время могло как-то растолкать всех по своим местам и соединить меж собой невидимыми нитями, либо рассоединить напрочь.
Оглядываясь на те дни, на то счастливое лето, могу точно сказать, что ангелом-хранителем на Земле нашей безмятежности и любви была баушка Лиза.
Своих детей у них с дедом не было. Как-то дед обмолвился, что застудился он на войне. Может и в другом причина - да разве это важно. Потому всю привязанность, которая заложена природой в баушке Лизе к детям и внукам, нерастраченная вследствие огромности своей на единственное "чадо горемычное" - деда Степана, излилась на нас, но больше на Ленушку. Последняя и впрямь казалась не то дитем, не то внучком. Все ей виделось дивным и сказочным - что козье войско баушкино^.что наряды, хранящиеся в сундуках, оставшихся от мамы, а той, в свою очередь, от своей матушки.
И само слово "клеть", где находились сказочные богатства, виделись ей, верно, как сокровищница былинной княжны. В сундуки моих родительницы и прародительниц, я не заглядывал с давних детских пор, когда живы были еще и мама и бабушка. Тогда на этих сундуках висели старинные замки с замысловатыми ключам и, висевшими почти рядом -вернись в сенцы. А там прямо над дверью в клеть есть в бревне потаенная вырубка - в ней и хранятся заветные ключики. В сундуках тех под кучей старинных нарядов и каких-то отрезов полотна самотканого и магазинного, в старинных баночках из под монпансье хранились баушкины запасы -самые дешевые конфеты-"подушечки", какие-то бусы-ожерелья, жалкая медная мелочь - загашные крохи от двенадцатирублевой колхозной пенсии на какие-то нужды крайние и прочие мелкие безделушки. Каюсь - потрошил я слегка загашники сундучные - то конфет пару-тройку умыкну, то грошики малые ополовиню. Грех невелик - вроде того, что красть нельзя, но у государства (первейшего российского вора) можно и даже почетно. Но все же грехом и остается, не становясь от того менее значимым, исходя из принципа "полубеременности" - она или есть или нет вовсе...
И вот спустя тридцать лет почти снова открываю старые сундуки. Уже не татем, воришкой малолетним - полноправным наследником и хозяином всех богатств. Нафталиновый дух сундуков, видимо, поселившись однажды, навечно прижился под деревянными крышками, пробитыми полосами железных пластин, подобно известному джину в бутылке. Открыв сундуки, и, положив замки от них рядом на лавку, я ушел, оставив Ленушку одну с открывшимся ей дивными нарядами и чудными вещицами.
Чем я занимался в последующие два часа - не помню. Кажется с дедом Степаном обсуждали "текущий момент". Сидели мы с ним на ихнем крылечке и так увлеклись разговором, что не сразу обратили внимания на разодетую (как в краеведческом музее, будто из него и украденную) в старинные наряды с ведрами на коромысле девку-"феклушку". Когда же она вторглась как бы<в ауру нашей "политбеседы", первое, о чем мне и подумалось - именно краеведческий музей. После этого мысли мои обратились к подзабытому семейному преданию, что первую жену моего прадеда убило молнией в первый год их семейной жизни. Даже представилось поле волнами гуляющее под порывами предгрозового беснующегося ветра; одинокое дерево посреди поля того, над которым висит темно-сине-черная глыбища небесного исполина, приготовившегося сразить невинную перепуганную девушку... Дед тоже наконец обратил внимание на появившуюся девку - конечно это была Ленушка. Но на деда произвело ее появление такое впечатление, что он глаза вытаращил, рот разинул. Наконец, слова прорываться сквозь оторопь его начали:
--
Диво-то... Анись... Видишь, диво-то...
--
Ну, вижу, дядь Степан. Как на картине какой... - я это бодро говорю, если и дивлюсь, то больше поддельно, играюще. Дед же продолжает:
--
Вот знаешь, Анись... Люди-то ровно и не умирают. Я вот глянул на Елену твою Прекрасную сейчас. И, будто не -мухомор старый - по крыльцу валенками шоркаю, а мальчишко Степка на крыльце том в "бабки" играет. Соседка, будто, наша тетка Афанасья прабаушка твоя, а не Лена вовсе - по воду к колодцу направилась. Я тогда тоже удивился сильно. Когда она воду-то стала набирать. В одно налила водицы. В друго стала наливать. Я же тихо - не знай чо на меня нашло, опьянел будто - с боку-то подскочил и "бабку" одну - бултых ей в ведро-то. Вот как счас... Гляди... - он вытянул руку, на которой покоился скомканый окурок от газетной самокрутки заряженной табаком из "хабчиков", любовно собираемых дедом в большущую банку из под "Нескафе". Еще б немного и швырнул цигарку. Кабы радикулитом не стрельнуло в хребтину, не напомнило вспыхнувшей ломотой о старчестве. Угомонился, сник сразу мухоморушко.
--
А зачем "бабку"-то в ведро кинул?
--
Поди - теперича разбери, зачем...
--
Ну а после что?
--
Когда? Когда кость-то в ведро зафитилил? А ни чо... Тетка Афонасья не заметила. Ведра домой отнесла. А потом, видать, хватилась. Вернулась... А мне так жаль, так жаль "бабку"-то стало ту. Я уж виниться бежать хотел. Мол, прости, тетка Афонасья, отдай "бабку". А тут гляжу - сама ворочается.
--
Небось, чтобы крапивы в штаны тебе натолкать...
--
Да нет... Беспортошный я тогда был. Матушка, аккурат, удлиняла их, а на меня длинную рубаху одела, чтоб срам-от прикрыть. Потому и валандался на крыльце с "бабками", а не с дружкками закадычными носился.
--
И отдала "бабку"-то?
--
Эх... Лучше б не отдавала... Пусть бы крапивой отстегала за хилиганствие. А то подала "бабку" и говорит - "Зачем, ты, Степушка сделал такое? В воду жизнь твоя уйдет. "С тех пор воды долго боялся. А потом перестал. И даже плавать научился. А бабка-то твоя права оказалась... - и, подитожив, задумался.
--
Но ведь не утонул же... И уж теперь, наверно, не утонешь.
--
Не утону, - согласился - но жизнь-то и верно ушла в воду. Верно, после того, как застудился при форсированьи...
Ленушка у колодца вдруг замешкалась, вскрикнула даже. Запуталась в непривычных одеяниях свободных и широких, а также многочисленных. Рукавом за что-то зацепилась - то ли за ведро, в которое уже налила воду, то ли у колодца за случайный гвоздь. С полведра на свои наряды вылила, покуда распуталась. Я было спасать ее кинулся, а она оставшиеся полведра мне на голову. Остолбенел от неожиданности, судорогой всего покорежило, дыханье перехватило. Стою истуканом обмороженным и воздуха глотнуть пытаюсь. А она хохочет:
- Это, вы, с дедом накаркали... Это из-за вас...
Я же - будто нырнул в глубину глубокую - воды наглотался, рот закрываю-открываю; сказать хочу - не могу; воздуха бы глоток - дыхание перехватило. И к тому же под рубаху холодная колодезная вода затекла - захолодило до полнейшего остолбененья. А Ленушка хохочет. Коромысло оставила, ведро пустое тоже. И с одним ведром восвояси двинулась.
Ожил я все-таки. Вслед за ней - насмешницей коварной -кинулся. Догнал. На руки подхватить попытался - а Ленушка изворачивается, отмахивается от мокрого, облезшего пса
будто, отстраняется одной рукой. Из ведра вода плещется на траву, на ноги ее. Изловчился таки. Подхватил голубушку на руки. Так и в дом бы внес. Дед Степан, будто болельщик на стадионе, подбадривает, подсвистывает. Как тут подкачаешь. И все б ладно. Но "матч" закончился не в мою пользу. Последнее, что сделала ненаглядная моя - одела ведро с остатками воды мне на голову и руками шею мне обняла, чтоб от неожиданности не уронил ее. Но разве мог я... Даже смолу или свинец расплавленные лей мне в тот момент на голову вослед за двумя ведрами воды - устою, выдюжу. На руках у меня женщина любимая, лианьями-руками обнимает. И пусть на голове не шлем рыцарский, а всего лишь ведро. По всему телу вола ледяная струями разлилась... Но в душе гимны-пасторали звучат.
Дед Степан правильно оценил ситуацию. Кричит:
--
Аниська, ты, как лыцарь грецкий должен теперича на коня вскочить и в замок скакать... Тащи. Лизавета, козла с загону-то... - и ехидно поясняет
--
Уж не обессудь, Анисимушка, коня мои родители в тридцатом году в колхоз свели, а оттуда, как с того свету -возрат не возможен...
Избавился я наконец от ноши драгоценной, шлем свой шутовской скинул. Деду пригрозил, что больше "девок срамных" показывать ему не буду. На что он ответил притворно-равнодушно:
- Стар я на них пялиться-то... Проку от того не мне, не девкам тем... Тьфу...
Тут баушка Лиза из огорода пришла-появилась. Увидела пейзаж-картину и ну деда костерить:
- Ты чего это, старый, молодежь с ума сводишь. Заняться тебе нечем? Я вот ужо погоди... - и потекла известная любовно- ненавистническая перебранка.
Мы не стали дослушивать продолжение, а уж тем более, дожидаться конца тех словопрений и вошли в дом. Сырую одежку с себя поснимали. А сухое уж после-после одевали. И жизнь голубиной песней потекла по своим ей лишь известным канонам и путям дальше...
Жизнь же наша с Леной не была сплошным праздником или чередой каких-то эпизодов значительных, которые смогли бы, подобно бразильско-мексиканскому сериалу, сложиться в какую-то цепь, наподобие упомянутых "веселых картинок", на которых сытое кошачье-кошачье семейство только и делает, что ходит из угла в угол друг за другом терзаемое мартовской маятой и пытается разобраться, вследствие того, что "все кошки серы", где чей отпрыск, кто чей родитель и где та "труба", за которой свершилось похотливое действо, ставшее причиной последующих метаниев и поисков противоестественной кошачьей природе семейственной принадлежности того или иного сериального индивида.
Кроме забот будничных, от которых, впрочем, беды не было; мыслей о Саше, тревожащих нашу совесть, наплывала исподволь, незаметно облаком перерастающим в тучу неопределенность нашего будущего. Но, пока все шло своим чередом; покуда виделось все в радужном отсвете любовной безмятежности; когда каждый вечер сулил радость ночи; а утро радовало тем, что оно есть и бодрит, что впереди целый день веселой озабоченности и безмятежной будничности - все важное, труднорешаемое или вовсе нерешаемое отодвигалось на будущее, грозя пусть не взрывом, то легким потрясением (в тяжелые удары судьбы, которые могли бы ударить крепко и ранить больно - попросту не верилось).
Иногда поутру, чуть не на заре уходил я на реку. Про Еленку не забывалось даже в самые первые дни радостей. Правда в те дни ходили на реку вдвоем. Также брали лодку, снасти-"экраны". Бросали их по перекату, а сами купались или просто сидели на бережку.
Но известный рыбацкий принцип, что женщина на рыбалке, если не к беде, то к плохому лову - уж точно, все-таки восторжествовал. И я, проснувшись рано утром, тихонечко выбрался из уютного ложа, слегка задержавшись, когда Ленушка во сне-полусне по детски захныкала - "опять на свою рыбалку", чтоб подержать руку на ее плече пока она не успокоилась. И ушел, чтоб предаться извечной муке-радости добытчика, чтоб вдохнуть благодати от удачного промысла, чтоб просто, чуть отдалившись, оглянуться на свой дом, в котором покойно спит моя Ленушка, и которой на завтрак я пожарю свежайшую рыбу с яйцами. От завтрака она конечно откажется в соответствии со своей природой урожденной
горожанки, предпочитая чай или кофе, а к ним бутерброд, с сыром. Ничего. Меня такой оборот дела не обидит. Рыбку я и сам съем. Главное другое... Главное показать - вот он, я - ... смотри - добыл пусть не большую, но рыбу. Ваше же, Ленушка, дело откушать предложенных яств либо отказаться.
Бывало и так, что она приходила ко мне на реку, задержавшись дома. И тогда рыбалка наша затягивалась едва не до вечера. И уж тогда Ленушка благодарила меня за все муки рыбацкие зверским почти аппетитом, треская немудреное мое жаркое...
97-ой год... Мне нет и сорока. Я подтягиваюсь на перекладине восемь раз - как в Армии. Мой вес 74 кг; рост 176 см - точно такие же цифры записаны в моем военном билета. Верно, и номер противогаза тот же, не думаю что мурло мое за двадцать без малого лет шибко расперло - 3 размер (который также указан в упомянутом "билете". Но тут следует признать -других больших размеров у противогаза не бывает). И еще - вся жизнь впереди. Как в юности - цели едва означены, пути неизвестимы. Как в те времена, когда еще не ушел в изыскатели, но до первого шага на ту стезю оставались дни немногие. Славно - быть молодым. А еще лучше, если молодость вдруг возвращается из далеких лет...
Запылали зарницами августовские ночи, тревожа сгущающуюся к осени полуночную темноту, врываясь на миг в душу раскатами грусти непонятной, будто в предчувствии чего-то, а может, пробуждая жалость о том, что уходит лето, оставляя в прошлом, как на уплывающем вдаль берегу, минуты благодати, которые уже не вернутся - может еще и снизойдет блаженство с небес либо с других высот - но это будет другой праздник, на другом краешке жизненного материка, но и он скроется, как заброшенная хижина, в непритязательном убранстве которой расцветали былые радости. И к нашему мирку, затерявшемуся на берегу тихой и ласковой Еленки, крадучись, неслышной поступью, подкралась все же необходимая и обязывающая каверза - надо ехать Ленушке -Сашу снарядить в школу, с напутствием добрым проводить на учебу в первый осенний день.
Ночь перед разлукой казалась бесконечной, пока тянулась среди ночных мгновений и мигом кратким оказалась, когда 66
рассвет да первые петухи вспугнули ее и утро обрушилось на нас тяжестью предстоящего расставания.
Мы по очереди успокаивали друг друга, что ненадолго разлука - лишь две-три недели. Приводили всяческие примеры и расчеты - как быстро пролетят эти дни. Лена ехала одна -мы даже не обсуждали этот вопрос. Так лучше было для всех. Я только мешался бы. Даже, если б жил в Лениной квартире и не показывался на глаза Нине Петровне и Саше. Но все равно своим присутствием-отсутствием обкрадывал бы их заслуженное свидание. И к тому же не хотелось обострять и без того натянутые отношения (точнее отсутствие каких бы то не было отношений) с дорогими Ленушке людьми.
Я проводил ее до самого поезда. Поздним вечером, даже ночью посадил мою Ленушку на обычно запаздывающий поезд Адлер-Воркута. В вагон меня не пустили, так как поезд стоял на станции только две минуты. Но за эти минутки было столько всего - и слезы на глазах Ленушки, и еле сдерживаемые мною; и слова - произнесенные, а больше не промолвленных, взглядом посланных; и прощальный поцелуй, оборванный проводницей - "хватит уж, хватит, молодежь, не навек же прощаетесь... Поезду дано отправление; и руки - холодные то ли от ночной прохлады, то ли от возникающей и ширящейся пропасти-разлуки; последний миг, когда появилось лицо Лены в проходе вагона - из-за того, что стекло было грязным и немытым, не мог понять-разобрать, чего же было в выражении его больше всего - боли, а может облегченья, что какой-никакой развязке сделан шаг навстречу - а это уже кое-что. Еще прощальный жест рукой в окне уходящего-убегающего вагона был; стук колес уходящего поезда, светящегося красным огоньком на последнем вагоне, в ночной тишине. А потом рухнула тяжестью всех небес тишина. Жуткая, невероятная, невоспрйнимаемая и отторгаемая: душой, сердцем, разумом.
Долго стоял я в оцепенении полнейшем на перроне. Уже другие поезда подходили и отходили; товарняки, ужасно грохоча, содрогая твердь земную, ударяя невидимыми воздушными потоками, проносились чудищами невообразимыми; новые пассажиры садились в свои поезда чтоб оказаться в своих дальних от родины странах, другие наоборот - сходили с поездов, чтоб на миг краткий своих
отпусков соприкоснуться с местами, где в исчезающих, сравнивающихся с землей могилах покоятся деды-прадеды, где безвозвратно зачахли, и отмерли земные их корни.
Торопиться мне было некуда - автобус обратный только утром. До того времени в себя пришел немного. Вздремнул на фанерном диванчике, перегороженном на отдельные сидения-места металлическими трубами-дугами. И, когда, продремав-промучившись на казенном наседале часа четыре, стряхнул с себя сонную оторопь, выйдя на привокзальную площадь, почувствовал себя значительно уверенней и бодрее. Исчезли куда-то страхи перед долгим ожиданием встречи, безнадежность сменилась оживляющей верой во все лучшее.
Обратная дорога на автобусе по разбитой хотя и асфальтовой междугородней автотрассе и вовсе подействовала оживляюще - лечебной воздействие дороги на душу известно.
Не грустным, не печальным виделось будущее. Разлука -она минует; встреча - наградой будет великой - и опять сольются в едином мире любви и благости и Ленушка, и Еленка, где этот мир здравствует. Ну чисто - рай - подумалось шутейно сперва. Но потом разлилась эта мысль озером-океаном широким. И понесло по этому океану, как шлюпку дырявую с одним веслом... Вот - помри я сейчас, в эту самую минуту - куда попаду - в рай ли в ад. Ни того, ни другого не надо. Ведь возможно такое... бандиты башку оторвут; от сердечных болезней мужики мрут, как мухи от дихлофоса; рак в организме какой-нибудь заведется - мало ли напастей на род человеческий. Ад - понятно - сковорода, черти... А рай? Какой рай, если без Ленушки. Разве буду я себя чувствовать в райских садах, где яблоки не в пример нашей "китайке" и прочие дивные фрукты - ешь не хочу, счастливей и безмятежней? Нет... И пусть не брешут всевозможные проповедники, что есть рай - не на земле. Ад - все... Если Ленушки нет рядом. Не может быть рая неземного. Пусть ты там в холе и неге, но одинокий. Ведь на Земле в это время близкие люди, оплакав тебя, вспоминают лишь - но ни ты им, ни они тебе весточки передать не могут. Придет время - все там соберемся. Но до того? Нет рая кроме земного. Не в сытости, в несвободе, болезнями тело мается. Но душа - птица вольная. И как можно не понимать этого, как можно рушить земное и не беречь? Как можно надеяться, что где-то там -лучше? Нет ничего прекрасней земного. Здесь рай-то... Здесь... Только не видим егб1, а надо бы. Разглядеть... Обрадоваться открытию такому... И беречь этот рай...
Потекли дни моего сиротства. Один на другой похожие. В основном на реке пропадал, с Еленкой одиночеством своим тихим и светлым делился. Рыбой населенье красногорское закормил чуть не до одури - баушки уже и отказываться стали - мол, рассчитываться надо, а нечем. Но я, будто ростовщик настырный, который хочет всех долговой повинностью охомутать, насылаюсь - бери, дескать, баушка, потом и рассчитаться будет чем, а рыбы уже не будет. Последнее действовало безотказно и рыбу удавалось всучить.
Вечера у телевизора проводил. Либо к деду Степану на "политграмоту" заглядывал, которые однако быстро заканчивались, ибо все, что дед вещал шло вразрез с миропониманием баушки Лизы. И она, обычно, послушав благоверного - сколько позволяло терпение - его политические изыски, встревала в самый пик его разглагольствования, сбивала его воодушевленную речь, спустив на землю разошедшегося голубка:
- Да, ты чо, старый, опупел (офонарел, сбрендил на старости лет, объелся чего, не с той ноги встал, либо иной из многочисленных вариантов)...
И начиналась перебранка, заканчивающаяся непременной капитуляцией деда.
- Супротив бабы, что против ветра ссать (как черту против ладану; как плетью обух не перешибить; о стенку горох; "божья роса"; и также множество иных продолжений - точнее последних слов "подсудимого").
После капитуляции дед приглашал меня покурить на крылечко. Там уже дед - за цигаркой - был полумолчалив -говорил мало и многозначительно затихал, делал затяжку-две, после которых следовала фраза и долгая пауза. Я тоже не был разговорчивым. Иногда хотелось порасспросить деда про старое житье. Но начать такой разговор что-то удерживало. Фальшь какая-то слышалась в том что ли...
После перекура обычно расходились по своим углам - дед к себе, я тоже. В последних числах августа пришло письмо от
Ленушки. Первое. И, как оказалось последнее. В нем она писала в основном о Саше, конечно - как встретил ее; как вырос парнишка за лето; что к школе купили - какой костюм, портфель-ранец новый, тетради и прочие школьные мелкие принадлежности. О маме - Нине Петровне - писала, что на даче все лето пропадала, что на зиму много всяких консервов наготовила. Письмо было длинным - но о себе, о нас в нем ничего, можно сказать, не было. Лишь маленькая приписка в конце, что приедет числа седьмого-восьмого сентября и привезет "сюрприз", о котором ни слова, ни полслова - и гадать нечего. Мне почему-то казалось, что я знаю его, но признаться - даже себе - не решался. Слишком нелепой, но желательной казалось догадка - не дай Бог вспугнешь или сглазишь.
Погода стояла чудесная. Солнце, перевалив полуденную черту, палило нещадно, будто и не прошли два Спаса, будто "олень в воду хвост не обмакнул". Поговорка последняя всем известна, но, если спросить, как это олень хвост обмакнул, и, вообще, есть ли он у оленя - многие в тупике окажутся. Потому мало кто правильно ответит на такой вопрос простенький. Верно, многие сравнят его (хвост олений) с коровьим либо лошадиным...
Но вода и впрямь отличалась от июльской - по ночам -холодным и темным уже остывала, а нагреться уже даже в жаркие дни не поспевала. Пару раз я все же пытался окунуться в Еленке - освежался чудесно, но удовольствия мало получал от купания. И, маясь от жары, невольно прокручивал в мозгу, будто граммофонную запись, разные песенки. Либо стишки. Один так прямо въелся в извилины мозга. Как заколотило, две строчки из стихотворения местного поэта, напечатанные в районной газете:
"Не будет ли завтра ненастья. Устал я от солнца томиться...".
Дальше не запомнил - какая-то муть непонятная. Но эти две строчки до того довели, что другой раз плевался мысленно. Хуже репья. Может от погоды все, от жгучего полученного солнца, от перерыбалки...
Лена приехала 8-го сентября, как обещала. Я не встречал ее, потому как не знал точно - каким поездом она приедет. В предварительной кассе билетов на те дни не было. Пришлось положиться ей на то, что билет приобретет по приходу поезда. Это ей удалось без труда, потому что для поезда Воркута-Адлер ситуация, когда в кассах билетов нет, а поезда идут полупустые - обычна. Приехала Ленушка налегке. Только одежду привезла зимнюю теплую. От гостинцев отказалась - мол, не знаю, как доберусь, куда ж тут еще и с поклажей громоздкой таскаться.
Суть "сюрприза" подтвердилась. В следующем году - в начале его - должен я стать не только мужем, но еще и родителем. Я не подал виду, что догадывался о сути "сюрприза". Но радовался откровенно. Как не радоваться, если все в моей беспутной "перекатипольной" жизни встает на свои места - дом, жена, дети. "Дети" во множественном числе написал - неестественно желать иного. Да и нет такого понятия в единственном числе - "детя". Впрочем, в нашей жизни эта неестественность свила такое прочное гнездо - из бетона и арматуры - что многие семьи этим "детя" и ограничиваются.
О "сюрпризе" Ленушка поведала мне уже под утро. Мы никак не могли уснуть. Лишь когда она просветила меня насчет "тайны", когда подытожила свои рассказ о хождении к гинекологу:
- ...Он посоветовал подождать с этим год-два. Но куда уж мне еще-то ждать, скоро, как баушка Лиза, старая стану. Мол, травма может отрицательно сказаться на беременности. Но я так чудесно себя чувствую, будто девчонка. Потому уверена -все закончится хорошо.
Я еще подумал, что может и прав врач. Но как могу судить или советовать. Если поддержу опасения врача - предам, обижу будто. Но и поддержать Ленушку словами не мог - фальшь бы в голосе - боюсь - прозвучала. А так не хочется это диво дивное - признание Ленушкино - натянутостью, пусть легкой и безобидной разбавлять. И после этого упокоился в безмятежном и мягком - легче пуха - сне.
А поутру началась - как сказал дед Степан - "огородная баталия". Уборка картофеля на огороде. Я копал вилами клубни; баушка Лиза с Леной собирали следом их. Дедко тоже взялся было копать, но работник из него уже никудышный и больше за вилы держался, нежели производил ими что-то осмысленное. И, конечно, чутко руководил уборкой, не забывая заводить супругу.
Еще он мешки поддерживал, когда женщины ведра опорожняли. И, не дай Бог тут баушка Лиза картофелину мимо мешка просыплет-уронит. Дед моментально в горного и хищного орла превращался. Сколько слов, характеризующих дырявые баушкины руки дед Степан знал - не сосчитать, во всем словаре Даля столько не сыщешь.
Зато в адрес Ленушки - только самые лестные и добрые. Я даже подумал - доворкует дед. Баушка слушает-слушает - да оденет ведро на головушку седую.
Но та долготерпивицей в тот раз выказала себя. Работа -в первую очередь, а побасенки - уж потом. Лишь ворчала тихо:
- Языком молоть - не мешки ворочать. Ужо поглядела б я - как ты их таскать стал. Небось на Анисимушку все свалишь, прохвост старый...
За три дня с двумя огородами управились. Вечером пир устроили. Баушка пирогов напекла. Еще раньше пиво деревенское замутила. Деду по такому случаю "поллитровку" выставила.
По рюмке вчетвером выпили, остальное дед изничтожал. Мы под свежую молодую картошку на солонинку налегали -сколько всего понаставлено. Только по ложке-другой отведать всего - и то сыт будешь. А еще пивком запивали - не хмельным, но добрым.
За столом, конечно, по старшинству дед больше говорил. Мы с Ленушкой, разговор чтоб поддержать, чтоб монолог дедов в некую полемику обратить, лишь изредка вопросы вставляли.
Пол-литра опустела быстро, деда сморило. И остались мы втроем чаевничать. Тут уж я лишним оказался. Ленушка форменный допрос баушке Лизе учинила - больше про старину, про молодость баушкину. А потом вдруг про домового спросила:
--
А они есть, бабушка Лиза?
--
Конечно есть... А то как же - без хозяина-то. В каждом доме он есть.
--
У вас тоже?
--
А как нет... Ему уже больше двухсот лет.
--
А как вы узнали?
Чо не узнать-то... Дом этот дед Степанов построил. Вэтот дом из старого перебрались. И хозяюшко с ними. А к деду от его деда. Пока корень не нарушится, покуда семья из старого в новый том переселяется - до тех пор и хозяюшко с ними кочует. Вот ужо'мы помрем с дедом - и хозяюшко следом. Там и свидимся...
- А в нашем, - после паузы краткой опять со своими расспросами к баушке пристает Ленушка, - У Анисима, я имею в виду?
-Есть...
--
Старый?
--
А вы сами его расспросите, если он говорить захочет. Только вопросы задавайте, на которые ответ можно словами "да" или "нет" дать...
--
А как его вызвать?
--
Скажу тебе... А, ты, Анисимушко, выйди, покури на крылечке...
Выжили-таки меня. Правда, я и сам искал предлог, чтоб улизнуть от тягомотины бабской. А вот нате вам - оказывается и выдумывать не надо ничего - угощен, так отваливай.
Покурив, я уже не возвратился в избу, а отправился домой. Ленушка пришла где-то через час.
--
Ну как лекция о домовых?
--
А ты не смейся. Лучше давай проверим... Мы проверили... домовой у нас жил. Чтоб не осмеяли меня, методику вызова домового для разговора с ним я расписывать не буду. Скажу лишь, что это действительно занятно. Мы его, конечно, не видели, но ответы получили. Наш хозяюшко был молод - сто лет с небольшим. Он помнил всех, кто в этом доме жил и очень жалел первую жену моего прадеда, убитую молнией. Она была самой красивой из женщин, живших в этом доме. Когда ее убило, она была беременной. Деда хозяюшко недолюбливал. Потому как тот приводил в дом полюбовницу. Бредни -скажете. Может быть, но мне почему-то верится. Еще мы спросили - знает ли он будущее. Ответ был утвердительным. Но на просьбу поведать что-нибудь о нашем житьи в будущем, отвечать отказался. Видимо - не в его власти это. В противном случае может и просветил бы. Но мы и не нуждались в подсказке, потому что день завтрашний наш виделся ясным...
Неспешным чередом жизнь наша полунебесная стала
обретать земные очертания. В городе мы уже не покупали всякие ненужные безделушки - вроде барометра или цветастых журналов, в которых кроме дивной разляпистости и ярких видов не было никакого содержания кроме пошлой и богемно-паскудной писанины - мы хоть и "молодые", но взрасли на литературных "толстых журналах", а не на "веселых картинках". Исподволь, нежелая рушить обретенное счастье
- не счастье, но все-таки безоблачное житие, пришлось и над тем задуматься - как и где жить. В здешней красногорской полубезделице жить было решительно нельзя, но и покидать это уединенье не хотелось. И, пожалуй, самым реальным виделось - прожить здесь "медовый год" и вернуться на Север в однокомнатную Ленушкину квартиру. Неправильно, что Саша живет там у бабушки подкидышем, что так и позабудет он о том, что есть у него мать - не какая-то там "кукушка" гулящая, а вполне нормальная женщина, только влюбившаяся не ко времени. Да и с работой следовало бы вопрос решить - то ли к торговым делам пристать, то ли к изыскательским трудам вернуться.
--
Саша к тебе привыкнет, - успокаивала, меня Ленушка -Когда я рассказала, что у тебя есть лодка резиновая, что ты с нее ловишь много рыбы - у него в глазах блеск какой-то появился. Все ж мужчина и в наше время - добытчик. Даже природа эта в детях проявляется, искрой в глазах детских вспыхивает...
--
Надо было раньше тебе за ним съездить. В июле что ли...
--
И все? - разочарованием, вдруг, плеснуло будто.
--
Что, ты... Я не про нас... Я про лето, - оправдываюсь.
--
Не оправдывайся. Я и сама, наверное, большего не скажу. Вот ведь как - подумалось - самый счастливый, можно сказать, месяц был, а в чем это заключалось уже и сейчас не вспомнишь
- спустя два месяца. Верно, счастье можно только чувствами понять и ими же изложить, а вот разумных слов нет, чтоб объяснить его, чтоб годы спустя поведать о нем детям-внукам. Что им расскажешь. Счастливы, мол, были с бабушкой. Но они же настырные. Будут надоедать - что, как, почему. Сможешь ли растолковать им? Поймут ли? Счастлив - и все. Без слов, без интонаций... Вот кабы найти слова те. Может легче б найти им было свое назначенье в жизни, понять и принять свой удел. "С другой стороны - коли найдутся такие слова, которые с математической точностью выразят формулу счастья - то не потеряет ли сама жизнь свой смысл. Но когда это будет? И будет ли...
Осень поздняя обнажила деревья, разнесла листву их по округе; окрасила в вызывающе-неживой, но зеленый цвет травы луга и поля, засеянные озимыми; огласила увядающее пространство курлыканьем улетающих журавлей; дождями затяжными да ветрами северными похлестала почерневшие избы и строения сельские - да и ушла дальше на юг, верша и там свои дела по извечному кругу.
И с первым снегом не нарушилось природное убранство, лишь обрело присущий времени наряд. Как и в жизни... Которая продолжалась ежедневными делами домашними да заботами заполненная. Однообразие дней не тяготило. В стране не было потрясений текущих и непредвиденных - что не то чтобы радовало, но не огорчало хотя бы. Беременность Ленушки не осложнялась какими никакими незадачами - а вот это радовало. Иногда приходили письма с Севера (Ленушке, конечно) от Саши и Нины Петровны, в которых в основном расписывались успехи Саши в школе, несколько слов посвящалось здоровью писавших и заканчивались письма-весточки непременными (пусть и суховатыми) приветами мне и соседям нашим - баушке Лизе и деду Степану, о которых Ленушка немало порассказала (в самом хорошем смысле) своей маме.
Новый 98-ой год встречали вдвоем. В тишине своего дома, когда не было гостей, когда и нужды в них не было. Лишь баушка Лиза с дедом пришли на наш предновогодний "огонек", но уже в девятом часу вечера покинули нас с пожеланиями соответствующими.
После Рождества мы уже вовсю шептались по ночам, что скоро нас будет на одного человека больше. И он - этот человечек - Лиза или Степан (мы уже и имя этому человечку придумали) - поможет разрешить еще одну проблему - соединить две половинки фактически одной семьи. Нас и Нину Петровну с Сашей. Неестественна эта натянутость в наших отношениях. Неестественно и то, что Саша при живой маме не видит ее. Но
мы надеялись - все устроится.
Беда случилась через три дня после Рождества. Была оттепель весь день и ночью даже капало с крыш, туман мелкой влагой - именно влагой, а не каплями - висел в воздухе, медленно оседая, и, освобождаясь от переизбытка воды. А к утру похолодало. И влага, пропитавшая накануне все и вся превратилась в лед. Ступеньки крыльца, будто остекленевшие, покрытые полировкой, - блестели зеркалом и были скользкими, как первый лед на реке, на котором устоять -проблема.
Зачем Ленушка отправилась к баушке Лизе я уж и не упомню. Да и не важно это. В ее-то положении... Да еще и на скользкие ступени шагнуть...
Я только слабый вскрик услышал. Сначала - будто пронзило меня с головы до ног копием острым и к полу пригвоздило. Но быстро опамятовался. Выскочил на улицу...
Дальше все, как в старом черно-белом телевизоре - мутные тени, расплывчатые лица, дикий и непонятный сюжет, больничные запахи, белые халаты на фоне обшарпанных стен. Провал в какое-то небытие...
И, наконец, врач. Как в фильмах показывают -. когда умирает кто-то из близких, выходит врач и, отведя глаза, подбирая слова, путаясь в их шаблонной неуместности, заикаясь, морща лоб, перебирая ненужными сделавшимися руками - выдавливает наконец из себя скорбное известие. Еще и слов сказано не было, а я уже все знал. Но лишь пытался как-то убедить себя, что это сон - все происходящее, что надо проснуться - убежать от кошмара. Но что-то тяжестью неподъемной давило меня к дивану, на которой сел медленно, подламывась в коленях и пояснице. И туман в глазах. И какие-то сполохи-взрывы пытаются разнести в клочья мозги. И слова, рождаясь, застревали непроизнесенными в горле - "за что?" И вой дикий, страшный, зародясь где-то в самой заутробной глуби, прорывался наружу, но, наткнувшись на что-то, душил лишь, выбивая слезу из глаз - крупную, редкую...
Домой привезли меня на "скорой". Уколов каких-то на-втыкали. И в том наркотическом забытьи были тоже лишь огни пожарищ; чудища пожирающие все подряд. Цветы гигантские неземные, лепестки которых жадными щупальцами тянулись к моему горлу. Да разве расскажешь, да разве стоит об этом говорить, писать - не поддается это слову, не укладывается в мыслях, что нет больше Ленушки. Но оставила, уходя, дочку малую - Лизушку. И, вспыхнув на мгновенье, имя это среди бушующего безумья отогнало виденья, пригасило пожарище... Пришел в себя окончательно в постели своей, дома. Баушка Лиза рядом сидит. Дед - слышу - на кухне сидит-кряхтит и самокрутку курит - дымина едкая и ядовитая - кого-хошь в чувство приведет.
- Проснулся, Симушко... - баушка, увидав, что глаза открыл, заговорила -
Вот и славно... Вставать надо. Хоть через силу, но встань... - а сама слезы вытирает.
Делать нечего. Подчинился баушке - не отстанет ведь -знаю. Встал, ноги подкашиваются, шум в голове - накололи наркотой, видать, основательно. Но расходился.
После пошли печальные хлопоты размеренной чередой. Прощание. Погребение. Горячий стол... Девятый день... Как во сне, как автомат - робот неживой.
Похоронили Ленушку на кладбище нашем красногорском рядом с моими родителями. Если оградку подвинуть, то и мне место найдется.
Нина Петровна с Сашей приезжали на похороны. Но разговора с ними не получилось - до того ли. Но, прощаясь, Нина Петровна сказала, чтоб обращался в случае чего за помощью - мол, Лиза и им внучка и сестра. Но какая помощь от старого да малого. Чем бы им самим помочь - подумалось. Но и на том спасибо, что не винили, что не озлились. Может и с ними наладится все.
Баушка Лиза на дню не по одному разу заглядывала ко мне. И все про дочь наставляла (чтоб не надумал бы в приют ее сдать, отказаться от малой - мол, молодые нынче на такое горазды - что старого, что малого - в один день спровадят в интернат. Но я успокоил:
- Что, ты, баушка... Я что нелюдь какой... Разве можно такое подумать, чтоб наша с Ленушкой дочь - мы ей ведь имя уж придумали - да в приют.
А когда еще и имя назвал, которое дочке будет дано -совсем баушка обрадела и успокоилась. А у дочки, как и ее мамы - на долгое время, появился ангел-хранитель земной -баушка Лиза.
Забирали Лизу из роддома с моей одноклассницей Мариной, точнее Мариной Васильевной - главой нашей сельской администрации. Но до того несколько раз ходил к врачу. На консультации, а точнее на учебу - молодого папы. Там надавали мне кучу брошюр разных и памяток, целую лекцию прочитали о воспитании детей в раннем возрасте. А под конец напутствовали:
- Ты побольше с баушками красногорскими своими советуйся. Они после войны такую школу вдовства, - тут главврач, говорившая это, споткнулась, глаза потупила, - Прости, но это теперь твой крест. Так вот - таку школу прошли, что ни одному народу и не снилось. К ним обращайся. И к нам, конечно...
Марина тоже меня всячески ободряла, хотя у самой беда в доме - муж-пьяница - год, как удавился. А тут еще дочка мальца нагуляла и в город смылась - гулять-веселиться.
- Раньше б и проблемы не было. Подыскали бы работу в совхозе, дочку в ясли... Теперь - сам видишь, понимаешь - ясли закрыты, совхоз то ли есть, то ли нет... Но, если какая мелкая шабашная работа будет - по-плотницки, либо дров кому напилить-наколоть. А так на себя, Анись, надейся больше. Люди, конечно, помогут, но отец - ты...
И началось мое безрадостное вдовство. За один год жизнь, будто, целую прожил. Сначала холостяк, потом муж любящий-любимый и наконец - отец и вдовец. Закрутило крепко, чуть не бараний рог. Но выжил, впрягся в гуж и тащу его пока. Слава Богу - баушка Лиза с дедом - первые мои помощники. Без них и шагу шагнуть. И одежку детскую из всех старушечьих сундуков - обошла всех - повытаскивала, пропахшую нафталином; и всякие пеленки, одеяльца справила; деда заставила колыбельку с чердака достать и подремонтировать. Я же на подхвате у нее вместе с дедом.
Привыкнуть не привык, но жить с болью, как-то приноровился. Тяжелее всего по ночам. И по весне. Когда Еленка разгулялась, вширь-вразлив пошла. И казаться стало, что вот распустятся березки по берегам, зазвенит жаворонок над полем и вернется былое, вернется русоволосая и ненаглядная моя Ленушка. Как тяжело мириться с тем, что несбыточно-нереально. И больно...
Тяжела жизнь на Руси. А сиротская и вдовья того тяжельше. Но не слезу и боль ношу я на дорогую мне могилу, а мысли свои о житии будущем да, совета услышать будто желая, обращаю к Ленушке своей. И откликается она, не словом сказанным, а облегченьем душевным, после которого и жизнь не так давит бременем, и думы светлые сквозь печаль пробиваются.
А на Пасху, когда со стариками на кладбище отправились, и Лизушку взяли, дескать, посмотри, мамка, на дитя свое, голос ее услышь. Но не услышала Ленушка голоса дочкиного -молчала та. Но, не спала - глаза открыты, тиха была как-то по особенному, торжественна даже - мол, не место звонким смехом или плачем громким разливаться...
Надвинулась страда огородная бедой-заботой извечной. У старух красногорских переполох - дождь зарядил на пару дней вопиеж - все зальет, ничего не вырастет; солнце пригрело - ох, беда - все ведь выгорит. Сначала свой огородишко прибрать-засадить; соседям - мухоморишкам дорогим - как не пособить. Тем более, что баушка Лиза от нас почти не уходила, нянчась со своей тезкой-крохотулей. И, благодаря этой помощи со стороны баушки, смог я и к делу какому никакому пристроиться. Чуть не каждый день Марина присылала кого-нибудь из мальчишек на велосипеде за мной - кому грядки (старикам одиноким) вскопать, кому забор поправить либо крылечко. Потом сенокос, уборка картошки и прочее. Работы мелкой - преизрядно. Доход, конечно, от этого невелик - в основном провиантом каким-либо деревенским. Самое же главное - работа хоть на время от дум тяжких отвлекает, уводит азартом трудовым в тихое безмятежье.
И, конечно, Еленка бальзамом на душу флюиды невидимые изливала. Мило освежала студеностью своей по утрам. И глаз мирно убаюкивала, когда глядел на струи ее, играющие на перекате. И даже мысли о Ленушке-покойнице не были на берегу ее мрачными и беспросветными. Пусть обращались те думы в прошлое, пусть ничто из них не трансформируется в настоящее и будущее, но радость тех дней на берегу Еленки отзывалась легким пощипыванием в сердце, а не сжимая его зубастыми тисками, возвращалась эхом затихающим, будто шепча, что было то время дивное со мной, с Ленушкой и никуда уже оно не денется, пока живы я и во мне Ленушка. И глаза вла^кнеют от этого горького блаженства; и взгляд их останавливался на какой-либо точке пространства; и время спотыкаясь об что-то невидимое, замедляло свой бег, останавливалось и молчаливым призраком охраняло мою упокоящуюся на миг душу...
Но еще одна забота не давала мне покоя. Ведь у Ленушки остался Саша. Пока он с бабушкой - и сыт, и обут-одет. А случись что с ней...
Денег мне худо-бедно хватало. Даже оставались. Потому написал откровенное письмо Нине Петровне. Что, мол, женщина она сильная (?); что есть у нее внучка, а у Саши -сестра; что приехали б погостить к нам летом. А, если Нина Петровна по какой-либо причине сама приехать не может (или
- пусть - не хочет, но об этом я, конечно, ни вскользь, ни намеком не помянул - пусть решит сама), то хотя бы привезла Сашу - здесь он под присмотром будет, и отдохнет неплохо, и сил перед школой нагуляет на свежем деревенском воздухе. Одновременно с письмом еще и денег отправил - 500 рублей. К переводу тому приписку сделал - что, если не приедут, то пусть Нина Петровна купит что-нибудь Саше - от нас с Лизочкой в подарок.
Недели через три ответ пришел - короткий и категоричный- не может Нина Петровна приехать и Сашу привезти
- не потому, что против, а потому, что работает, а Саша в лет нем лагере отдыхает. В июле же они едут отдыхать на море. За приглашение благодарила. Про перевод написала, чтоб больше не смели даже и думать высылать деньги; отошлет обратно, не задумываясь, несмотря ни на какие наши уловки. И полученные деньги отправила бы обратно, но раз они и от Лизы, то...
О том, чтоб про Лизочку написали-рассказали - ни слова. О Ленушке - тоже. А это следовало понимать, что житье наше Нину Петровну не интересует и писем потому более присылать не следует. Обиден был такой поворот дела, но что против этого скажешь... Я и сам не раз думал, что однажды, оказавшись рядом с ними, не принес им ничего доброго - это ладно, но разрушил и то, что было. Не смути я Ленушку своей любовью, жила бы сейчас со своими близкими в мире и согласии, а также самое главное - в полном здравии. Тяжко с таким грузом жить. Ох, тяжко - а куда от этого уйти. Как жизненный порух поправить, чтоб вину искупить перед тремя разными людьми
--
Ниной Петровной', Сашей и Лизочкой. Как облегчить их горькое сиротство? И уже своя боль не болью кажется, а наказаньем вечным пожизненным никаким амнистиям неподверженным.
Лето прошло тихо и незаметно. Осень свое отплакала. И ее зима вытеснила, полонив округу белизной, накрыв куполом по ночам звездного, а кратким днем безжизненного и глубокого синего неба. Лизочке год исполнился. Она бегала по избе в мягких чуньках, связанных баушкой Лизой и лопотала - больше по-своему, на своем только ей понятном языке. Но первое слово, которое произнесла внятно было, конечно- как дань своему "ангелу-хранителю" - "баба", а потом уж все остальные.
Поденщины к зиме, да и зимой, совсем не стало. И я откровенно "бичевал" в своей избе. С великим трудом поднимался с поздним рассветом и, обмороженным окунем, шарахался по выстывшей за ночь избе - натыкаясь и спотыкаясь, роняя из рук все - покуда не пробуждаюсь окончательно, испив крепкого чаю - "голимого чифиру" - по словам баушки Лизы. Но чаще именно она и будила нас, совестя, и, поучая:
- Вот, все, вы Портошвеевы спокон веков такими лежебоками и были - и матушка твоя, и родитель твой беспутый - Царство им небесное. Я уж другой раз и печь протоплю, оне же - баре - только чухаться начинают...
Но я слушал эту проповедь сквозь дрему и тихо радовался, потому что не надо химичить с детским питанием - баушка всего намутит-наготовит - и в самом лучшем виде. Ничего у нее не подгорит, ничего через край не убежит. Не то что у меня
- безрукого.
Дед Степан по осени застудился крепко и теперь больше болел - на печи лежал. Лишь изредка сползал оттуда, кряхтя, и, ругая извечных отныне вражин - Ельцина и Чубайса -неизвестно за что, но бывало вдруг менял свои гнев на милость, вглотив глубоко первую самую забористую затяжку, и начинал им сочувствовать, мол, народец наш таков, что никто ему не будет угоден, кого ни поставь, потому как самое беспроигрыш- ное дело ругать всех и за все и просто так - "для блезиру".
Поближе к весне дедко оживать начал. И даже пару раз приходил втайне от бабки глянуть "похабное кино". Да и по вечерам подолгу с ним курили, гоняя дым в трубу. Баушка на нас ворчала:
- Вам бы только прохлаждаться, да дымить попусту...
Но мы на это внимания не обращали, чуть лишь ухмылялись слегка - что нам бабья брехня, коли о наиглавнейшем калякаем - ведь к концу года надо было Думу выбирать и Президента нового. У деда насчет того и другого мнение одинаковое:
- Чо их менять-то, другие придут - также воровать будут. Оставили бы, как есть. Эти-то нахапают, так может, посля и делом займутся....
Но потом вдруг и этих жалеть начинал - мол, места-то в думах денежные, всяк туда норовит попасть. И тем, кто попал туда - еще по десятку в затылок дышат, сковырнуть норовят -до работы ли тут. - Будто по ножу ходят, чуть оступись - вмиг сковырнут.
Я не возражал. Больше поддакивал деду, часто не улавливая даже смысл им сказанного, потому что в думах улетал куда-то в другие дали, из которых не хотелось возвращаться. Но думы эти нельзя сравнить с теми мечтами, когда в детстве также просиживал у печки, глядя на огонь. Когда уносило меня в самые разные концы света - сначала по разным островам и джунглям. Потом в мечтах своих поддался тогдашнему патриотическому насилью и возжелал построить город в глухой тайге и назвать его именем самой красивой девчонки в классе - Люськи. Но как трансформировать это имя в название города так и не смог сообразить. Позднее же показала жизнь, что в лесах и болотах никто не строил и строить не собирался, а от серо-бетонной архитектуры потянет на блевотину, отчего свернет меня с проторенной пороги градостроителя на какую-то "медвежью тропу" инженерных изысканий. Но, Слава Богу, вразумился все-таки - и вот - дом какой никакой; жена, которая люба даже после кончины безвременной; и даже дочка
- вон, с баушкой мурлыкает о чем-то...
А еще заметил - головой стал деревенеть. Мысли какие-то
- на манер дедовых - о земном, да о житье безрадостном. Да и потоки самих мыслей стали похожи на дедово бесполезное брюзжание. Хотелось противиться этому, но не было сил. Лишь - думалось, словно ёпривздохом тяжким:
- Вот и состарился. К сорока годам-то...
А ведь Лизочке только год минул. Взрастить же ее надо. Об этом бы мерековать. Но не получалось. В школу еще рано. А всякое детяслевство-детсадовство - разве заменит баушкино воспитание - мудрое и простое; понятное, но глубокое. Вот и выходит, что не грех и полентяйничать душой и разумом - не все так плохо...
В апреле месяце, когда уже Еленка отыграла своими буйными водами вешними, новая беда пришла в наш дом. Если точнее - в соседский. Но так уж сложилось, что все у нас перемешалось - козы баушки Лизы, а молоко нам; книги у меня, а главный читатель - дед Степан; а главное же - баушка Лиза и моя Лизаветушка-лапушка, будто пара неразлучная и в остальном все примерно, также - где мы, где они - нет границы-черты. И текло б так мирно и ладно дальше, но однажды утром - рассветать едва начало - стук в окошко меня разбудил. Тревожное и страшное сразу же послышалось мне лишь чуть продрал глаза в этих требовательных и хлестких, как набат, ударах. На крыльцо выскочил - дед Степан стоит в кальсонах и босой. Да телогрейка на плечах. Глаза дикие, руки трясутся, лицо какое-то дикое - будто повело его от зубной невыносимой зубной хворобы-флюса:
- Лизавета... Анисим... Померла... - может еще что говорил дед, но у меня лишь эти три слова в голове отложились. Промолвив, оседать начал дедко, обмяк-съежился. Успел я его подхватить. На ступеньки мокрые усадил. Понимаю, что правда, но верить не хочу. Как без баушки Лизы? Я... Лизочка... Дед Степан... Как? К-а-а-а-к...
Взвыл я по-звериному бы, но не смог или сдержал себя - не упомню. И боль утраты близкого, которая потрясла однажды, когда Ленушка покинула этот мир, вернулась будто. Сковало, сжало всего. Ни говорить, ни думать - не могу. Рядом с дедом плюхнулся. На коленку его руку свою положил - то ли успокоить старого, то ли себе какую опору бессознательно искал. Рушилось и это нынешнее хрупкое равновесие.
- Что делать-то теперь, дядь Степан?
- Поди, к Анфисе сходи - оне, бабы, все знают...
Я встал, к воротам направился. Но обернулся, дойдя до них почти:
--
Ты б шел, дед, в избу.
--
Нет, Анисим. Посижу я. Горю я весь. Ты вот что... Нас с Лизаветой-то рядом похорони - уж, наверное, напоминать не надо. Ты, это... Как помру, значит, все хозяйство и прибирай себе. Мы все на тебя отписали.
--
Погоди, дядь Степан... Потом уж...
--
Нет не потом... Не доживу я до "потом-то"... Вот посижу с Лизаветой и на упокой...
Совсем меня последние слова дедкины смутили, поверил я в то, глянув попристальней на него. А он продолжал:
- Ты, уж прости меня, Анисим, что только один день с тобой в компаньи-то и провдовничал, опорой какой никакой только в сей день и час пробыл. Не обижайся - стар я уж больно, чтоб таку незадачу пересилить. Тебе ж не миновать этого долгого лика... Так что наберись силов и терпенья, сынок...
Первый раз назвал меня так под Степан - "сынок". Не было у него деток своих, но хотелось того, верно, сверх всякой меры. Потому слово это святым для "мухоморки" было. Но сейчас вот молвил его. Мне молвил. За своего сына нерожденного на белом свете оставлял; память по ним на земле хранить.
"Спасибо - хотел сказать - батя", но показалось лишним обмолвиться так. Вроде как согласье давал на его уход скорый. Но не в силах это моих и дедку в мир иной спровадить.
- Ты, уж выдюжи, Анисим. Доля твоя такая... - тихо, успокоившись будто, вслух ли размышляя, проговорил и, помолчал чуть, добавил - хуже солдатской...
Я тихо прикрыл за собой калитку и пошел к бабке Анфисе. Старухи сбежались к дому баушки Лизы в течение получаса. Начали без предисловьев свое хлопотное известное до мелочей дело. Деда, сидевшего каменным изваяньем, выпроводили в боковую комнатушку. Меня снарядили копать могилу.
Дали напутствия и указания - где и как копать, заверили, что за Лизочкой присмотрят. Еще посоветовали кого-нибудь из мужиков селе в помощь взять, для чего снабдили соответствующим "тормозком", в котором были водка и нехитрая закуска.
Перед тем как уйти на кладбище, к деду в боковушку завернул. Тот будто спал -нос открытыми глазами. Меня услышыл - по шагам что ли.
- Зайди, Анисим. Посиди да иди. Минуту всего. Может живым-то уж и не застанешь...
- Может и так, - и выдохнул протяжно - Ладно уж, иди. Рыбки-то и впрямь твоей поисти охота...
- Ну - думаю - оклемается дед. С тем и удалился. Когда умер дедко, никто толком сказать не мог. Лизавету
обмыли-обрядили, в гроб уложили. Посидел около нее и опять в комнатушку ушел. А когда хватились - спросить что-то у него - глядь, а он уж не дышит.
На следующий день, уже без помощников, расширил я могилку, чтоб помостились в ней оба милых мне "голубка" -баушка Лиза и дед Степан. И лежат они рядом с родителями деда Степана по одну сторону. По другую же сторону мои предки покоятся. Так вот получилось, что жили наши предки соседями долгие веки, и упокоились так же ладно в своих домовинах.
- Вот бы и нам так - живым. По-соседски - мирно и ладно,
- подумал когда расходились с кладбища после похорон. - Только некому жить-то. Поразбежались. Собачимся, беснуемся. Знать оттого, что все у нас какое-то временное и ненадежное. Обитаем и не ведаем с кем рядом по жизни идем и знать того не хотим. А уж на то, где и как упокоимся и вовсе плюем с высокой колокольни. Ладно ли так-то?
Все нажитое - дом со всем скарбом и козами и две "книжки", на которых в сумме чуть более восьми тысяч -статики оставили мне. Но хозяином всего этого по закону становлюсь я через полгода. Но все это вместе взятое - даже отдаленно не могло заменить мне самих "мухоморушек".
В июне приехали в Красногорье беженцы из Таджикистана
- Василий и Анна с четырьмя детьми, из которых старшему было десять лет, а самой младшей дочке - едва исполнилось три годика. Отец Василия был родом из нашего Красногорья и всю жизнь мечтал вернуться - да не пришлось вот. Не дожил
он до желанного возвращения несколько месяцев. Все болел. Потому отъезд, как могли, оттягивали - жить было невмоготу, а оставаться опасно врывший сосед - "новый бай" - положил глаз на их квартиру и, всячески намекая и угрожая, выживал бедную семью. После смерти отца получил Василий с "бая" какие-то гроши, которых едва хватило на билеты на поезд; собрал, что мог, и вернулся в забытые Палестины. Здесь их никто не ждал, конечно. Но в доме баушки Лизы и деда Степана нашли они какой-никакой приют. Оба - и Василий, и Анна -были учителями, потому к новой жизни оказались совершенно неспособными.
Но шефство над ними взяли наши "несгибаемые могиканки", помнившие отца у Василия, с которым водились в детстве и ранней юности. Благодаря такой опеке беженцы все же начали потихоньку обживаться. Анна уже и коз наловчилась доить, не боясь, что останется без молока. Василий -хоть криво косо - приноровился сенокосничать. Я пытался помочь ему, даже косу пытался отнять у него. Но тот упрямый - ни в какую. Ну пусть его - пусть учится.
Меня это соседство оживило малость.
- Худо-бедно, а детей у нас в деревне теперь почти столько же, сколько и взрослого, - думал - А Лизочке и подружка даже есть - Любушка.
Анна, переодевшись в баушкины халаты - перешитые-перекроенные - целые дни хлопотала по хозяйству. И, если первые недели в доме их стояла какая-то тишина нежити, то со временем ожила усадебка. И смех иногда звучит детский; и Аннушка, увлекшись делами нет-нет да пропоет что-нибудь свое восточное - по паспорту она русская, но больше в ней было от восточной красавицы, какие исполняют всевозможные "танцы живота" в фильмах о востоке.
И мне теперь полегче стало. И Лизочку оставить можно -было на кого, чтоб уйти половить рыбку либо за грибками. Того и другого на "колхоз" много требовалось. Неожиданно и напарник объявился - Коля, старший сын "беженцев". Сначала он по берегу ходил за мной и смотрел, как я кручусь со своими "экранами". Когда я к берегу приставал - рыб разглядывал, переворачивая их с боку на бок, то в руки брал и смотрел, как те ртом воздух хватают. Меня так и подмывало, выделить ему пару "экранов" - пусть бы сам ставил-проверял их, покуда я курю на бережку. Но он не умел плавать и это удерживало от тоге" чтоб предложить Коле порыбачить с лодки - мало ли что на воде может случиться - "баи" не извели, так здесь утонет... Все же нашел выход - привязал один "экран" - самый маленький - к палке длинной, как на удочку. Затем объяснил - как и куда снасть следует забрасывать. У парнишки глаза загорели-заблестели - все пропал бедолага - на всю жизнь болесть подхватил, по себе знаю. Если блеск в глазах дикий и неуемный - быть болезному рыболовом...
С грибами посложней пришлось. Сколько раз приходилось корзину с грибами Колюшкину перебирать. Сядем на полянку, высыплю его грибы на траву и перебираю - который съедобный - обратно в корзину; который - тьфу - поганка - в сторону его.