Земное бытие вовсе не мелководная чистая речка, сквозь ласково журчащие воды которой видны все камешки на дне - беленькие, серенькие, черненькие. Бытие земное больше подобает сравнить с глубоким омутом с темной водой, поверхность которой затянута опасно привлекающей глаза светло-зеленой ряской. Неизвестно, что там, на дне, да и есть ли оно, это дно. Неведомо, какие процессы выталкивают порой на поверхность тяжелые запахи, а иной раз и манящие ароматы. В часы, когда мир не освещен божественным светом Солнца, над поверхностью пруда происходят тайные движения, что-то выскальзывает из темной бездны и разлетается по округе. Странные звуки слышны из непознаваемых его глубин, но еще ужасней таинственные звуки, которые не слышны уху человеческому, - их слышат только те, кто альтернативен человеку, для кого человек не объект, а случайная помеха. И они, эти самые, творят то, что находится за границами человеческого понимания. Ни суть, ни необходимость этих явлений нам не дано постичь.
В конце шестидесятых годов в Алупке баба Настя, - так она велела себя называть, - рассказывала:
" А было это где-то в середине мая сорок четвертого года. Немцев только с месяц как из Крыма выгнали. Однажды утром задала я корм курам, подбросила сенца корове и пошла на огород в ожидании прихода пастушонка Амета, который выгонял соседских овец на поляну в горах. Но Амета все не было и не было. Через какое-то время я обратила внимание, что отовсюду раздается блеяние овец, мычание коров и крики домашней птицы. Я вышла за околицу и встретила там соседку Марью.
- Ой, Настюшка! У соседях никаво нема! И у тех, и у етих. Заглянем-ка у Фатиме, чево-то и на ейном дворе никаво не видать.
Я бросила нащипанный щавель на скамью у калитки и поспешила с Марьей к Фатиме, жившей со старухой матерью и четырьмя детьми пониже от нашей хаты. Зашли во двор, стали кликать ее - никакого ответу. А за плетнем овечки блеют, куры в сарае все крылья пообломали, горла надирают. И ни души во дворе и в доме, все двери заперты, на них бумажечки да веревочки, сургучом припечатаны - как посылки на почте. Ужас! Марья, та послабее меня, в голос реветь стала:
- Ой, батюшки! Ой, чево же это таке? Чево с людьми содеялось?
Тут мимо нас с топотом промчались кони. Это старик Сулейман завел себе пару, ездил по окрестным деревням и подвозил кому что, - зарабатывал на большую семью. За конями с уздечкой бежал Ванька Степанов, шалопай, срок при советской власти отсидел, а при немцах где-то в Феодосии огиналси, воровал, говорят. Кони на горную тропу ушли, Ванька рукой махнул и пошел назад. Увидев нас, говорит:
- Вы чего это, бабки, по татарским домам шастаете? Не троньте ничего, а то в милицию сообщу.
Это он, значит, об нас в милицию сообщать будет. Но видно что-то знает Ванька-то, я и спросила.
- Чего это людей на дворах нет, чего это случилось?
Захохотал Ванька.
- Вы что ж, не знаете? Всех татар в ночь из всей Алупки вывезли. В Сибирь. За измену родине. Я с ночи в дружине по обороне служу. Неровен час, татаре нападут на Алупку.
- Чего ты, Ванька-шалопай, болтаешь! Кто нападет на Алупку?
- Я тебе, бабка Настя, не шалопай и не Ванька. Попрошу разговаривать уважительно! А не то...
Ой, да что с этого Ванька взять! Объяснил бы попонятней, что происходит.
- Да ладно, Ванечка, не серчай. Ты скажи толком, что в ночь-то произошло?
- Говорю вам, татар всех вывезли! Дома их опечатали, не велели входить никому. Мы вот, дружинники, за порядком наблюдаем.
- Ой, батюшки! А дети-то где?
- Дурная ты, бабка Настя! Всех вывезли, и детей ихних, всех!
- Господи, воля твоя! Как же так? А скотина голодна, птица... Пошли бы задали бы корму, что ли?
- Ну да! Я вот коней пожалел, бьются взапертях. Только двери открыл, а они как рванут. Не догнал, сами видели.
- Ой, Ванечка, чево же таперча будет? - опять заголосила Марья.
Ванька молча пожал плечами, сплюнул и пошел вниз. Лицо его стало расстроенным, - ведь у него в дружках все больше татарчата были, с бесштанной поры вместе резвились.
Помнилось мне, как раскулачивали людей, высылали семьями. Но чтобы так вот всех, да по татарскому признаку? Ей богу, не верилось.
А скот орет, куры кудахчут - ахырзаман, как татаре говорят, то есть "конец света". Не стерпели мы, бабки да пацанята, пошли по дворам, выпустили коров, овец, лошадей, где были, всю птицу. Разошлись они по улочкам да по полянкам, успокоились. А к вечеру сами пришли в свои дворы, по сарайчикам да по загончикам, бедненькие. А вот кони - те не вернулись..."
Баба Настя нынче живет в том же своем домике, в котором проживала в том году, когда высылали татар. Дом тоже когда-то построен был татарами, но отец бабы Насти, приехавший в Алупку еще при царе Николае и работавший по шорному делу, по честному купил этот дом, родил и вырастил здесь детей, и мирно почил в кругу родственников и соседей в предвоенную пору. Братья бабы Насти погибли в войну как были бобылями. Жила она нынче здесь одна, только летом дочь привозила ей внуков, да еще сдавала она, как все жители прибрежных поселений, каморки при доме отдыхающим. Я снимал у нее такую каморку, в которую приходил только ночевать, остальное же время проводил на пляже и в очереди в столовую. Сегодня же я не пошел на пляж по причине обострения радикулита, и баба Настя, узнав о постигшей меня напасти, вызвалась растереть мне поясницу каким-то своим настоем. И вот после проведенной доброй моей домохозяйкой лечебной процедуры я лежал на деревянной койке, стоящей во дворе, мы пили чай с московскими конфетами, и бабуся, даже не предполагающая, что я крымский татарин, вдруг стала мне рассказывать о таинственных конях горного Крыма.
- Да, кони не вернулись, ни один. Тогда мы ничего не знали... А еще, милый ты мой, чудно повели себя коты. Собачки из татарских дворов разбежались по дворам, где обитали люди, стали общими для всей маалле (микрорайона). А коты... Вот говорят, что собака привязывается к человеку, а кошка к жилью. Не знаю, так ли это. Потому что однажды в полдень, вскоре после того, как пропали жильцы татарских дворов, я с удивлением увидела, как на дороге, ведущей в горы, сошлись около двух десятков кошек и котов. Гляжу, а они, не обращая внимания ни на кого, выстроились в ряд, один за другим, и, задрав высоко хвосты, степенной походкой направились к нависшим над Алупкой скалам. Было что-то внушающее оторопь в этом уходе. Они шли молча, не оглядываясь, и только одна молодая кошечка, шедшая последней, порой приостанавливалась, оглядывалась и затем вприпрыжку догоняла строй. То ли она выглядывала опоздавшую подругу, то ли надеялась в последние мгновения вдруг увидеть, что ее любимая маленькая хозяюшка все же вернулась в свой дом.
- Но не о кошках нынче наш разговор, - продолжала баба Настя. - То, что я сейчас расскажу, это очень страшное дело. Страшное и непонятное.
- Да вы, баба Настя, и так про невозможные ужасы рассказываете. Чего может быть страшнее? - заметил я, действительно потрясенный повествованием о том, что было наутро после выселения народа, о чем сами татары могли только догадываться.
- Ты слушай, что я тебе поведаю. Ты человек ученый, сам разберись откедова это идет, по чьей это воле происходит. Но это и впрямь страшно. В те майские дни вся выпущенная на волю живность домашняя по вечерам возвращалась в свои дворы. А через несколько дней приехали какие-то люди, весь скот увезли, курей по скрытному предлагали нам по дешевке купить. Кто-то, может, и купил, да мне не надо осколка от чужой беды, - рассказывая это, баба Настя энергично махнула рукой в сторону, - я прогнала продавцов. А вот, как я тебе уже говорила, кони, как и коты, не вернулись ни один.
Ты слышал, небось, что в горах крымских появились дикие лошади? Их мустангами называют, не по-нашенски. Велено всем говорить, что то партизанские кони одичали. Вранье это. Партизаны тогда с голодухи всех коней своих съели, кору с деревьев сгрызали. Мустанги эти - татарские кони. Ушли они в горы и не давались специальным командам, посланным для их поимки. Так и остались табуны зимовать в горах. А в весну, говорят, у них жеребеночки появились, и все они стали такими гладкими и упитанными, какими на службе у людей никогда не бывали. Я и сама их издали видала, на склонах паслись. Добрые кони...
Но через несколько лет, рассказывала далее бабка Настя, появились удивительные слухи. Будто видели в горах странных коней, полупрозрачных и синих в тени, прозрачно-голубых на освещении. Проносились эти кони мимо случайного наблюдателя с огромной скоростью, не касаясь земли - пыль за ними не клубилась, как она клубится всегда за табуном. Но след на земле эти создания все же оставляли - трава бывала чуть примята, на дорожной пыли будто ветряный свей пролег. И самое страшное - ежели кто из людей оказывался на пути голубого табуна, то неведомая сила отбрасывала его далеко в сторону, и душа несчастного тотчас покидала тело...
Хотя я, естественно, не принял всерьез ничего из рассказа бабы Насти о конях-привидениях, холодок пробежал по моей спине от ее затейливого повествования. И невольно, желая скрыть произведенное на меня впечатление, я рассмеялся, и спросил:
- Так откуда же берутся эти голубенькие лошадки? - и опять засмеявшись, почувствовал уже досаду на себя, теряющего время на слушание всяких россказней.
- Один лесник, который живет на Ай-Петри, вел наблюдение за горными табунами много лет и разобрался в этом деле, - неожиданно вмешался в разговор незадолго до того вышедший из дома во двор внук бабы Насти, семнадцатилетний Костя.
- Да? Так что же он говорит? - насмешливо обернулся я к юноше.
- Лесник установил, что как только в табуне живых мустангов
погибает конь, то сразу же в голубом табуне появляется новый, - очень серьезно ответил мне он.
Я вновь весело рассмеялся.
- Молодой человек, - назидательно, как и положено профессору физики, обратился я к Косте. - Надеюсь, вы относитесь с юмором к этой красивой сказке? Кстати, ничего нового в ней нет, всегда привидения в легендах появляются после смерти человека. Иногда в привидение обращается и конь какого-нибудь сказочного персонажа. Это живописный рассказ, но будет грустно, если кто-нибудь будет принимать это за правду.
Юный Костя поглядел на меня, как убеленный сединой академик смотрит на запальчивого студента.
- Хотите увидеть голубых мустангов? - спокойно спросил он. - Я видел их не раз, могу и вам показать.
- Ой, Костенька, не смей! - всполошилась баба Настя. - Не смей, не смей! Вспомни, что было в минувшем году!
- Нет никаких голубых, сказка это! - обернулась она ко мне. - И забудьте! Ой, Господи...
Старая женщина стала растерянно шарить в своих широких, как у татарок, до самых пяток юбках, нашарила карман, и вынув из него маленькую бутылочку, глотнула из нее. Запахло валерьянкой.
- Ладно, бабушка. Все! - при этом Костя заговорщически подмигнул мне.
Я теперь был всерьез заинтригован конкретностью полученного предложения, но, увидев обеспокоенность бабы Насти, счел за благо прекратить разговор и удалиться под подходящим предлогом.
Вечером того же дня я сидел на большом, выступающем из зеленой травы камне и любовался видом расстилающегося внизу моря. Константин подошел, сел рядом и, помолчав, спросил:
- Ну, как? Решились?
- На что? - с деланным равнодушием спросил я.
- На рассвете поднимемся в горы, спрячемся в кустах. Там старая заросшая дорога, по ней голубой табун перед восходом солнца уходит за дальние скалы. Но выходить нам нужно затемно, идти далеко, часа два будем добираться.
Константин говорил так, как будто уже получил мое согласие. Он, конечно, не ошибся, я уже решил идти с ним. Но при этом мне было немного стыдно самого себя за то, что я как бы поверил в сказку и с серьезным видом собираюсь принять участие в детском спектакле. Но, убедил я самого себя, отнесись к этому как к игре. Игра есть игра, у нее свои правила.
- Ладно, Костя. Разбудишь меня, когда надо.
- Только наденьте плотную одежду, кусты там колючие, - и Костя ушел.
Я не стал спускаться, как обычно по вечерам, к морю и отправился спать пораньше. Засыпая, я подумал, что зря я это затеял, но потом рассудил, что ранняя прогулка в горы тоже весьма увлекательна. С этой мыслью я и заснул.
Когда внук бабы Насти разбудил меня, было еще совсем темно. Я натянул джинсы, надел рубашку с короткими рукавами и вышел во двор. Было прохладно, но я решил, что через пять минут ходьбы по горной тропе вверх станет очень даже жарко. Однако Костя поглядел на мою экипировку, ничего не сказал и куда-то ушел. Вернулся он потряхивая какой-то одеждой.
- Вот штормовка, возьмите. В вашей рубашке в кустарник не пролезете. Она чистая, штормовка-то, только жуки могли заползти, вытрясите ее получше.
Я встряхнул штормовку несколько раз и решил надеть ее, когда полезу в те самые кусты.
- Ну, пошли, - сказал Костя. - Дойдем как раз к рассвету.
Мы двинулись по той самой тропе, по которой, как рассказывала баба Настя, ушли в горы и не вернулись коты со своими кошками.
- А что с котами-то стало? - спросил я Константина. Тропа была еще не крута, и можно было разговаривать без напряжения.
- Да так и живут в горах. Я их встречал.
- А голубых котов не появилось? - с демонстративным сарказмом полюбопытствовал я.
- Нет, - Костя рассмеялся. - Не видел и не слышал. А насчет других того же цвета не сомневайтесь. Скоро повстречаетесь. Только сидеть тихо, не выдавая своего присутствия. Они-то, может быть, и знают, что за ними наблюдают, они, мне кажется, очень все чуют. Но если не стоять перед ними на виду, то беды не будет, бабка моя напрасно беспокоится. Никто еще не погибал, если сидит и не высовывается.
Э-ге-ге! - подумал я. Так спокойно и уверенно говорит Константин об этих монстрах, что, пожалуй, это и впрямь дело серьезное. То, что во вчерашнем разговоре казалось мне смешной выдумкой сейчас, на ночной тропе, представлялось иным. Признаться, я немного оробел.
- А что было с теми, кто не прятался от этих мустангов?
- Мой хороший знакомый, он всегда был несколько пустоват, все превращал в баловство. Они втроем пошли поглядеть на голубых мустангов, и когда при их появлении двое других замерли от страха, этот парень вдруг вскочил на ноги и стал размахивать руками и кричать что-то. Как рассказывали потом его спутники, некая сила подняла его вверх, закрутила колесом, он стал светиться и упал на обочину. Табун промчался как бы и не заметив его. Когда ребята оправились от ужаса, они осторожно вышли из кустов и нашли своего приятеля лежащим неподвижно на земле с широко открытыми глазами. Неживого, конечно.
- Да правда ли это? - уже серьезно, без давешнего ерничанья, спросил я.
- Правда. Я был на похоронах. Рассказывали и о других похожих случаях. Жертвами коней-привидений оказывались и случайные путники, ранней порой полезшие зачем-то к скалам. О встречах с ними в дневное время никто не рассказывает.
- Пожалуй, после таких рассказов и днем в горы ходить боязно станет, - заметил я.
- А зря в горы вообще ходить не надо. Не игра это, - строго произнес рассудительный Константин.
- Ну, я, вообще-то, альпинист с довольно большим опытом, - заметил я с некоторым вызовом. - Ходил в серьезных горах, на Тянь-Шане и на Памире. Кое-кто, говорят, встречал там снежного человека, но о привидениях я не слышал.
- А вот здесь такие вот дела, - отвечал Константин. - Бабка же вам рассказывала. Один старик, наш, алупкинский, он живет внизу и с лесником айпетринским общается, так он говорит, что это кони татарские, обижены они на людей за то, что хозяев их изгнали. Они животные, говорит старик, не разумеют кто прав, кто виноват. Наверное, он говорит, какая-то потусторонняя сила управляет голубыми мустангами. Не дай Бог, говорит, чтобы кони эти вырвались за пределы Крымских гор. Здесь они все же на жилье не нападают, все же нас за своих считают, что ли.
- Ну, страсти какие ты рассказываешь! - мне стало не по себе.
Мы, когда умирали в чуждых азиатских землях сами или когда на наших руках умирали близкие нам люди, мы слали мысленно, без слов, проклятия тем, кто нас обрек на изгнание, на гибель. Но никогда не желали мы никакой беды людям, которые остались на нашей земле, но не сделали нам зла, не оскверняли наши кладбища и мечети. Не причастны наши проклятия к появлению голубых монстров, если, конечно, они и вправду существуют. Впрочем, об этом я скоро узнаю.
Мы уже шли не по тропе, а поднимались на склон "в лоб". Я шел тяжело, то и дело останавливался и передыхал, опершись на колено. Мне было неловко, ведь я недавно с некоторым гонором аттестовал сам себя опытным горовосходителем. Что делает с человеком многомесячная работа за письменным столом! Нет, форму надо поддерживать весь год!
Наконец, мой вожатый остановился, огляделся и молча показал рукой на заросли справа:
- Вон там дорога. Мы спрячемся в кустарнике.
Небо над морем, которое широко раскрывалось внизу, заметно посветлело, хотя солнечные лучи еще не показались из-за горизонта. Однако в кустах, к которым мы приблизились, царил полный мрак. Когда мы ползком под низко стелящимися ветвями пробрались к неширокой грунтовой дороге, которая обозначилась только вдруг открывшейся сверху полосой звездного неба, Константин шепотом произнес:
- Выбери какую-нибудь кочку и схорони голову за ней.
Я не вполне уяснил, какую кочку я должен искать в этой темноте, но отполз назад в заросли. Константин по издаваемому мной шороху понял, где я нахожусь:
- Тебе видна дорога? - все так же шепотом спросил он.
- Мне вообще ни черта не видно, - отвечал я, стараясь освободиться от вдруг упершегося мне в спину сука.
- Посмотри налево, ты видишь там просвет? - продолжал проявлять заботу о моем обустройстве добрый Константин.
Я взглянул и увидел, что слева от меня просвет небес сверху полого опускается, и там уже становится возможным рассмотреть ленту дороги.
- Скоро отраженный от верхних скал свет упадет сюда, и дорога станет видней, - заметил Константин, и потом добавил: - Свечение воздуха на повороте, из-за которого выбегут кони, ты увидишь до их появления.
Во мне вроде бы и страха никакого не было, хотя именно теперь пропали сомнения в том, что сейчас я должен стать свидетелем необычного явления. Я лежал, со всех сторон утыканный сухими колючими сучками. Почему-то пахло сухим сеном, и я догадался, что это запах накопившихся под низкими ветками прошлогодних листьев. Рассвет на этой окруженной плотными зарослями кустарников и невысоких деревьев горной дороге все не наступал.
- Идут! - услышал я и обернулся налево.
Легкая дымка испарений, поднимающихся на рассвете над землей, засветилась, как светится разряженный воздух в стеклянном баллоне, в который введены высоковольтные электроды. Странное сияние становилось все ярче, и я увидел первого выскочившего на дорогу крупного жеребца, сине-голубого, светящегося и изнутри, и по всей поверхности тела. Он быстро приближался, и мне показалось, что эта нежить идет прямо на меня. Лишь призвав на помощь все мое благоразумие, я удержался от того, чтобы не вскочить на ноги и не убежать сам не знаю куда. Жеребец был зол и решителен, он несся почти беззвучно, только в воздухе слышалось легкое потрескивание. За вожаком появились и другие, быстрые, с недобрыми красными глазищами, устремленными вверх и вперед. В воздухе возникло некое движение, холодный ветерок коснулся моих волос. Нет, не серой запахло, а запахло озоном, и запах этот становился все более острым, от него заслезились, было, глаза. Табун из не менее чем тридцати лошадей проскочил перед нами секунд за двадцать, оставив в атмосфере за собой голубое мерцание и красные тлеющие пятна на дорожном щебне...
- Это не все. Еще два табуна должны пробежать. Это еще не все, подожди, - шептал Константин, и в модуляциях его шепота чувствовался страх, охвативший и его.
Меня била дрожь, очень сильная дрожь. Когда я пытался не дышать, чтобы сдержать эту внутреннюю тряску, то начинал вибрировать мой черепок вместе с заполнявшим его глупым, как я теперь точно знал, мозгом искателя острых ощущений. Мне казалось, что я вибрирую беззвучно, но, по всей вероятности, я издавал дребезжание, потому что Костя каким-то образом учуял мою дрожь. Я увидел во все более светлеющем воздухе протянувшуюся ко мне его руку, в которой что-то было. Оказалось, что это солдатская фляжка. Откручивая крышку, я уже знал, что там не вода. Это было крепкое ароматное вино. Я отпил глоток, потом обратил внимание на то, что вина много, и сделал еще два больших глотка. И почти сразу дрожь отпустила меня.
И тут за поворотом опять возникло голубое зарево...
Нам не дано постичь ни суть, ни необходимость странных явлений, которые находятся за пределами человеческого повседневного опыта.
Глава 4
Мальчик мечтал о мешке муки.
- Если бы у нас был мешок муки, то мы бы продержались до конца войны, - не раз говорила бабушка.
Так мешок муки соединился в сознании мальчика с концом войны. А конец войны - это возвращение домой к маме и папе. Это возобновление прежней счастливой жизни. Мечта о мешке муки вытеснила все другие мальчишечьи мечты, даже мечты о двухколесном велосипеде.
И вот в наступившие страшные дни бомбежек, взрывов, пожаров призрачная мечта о мешке муки вдруг приблизилась к реалиям городского бытия, но для мальчика вряд ли была доступной. В городе шли грабежи. Это был такой вид грабежей, когда удачливый горожанин мог сказать другу или соседу такую, к примеру, фразу:
- Сегодня грабили маслозавод. Мне удалось утащить полведра масла и кусок макухи.
И друг или сосед не ужаснулся бы моральному падению своего собеседника, а завистливо охнул бы, или же в свою очередь поделился бы радостью, что довелось участвовать в грабеже мельничного комбината и притащить домой мешок муки.
Уже два дня, как на городские кварталы обрушивался то и дело перекатистый гром - это специальные отряды взрывали промышленные предприятия, склады, военные казармы, железнодорожные составы с оружием и с продовольствием. Порой командир подразделения взрывателей сознательно не выполнял приказа на уничтожение объекта, или же кто-то из работников предприятия, наделенный органами правом организовать уничтожение объекта, вырывал в последний момент бикфордов шнур и портил взрывное устройство, подвергая разрушению только запоры и стены продуктовых складов. И тогда начинался грабеж. Уж не знаю, почему в языке не нашлось другого слова для этого действа, и почему “грабежом” назвали беспорядочный унос населением продукции со складов разного рода, ведь эта продукция, так необходимая людям на оставляемой советской властью территории, волей этой власти должна была быть уничтожена, превращена в дым и пепел...
Уже в первый день грабежей бабушка, не выдержавшая зрелища, когда перед воротами двора разгоряченные люди тащили кто на тачках, кто волоком мешки, коробки, банки, повелев внуку сидеть дома и никуда не ходить, пошла в город. Однако, старая женщина не решилась влезть в толчею в проломе стены какого-то склада и пройдя еще немного повернула назад. Только горсточку маленьких гвоздей подобрала она по дороге.
Она нынче жила одна с внуком в своем старом двухкомнатном домике в густо заселенном дворе. Дочь перед самым началом войны приехала к ней с восьмилетним сыном из Москвы на летние месяцы. Зять, родом из Казани, прирабатывал в столице в качестве художника. Жили они более чем скромно в маленькой комнатушке и дочь, работавшая медсестрой в поликлинике, обычно летом брала месячный отпуск и приезжала в Крым. Здесь были родственники в горных и приморских деревнях, и мальчик Диян прекрасно проводил лето. А муж-художник между тем имел возможность расставить в московском их жилище мольберты и поработать над своими картинами. Наиль был талантлив и ему была обещана персональная выставка, но забота о ежедневном пропитании не оставляла времени для завершения творческих замыслов.
Когда вдруг началась война, то первым побуждением Зоре было срочно вернуться с сыном в столицу. Однако по здравом размышлении она написала мужу, который, надо сказать, был близорук и посему не подлежал мобилизации, чтобы он приезжал в Крым - наверное, здесь будет безопаснее. Наиль, гордый молодой мужчина, обиделся на такое предложение и написал в ответ, что он просит жену быть сыну заботливой матерью, и что сам он решил идти на фронт добровольцем. Зоре, оставив сына на попечение матери, решила срочно добираться домой, к мужу. Ее уговоры не идти под пули, уж коли обязательная мобилизация его минует, не убедили Наиля, и настал день, когда Зоре провожала его на Белорусском вокзале на фронт... Перед тем, как вернутся к сыну, Зоре должна была надежно упаковать картины мужа и развезти их по дачам друзей, - так казалось надежней. Нужно было еще получить деньги в разных организациях за выполненные работы, и это заняло больше времени, чем можно было ожидать. И когда, казалось бы, почти все дела уже были сделаны, стало известно, что поезда на юг уже не ходят. Вскоре сообщили, что немцы вошли в Крым...
А в те дни, когда бедная молодая женщина в растерянности металась по московским вокзалам, надеясь найти какие-нибудь обходные пути на полуостров, там развернулось массовое самоснабжение населения продуктами питания. И только старые и немощные не участвовали в этом действии.
После неудачной бабушкиной попытки Диянчик задумал провести свою операцию. В сарае еще с прошлого лета лежал самодельный так называемый самокат - доска на шарикоподшипниках. Чем не транспортное средство! Диян тишком достал этот самокат, сунул в карман моток веревки и незаметно для бабушки ушел со двора.
Миновав несколько перекрестков, мальчик увидел, как из боковой улочки то и дело выскакивают дяденьки и тетеньки в одиночку или вдвоем несущие мешки. Вот оно! Диян стремглав бросился в переулок. Действительно, неподалеку грабили крупяной склад. Людей было не много, но проход в развороченной стене был узок, и рвущиеся внутрь сталкивались со стремящимися наружу, причем эти были более агрессивны, - добыча уже была в их руках. Земля перед проломом была обсыпана перловой и еще какой-то крупой. Женщины, по двое тащившие мешки за ушки, падали, визжали, через них перешагивали, ругаясь, мужики, взвалившие мешок на плечи. Диян пригляделся и понял, что сможет проскользнуть на склад. Но как выволочь оттуда мешок весом, возможно, в полцентнера, а то и больше? Да ладно, решил мальчишка, надо сначала туда забраться.
Но тут две толстые тетки, вдвоем вытащившие на свет божий два мешка перловки и озадаченные проблемой, как дотащить добычу до дому, увидели самокат в руках у мальчишки.
- Ой, мальчик, - заголосила одна, - голубчик, одолжи свой самокатик, милый! Я верну тебе, адрес скажи свой! Ой, верну, верну!
Диян обхватил свой транспорт руками и отпрянул. Вторая баба, видя, что мальчик может сейчас убежать, схватила самокат обеими руками и легко вывернула его из рук ребенка. Что-то приговаривая, и стараясь не глядеть на ошеломленно молчащего мальчонку, бабы торопливо прилаживали мешки на неудобное экспроприированное транспортное средство. И тут Диян закричал, заплакал, бросился отнимать свое. Бабы молча отталкивали его своими широкими задами, и уже как-то сумели веревками прикрепить мешки.
- Мальца легко обидеть, - бросил проносящий на спине мешок мужчина, но защищать ребенка не стал. Тогда первая женщина подошла к Дияну и стала его уговаривать:
- Милый, не обижайся. Я, клянусь, занесу тебе твой самокат, клянусь. Вот, возьми, деньги. Тут много, десять самокатов купить можно, Но я тебе занесу твой, обязательно!
Она совала в карман Дияну красные тридцатирублевки, а между тем ее товарка, с трудом удерживая равновесие, утащила самокат с мешками куда-то в соседние дворы. Увидев, что та скрылась, женщина, которой и вправду было совестно обижать ребенка, сунула в руки мальчика еще пару купюр, и с неожиданной для ее комплекции скоростью скрылась в подворотне.
Потрясенный Диян не бросился за ней вослед, да и не нагнал бы ее в этих неизвестных ему проходных дворах. Еще немного постояв и поглядев на толкотню у прохода на склад, он медленно пошел прочь. Он не думал о том, что, по сути, хорошо, что не влез в эту толкучку, все равно ему не вытащить бы оттуда тяжелый мешок, а пострадать в давке озверевших людей он мог очень даже просто, - ему было очень обидно, что он такой маленький и малосильный.
И когда огорченный неудачей и потерей самоката мальчик понуро шел уже домой, мимо него по неровной булыжной улице промчался здоровенный дядька с небольшой двухколесной тачкой, до предела загруженной мешками. Вдруг на колдобине тачка заваливается, одно колесо откатывается куда-то, веревки, опоясывающие свисающие мешки, лопаются, и дядька со страшными ругательствами пытается уложить неподдающиеся мешки вновь на свою уже одноколесную повозку. С трудом он складывает свою добычу на скособочившуюся тачку, но веревки уже не хватает и мешки сползают, какие ухищрения не выдумывает дядька. Особенно непокорен один мешок, который все время оказывается лишним и, будучи водруженным на полдюжины своих более послушных собратьев, начинает соскальзывать сам и вовлекает в это дело других. Как не матерился мужик, как не пытался обрывками веревки обвязать мешки - все было тщетно. Заметив, наконец, с любопытством наблюдающего за его мучениями мальчишку он подозвал его:
- Эй, мальчик! Поди сюда! Ты видишь, у меня авария. Я сейчас оставлю здесь вот этот мешок, а ты его посторожи. Если кто приставать будет, скажешь, что ты Яшки Черного сын, понял? Я вернусь и тебе заплачу. А чтобы ты не скучал, - на, вот, открой карман! - и он протянул мальчишке горсть очищенных подсолнечных семян.
- Не! Не в карман, давайте в шапку! - торопливо снял с головы шапчонку Диян. В кармане курточки у него был моток веревки, которую дядька, несомненно, позаимствовал бы. Дияну же позарез надо было остаться наедине с мешком.
Простодушный дядька отволок один мешок на обочину, а оставшиеся пять или шесть мешков сумел перетянуть своей драной веревкой. Пообещав скоро вернуться, и приветливо махнув Дияну рукой, он поволок, чертыхаясь, одноколесный драндулет по негладкой дороге. Пока Яшка не скрылся за дальним поворотом, Диян с невинным видом и с внешним спокойствием сидел на мешке и бросал в рот семечки. Сердце у мальчишки бешено колотилось, он соображал, какие действия надо ему сейчас предпринять. Район города был ему достаточно хорошо знаком. Его доверитель повернул на улочку направо, бабушкин же двор был налево и через базарную площадь. Если бы был самокат, то проблем бы не было, - чуть не плача подумал мальчик. Он попытался сдвинуть мешок, но в том было не менее полусотни килограммов, и даже волоком ребенок не смог бы его протащить. По мере того, как Диян осознавал невозможность сдвинуть мешок - о!.. заветный мешок с мукой! - им овладевала нервная дрожь, он начал было плакать, но серьезность момента требовала сохранять трезвое спокойствие. Доставить мешок домой - это была вторая задача. Первое, что надо было сделать - это спрятаться вместе с мешком от дядьки Яшки. Просить кого-либо из редких прохожих донести мешок было бесполезно, да и опасно. Тут мальчик увидел белобрысую тетку, каждый день торгующую на базаре молоком. Она толкала перед собой тележку с бидонами и явно направлялась на базарную площадь.
- Тетенька, помогите мешок до базара довезти! Мама моя там мукой торгует, я ей подвозил вот мешок, а у меня большие мальчишки самокат отняли. Тетенька, помогите, пожалуйста, меня мама заругает! - Диянчик вполне натурально плакал.
- Кто там у нас мукой торгует? - стала соображать молочница. - А, ты, что Валентины сынишка, что ли?
- Валька, она строга, я знаю. Не пожалеет мальца, задаст тебе ремня, бедолага. Как же это ты не уберег свою каталку?
- Да мальчишки большие, хулиганы! Еще и побили меня! Только вы и можете помочь...
- Да уж! Давай свой мешок. Эй, мужик! Подсоби-ка мешок поднять!
Проходящий мимо мужчина поставил мешок с мукой на тележку рядом с бидонами и добрая тетка-молочница, сетуя на утяжелившуюся поклажу, продолжила свой путь на базар.
Диян соображал, как быть дальше. Когда они завернули в переулок, мальчишка с деланной радостью обратился к натужно толкавшей тележку молочнице.
-Ой, тетенька, вон наш сосед идет. Он здоровый дяденька, он всегда маме помогает, он мешок дотащит. А то вы совсем утомились.
- Да? - не без облегчения спросила молочница. - Где он, твой здоровый дядька?
- Он за киоск зашел, я его догоню. Давайте мешок скинем.
Вместе они скинули мешок на землю, и мальчик от избытка благодарности обнял и расцеловал свою благодетельницу, и та, довольная от такого искреннего проявления чувств, повезла свой груз дальше.
Диян же стал думать, что делать теперь. Пока что он действовал успешно. Умненький от рождения он, московский мальчишка с Солянки, отточил свою находчивость и смелость в проказах с ровесниками и со старшими ребятами, пропадая день-деньской на Яузе, ловчил в закоулках Китай-города. Приходящим с работы под вечер родителям только казалось, что это они воспитывают своего сына - воспитывала Москва. И в Крыму Диян был не новичок, хорошо знал округу, где находился бабушкин дом, дружил с местными мальчишками. Сейчас он очень надеялся, что от обычно оживленного базара его подбросит до дома какая-нибудь повозка. Но в этот особенный день, когда одна армия покидала город и вот-вот должна была прийти другая, вражеская армия, на базар не стремились ни продавцы, ни покупатели. И только несколько не адекватно воспринимающих ситуацию сбытчиков молока да свежеиспеченных булок ожидали редких сегодня клиентов. Со страхом оглядываясь по сторонам в ожидании появления хозяина мешка, - а, впрочем, какой он хозяин, ведь он сам стырил мешок где-то со склада, - мальчик бесполезно прождал около часа. Положение казалось безвыходным, и ребенок не мог удержать слез.
Вдруг возле него остановились немолодые уже мужчина и женщина, опустив на землю заплечные мешки.
- Что случилось, сынок? - спросила женщина.
Взглянув на них, мальчишка быстро сориентировался:
- Бабушка еще утром оставила меня посторожить мешок, и все еще не приходит. Наверное, что-то случилось, - захлебнулся он рыданьями. - Мы купили муку на последние деньги, а я не могу добраться с мешком до дому-у-у-у...
- Тима, надо помочь, - сказала женщина.
Она повесила мужнин рюкзак на одно плечо, свой на другое. Мужчина, среднего роста крепыш с круглой облысевшей головой, крякнув взвалил мешок на спину и обратился к Дияну:
- Ну, где твой дом?
...Антонина и Тимофей, супруги из Мелитополя, уже неделю бродяжничали по Крыму, избегая возможных знакомых. Тимофей Иванович был из тех, кто учится не только на собственных ошибках и уж, безусловно, не наступает дважды на одни и те же грабли. Служил он счетоводом на элеваторе. В начале тридцатых годов стал работать у них бухгалтером интеллигент, высланный из Ленинграда. Никогда из соображений нравственной гигиены не увлекавшийся политикой Тимофей Иванович со временем подружился с ленинградцем, плененный его обширными знаниями и вместе с тем простотой в общении. Немолодой уже бухгалтер жил бобылем, и Антонина Васильевна с удовольствием потчевала его своими разносолами, - работа на элеваторе гарантировала обеспеченное по тем временам существование. Ленинградец избегал разговоров о своей прежней жизни, и тем более не было у них бесед о политике - Тимофей Иванович с самого начала знакомства обозначил нежелательной эту тему. Тем не менее, вскоре после ареста ленинградца арестовали и Тимофея Ивановича. Дали срок за связь с троцкистом, однако во времена смены руководства в карательных органах счетовода выпустили на свободу. Он вернулся на свой элеватор, где его знали уже лет пятнадцать, и без расспросов приняли на прежнюю должность. Но теперь уже Тимофей Иванович четко отслеживал события в стране, читал газеты и прислушивался к разговорам о том, кого взяли, кто донес, кто хозяин в городе и кого следует остерегаться. Когда началась война, по городу прошла волна арестов, и Тимофей Иванович ожидал, что его возьмут. Была мысль о бегстве из города, но вместе с тем он понимал, что это-то и может спровоцировать рано или поздно очередной арест. А так может и обойдется... Между тем германские войска стремительно продвигались на восток. Когда большая часть Украины уже была под немцем, Тимофей Иванович, после беседы с таким же, как и он, бывшим политзаключенным, пришел к выводу, что нет, не обойдется, что опасность ареста и, может быть, расстрела без суда возрастает. Когда стало очевидным, что Мелитополь скоро будет отдан немцам, и в городе почувствовалась возросшая суетливость работников карательных органов и партийных активистов, Тимофей Иванович и Антонина Васильевна, упрятав ценные пожитки, закинули за плечи котомки и ночью выехали на попутной машине из города. Далеко бежать они не собирались, надо было только выждать критические дни, а потом, когда немцы, по-видимому, захватят весь регион, вернуться в свой дом. На работе счетовод распространил накануне версию о болезни любимой тещи, якобы проживающей в Саратове, но покинув город супруги направились в противоположную сторону, в Крым.
...Как только Диян и его спутники вошли во двор, мальчик стремглав побежал к бабушкиному крыльцу и взлетел по ступенькам на веранду.
- Бабуся! Куда поставить мешок с муко-о-й! - торжествующий крик мальчонки заставил зазвенеть посуду в шкафу.
Из комнат вышла бабушка как всегда в длинном темном платье с забранными косынкой волосами.
- Не олду, балам?
(Что случилось, детка?)
- Куда поставить мешок с мукой! - не спрашивал, а пел мальчик.
Бабушка не успела понять, о чем речь, и в это время вошел Тимофей Иванович, а за ним Антонина Васильевна. Тимофей Иванович сбросил с плеч мешок, и бабушка услышала ту же фразу, которую пел ее внук:
- Куда поставить мешок?
Удивленная бабушка все еще не находила слов, а внук высоко поднимая коленки отплясывал в это время на крашенном деревянном полу веранды какой-то дикарский танец. Мужчина, принесший мешок, рассмеялся и женщина, пришедшая с ним, тоже стала весело смеяться.
- Муку вашу принесли! Внук ваш сидел на мешке и плакал. Что же вы его на улице с таким грузом оставили...
Наконец бабушка обрела дар речи:
- Я не понимаю, какой мешок, какая мука? Откуда? Диян, объясни, что за мука?
Мальчик прервал свой дикарский танец и, взглянув на удивленную бабушку и недоуменно замолчавших гостей, быстро заговорил:
- Я сейчас все объясню...
Долго объяснять не пришлось. Гости поняли все прежде бабушки, которая, когда до нее дошло случившееся, забеспокоилась, как же, мол, это, целый мешок муки, ведь малыш же, а что теперь будет?
- Мука для лапши будет, вот что будет, - спокойно и строго произнес Тимофей Иванович, и все вдруг замолчали, глядя на мальчика. Мужчина подошел к Дияну и положил руку ему на голову:
- Молодец, настоящий мужчина. Таким внуком гордиться можно.
- Вай, Алла! Кто бы мог ожидать такого! - расслабилась бабушка и присела на установленный под окнами веранды топчан. Мальчик в свою очередь сел на оставленный у дверей мешок и удовлетворенно заерзал на нем. Пришедшие почувствовали некоторую неловкость, и мужчина произнес:
- Ну, мы пошли. Молодец, мальчик! Рады за вас и желаем вам всего доброго! - он поправил заправленные до локтей рукава рубахи и повернулся к дверям, жена его протянула ему его пиджак и тоже погладив мальчика по голове попрощалась, было, но тут бабушка, вдруг очнувшись, вскочила и подбежала к дверям, широко расставив руки.
- Нет, нет! Никуда вы не пойдете! Ой, спасибо вам за помощь, как Диянчик без вас бы обошелся! Сейчас чай будем пить! Вы где живете, вам далеко до дому идти? Ничего, еще рано! - она отстраняла пришедших от дверей и оттаскивала в сторону за их заплечные мешки. - Сейчас чай будем пить! Успеете домой, успеете!
- Да нам, вроде и торопиться некуда, и дома у нас тут нет, - улыбнулся Тимофей Иванович, жена же его посмотрела на него с укором.
На этот раз, не в пример ситуации с мешком муки, бабушка сразу все поняла. Не первую войну переживала пожилая женщина, - были и красные, и белые, и немцы, и банды зеленых. И всегда впереди и позади всех этих отрядов шли беженцы, беженцы, беженцы...
- Так, - уже более уверенно произнесла бабушка, - раздевайтесь и отдыхайте. Диян балам, быстренько разожги самовар!
- Ой, давайте я помогу с самоваром, - как-то сразу по-свойски отозвалась Антонина Васильевна, и на этот раз уже муж посмотрел на нее с укоризной, она же перехватив его взгляд, махнула рукой, размотав платок сняла кофту и занялась самоваром. Самовар у бабушки был большой, всегда начищенный до золотого блеска, с множеством выгравированных на поверхности медалей.
- Ну, тогда давайте знакомиться, что ли, - резонно заметил Тимофей Иванович и взрослые, засмеявшись, стали представляться друг другу. Мальчик сидел на добытом мешке своих мечтаний и счастливо глядел на возникшую радостную суету.
- Поговорим за столом, - прервала бабушка начавшиеся было разговоры, и пошла накрывать стол, стоявший здесь же на просторной, застекленной, как обычно в татарских домах, веранде.
Тетя Тина и дядя Тима остались жить с бабушкой и Дияном, который, как можно догадаться, более других был рад гостям. Дядя Тима знал много интересных историй, и по вечерам не зажигая лампы, - керосин надо было экономить, - взрослые женщины и ребенок слушали его чудные, выдуманные в большой степени, рассказы о всяких приключениях, смешных и страшных,. С дядей Тимой было не так страшно во время бомбежек, и еще он учил Дияна мастерить всякие поделки из дерева и бумаги. Тетя Тина, бодрая пятидесятилетняя полтавчанка со следами былой типично украинской сельской красоты, своим присутствием отвлекала бабушку от печальных мыслей, и уже не так часто сердечко мальчика сжималось от жалости, когда он слышал горестные вздохи своей бабуси. А еще тетя Тина доставала из глубин своей котомки кольца домашней колбасы, такой вкусной наперченной и начесноченной колбасы, какой Диян никогда прежде не пробовал.
- Я потому и женился на хохлушке, что они такую колбасу научены делать, - утверждал дядя Тима, сам родом из Твери.
А в ту первую после появления мешка муки и гостей ночь в городе продолжали греметь взрывы, порой слышалось натужное фурчание грузовиков и печальное пение солдат, загруженных в эти грузовики:
- И на Ти-хом о-ки-я-не свой зако-нчили по-ход...
Уж не до самого ли Тихого океана задумали и в самом деле отступать? Ведь столько земли отдать за три месяца войны...
На следующий день перед воротами еще проходили молча несколько отрядов красноармейцев, провожаемых укоряющими и вместе с тем жалостливыми взглядами разных возрастов женщин и испуганных детей. Шли печальные наши солдаты на Севастополь, потому что Перекоп уже был под немцем.
Вслед за тем в городе воцарилась странная тишина...
Под вечер, когда на открытых пространствах еще было светло, а на затененных деревьями улицах уже наступали сумерки, послышался незнакомый для жителей города негромкий машинный стрекот. Никаких других звуков не было, только то возникающий, то пропадающий стрекот. Но он был пугающим, этот не наш звук. Диянчик рванулся во двор под сдавленный крик бабушки: - Чыкма, балам! ( Не выходи, детка!). Но мальчик был уже за воротами.
Из-за поворота на улицу неспешно выезжали один за другим два мотоцикла с колясками. На каждом мотоцикле сидели, - один за рулем, другой в коляске, - солдаты. Не наши. Гимнастерки цвета гусиного помета были с узкими погонами, рукава гимнастерок были закатаны. На груди висели автоматы. Не наши автоматы - у этих вместо круглого диска с патронами были рожки. Каски солдат были другой формы, на них вместо звезд были изображены орлы с развернутыми крыльями. Мотоциклы двигались на малой скорости, чужие солдаты улыбались и те, которые сидели в колясках, приветственно помахивали рукой.
Эти два мотоцикла проехали, и вновь послышался спокойный негромкий стрекот - из-за поворота выезжала вторая пара. У ворот дворов вдоль всей улицы уже стояли люди - женщины с прижавшимися к ним детьми. Солдаты на мотоциклах так же приветливо улыбались и помахивали рукой. Но ни один самый маленький, самый глупый мальчишка не поднял руки, не ответил солдатам чужой армии на приветствие...
Так начались годы оккупации ...
Тетя Тина и дядя Тима через две недели уехали к себе. Они потом, на следующее лето, приехали с гостинцами, привезли в подарок маленький серебристый самовар. Тимофей Иванович открыл там у себя магазинчик, торговал овощами и молоком, скупая товар у сельских жителей. "Жить стало интереснее", - говорил Тимофей Иванович. "А немцы?" - спрашивала бабушка. " Да какие там немцы, я их и не вижу!" - отмахивался Тимофей Иванович. И еще взрослые говорили о чем-то, что Дияну было не очень понятно.
Диян днем ходил играть к своему другу, жившему в многоквартирном доме на берегу реки Салгир. Дети купались в заводи, играли в казаки-разбойники на заднем дворе. Один из корпусов дома занимала какая-то немецкая военная часть. Был там один фельдфебель, длинный и худой. Под его опекой были две большие немецкие овчарки, которых он выводил во двор. Этот фельдфебель натравливал на детишек своих собак, хотя и не спускал их с поводков. Что за удовольствие получал он оттого, что дети в страхе разбегались, а малыши плакали - нормальному мужчине неведомо. Нормальные мужчины в лице других солдат, оказавшихся в этот момент во дворе, возмущались этим и ругали собачьего поводыря. Однажды молодой, лет восемнадцати, немец, повар из оборудованной в одноэтажной пристройке на заднем дворе кухни, подрался с фельдфебелем. Тем не менее, фельдфебель, продолжал натравливать собак на мальчишек и девчонок, предварительно оглянувшись, нет ли неподалеку его сослуживцев.
К осени мука и привезенные гостями из Мелитополя продукты кончились, и бабушка решила закрыть дом на замок и уехать в дальнюю деревню к родственникам, которые давно уже звали к себе. Известное дело, на земле без продовольствия не останешься. "Если большевики не придут и не отберут все до последнего", - с мрачной усмешкой всегда добавляла бабушка, а Дияну и это было малопонятно.
Диян попрощался с городскими друзьями и приготовился к встрече с полузабытыми товарищами деревенских проказ. Он вспомнил, как они лазали ночью по колхозным виноградникам, как ловили в горах ежей, как загоняли стадо по дворам. Конечно, было немного грустно расставаться с городскими мальчишками, но жизнь в крымской деревне обещала быть тоже нескучной...
Две зимы и одно лето прожил маленький москвич среди своих двоюродных братьев и сестер в горной татарской деревне. Всегда был у них хлеб, было и молоко, опять же куры, а что касается овощей, фруктов и орехов - так это же Крым! Весной собирали на полянах козукулак-щавель, созревала сначала черешня, потом абрикосы и вишня, тут и огородные овощи подходили - кабачки, огурцы, помидоры. В садах наливались яблоки, лоза виноградная отягчалась янтарными и яхонтовыми кистями - великолепнейший из даров Аллаха! Приходила пора орехов - грецких и горного фундука. А кизил, завещанный Асклепием-Лукманом как лекарство от семи недугов? Из абрикосов, вишни и кизила варили повидло, которое, выложив на плоские деревянные щиты, сушили на крышах, чтобы получить пестиль - пастилу. Свой мед был почти в каждом дворе, но старые женщины тосковали очень по сахару. И только к чашечке горохового кофе хозяйки выносили гостям блюдечко с маленькими кусочками сохранившегося с довоенной поры твердого сахара, а сбежавшимся детям давали что-нибудь из фруктовых сладостей и отгоняли от каве софрасы (кофейного угощения).
Долгими осенними и зимними вечерами, затеплив едва-едва фитилек лампы, чтобы не было совсем уж сонно, женщины вполголоса судачили между собой, дети в своем углу также вполголоса рассказывали выдуманные тут же страшные истории. Семьи были большие, обычно в один дом приходили и соседи, - как никак экономия керосина для ламп. Иногда упрашивали какую-нибудь старушку, славившуюся своим знанием старых татарских и турецких сказок, поразвлечь собравшихся. И все замирали, когда начиналось заветное:
"Бир заманда бар экен, бир заманда йок экен. Бир падишахны мермер сарайында...". (В одни времена все это было, в другие времена все позабылось. В мраморном дворце падишаха...).
И всегда на узорчатом медном подносе лежали орехи, сушеные груши и яблоки, изюм, пестиль...
Глава 21.
И я, как Камилл, всегда любил учебу, но в моей жизни школьные пути оказывались тернистыми. В первый класс я пошел, как уже было упомянуто, в первую военную осень. Моя школа находилась в здании бывшей Первой гимназии города Симферополя. От дома до школы я и мои сорванцы-товарищи добирались на трамвае, но не в его салоне, а "на колбасе" - так называлась изогнутая железная балка, торчащая сзади вагона. Если "колбаса" была занята, то мы ехали "на подножке", а на промежуточных остановках соскакивали с нее, чтобы, дождавшись момента, когда трамвай тронется, вновь вскочить "на подножку" и висеть, ухватившись за поручни. Злые трамвайные кондуктора ничего не могли поделать с такими мальчишками, потому что согнать их во время движения трамвая можно было, только подвергая драгоценную кондукторскую жизнь опасности сорваться на булыжную мостовую вместе с огромной кожаной сумкой - непременным атрибутом каждого кондуктора. А во время остановки трамвая мы отбегали в сторону.
Трамвай ползет как черепаха,
Вожатый спит, как бегемот.
Кондуктор лает, как собака:
- Пройдите, граждане, вперед.
Мама давала мне на булочку в буфете какую-то сумму денег (кажется, двадцать копеек), кроме того, я получал от нее какие-то копейки на трамвай. Экономя на транспорте и на школьном буфете, мы, мальчишки, копили деньги на всякие излишества, такие, например, как мороженое. В те времена у продавца мороженого были короткие цилиндрические стаканчики, на дно которого он укладывал вафельный кружок, затем ложкой заполнял стаканчик мороженым, подравнивал "заподлицо", вгладь, а сверху пришлепывал опять вафельный кружок. Поршенек выталкивал полученный столбик с торцовыми нашлепками из металлического цилиндрика, и ловким движением руки мороженщик передавал вам заказанное вами лакомство в обмен на звонкую монету. Вы держали это сооружение за торцы двумя пальцами правой руки, если, конечно, не были левшой, и ваш счастливый язык вылизывал изумительную замороженную смесь из молока и сахара из пространства между двумя, тоже очень вкусными, вафельными кружочками.
Кроме того, у мороженщика в ящике со стеклянной крышкой были еще и "эскимо на палочке", но это было дорогое удовольствие, и далеко не каждый мальчишка мог позволить себе такое роскошество.
Между прочим, у мороженщика было два железных цилиндрика - один короткий, другой в два раза длинней. Если вы такой богатый, что можете заплатить за длинный цилиндр, то я вам не советовал бы так поступать. Лучше взять два коротких. Не сразу, конечно, а когда съедите первый, то берите и второй - мороженого никогда много не бывает. Но если вы возьмете один длинный, то вы пожалеете об этом. Во-первых, вылизывать из пространства между сильно удаленными друг от друга вафельными кружочками неудобно, и когда перемычка становится узкой, есть очень большая опасность, что система разрушится и вывалится из вашей руки. Если вы умный и поняли, что сейчас должно произойти, и поэтому немедленно затолкаете теряющую устойчивость систему в рот, то (это - во-вторых) от большого холода во рту мороженое теряет свой вкус, да и вообще глупо съедать за две минуты то, что можно смаковать гораздо дольше.
Я не помню учительницу той первой моей школы, ни облика ее, ни имени. Помню только, что она давала мне задания переписывать в тетрадку тексты из учебника, в то время, как другие ученики писали в тетрадях палочки, крючочки и прочее. Дело было в том, что я к тому времени бегло читал, и учительница решила, по-видимому, что мой уровень знаний не позволяет ей заставлять меня писать какие-то бессмысленные палочки, крючочки, ну и прочее. Поэтому почерк мой всегда был отвратительным, за что мне доставалось в последующих классах школы. Но что теперь поделаешь.
Этим скучнейшим в моей жизни школьным дням не суждено было долго продолжаться. Я посещал школу на улице имени Карла Маркса полтора месяца. В середине октября в результате временно неудержимого наступления германской армии участились бомбежки города в дневное время, а потом грянула и оккупация. Так что первый класс я так и не окончил. Так у меня и осталось неоконченное первоклассное школьное образование. Нет, в целом я получил в последующих классах средней школы кое-какие знания, даже бином Ньютона удалось преодолеть. Но вот со знанием материала трех последних четвертей первого класса у меня туго. До сих пор.
В первую и вторую оккупационные зимы я школу не посещал - не знаю, работали ли в эти годы школы. На третью осень я пошел во второй класс. Мой дружок Димка, закончивший до войны аж два класса, пугал меня трудностями арифметики, но убедившись в моей непреклонной решимости идти не в постылый первый, а во второй класс, начал меня тренировать. Задачи, которые он мне зачитывал из учебника второго класса, я решал сразу же. Но оказалось, что в моем образовании, действительно, имеется зияющий пробел - я решал эти задачи эмпирически. Этого существующая во всех цивилизованных странах школьная система не допускала! И Димка научил меня решать задачи как принято, в согласии с некоторым алгоритмом: первым вопросом требуется узнать, вторым вопросом требуется узнать... Так я вошел в парадигму современной методологии, не то к многочисленным идеологическим ошибкам, зафиксированным в моем досье, добавился бы и грех "ползучего эмпиризма", с которым так трудно боролись лучшие умы в нашем отечестве.
Забегая вперед скажу, что и второй класс я не смог закончить, - на этот раз из-за неудержимого наступления Советской армии. И хорошо, что не закончил, скажу я вам. Бог с ними, со знаниями четвертой четверти. С чистой совестью могу я теперь говорить где угодно и кому угодно, что не закончил за всю свою жизнь ни единого класса несоветской школы. Зачем мне эти мурашки? И без того инспектора отделов кадров советских учреждений, увидев в "Личном листке по учету кадров" в графе "Проживали ли Вы на территории, находившейся под временной оккупацией в годы Великой Отечественной войны?" простодушное "Да", вписанное моей рукой, брались за телефонную трубку и просили меня подождать за дверью. Проживать проживал, но ни единого класса не закончил я в школе, находящейся вне юрисдикции родного советского районо. Между прочим, по поводу того, что я "Да", что проживал - ведь проживал я не по своей инициативе, а вследствие неудержимого отступления Красной армии...
Итак, я пошел во второй класс. Еще в августе мама была озабочена устройством меня в школу. Грамотой я овладел с четырех лет. Я много читал разных книг, которые были в отцовской большой библиотеке, не до конца распроданной в тридцать седьмом - тридцать восьмом годах, когда отца выгнали с работы и он каждый час ждал ареста (который последовал все же, но тремя годами позже). Однако мама справедливо полагала, что ребенку все же необходимо систематическое школьное образование. Наверное, как раз в сорок третьем году при оккупационном режиме открылись школы. Однако, проблема моего школьного обучения казалась неразрешимой. Уже я упоминал о том, что гражданская власть в городе была в руках городского Управления, сплошь состоящего из русских шовинистов, поддерживаемых высшей германской властью. Школы были разделены на русские и татарские. Причем в русские школы принимали всех, кроме татар. Сравнительно недалеко от дома, где мы проживали, находилась русская школа. Мама обивала пороги школьной канцелярии, но ей отказывали в приеме ее татарчонка.
- У нас для своих не хватает места! - поражаясь ее настойчивости отвечали ей и в городском Управлении, куда она ходила.. - Для татар создана школа на Кантарной, туда и отведите вашего сына.
Эта школа располагалась на другом конце города. Мама, во-первых, боялась отпускать меня одного так далеко. Сама она не могла меня отводить, потому что работала с раннего утра в "молочно-раздаточной кухне", которая была организована для помощи больным детям и в которую мама устроилась благодаря знакомым симферопольским врачам. Откровенно скажу, что боязнь мамы отпускать меня на другой край города была несколько наивной - я с приятелями, пока мама была на работе, успел уже много раз побывать во всех районах города. Второе обстоятельство было более обоснованным. Практически не оставалось не только в Симферополе, но и во всем Крыму достаточно образованных и культурных татарских учителей, их как буржуазных националистов при советской власти арестовывали по всему Крыму и расстреливали, этот процесс начался еще в двадцатых годах. Некоторые наши учителя и просветители тайно уехали в другие тюркоязычные республики, где им удавалось затеряться, некоторые затаились в крымских деревнях, отойдя от общественной и преподавательской деятельности. Мама разузнала, кто преподает в татарской школе (она хорошо знала образованный слой населения Крыма) и решила оставить меня дома, обоснованно решив, что обучение в такой "остаточной" школе будет крайне неэффективно. Так я остался вне школьного образования. Мама видела, как я переживал, как встречал возвращающегося после занятий моего русского дружка Димку, как слушал его рассказы о школьных событиях.
Но бывают странные стечения обстоятельств, которые выходят за рамки предсказаний теории вероятностей.
Как-то уже в середине сентября мама встретила на улице своего учителя математики по фамилии Серов. Мама была самой младшей студенткой в училище, всеобщей любимицей, и старый учитель хорошо ее помнил. Он обрадовался встрече и стал расспрашивать маму о жизни, и мама поведала ему о том, что ее сынишку не принимают в школу. Учитель Серов страшно возмутился, но сказал маме, что эта проблема может быть разрешена немедленно.
- Директор школы, в которую ты безуспешно пыталась устроить своего сына, мой старый товарищ. Прямо сейчас я пойду к нему, а ты завтра приходи в школу и проходи прямо в директорский кабинет.
Мама наутро пришла в то самое здание, в котором недавно безуспешно обивала пороги. Директор немедленно ее принял.
- Я хорошо его знал вашего отца, - сказал он маме, - и очень горевал, узнав о его трагической гибели. Мир праху его... Какие у вас трудности с сыном?
Мама ему все рассказала.
- Считайте, что ваш мальчик уже зачислен в ученики. Но у нас нет не только школьных парт, но и просто столов. Вы должны принести для сына стол и стул. Только прошу, чтобы стол был как можно меньше по размерам, потому что в младших классах очень тесно. Я распоряжусь, чтобы место для вашего сына нашли.
Через день мама тащила в школу где-то раздобытый квадратный столик, а я тащил табуретку. Уроки в тот день уже закончились, но в классе нас ждала учительница, с помощью которой мы с трудом нашли место и для моего столика. Разномастные столы и стулья стояли так плотно, что на перемене сидящие внутри класса не могли выйти, пока не выходили передние. По той же причине к доске наша учительница вызывала учеников только в редких случаях.
Учительница наша, Лидия Константиновна, была высокая, худая женщина лет, наверное, сорока пяти. Она всегда была печальна, всегда носила темное длинное платье, изношенную вязаную кофту. Мы, ученики, гармонировали своим внешним видом с нашим классом и с нашей любимой и оберегаемой Лидией Константиновной. Она была добра, но вместе с тем и строга. Баловства или непослушания на уроках у нас не было. Своей первой учительницей я почитаю ее, добрую Лидию Константиновну.
На переменках в теплые дни мы выходили во двор, в холод теснились в маленьком коридорчике или же оставались в классе. Некоторые ученики приносили с собой из дому бутерброды или что-нибудь другое. И на большой перемене вокруг тех, кто что-то жевал, собирались их соученики, и слышалось опротивевшее:
- Оставь, а? Оставь кусочек.
Попрошайничали почти все. Не позволяли себе эту ставшую обычной низость, как я помню, ученик Белокуренко и я. В классе было три отличника - Белокуренко, еще один, фамилию которого я забыл, и я. Тот, фамилию которого я забыл, тоже ежедневно попрошайничал. Белокуреннко, которого звали Володей, был первым учеником, вторым учеником был тот, фамилия которого забыта мной, третьим учеником был я. Всего в классе было, наверное, человек тридцать.
Среди не попрошайничающих был один мальчишка, к которому никто не подходил. Этот белокурый и голубоглазый, с полными губами и толстыми щеками мальчик доставал на каждой большой перемене из своего портфеля большую белую булку с какой-то начинкой внутри, доставал и демонстративно, с противной улыбкой, показывал всем большую кисть винограда, яблоко, или еще что-то вкусное. С этим странным в то время человеком никто не дружил, у него не просили даже самые отъявленные попрошайки, его вообще старались не замечать. Между прочим, какие все же это были тяжелые годы, если даже отпрыск какой-то очень благополучной под немецкой оккупацией семьи вынужден был ходить в такой чудовищный класс, каким был наш второй "А".
Лидия Константиновна вела в нашем втором классе все предметы, кроме пения.
Учитель пения был строгий мужчина лет сорока, высокий и худощавый. Он начинал урок, глядя в класс как в пустое пространство, не удостаивая вниманием отдельных индивидуумов. Только однажды он с удивлением заметил, что перед ним не микрофон в пустой студии, а живые мальчишки, по крайней мере один из них точно живой. И тем, кто привлек его внимание, оказался я. Дело было так.
- Записывайте текст песни, - бесстрастно произнес учитель и начал выписывать на доске мелом:
Коль славен наш Господь в Сионе
Не может изъяснить язык.
Велик он в небесах на троне,
В былинах на земли велик...
- Пишите так, как написано мной. Не "на земле", а "на земли". Это песня на церковно-славянском языке, она прославляет Бога православного...
Я дерзко поднял руку. Краем глаза учитель заметил поднятую руку и поморщился. Он не любил вопросов: все, что надо знать ученику он произносил не торопясь и внятно. Вопросов быть не должно. Поэтому он игнорировал мою поднятую руку.
Однако я был настойчив и поднял руку еще выше. Появившийся в поле его периферийного зрения объект, то есть поднятая рука, раздражал его, и он неприязненно задержал сквозь очки взгляд на назойливом существе.
- Что у вас? - он обращался к ученику младшего класса на "вы", как в старорежимной гимназии.
- Я мусульманин и не буду петь православную религиозную песню, - твердо произнес я, встав, как полагается, во весь рост.