Жарко, но в лесу и сейчас полно комаров. Заунывно и юнко воя, зависают они над долгожданной поживой. Вот один, а за ним другой садятся на руку. Сладкая кровь побежала в их животики. Удар -- и кровососы растерты на упругой, заросшей курчавыми волосами коже. Андрей вновь лениво поджидает, пока прилетят новые комары.
Опостылели леса до жути. Леса и Волга. Волга, змеящаяся меж глинистых берегов, блестящая на солнце зыбкими волнами стеклянистой, хрупкой воды-утолительницы жажды и горения нутряного. С ее высокого, горного берега видны широкие заливные луга, покрытые колючей от регулярной косьбы стерней, а за ними темнеющие хвоей леса.
Уже второй месяц они, рядовичи великого князя Юрия, не спали в доме, порядком пообшивели и заросли волосами. Они -- дворянин из Суздаля Андрей Брех, три нижегородских бортника, промышлявших мед в мордовских лесах, и купчишка, торговавший в Булгаре княжьим товаром, -- ехали из Нижнего Новгорода кружным путем, без всяких дорог -- переправлялись через Оку, там лесными тропами и берегом Пьяны до Волги. В проводниках у них ходили Жирослав -- купец, а точнее бывший купец, и Путята -- старший бортник, такой высоченный седоватый старик. Но многоопытные проводники нынче могли показать старые тропы, но не новое движение жизни.
Теперь, идя по земле, где бушует война, они осторожничали и потому устроили дневку. Время от времени отмахиваясь от назойливого комарья, рядовичи сосредоточенно слушали. Жирослав рассказывал о своем разорении. То была встреча с новым народом, пришедшим из неведомых глубин Великой Степи. И от того, что по княжьему велению одного, а хорошо бы и нескольких, из этих пришельцев следовало захватить, не единожды уже слышанный рассказ был по-особому интересен,
- ...Табунщики появились из леса уже в темноте. Там бугорок такой, они махом через него, кусты трещат, кругом листья полетели. Разве можно было устоять? Это не люди, это... ну, они... такие...
Довольно громкий шорох прервал его слова. Жирослав перевернулся с бока на бок, оперся на руку, после минутного перерыва, в течение которого рядовичи рассматривали всадника, застывшего между деревьями, он глухо добавил;
- Вот такие.
Большие, круглые глаза под мохнатой черной папахой ожили, вращаясь бешеными кругами. Сухой, поджарый конь попятился, натянутый повод заставил его развернуться на месте. Русичи вскочили на ноги. Пущенная вслед убегавшему татарину стрела сбила с дерева кору. Рядовичи бросились вдогонку ему. Обогнавший всех Андрей остановил погоню;
- Назад, там целый отряд!
За деревьями уже гикали татарские всадники. Жирослав, угрожающе вертя плетью, бросил сквозь зубы:
- Вот они какие, татары!
Путята вдруг отчетливо вспомнил, как в Нижний прибежали торговые люди, рассказали о появлении нового конного народа и его страшного кагана Чингисхана. Они говорили, что узкоглазые шайтаны убивают взглядом и питаются в походе мясом младенцев. Первая стрела победоносного войска -- страх!
Спустя минуту пятеро всадников мчались среди деревьев. Небольшие лохматые коньки проворно скользили в темноте леса, уходя от безгривых степных скакунов.
Среди сосен засветлела поляна. Всадники вылетели на нее и попали под ливень стрел. Кони плясали, до боли напрягая разрываемые удилами губы. На их темных от пота боках отпечатывались светлые следы ударов плетью.
***
Уйти удалось лишь двоим -- Андрею и Путяте. Ночь они просидели в овраге. Надели кольчуги и шлемы. Андрей трещал сорокой, а Путята отмалчивался, зло барабаня по пряжке пояса. Он старательно ворочал по сторонам голову, хотел усторожить от ворога. Но, не выдержав, под утро разговорился, стал нервно размахивать руками:
- Ладно, -- сухо отмолвился Андрей. Ему смертельно хотелось поболтать, но уж больно на душе погано, да жутко нынешнее поминать.
Скрадом, сами пешие, вывели они коней к берегу Суры, залегли у вывороченного бурей дерева. Шагах в полета от них, рядом с водой скопилось около тысячи всадников. Татары посотенно переправлялись на восточный берег. Там сотни занимали позицию у кромки воды.
- Уходят. -- Андрей как-то осторожно и натужно схватился за сук, пальцы побелели, а лицо налилось кровью. -- Уходят. Вот оно, пронесло Русскую землю.
Последняя сотня пустилась вплавь. Длинный хвост растянулся от берега до берега. Впереди конюхи гнали запасных коней. Огибавшего табун конюха снесло ниже по течению, от пологого спуска к крутому, хотя и невысокому, обрыву. Конь, выбираясь из воды, поехал по мокрой глине, сорвался и полетел вниз, увлекая за собой наездника. -- Пора, возьмем заднего!
Охваченный азартом, Путята оторвал взгляд от падающего татарина и кивнул. С гиканьем они вымахнули на берег. Разбрасывая брызги, скакуны влетели в воду. Обхватив ногами крепкий круп, Андрей свесился к самой воде, а уже рядом с татарином внезапно выпрямился и встал в стременах. Тот ахнул, шаря одной рукой в поисках сабли, другой цепляясь за гриву толстошеего коня. Русич ударил его в лоб рукоятью меча, привязал за руки арканом и поспешно рванул к лесу. Почти ничего не видя от мелькания суетливых ветвей, русич гнал коня галопом. Аркан то натягивался рывком, то так же резко ослабевал, ясно указывая все преграды на пути пленника. Опасаясь худшего, Андрей натянул поводья.
Размолоченная частыми ударами голова пленника приобрела грязно-красный оттенок. Из спутанных, потерявших естественный цвет волос торчали розоватые сколы кости.
Не слезая с коня, Андрей обрезал аркан. Его товарищу повезло больше -- он привез своего татарина на коне, связанным, вот только добыл еще, сверх нужного, стрелу в бок. Теперь они ехали рядом, а татарин шел между лошадьми, угрюмо оглядываясь.
Версты через две Андрей осмотрел рану Путяты. -- Ничего страшного, только промыть не мешало б. Ну ничего, и так обойдется.
А на следующее утро старому бортнику стало плохо. Он почти ничего не видел, от страшного жара глаза воспалились и налились кровью, белки прорезали яркие толстые жилы. В голове стучали частые молотки -- болезненный удар в переднюю часть черепа и отбой по вискам. Ослабевшие руки еще довольно твердо сжимали узду, однако часто вдруг начинали терять ее. Путята сильно горбился, неуклюже заваливаясь на один бок.
Андрей же старался развеселить его, рассказывал смешные случаи, байки шутейные, временами сбиваясь на полусерьезный тон.
- Ты это, гляди, не помри, я мертвяков боюсь.
Путята в ответ прохрипел, стараясь поддержать разговор:
- Неужто не привык, всю жизнь воюешь?
-Так то убитые оружием, а умершие совсем другое. -- Андрей Брех потерял остатки веселости, дорога подобрала-таки ключик к его душе. -- Спужался я очень в детстве, отец умер, здоровенный он был, бугай страшный, а к гробу подхожу -- лежит маленький, легонький, почернел весь, такой густой коричневый цвет. Тогда я закричал и бросился вон, ну и долго плакал.
- Это ты мне говоришь, потому что я все равно что мертвец?
- Чушь! -- Андрей быстро, воровато глянул на него. -- Дивлюсь на тебя, как можешь еще шутить. Или серьезно такое? Коротка жизнь человеческая, редко кто переживает пять десятков.
--
Хочешь сказать, не меньше других прожил?
--
Типун тебе на язык. Было б такое с рукой, раз мечом -- и руки нет, зато живой. Но ничего, сыщем ведуна из волхвов и излечим.
--- Да, конечно. -- Путята ожил, в глазах его вспыхнул огонек, зрачок заходил туда-сюда.
Он выпрямился, подставил лицо потоку хвоистого воздуха, пытаясь остудить раскаленную изнутри кожу. Только вновь скорчился от болезненной, отдающейся стуком горячей крови в голове тряски. Ох, худо, кто бы знал, до чего худо! Только жажда жизни, такая неистребимая, вечная жажда жизни говорила, двигая немеющими, исколотыми невидимыми иголками губами:-- Ладно, -- сухо отмолвился Андрей. Ему смертельно хотелось поболтать, но уж больно на душе погано, да жутко нынешнее поминать.
-- Меня одноглазый дьявол спортил. Ты его не видал, а вот я... Он на тот берег выехал, именно тогда, когда мы полоняника брали. На саврасом коне, толстомордый, с усами врастопырку и косой бороденкой. У него поперек хари шрам и глаза нет. Последний глаз горит, оно, конечно, с такой дали не видно, да кожей чувствую -- жгет.
Андрей, пожав плечами, сказал:
-- Лучше вот что: давай потрясем полоняника. Бог весть, довезем ли, а дознаться правды надо. Мало ль, отчего тот отряд отступил и надолго ли.
Спрашивали они по-всякому; и силой, и лаской, и на всяких языках, однако пленник хранил упорное молчание, лишь загнанно мычал. Так продолжалось, пока Андрей, испробовав половецкий, мордовский и пермякский, не обратился к нему на ломаном греческом. Пленник пал на колени и громко, со всхлипыванием зарыдал. Он оказался выходцем из греческой колонии в северо-иранском городке. Ворочая головой на вытянутой шее, грек рассказывал, что знал: "Ханы обещали после Булгара повести орду в Венгрию, а оттуда к последнему морю".
* * *
Андрей устало бросил на могилу последний ком земли, сел на смятую замусоренную траву. Неплохо было бы забросать бугорок булыгами, чтоб звери лесные не вырыли трупа, только где их взять, эти булыги -- глина да мягкая земля кругом, Лопаты нет, вот беда, потому и не вырыть могилу на должную глубину. Другая беда -- теперь предстоит перейти на греческий, родной язык не забыть бы.
Кисло кривясь, Андрей прикрутил аркан одним концом к луке седла, а другим к греку. Поехали!
Ночью грек довольно похрапывал, а Андрей с затравленным видом восседал в его изголовье. Днем они менялись ролями, хмуриться приходилось греку -- шел он пешком и шел долго, а ноги, сами понимаете, не казенные. Впрочем, русич чувствовал себя еще хуже. Все, что ему удавалось, так это изредка вздремнуть в седле.
К прочим бедам добавилось отсутствие еды. Провиант, притороченный к седлу, вскоре кончился, запасная лошадь утонула в болоте, а заняться охотой Андрей не решался.
Оба они одинаково исхудали и почернели. Комары больше не садились на иссекшуюся, натянутую на кости кожу. Дикие звери бежали от сиплого, надорванного голоса грека. Многократно прозвучали все известные полонянику песни, спел он и перенятые у Андрея сказы. В грустном молчании русич негромко рассуждал:
- Сдохнешь ты или как? Вот тащу тебя, а ты -- сволочь... Такого гада поискать надо, и вся ваша греческая порода гадливая.
Грек устало, нудно отругивался:
- На себя глянь -- морда дикая, усищи варварские, конь ростом с кошку и видом как побирушка, и сам ты осел ослом.
Ехидно скалясь, не сдавался русич:
- Эй, нерусь, хошь потолстеть?
- Хочу, как не хотеть, -- простодушно соглашался грек,
- Радуйся, скоро потолстеешь -- распухнешь с голодухи. -- Андрей захохотал, дико, глумливо, до слез горючих. Только с жестокого недосыпу смех его скоро кончился, стал человек дорожный свирепеть. Усталый, голодный, но хоть выспавшийся, грек боязливо поглядывал искоса. От тех взглядов русич сатанел, хищно блестели крупные зубы. Полоняник пугливо втягивал голову в плечи, ожидая плетюгов, но ударов не следовало. Душистый лесной ветерок выдувал злобу из голов и раздувал огонек беседы.
- И откуда на голодном человеке вша берется?
- Самозарождение, как говорили великие философы древности. Бог так велел.
- Псы эти философы, то ли дело православные -- Златоус или наш Илларион.
- Может, Аристотель и пес, но церковь его чтит.
- Не знаю: не читал. Платона мне дядя пересказывал, а этого нет. Ты, кстати, откуда такое знаешь, ты же не царьградский грек?
- Жизнь так сложилась, я много где бывал.
- А-а... Ну, хватит болтать, -- оборвал Андрей. Обычно завершал разговор он -- как победитель и как более уставший.
***
И вот через все муки и испытания они вышли на берег Волги. Вдали виднелся Нижний Новгород. Путники долго стояли на берегу. Чары былинной реки сковали их. Пальцы бессильно опали, плеть закачалась на петле, гlе спавший толком уже немало дней, Андрей повалился из седла. Кряхтя, грек распутал зубами узел. Острый нож-засапожник прикоснулся к шее Андрея, тень легла на его плечо. Уже готовый убить, грек тоскливо глянул на лес и, вдруг выпрямившись, уронил нож и закричал так, что всполошились, рыбаки на далеком челне. Эхо металось в долине реки, нижегородцы дружно гребли к оборванцу, стоявшему над неподвижным телом, а он кричал упоенно:
- Эй, миляй, суды, суды!
Потом, во Владимире, Андрей спросил его:
- Что ж ты меня не прирезал?
- Бежать сил не было.
***
Разные люди--болгары из разоренной Волжской Болгарии, вырвавшиеся из огненного вихря купцы, а главное, знающий наверняка грек-полоняник -- донесли до Руси благую весть: татары идут минуя Русь. Их цель -- Венгрия! Но вскоре заразбойничали на рубежах татарские тумены, и пронесся слух: "Идут, идут татары! Четыре орды -- первая на Чернигов, вторая по правобережью Дона, третья на Рязань, четвертая на Нижний!". Только все не так. Единым кулаком обрушились непобедимые тумены Батыя. Каждый шаг, каждое движение просчитано наперед. Но математически точному расчету преградил путь русский человек. И вот впервые треснул безупречный план.
***
Первое января тысяча двести тридцать седьмого года.
Страшные, закованные от макушки до пят в броню витязи мчались вперед. Не как топор в дерево, но как нож в мягкую плоть, вошли их копьеносные ряды в толщу татарского воинства. Морщась от боли в выбитых плечах, русичи сжимали массивные, с холодным блеском копья.
На толстый, заезженный лед выезжали из-за черных изб владимирские, суздальские, нижегородские, ростовские, ярославские, тверские дружины. В незакрывшийся еще прорыв вливались дружные толпы. Клин ширился, наливался силой. Встречавшая его легкая стрелковая конница рассыпалась по флангам, завихряясь и вытягиваясь в острые, угрозные рога. Е дело пошла тяжелая, латная конница. Стеганые куяки, стальные пластины, блеск стремительных кривых сабель. Под частым дождем стрел рушились витязи. Только и павшие ползли, волоча переломаные массивным крупом коней ноги. В едином азартном порыве русичи прорвали броненосный строй непобедимых воителей.
Бородатый, заиндевелый всадник вымахнул из затоптавшегося у пригорка клина. Прямой, длинный меч с хрустом рухнул на жирную закопченую шею. Круглая голова -- змеящиеся косички покатилась по утоптаному снегу. И в ту минуту завыла старуха-шаманка, закружились черные одежды. Свершилось! Впервые прорван строй татарского войска, впервые срублена голова потомка Чингисхана! Свершилась неосуществленная дотоле мечта многих народов.
-- Андрюха!
Витязь глянул, полуоборотясь, на храбрецов, скакавших среди вышитых шелком шатров, таких сказочно красивых и одиноких. А там, за шатрами чужого стана, московский воевода уже созывал уцелевших и, пятясь, уводил их в сугробистую теснину дремучего бора.
Длинные, востроносые стрелы впились в плоские, широкие кольца доспеха. Одни скользили, выискивая открытые места, другие с силой били в сталь. Броня не сдержала их удара, Сильное тело увесисто приложилось к земле. Русский витязь Андрей Брех лежал на земле, и ныне он сам стал землей.
Узорчатый пушистый снег покрывал мертвый хрусталь серых глаз. Мимо рысили узкоглазые всадники. Кони уносили находников в заокские дали. И ложились под неподкованные, шершавые копыта тела, мечи, знамена и иконы. И смотрел в небо мудрыми глазами "Спас Златы Власы" -- золото и багрянец на зелени. Копыто раздавило доску и змеящуюся на губах; улыбку рассекла глумливо зачерневшая рана. Но так же мудро продолжал он созерцать. А яры очи витязя смотрели не так, казалось, в них еще не потух пламень. В них -- глазах человека, принесшего на Русь яд обмана. Так судите его, коли хватит духу!