Всадник скакал по проспекту вровень с домами. Плащ его из предутренней тишины тянулся за ним серым шлейфом в последнем ожидании скорого восхода солнца. Конь его упрямо клонил голову, пробивая невидимую стену густым паром из ноздрей, вспенивая остывший за ночь воздух. Взобрался он на пригорок у когда-то горбатой каменной площади, взлетел хмурым облаком и пошёл дальше к цирку под гору шагом, похрапывая и мотая лохматой мордой, чёлка густая ему спадала на пустые глазницы. Всадник не торопил коня ни шпорой острой, ни окриком, рука его окаменела с уздечкой на бугристой шее лошади. Голова всадника в островерхом шлеме парила выше сталинских жёлтых домов. И его пустые глазницы смотрели вперёд из-под кованого перекрестья, в ожидании красного диска, оживляющего рубин звезды. Угрюмый штандарт на древке копья всадника, единственный был реальным, из материи и имел цвета и краски. ...
По Купалы от Свислочи, я поднялся вверх. Шёл не спеша, нога за ногу, шаркая в утренней тишине по серой мостовой. Один, один кругом, как ни крути головой всё пусто, но радостно, и от воды свинцовой, бегущей, и от тишины, и от предчувствия утра.
" Всё сменится" - думал я, и шаркал дальше. - "День новый. Должно же. Начнётся и будет всё". Так дойдя до проспекта, я и увидел всадника парящего над спящим городом. Испугаться я не испугался, но поражён был до полного онемения. Даже машина "ГАИ", визгнувшая тормозами и заскочившая с перепугу на тротуар, почти у самых моих ног застывшая, не вывела меня из оцепенения. Из "жигуля" осторожно выбрался высокий худой старлей и, не обращая внимания до поры, до времени на меня, уставился вверх. На вверенном ему участке дороги, посреди города, не обращая внимания на знаки и жёлтые маяки светофоров, парил огромный всадник на громадном боевом коне.
- Ты это видел? - спросил у меня незнакомый старлей, не смотря на меня.
- Топота не слышно, - сказал я. - Топота нет. Вы можете это понять?
- Действительно, - согласился офицер. - Проезжей части лошадь не касается.
Конь всадника ступил на перекрёсток и встал, опустив морду к мостовой, обнюхивая асфальт. Всадник медленно посмотрел влево, вправо и привстал тяжело в стременах, чтобы лучше разглядеть путь вперёди. Потом, опустившись в седло, обратил свои пустые глазницы к нам. Старлей моментально вытянулся в струну и отдал зачем-то ему честь. Его напарник в машине выключил проблесковые огни. Я же не нашёл ничего лучшего, как сказать торжественно: - Налево пойдёшь, к реке выйдешь! Направо ... тоже!
Служитель дороги так же торжественно добавил: - Прямо - круговое движение! Будьте внимательны и предельно собраны!
- Где бы мне лучше коня напоить? - Засвистел ветром у нас в ушах вопрос всадника.
- Из реки поить не советую, - отчеканил старлей. - Воду в реке недавно спустили и чистят от всякого мусора. Здесь справа ресторанчик есть. Узбекский кажется. Может там коко-коллы попросить? - предложил он.
Всадник молча тронул коня вправо. У ресторана он спешился. Всё было закрыто. На рассвете редко кто манты заказывает. Всадник повернулся к нам, но в этот момент мой телефон взыграл густым басом: - "Ой, Нёман! Ой, батька мой, Нёман!".
Всадник быстро вскочил в седло и рванул с места. Одним копытом лошадь оттолкнулась от асфальта, другим от купола цирка и ушла в галоп по растянутым облакам. Грива коня трепетала в первых лучах солнца. Плащ всадника развивался за его спиной волнами.
Старлей крикнул ему вслед: - Счастливого пути!
Я ответил по трубке: - Я слушаю. ... Да, это я. ... Да. ... Я не сбежал. ... Я просто ушёл. ... Но вы же утром меня всё равно должны были выписать. ...А какая разница? Всего-то несколько часов. ... Я где? ... Я здесь. ... Я возле цирка.
- Что неприятности? - спросил старлей, когда я отключил трубу.
- Да нет, так ничего. Это всё мелочи, - ответил ему я.
- А ты откуда сбежал? - старлей всё ещё провожал глазами всадника, пока тот не
коснулся кромки восходящего оранжевого диска и не растворился за ним в маревых разводах.
- Ниоткуда я не сбегал. Я сам ушёл из Новинок. Меня всё равно должны были утром выписывать, - ответил я хранителю дороги.
- Из дурдома сбежал?! - эта новость поразила офицера ничуть не меньше, чем призрак всадника на заре в самом центре города. Следующие его действия были выполнены строго по служебной инструкции, определяющей поведение хранителя дороги при встрече с предполагаемым душевно больным пациентом, сбежавшим из мест лечения. " Держи его, Коля!" - крикнул он напарнику и коршуном бросился на меня. Коля из машины вылезать не стал, а, опустив стекло, заспанным голосом вяло сказал: - Давай сам, Слава, я что-то устал сегодня, - сказал и закрыл окно машины. Лето-летом, но ночная прохлада давала о себе знать.
Слава действительно был хорошо подготовлен и знал своё дело. Он ловко сбил меня на тротуар, перевернул на живот, заломил мою руку за спину и ещё для верности придушил меня за горло.
Я стал хрипеть: - Вы что с ума сошли? Что вы делаете?
Хранитель дороги для прочищения моих мозгов, усилил залом моей руки: - Я с ума сошёл? Ты это у меня спрашиваешь, придурок?
- А у кого мне ещё спросить? У Коли? - снова прохрипел я.
- Я у тебя сейчас права отберу, если будешь так со мной разговаривать.
- Да нет у меня никаких прав, - из последних сил выдавил я. - Я пешеход.
Хранитель добавил боли в моё предплечье, огненной, жгущей до самого плеча: - Ты что самый умный?
Боль стала невыносимой, и мне пришлось говорить чистую правду. Спасибо хранителю, боль всегда хорошо прочищает мозги и заставляет говорить только чистую правду. Я, просто, хорошо себя знаю. Кому же ещё, как не мне знать своё подлое нутро. Вот и мучаюсь я от этого всю свою жизнь - пока руку мне не выкрутят, из меня одна ложь, так и льётся. А так, когда меня лицом в асфальт и ещё руку мне крутануть, то я сразу человеком становлюсь и начинаю говорить только правду, чистую незамутнённую, как слеза Христова: - Я не умный, товарищ старший лейтенант. Дурак дураком - это точно! - почти уже кричал я.
- Так-то лучше, - хранитель наградил меня секундной передышкой, ослабил захват. - Что ещё скажешь в своё оправдание? - передышка закончилась, и правда снова полилась из меня неудержимо.
- Я сам! Я сам лёг на излечение! Сам! Никто меня не заставлял, я сам почувствовал, что уже пора, время пришло!
- Это как? Как сам? - удивился хранитель.
Моя правда возымела действие, и я смог облегчённо выдохнуть. Боль ещё совсем не ушла, осталась затухающим ожогом в плече, но мы и не такое терпели.
- А вот так! Взял я как-то, сел и собрался с мыслями, - уже бодрее продолжил я.
Хранитель, полностью пропитавшись доверием к моим искренним словам, слез с моей спины и уселся на тротуар рядом со мной, я тоже изменил свою позу и сел. Так мы и седели рядом на тротуаре, напротив цирка, Коля мирно спал в машине, мимо уже пошли первые пешеходы, солнце почти разогнало серое оцепенение, а я продолжил свой честный рассказ: - Сам посуди, я-то раньше тоже так думал, что я умный, а потом вот, когда стал по сторонам смотреть, понял, что что-то не так. Все вокруг ходят и никто даже виду не подаст.
- Вот этого я не понял, - остановил меня хранитель.
- Ну, как тебе это объяснить? Всегда важна ответная реакция, причём, любая. Что толку если ты сам считаешь себя умным человеком, а всем прохожим это просто неинтересно. Им всё равно, умный ты или тебя вообще нет, проходят себе мимо с отсутствующим угрюмым взглядом и даже не удосужатся подумать о тебе. Нет тебя для них и всё.
- Так, так, так. Это интересно. Интересно, - подгонял меня хранитель дорог. - Значит, тебя интересует мнение окружающих людей?
- Вот именно, очень! Что толку просто ходить по улицам? Я даже попытался провести небольшой опрос у прохожих. Я останавливал случайных людей и задавал им один простой вопрос: - "Вы считаете меня умным человеком? Только честно".
- Ты смелый человек, я бы так не смог: подойти и спросить, - признался старший лейтенант. - Всё-таки мы какие-то закрытые люди, замкнутые что ли. И что же они тебе отвечали?
- Вот здесь я тебя могу огорчить, Слава, прямых ответов не было, в лучшем случае крутили пальцем у виска и быстро уходили. Я так и не смог добиться откровенности ни от кого.
- Вот. Вот-вот, - согласился со мной Слава. - А ты сам подумай, душа доверчивая, как же они могли тебе искренне ответить, если ты их просто спрашивал, нужно было, как я - резко руку за спину и вверх, а потом, выждав минуту, можешь и любой вопрос задавать. Боль, она просто необходима для нашего человека, не хочет он думать без боли.
- Да, сейчас я понимаю, что ты прав, Слава. Я то и сам такая же сволочь, никогда честно не отвечу, если мне руку не вывернуть.
- Вот-вот, сейчас ты говоришь правильно. И что же дальше было?
- Ну что было? Помыкался я так где-то с неделю. Я, кстати, вот здесь и ходил: от цирка и вниз до "Круглой" доходил. А потом думаю раз такие дела, раз такое мнение обо мне сложилось, наверное, я действительно болен, не могут же все остальные быть больны. Значит? ...
И здесь я услышал вой скорой помощи. Он был ещё далеко, но я почувствовал, что это за мной.
- Что случилось, ты чего напрягся? - почувствовал изменение моего настроения и Слава.
- Слава, у нас, наверное, осталось мало времени. Который сейчас час?
Хранитель дорог посмотрел на часы: - Сейчас без десяти минут пять.
- Тогда слушай меня очень внимательно и постарайся не перебивать меня, пожалуйста, я тебе должен ещё очень много важного рассказать, - быстро заговорил я.
- Да ты не спеши, я тебя в обиду не дам, - сказал Слава и похлопал себя по кобуре. Я как-то тебя сразу прочувствовал, ты нормальный пешеход. Ты, кстати, женат?
- Да, - ответил я, ничего не понимая.
- Вот и отлично! - обрадовался Слава. - Давай в эту субботу вместе с женой приходите к нам в гости, и протянул мне свою визитку. Я прочёл - " Слава- хранитель дорог", - дальше шёл адрес.
- Но, подожди, - попробовал возразить я.
- Чего ждать приходите часам к четырём. Моя жена Натали всё успеет приготовить. Хорошо посидим, спокойно поговорим. Стол будет - я тебя уверяю!
- Хорошо, - сдался я. - Но у меня некоторые трудности с женой. Она меня. ... Она меня, - замялся я. - В общем, она меня выставила из дому.
- Ничего, помирим, - успокоил меня Слава. - Моя Наташка в этом хорошо разбирается. Ты думаешь, она у меня только салаты делать умеет?
Я больше ждать не мог, звук сирены всё приближался: - И тогда я решил, что я сам должен добровольно лечь в больницу. Доводы у меня были более, чем веские, если тебя никто не считает умным человеком, значит ты просто обречён на стационарное излечение в психиатрической больнице. Я так и сказал главврачу у него на приёме, привел все свои веские доводы. Он, конечно, сопротивлялся, что ему мои непрофессиональные суждения о нормальности и ненормальности. - " Ну и что, что встреченные вами прохожие не считают вас умным человеком?", - спрашивал он у меня и потирал руки. - "Здесь, мой хороший, этого мало. Вы сами посудите, любезный, если я сейчас сам выйду и начну у всех своих пациентов спрашивать - считают ли они меня умным человеком? Что они мне ответят? Как вы думаете?"
А я не сдавался, я понимал, что если не сейчас, то потом ещё хуже будет, процесс может затянуться и может, не приведи господь, начаться эпидемия. - Это же очень заразно, доктор! - кричал уже я, когда он меня выталкивал из своего кабинета. Главный врач спокойно всё парировал, отрывая мои пальцы от косяка двери: - Это мы ещё посмотрим, нам и не такие эпидемии попадались.
Что на меня тогда нашло, я не знаю, но оторвать он мои пальцы так и не смог. Я ещё кричал ему: - Это эпидемия особая! Вы зря думаете, что вы с ней так скоро справитесь!
Он ещё попробовал бить пресс-папье по моим пальцам, и тут испытав боль, я привёл последний, самый убедительный для него, аргумент: - Доктор, хорошо! Подождите, бить меня по рукам. Вы лучше представьте себе, что всё будет наоборот, и вы будете, как-нибудь прогуливаться от цирка до "Круглой" площади и уже все прохожие будут вас останавливать и задавать вам всего один вопрос - " Вы считаете меня умным человеком?".
Доктор ударил последний раз пресс-папье и задумался: - Вы считаете, такое может быть?
- Когда-нибудь будет, доктор, - ответил я, дуя на свои пальцы.
- Ладно, - сдался доктор. - Я вас определю в одно очень хорошее отделение. Мы недавно открыли новое отделение для очень совестливых людей, чрезмерных даже, - он быстро написал мне направление и протянул его мне. - Вот, но вы сами должны проставить срок своего лечения и дату своей выписки, точно до минуты.
- Доктор, но я не такой. Я намного хуже. Я совсем бессовестный человек, доктор, - мне, как-то стало даже страшно от такого доверия, которое мне оказывал доктор, направляя меня в такое особенное отделение.
- Ничего-ничего, я верю, вы справитесь. И у нас там очень хорошая заведующая отделением - Зинаида Петровна. Женщина бескомпромиссная, она вас недолеченным никогда не выпишет. Всё! Идите-идите, не мешайте мне больше, у меня ещё очень важный отчёт по прочитанным за месяц пациентами газетам и журналам. Идите, лечитесь.
Я окрылённый быстро нашёл нужное отделение, оформился, переоделся в больничный халат, мне показали мою кровать, и я ещё успел к утренней раздаче таблеток. Такая очень милая молоденькая медсестричка ещё спросила: - Как часто вас мучает совесть?
- Нисколько она меня и не мучает, дорогуша, - соврал я, по-идиотски улыбаясь для большей убедительности и сам не понимая почему, попытался залезть своей рукой под её халатик. Она, кстати, так профессионально, даже не обратив никакого внимания на мои приставания, отсыпала мне целую горсть таблеток. Я их разом проглотил, запив целым бокалом шампанского. ... Очень мне понравилось такое лечение. Медсестричка дождавшись, пока я перестану лазить у неё под халатом, пошла дальше, разносить таблетки, а я осмотрелся по сторонам. Я же очень спешил и не успел даже ни с кем познакомиться. Моим соседом оказался мужчина лет пятидесяти, среднего роста, среднего телосложения, с большими залысинами и очень печальными глазами, какими-то даже потерянными. Он, увидев, что я рассматриваю его, сам первым спросил у меня: - Вы тоже сами сюда определились?
- Конечно сам, - ответил я ему.
Моё признание успокоило его: - Профессор Нечаев, - протянул он мне руку из-под больничного одеяла. Я тоже ему представился. Он спросил, что меня сюда привело, и я очень коротко изложил ему суть своего дела. Он слушал меня очень внимательно, не перебивал. В конце сказал: - Вы совершенно правильно поступили.
Тогда я стал расспрашивать его, что его привело сюда. И вот, что он мне рассказал. Оказывается, что он совершил очень важное научное открытие и очень испугался этого. Совесть его не выдержала. Он понимал, что это открытие может принести, как много полезного, так, и не исключена вероятность того, что его открытие приведёт к большим потрясениям и катастрофам.
- Что же он такого открыл? - не выдержал старший лейтенант.
- Слава, я же просил не перебивать меня. У нас очень мало времени. Ты ещё не знаешь, если приедет сама Зинаида Петровна, то будет очень плохо всем нам.
- Продолжай, я больше не буду, - смутился Слава.
- Он открыл, - я выдержал небольшую паузу, для того, чтобы хранитель дорог понял всю серьёзность нашего положения. - Слава, ты должен мне поклясться всем самым святым, что никому не расскажешь, даже под страшными пытками об открытии профессора Нечаева. Пусть об этом знают только три человека.
Слава достал пистолет из кобуры, поцеловал его в ствол и решительно сказал: - Клянусь!
Я поверил ему: - Слава, профессор Нечаев сначала занимался сослагательной математикой. Это одно из новых направлений в науке.
- Погоди-погоди, извини, я просто не могу у тебя не спросить, - взмолился Слава.
- Давай скорей, спрашивай, они уже скоро будут здесь. Слышишь, как сильно серена воет?
- Математику я знаю. У меня в школе четвёрка по математике была, но я не понимаю, что такое сослагательная математика?
- Это очень просто, Слава. В простой математике в принципе уже всё открыто, все цифры уже давно известны и таблица умножения, как ты её не переворачивай, уже не изменится. А профессор Нечаев сделал смелое предположение, что было бы, если бы дважды два было не четыре. Понимаешь, Слава? Это же всё могло бы в корне круто изменить. Нет, ты только подумай, это же всё бы изменило, надо бы было переделать миллионы расчётов, изменить проекты, формулы и ещё много всего другого. Работы бы хватило ещё не на одно поколение математиков. Ты себе это можешь представить, Слава?
У Славы ошалело загорелись глаза: - Ни фига себе! Это же полное изменение всей жизни! ... Полное!
- Вот-вот, Слава, - мне льстила такая откровенная реакция хранителя дорог. А восхищению его не было предела: - Это же такая могла бы завертеться катавасия!
Я выждал какое-то время и, понизив голос, тихо сказал: - Но это ещё не всё.
- Не всё?!
- Профессор Нечаев последнее время взялся за экономику, Слава. И там он тоже применил свой сослагательный подход. Это революция, Слава! Я прочитал всего половину его труда по сослагательной экономике, но у меня уже после первых страниц волосы встали дыбом и так и стояли, всё время пока я читал этот труд. Там приводятся такие откровения, Слава, что ни каждый ум сможет выдержать такое напряжение. Эта работа смогла бы взорвать всю нашу экономику изнутри, как воздушный шарик. Вот так вот - пук! И всё, Слава. Всё!
Слава тяжело и напряжённо дышал, его грудь ритмично поднималась, потом у него заканчивался воздух, и паровая машина начинала свой обратный ход. Пар восхищения распирал грудь старлея. Пару нужен был выход. Слава нашёл этот выход, он вытащил свой пистолет и три раза, салютуя профессору Нечаеву и его удивительным открытиям в сослагательной экономике, выстрелил вверх. Славин напарник Коля опустил стекло и заспанно спросил: - Вы что совсем охренели, стрелять в такую рань в центре города?
- Коля! Коля! Ты бы знал, о чём мне рассказывает этот человек, ты бы не задавал таких глупых вопросов.
- Да пошли вы! - сказал Коля и снова поднял стекло.
- Но самые удивительные открытия профессор Нечаев сделал в сослагательной истории, - ещё успел сказать я Славе перед тем, как перед нами, визгнув тормозами, остановилась скорая помощь. За рулём сидела сама Зинаида Петровна.
- У тебя запасная обойма есть? - спросил я у Славы.
Зинаида Петровна молча вышла из машины. Больше в машине никого не было. По Зинаиде Петровне было видно, что она спешила и не очень заботилась о своём внешнем виде. Хотя, конечно, это могло быть с её стороны и простым раздражением, вызванным моим ранним уходом из отделения. На Зинаиде Петровне было только кожаное нижнее бельё и высокие сапоги. Глаза её источали ярость и призрение одновременно. Возможно, я её действительно достал. У неё в руке был длинный кожаный хлыст. А как ещё можно управлять такими придурками, как я или профессор Нечаев?
- Ну и женщина! - восхищённо сказал Слава. - Я в такую ... никогда не выстрелю. Всё бы отдал за неё: и значок, и форму.
- Слава, держи себя в руках, - предостерёг его я. - А как же твоя жена?
- Наташка меня поймёт, она же не дура. Ты сам посмотри на неё, это же просто шок какой-то. Такую женщину больше никогда можно и не встретить.
Зинаида Петровна молча обошла нас вокруг несколько раз и не проронила ни одного слова. Её сапоги приятно хрустели в утренней тишине ещё не совсем проснувшегося города. Редкие прохожие предпочитали обойти нашу компанию стороной. Город потихоньку оживал, просыпался. Редкий порыв ветра принёс с реки запах водорослей вперемежку с запахом из парка очнувшихся ото сна цветов. Серая кошка прибежала неизвестно откуда, остановилась, посмотрела на нас, втянула носом все запахи, и не спеша, побежала в сквер.
Слава уже начал трясущимися руками отстёгивать свою бляху, когда Зинаида Петровна щёлкнула кнутом и приказала мне: - Камон, бэби! ... Ты ещё не долечился, придурок.
Слава вступился за меня: - А что вы собственно хотите от моего друга, женщина? Если вам нужно кого-то отхлестать, то возьмите меня. Я для этого дела лучше подхожу.
Мне Славина защита была не нужна, страха больше не было, и я выпалил Зинаиде Петровне: - Я никуда больше с вами не поеду! Я, в конце концов, свободный человек! Я сам к вам пришёл, и сам определил дату своей выписки. Вы возьмите моё дело и прочтите там. Время моей выписки назначено на пять часов утра сегодняшнего дня. Слава, который сейчас час?
Слава посмотрел на часы: - Сейчас без одной минуты пять.
- Ещё одна минута, Зинаида Петровна, и я буду свободен. Свободен! Свободен, как никогда.
- Быстро в машину! - скомандовала Зинаида Петровна. Она всё-таки была профессионалом в своём деле. - Мне и одной минуты хватит вылечить вас. Не нужно было нарушать больничный режим, больной.
Мне было нечем возразить, я поднялся с тротуара и понуро пошёл к машине скорой помощи. Зинаида Петровна ещё успела надеть на меня смирительную рубашку, от которой мне стало так худо, как даже не было, когда Слава со знанием дела крутил мне руки на мостовой. За одну минуту передо мной пронеслась вся моя жизнь в сослагательном наклонении, и я испытал такой ужас от этого, который можно было бы сравнить с шоковым состоянием Славы, когда он увидел Зинаиду Петровну в высоких мягких сапогах. Если бы, конечно, это были сравнимые вещи.
"Если бы, если бы, если бы, если бы. Если бы!", - шептал я, сидя в машине, упакованный в смирительную рубашку. На моё счастье машина у Зинаиды Петровны заводиться не хотела, и с улицы я услышал радостный голос Славы: - Пять часов! Ровно! Ты свободен!
Для всех в это странное утро, застывшее в обрывках сна, прошла всего одна минута, такая же, как и другие, а для меня это было полжизни. Полжизни перед свободой. Их минута длинной в мои полжизни.
-:-
" Свобода странная штука, должен я вам признаться, да и себе тоже признаюсь. За одну минуту пребывания в смирительной рубашке я, испытав сначала ужас от этого, освободившись, почувствовал ни с чем несравнимое облегчение, а потом ещё долго с ностальгией вспоминал её. Нет, если привыкнуть к ней, к рубашке этой, то даже и ничего, удобно. Можно и в ней заботу о своём теле найти. Эх! Приятно с тоской о прошлом вспоминать свободному человеку. Вы возьмите и сами попробуйте. Я не шучу, я это серьёзно. Сначала возьмите и признайтесь себе. В чём? ... Это вы уж сами решите. Каждому, как говориться, - своё. Я же вот взял и не побоялся, признался себе, как умному человеку, что, скорее всего, я не совсем нормальный и не совсем умный. Насколько? ... Со степенью определения у меня не очень вышло. ... И что? Да ничего. Прошёл сам для себя, себе же в муках определённое лечение. Признался себе во всех своих грехах. Прошёл успешное лечение. Познакомился с хорошим человеком. Он научил меня всегда говорить только правду, как бы тебе не крутили руки. Вот сейчас я иду к нему в гости. Я сам! Слышите, я сам забрался в смирительную рубашку и отсидел там своё, ровно одну минуту. Мало? ... Мне хватило. ... А что мало - я согласен. ... Может вам нужно и больше. Это вы тоже сами решайте. Зато потом! ... Вы все ещё очень долго будете вспоминать свою рубашку, которая ближе. ... Ностальгия - мать её все мы!".
Всё это я зачем-то высказывал вслух, очень громко, так чтобы слышали и другие люди, когда я неспешно прогуливался по бывшему проспекту Ленина, заложив руки за спину и улыбаясь всем прохожим. Была суббота, прекрасный день и я был действительно свободен. Люди спешили, им было не до меня и, честно сказать, мне тоже было не до них. Зачем я так себя вызывающе вёл? Я сам ещё этого не мог понять. Но если бы я шёл быстро, опустив глаза с угрюмо-отстранённым выражением, и молча бы думал всякие гадости об окружающих, разве бы это было честнее? Ох, не знаю. ... Я почти миновал "ГУМ", здание великолепное в своей монументальной самодостаточности. "ГУМ" заставил меня опустить глаза и молча подумать.
" Люди мешают "ГУМу". Они его насилуют своим постоянным проникновением. Двери срочно нужно закрыть и сделать из "ГУМа" всемирный центр по розничной продаже мрамора. Забить все его этажи и подвалы мрамором, превратив его в гранитный бастион по охране моря мрамора. Продавать мрамор не больше, чем по одной плите в руки. И обязательно через выбитое арочное окно. Если человек купил мраморную плиту и не может её поднять, если у него не хватает сил даже оттащить эту плиту от очереди, не говоря уже о том, чтобы погрузить её на гужевую повозку. Нужно вообще-то строго спрашивать с таких алчных людей: - Зачем ты, идиот, вообще в очередь эту стал? Зачем? ... У нас всемирный центр мрамора. Мрамора хватит на всех. Весь "ГУМ" мрамором забит под завязку. Все этажи, лестницы даже, подвалы все в штабелях. Там ещё и твоим внукам, дуралей, этого мрамора хватит, не говоря уже о детях. Ты лучше бы пошёл бы и подкачался немного так, занялся бы спортом что ли, чтобы мрамор поднять мог. Книгу бы лучше, какую прочёл профессора Нечаева. ... Что ты нюни сразу распустил? ... Не знает он! Иди лучше внуков своих учи не писать на мрамор. ... Всё-всё, иди, не надо мне здесь руки целовать. Здесь знаешь, какие люди в этой очереди за мрамором стоят? Они на одних губах могут плиту мраморную вынести - не то, что ты. ... То - тоже, ладно, приедешь к закрытию "ГУМа", соберешь там потом, что осталось под окном. Тебе хватит".
Миновав "ГУМ" окончательно, меня немного отпустило. У этого здания давно была дурная слава. Души многих оставивших там бессознательно все свои сбережения витали вокруг него и вносили полную сумятицу в умы доверчивых и беззащитных прохожих. Главное, когда вы проходите мимо "ГУМа", никогда не оборачивайтесь, и ни в коем случае не рассматривайте лепные фигуры на фасаде здания. Постарайтесь сдерживать себя от такого соблазна. Будьте тверды в своих убеждениях и расходах. У меня это получилось только, наверное, раза с десятого. Я проходил мимо и возвращался обратно, и каждый раз, когда я равнялся с жадным ртом "ГУМа", всасывающим юрких покупателей, мои ноги не слушали меня и сами старались втащить моё слабое тело внутрь здания. А я сопротивлялся, падал на колени и отползал от этого искушения. Только так, скажу я вам, и воспитывается воля, выковывается стержень, который и не позволяет потом ни вам, ни вашим внукам прилюдно мочиться на мрамор. ... Попробуйте сами, я не вру. ...
У меня ещё оставалось время. Слава пригласил меня к четырём часам, а сейчас, судя по тени, которую отбрасывало здание Нацбанка, было не больше трёх.
"Хорошо. Что делать? Чем ещё себя занять? - спросил я у Нацбанка. Это здание было, конечно, в родстве с "ГУМом", но разительно от него отличалось. Люди туда, как заведённые, не шастали. Глаза его выражали спокойствие и некоторое даже презрение к финансовым возможностям своего визави. Меня даже обдало холодным потом, от одной простой и ясной мысли. Я вдруг отчётливо и ясно понял, что это угрюмое здание всё, от фундамента и доверху, забито пачками денег. Поэтому и люди туда заходят редко и осторожно. Они сразу оглядываются по сторонам, потом чуть-чуть приоткрывают массивную дверь, чтобы пачки не высыпались на мостовую, осторожно ногами заталкивают случайно выскочившие и моментально втискиваются в узкую щель. ... Бедные люди, что ещё тут скажешь. Я-то и сам такой. Знал же, что ничего там нет, но на всякий случай проверил тень отбрасываемую Нацбанком. ... Пусто. Денег там не было. Потом проверил ещё раз, на всякий случай. ... Жадность, знаете ли. Простая бытовая жадность. С ней, кстати, справиться ещё труднее, чем со всем остальным. Можно и волю свою воспитать и стержень свой стальной на узел завязать, чтобы не писать на мрамор, жадность так просто не возьмёшь.
Прошло ещё минут пятнадцать в поисках ответов на вечные вопросы: - Где деньги? ... С такими вопросами меня в Нацбанк, конечно же, не пустили, пришлось снова перейти на другую сторону проспекта.
Вам я могу пояснить своё несколько нервное поведение, мои метания между зданиями и мои глупые вопросы о деньгах охраннику Нацбанка. Это всё оттого, что к Славе я думал пойти со своей женой. Он же нас двоих пригласил, и у меня даже появилась надежда, что это приглашение поможет мне, как-то наладить мои семейные отношения. Но это оказалось не так. Когда я поднялся по лестнице и позвонил в знакомую мне дверь, которую ещё совсем недавно я открывал своим собственным ключом, её открыл мне незнакомый мужчина в спортивном костюме и моих тапочках. От него приятно пахло домашней пищей, водкой и любимыми духами моей любимой жены. Такой букет меня очень расстроил: - Мона Лиза дома? - спросил я его вызывающе грубо. Никогда себе этого не прощу. Просто, нервы ни к чёрту. Вот и сейчас ни за что взял и обидел человека. Веду себя иногда так по хамски, что потом самому бывает очень стыдно до слёз.
- Она стирает, - ответил он мне спокойно.
Я совладал с собой, прикусив себе нижнюю губу до крови, и уже тоже спокойно сказал: - Когда я был её мужем, я сам всё стирал. ... И своё бельё, и её тоже. ... И обеды я часто сам готовил. ... Она мне только улыбалась.
- Это ошибочный путь развития цивилизации, - ответил он мне, осмотрев меня внимательно и икнув. - Простите! - извинился он, прикрыв рот рукой. - Это всё голубцы. Я их водкой запивал. Такие вкусные, знаете ли, у неё голубцы получаются, я, просто, не могу остановиться. Всё ем, ем и запиваю, а она, голубушка, этому рада и стирает все себе, стирает, стирает. С улыбкой стирает, я проверял.
- Она у вас хоть иногда плачет? - у меня ещё оставалась призрачная надежда.
- Нет, что вы! - отрубил он по живому. - Она счастлива.
- Спросите у неё, пожалуйста, когда она закончит стирать, не пойдёт ли она со мной в гости к одному моему знакомому? Он работает хранителем дорог, и пригласил меня вместе с женой к себе в гости сегодня к четырём часам.
Мужчина в спортивном костюме ушёл спрашивать мою жену, оставив дверь незакрытой, чем показал мне, что доверяет. Я стоял и рассматривал знакомую дверь, знакомую мне уже лет тридцать. Сначала я с трудом доставал до звонка, приходилось даже подкладывать свой портфель под ноги, чтобы дотянуться до маленькой чёрной кнопки и когда кто-нибудь выходил, я уже стоял с портфелем в руке и звонким голосом спрашивал: - Мона Лиза в школу пойдёт?
Её мама придирчиво через очки осматривала меня и спрашивала: - Ты, из какой квартиры, кавалер?
- Я из соседнего дома, - отвечал ей я.
Я вспомнил, как этим чёрным дерматином отец Мона Лизы сам обивал эту дверь. Дерматин высох, вытерся и потрескался, отец Мона Лизы умер. - " А что он ещё сделал?" - стал вспоминать я и ничего так и не припомнил. Но он же был очень хорошим человеком, может быть даже лучшим, из всех кого я знал. Он был простым, честным, очень порядочным человеком. Очень добрым и справедливым. Я от него никогда не слышал ни одного грубого слова, ни в чей адрес. Он никогда никого не осуждал. Его любимым выражением было - " Пусть кому-то будет от этого легче". ... И всё. Как же так? Он за всю свою жизнь ни сделал никому зла и только-то всего лишь обил дверь своей квартиры чёрным дерматином. Всё! Это все его деяния на этой планете, в этом городе, в этом доме. Здесь что-то было не так. Дерматин, как я уже говорил, ссохся и ни в какие экспонаты музейные в таком виде уже не годился, хотя и был единственным материальным подтверждением предназначения отца Мона Лизы и моего бывшего тестя на земле.
" Что важнее, люди?! Что важнее?! Что вам важнее?! Что вы молчите?! ... Делать или не делать?!" - закричал я на весь подъезд, не выдержав долгого ожидания, упёршись лбом в стену.
- Что вы так кричите, не можете спокойно подождать? - Вернулся с ответом мужчина в спортивном костюме. Его глаза блестели, он остановился передо мной: - Мона Лиза просила вам передать, что никуда с вами не пойдёт, потому что, когда она закончит стирать, она хочет заняться со мной разнузданным сексом. Может, я ещё и друзей своих позову. Посмотрим, - сказал он, и почесал у себя между ног.
- Вы, из какой квартиры, вообще? - спросил я, чтобы не ударить его.
- Я приезжий, - ответил он, и захлопнул передо мной дверь-вдову в чёрном дерматиновом платье.
Вот так я вырвался из объятий чёрной вдовы, она ещё какое-то время хрустела за мной, пока я не перебежал реку по мосту у парка Горького. Чёрной вдове ни в коем случае нельзя смотреться в воду с моста. А какая женщина это выдержит? Вот и моя Мона Лиза не выдержала. Потом я шёл и почему-то думал - " Сколько друзей может быть у этого мужчины в спортивном костюме, и каким порошком стирает Мона Лиза?" Пока я поднимался от цирка, я представлял, как они все в пене будут заниматься разнузданным сексом, крича на весь подъезд. Хорошо, когда у тебя есть друзья. Но я тоже кричал на весь подъезд. Чем я лучше этой пенной компании друзей? Потом была площадь, пригвождённая в пуповину мраморным гвоздём, где я во всё горло радовался тому, что я свободен и меня обходили стороной все прохожие. И так до самого "ГУМа". Затем я попал под магию "ГУМа" и Нацбанка. ... Я что-то забыл? ... Подарок! Когда идёшь в гости: раньше обязательно брали подарок. И подарок мне заменит жену. У Славы, просто, не будет причин обижаться на меня из-за нарушения протокола. Да, я не смог привести с собой жену. Она предпочла мне, как тупиковой ветви цивилизации, другого мужчину, у которого свой собственный путь эволюции и прогресса. Да, может быть, я даже и соглашусь с тем, что "прогресс" с друзьями лучше, чем тупиковый путь одиночества. Соглашусь ради прогресса, но не ради секса. ... О! Вот и место, где я смогу купить хороший подарок моему другу Славе. Когда-то этот магазин назывался Центральным книжным. Он был самым центральным из всех книжных и самым книжным из всех центральных. Он сам сделал себе имя и очень высоко взлетел, его успешной карьере многие завидовали. Был такой момент, когда даже "ГУМ" по ночам скрежетал от злобы гранитными зубами и вёл тайные переговоры на предмет смены своей торговой ориентации. Его доводы выслушали, но поставили одно жёсткое условие. Нужно было выбирать - или мрамор на реализацию или всю свою оставшуюся жизнь задыхаться от книжной пыли. Время на раздумье "ГУМу" Нацбанк дал до первых петухов. "ГУМ" не верил, конечно, что здесь где-то на проспекте найдутся петухи, но спорить не стал, уж больно строгое в своих пропорциях здание диктовало ему свои условия. Ту жуткую ночь запомнили многие. "ГУМ" сделал свой выбор, но свою мечту стать самым центральным из всех центральных книжных, он провожал таким воем и причитаниями, что многие жильцы близлежащих домов не выдерживали и звонили в милицию. Милиция приехала, обошла всё здание по периметру, посветило фонариками во все окна, но ничего поделать так и не смогла, а что может милиция против утерянной мечты. Вой прекратился только под утро, с первыми петухами. ...
Проходя под окнами магазина к входной двери, я заметил какое-то движение внутри книжного магазина. Из магазина выскакивали со странным криком все продавцы и покупатели. Это было, конечно, неожиданно, но на то могли быть свои причины. Нацбанк мог пойти на попятную и поддаться ночным уговорам "ГУМа". Могли, в конце концов, и друг друга испугаться. Теперь такое время, что ничему удивляться нельзя, потому что удивление нужно беречь и копить для других дней, дальше может быть ещё удивительней, а мы уже растратили всё.
Я взялся за ручку двери и потянул на себя, она пошла, но потом, вдруг, дёрнулась обратно. Я ещё потянул на себя. Я не любил, когда двери себя так ведут. Нет, здесь действительно что-то было не так. Дверь окончательно захлопнулась передо мной, зажав полы моего расстегнутого плаща и сковав меня этим. На меня с той стороны смотрел призрак. Он явно был мужчина, не злой и он мне улыбался. На его голове была лихо свёрнутая набок шапка с красной диагональной полосой материи, а на его груди, на прозрачном ремне болтался прозрачный немецкий автомат.
- Не боись! - моргнул он мне. - Я здесь порядок наведу. Будешь у меня парламентёром. Согласен, чудило?
- Согласен, - ответил я. - А вы кто? - спросил я у призрака.
- Я? - переспросил он, но сразу не ответил, а со знанием дела осмотрел улицу за моей спиной. - Я разведчик партизанского отряда "За Родину!".
- Он хулиган, а не разведчик! - услышал я за моей спиной женский голос, судя по уверенности и высоте тембра, он мог принадлежать исключительно старшему продавцу, ничуть ни меньше. Мне этот голос понравился. Он мне показался таким одиноким и беззащитным, этот голос был похож на меня. Я тоже был, после встречи утром, одиноким, а от скованности я был и беззащитным. И в нём ещё, в этом голосе, очень глубоко, были скрыты, но моё ухо ещё смогло отыскать их, интонации гордости, не захотевшие поддаться общему соблазну торговать мрамором.
Призрачный разведчик не обиделся на такую свою характеристику с вынужденного места работы. Он мне сказал так, чтобы другие не слышали: - Бабы, они всегда такие. Их не переделаешь. Тут и война не поможет, - и ещё тише сказал мне. - Я тебе открою один секрет. Это я из-за неё всё устроил. Люблю я её. Я в неё сразу влюбился, хотя раньше только слышал её, а не видел. Она часто подойдёт к моему стеллажу, ну, на котором моя книжка стояла, отвернётся ото всех и долго-долго по телефону всё разговаривает. Я не специально, конечно, но всё слушал. А что ещё там делать. Такая, брат, там скукотища. Тебе не передать. У меня уже сколько раз рука дёргалась: собрать бы всю эту братию, это я про своих соседей, и вывести их всех в поле. Несколько раз я даже делал это от скуки. Собирал я их ночью всех, всех этих героев новых, и потихоньку выводил. ... Не в поле конечно. До поля далековато, а вот сюда вот в скверик, напротив, к "Феликсу". Одному же нельзя это делать. Обязательно должен кто-то команду отдать. Ну, - Огонь! Ты сам это понимаешь, без команды это было бы исторически неправильно. И "Феликсу", всё-таки какое-никакое развлечение, а то совсем застыл там, в своих воспоминаниях. ...
Меня сама эта мысль привела в шок, чтобы кто-то в центре города отдавал команду на расстрел, хотя и ночью, но всё равно это страшно: - И что, он давал команду?
- "Феликс-то?". ... Давал, и ещё как. Так что окна кругом в домах звенели. ... Огонь!!! - показал разведчик, как "Феликс" отдавал команду.
Собравшаяся толпа зевак неподалёку от нас, услышав этот крик призрака, возмутилась: - Он что с ума сошёл там? Что он себе там позволяет? Мужчина, сейчас же отберите у него автомат, а то он ещё, каких бед натворит в центре города.
Кто-то вызвал милицию. А что я мог поделать, зажатый дверью. Я всего лишь пришёл покупать подарок другу. Я-то сам не хотел этого.
- Прошу вас, не кричите так, пожалуйста, - попросил я разведчика-призрака. - У нас люди плохо громкий крик переносят. У них сразу головы вниз опускаются, и мозги перестают работать.
- Я этого не знал, - удивился лихой разведчик. - Не буду.
Но мне было интересно, что же было дальше, и я спросил: - И вы расстреливали их?
- Не смог, - ответил он. - Понимаешь, чудило, они все такие какие-то жалкие, убогие что ли, я смотрел в их лица через мушку, а лиц там не было. Они все безликие. Ну, как ненастоящие призраки. Не герои они совсем. ... А потом они ещё все дружно кричали - " Ты на себя посмотри! Ты то, что лучше?". А ведь на самом деле, я же не лучше. Я такой же. ...
Потом он вдруг спросил меня: - Ты случайно не знаешь, а кто мой автор?
- Не знаю. Я не читал вашу книгу, - признался я ему.
- Может мне его шлёпнуть? - он всё ещё искал выход.
- А может, хватит уже "шлёпать"? - урезонил я его. Хотя это вырвалось из меня само. Может, если бы я не оказался в таком положении, я бы ответил совсем по-другому? Не знаю, я ли это ответил или кто-то другой. После того, что я пережил сегодня утром, из меня должен был бы выйти совсем другой ответ. Выйдя из подъезда Моно Лизы, я готов был весь мир разорвать на части, так мне было обидно. Зачем я так любил стирать и готовить для неё? Каждую субботу я развешивал на балконе свежевыстиранное бельё, своё и Моно Лизы. И все соседи собирались под нашим балконом, чтобы посмотреть на это и обсудить. Я закрывал балконную дверь, а в спину слышал: - Тряпка, а не мужик!
Можно было, конечно, вернуться с тазиком нечистот и вылить их сверху на соседей, но что-то меня всё время останавливало. Вот, как сейчас.
- Немцы в городе есть? - спросил меня разведчик-призрак.
- Что? - не сразу понял я его вопрос. Я всё ещё представлял ненавистных мне соседей, как они разбегаются из-под моего балкона похожие на тараканов, как если бы я преодолел что-то в себе и плеснул бы всё-таки из тазика.
- Немцы? - переспросил он.
- Туристы иногда бывают.
- Туристы?!! - возмутился разведчик.
- Давай лучше про любовь расскажи, - предложил я ему, чтобы ещё больше не накалять и без того опасную обстановку в час пик в центре города.
Прежде, чем рассказывать про свою любовь, разведчик сказал: - Ты мне всё-таки их туристов этих покажи. Я им только в глаза посмотрю и всё, честно.
- Как ты себе это представляешь? Призрак с автоматом разглядывает туристов?
- Думаешь, испугаются?
- Я думаю, здесь другой подход нужен к туристам. Хочешь, не хочешь, но их тоже любить хоть немножко нужно. ... А ты её сильно любишь? - спросил я разведчика о старшем продавце.
- Больше жизни, - сразу ответил он. - Она всё по телефону с каким-то Ростиславом разговаривала. Как я понял, она его любила очень, а он попользовался ей и бросил. Она ему часто звонила, всё придумывала всякие глупые предлоги для того, чтобы с ним поговорить. Всё надеялась, что он опомнится и вернётся к ней. Дурочка, конечно. ... Как я ещё понял, он ей всё время говорил, что никогда не оставит свою семью ради старшего продавца книжного магазина. Он ей всё намекал, что вот если бы она, как он предлагал, а у него видимо очень большие связи там, то если бы она пошла, торговать мрамором, то может быть, тогда бы он ещё и подумал бы. ... А что сейчас за мрамор можно всё купить? - это он уже у меня спросил.
- Скорее всё продать можно, ... даже будущее. Это такая сослагательная наука наоборот у нас, - само вырвалось из меня.
- Ну вот, она поговорит так, поговорит, голубушка, а потом стоит и слёзы льёт на мою обложку. А меня всего переворачивает там ... под обложкой. Я уже и задания боевые из-за этого стал срывать. Моё командование меня даже в измене стало подозревать. Особист наш, крыса штабная, всё ходил вокруг, вынюхивал всё что-то. Вот я и не выдержал, сорвался сегодня. Что мне делать? ... А? Подскажи, друг, мне обратной дороги нет.
Проспект оцепили. В стекло двери я увидел, что толпу зевак отвели в сторону, до меня донёсся стук армейских ботинок, и я не услышал ни одной машины сзади, это в час-то пик на проспекте. Я почувствовал пустоту за спиной, очень неприятное чувство. Мне показалось, что я один нахожусь на каком-то острие. Что я как будто окончание боеголовки баллистической ракеты и мчусь я в космос навстречу неизвестности, земля уже далеко позади и за моей спиной безвоздушная пустота. Это как если бы вы вдруг в переполненном вагоне метро вдруг громко сказали: - Да пошли вы все в жопу! - и отвернулись бы к тёмному окну вагона. Вот тогда бы вы тоже почувствовали такую же пустоту непонимания за спиной, безвоздушное пространство. Пассажиры же не знают, что вас только что оставила Мона Лиза, что вы никому не нужны в этом городе кроме дурдома и профессора Нечаева, что вы только что оставили Землю за спиной и летите в переделанном вагоне метро взрывать космос, чтобы подтвердить выводы сослагательной теории взрыва вселенной профессора Нечаева. Если выводы профессора были точны, то об этом никто уже никогда не узнает, но научное самолюбие будет вознаграждено мигом истины просветления открывшейся бездны.
Мы, я и разведчик-призрак услышали трубу апокалипсиса: - С вами говорит Главный Хранитель Дорог! Признаю, вам удалось сделать невозможное, вы перекрыли нашу самую главную дорогу. Она ведёт с Востока на Запад или наоборот. Это, правда, как посмотреть. Но суть сейчас не в этом. Мы готовы выполнить любые ваши требования, чтобы наполнить эту дорогу жизнью. Любое промедление может привести к быстрому зарастанию дороги кустарником, повреждению дорожного полотна мощной корневой системой и общему заболачиванию местности. ...
И словно в подтверждение этого затрещал асфальт, по стене магазина поползли зелёные побеги, стремящиеся вверх к солнцу, кукушка отозвалась где-то в районе главпочтамта, со стадиона "Динамо" ей ответила криком болотная выпь.
- ... Решайте скорее! Мы согласны на любые ваши условия, иначе начнётся штурм, - голос из мегафона поставил перед нами задачу и замолк.
- Чего они хотят? - растерянно спросил у меня разведчик.
- Я понял только то, что мы должны, как можно скорее выдвигать любые требования иначе они начнут штурм, - как мог, объяснил я ему. - Потребуй что-нибудь. А? - попросил я его, потому что зарастание проспекта усиливалось на глазах и в районе "Победы" уже отчётливо квакали лягушки. Мне до слёз стало жалко любимый город, проспект, и я с силой ударил коленкой по двери: - Давай, выдвигай требования!
- Пусть. ... Пусть они. ... Пусть. Требую! Пусть они разведут большой костёр вот здесь. И побыстрей, - наконец-то разродился требованием разведчик-призрак.
Я, как парламентёр громко передал это требование.
Главный Хранитель тут же без раздумья обратился с помощью мегафона к жителям, выглядывающим из окон домов: - Люди! Прошу вас о помощи! Если у кого-то есть ненужная мебель или старые стулья помогите нашей главной дороге, пожалуйста!
Люди, как и я тоже любили этот город. Из окон полетело много разной мебели, которая падала на уже треснувший асфальт и ломалась сама с треском. Потом снова за моей спиной застучали армейские ботинки и свалили всю мебель в одну кучу. Костёр заплясал на тротуаре. Бурное разрушение города замедлилось.
- Чего вы ещё хотите?! - спросил у нас с разведчиком Хранитель.
- Чего мы хотим? - то же и я спросил у разведчика, но тише.
Разведчику не понравился этот дубль-вопрос: - Что у вас, вообще, происходит? - в свою очередь спросил он у меня с явным раздражением. - Почему всё так быстро? Куда вы так спешите? Почему я должен каждую секунду принимать какое-то решение? Мне это просто не нравится.
- Мы так живём, - снова же неожиданно выскочило из меня.
- Ты очень быстро даёшь ответы на всё. Мне это тоже не нравится. У меня даже не остаётся времени на вопросы.
- Я от этого лечился, - попытался я объяснить ему современный ритм жизни.
- Это мне знакомо, у меня тоже контузия была, - согласился с моим объяснением призрак.
- Нам нужно что-то ещё попросить у них, иначе будет катастрофа.
В подтверждение моих слов меня хлестануло длинной зелёной ветвью по спине и вышедший из-за угла аист на длинных ногах, спросил: - Вы не знаете, когда откроют?
- Я не знаю, что просить! - признался разведчик. - У меня какое-то странное чувство абсурдности всего происходящего.
Честно сказать меня это даже возмутило, такое его определение. Я спокойно - весь на нервах, в привычной для себя обстановке, так как и все, хотел только купить подарок другу, чтобы он сволочь заткнулся со своей женой своими салатами. Не сразу же мне им хамить прямо с порога: они, как ни как, пригласили меня в гости, они старались, готовили, у нас так не принято, всё-таки мы цивилизованные люди и не ведём себя, как варвары.
Мне сверху на голову свалилась сосновая шишка, больно царапнув по уху. Я с гневом обрушился на него: - Ты же сам это всё начал, а сейчас мы же и виноваты! Зачем ты вылез вообще оттуда, если у тебя не хватает требований? Сидел бы на своей пыльной полке и ждал бы себе, как и все, когда тебя купят.
Призрак-разведчик смутился: - Я же это всё из-за любви. Влюбился и, ... что мне было делать? Ты что не понимаешь? Я же её больше жизни люблю, так всё сложилось. ... Такая боль в груди. Жжёт всё. Я уже думал, что лучше бы меня снова контузило, и я бы её забыл, может быть. Ты как думаешь, поможет контузия?
Аист вмешался в наш разговор, и ответил за меня, но, как ни странно, я бы ответил разведчику то же самое: - Не поможет, - сказал аист с видом знатока.
- У вас, что совести совсем нет? Где ваши требования? - снова поторопил нас Главный Хранитель.
- Нужно тянуть время, - не меняя вида, подсказал нам аист.
- Он прав, - согласился я с длинноногой птицей. - Что вы обычно у костра делали?
- Да много чего: разговаривали, картошку пекли, ели, песни пели, ... спали ещё. Да там всякой ерунды автор насочинял, я уже и не помню всего, - растерялся призрак.
Я, как парламентёр, заорал: - Он требует, чтобы баянист у костра играл! Ему так легче думается!
Мы выиграли ещё полчаса. К костерку, который уже насытился первой свободой, отбезумствовал бешеными языками на мебельном лаке и краске, успокоился в почти домашней обстановке, подтащили старенький диванчик и усадили баяниста: - Ну, - прошёлся он басами. - Что петь будем, ребята?
Аист снова влез не в своё дело: - Давай про меня, только негромко.
Баянист потянул, потянул переборами, начал не сразу, а сделал очень длинное вступление к основной мелодии, закатил глаза. Несколько раз он лихо крикнул: - Эх! Несколько раз зачем-то сказал: - Камон! Может, это дорога на него так подействовала, а может, он так и привык уже. В конце концов, он визгнул самой высокой "Ля", попридержал её и потянул: - "Белый аист летит...."
Разведчик расчувствовался от такой песни и твёрдо сказал: - Я хочу её видеть. Я хочу её видеть.
А я почему-то вспомнил о Мона Лизе: - Мы хотим видеть наших женщин! - было нашим очередным требованием. - Это наше главное требование!
- Да, - подтвердил разведчик, - самое главное.
Главный Хранитель выполнил наше требование не сразу: Вы пока потанцуйте! - приказал он нам. Делать нечего, когда выдвигаешь основное требование, долг велит исполнять любой приказ. Согласие в душе должно быть установлено обоюдным подчинением общему делу. Мы требовали главного, и от нас требовалось немногое - танцевать, когда попросят, где попросят и сколько попросят. Я, более стеснённый, как более зависимый от жизни, отбивал на месте лёгкую чечётку, а вот разведчик-призрак, как существо более независимое от мирских условностей, выдавал по-полной вприсядку за закрытой дверью, как за границей. Аист тоже рядом со мной выделывал разные коленца. Гнулся он неистово весь, отдаваясь танцу, как главному своему занятию. Красоты особой в таком разнобойно-общем танце, конечно, было немного, но приказ-то исполнялся, и движение было. Мы так увлеклись, что другого себе уже и не представляли, мелодия лилась, костерок согревал, тело приспособилось, и мозг своё согласие дал, и даже пропустил слова Главного Хранителя, не воспринял их наш общий мозг: - А они не хотят вас видеть почему-то. ... Это что же получается?
Хранитель сам был удивлён таким своим словам. Получалось так, что он принял от нас наше общее главное требование, и оно оказалось невыполнимо.
Словом, всему когда-то приходит конец, вот и аисту первому надоело ломаться под баян, он сел, где стоял. Наш коллектив распался, так и не дойдя до финала ещё не начавшегося конкурса. Как получалось, финал терял всякий смысл. А так всё красиво начиналось: всё, как у людей. Произошло очень даже интересное стечение обстоятельств в самом центре всегда скромного города: дома опутывались кореньями, под окнами жгли старую мебель, тихо играл себе баян, выдвигались разные требования; аист-птица, призрак-разведчик и я, как все - танцевали, как могли и что умели. Это вам не серое скучное времяпрепровождение.
- Что же делать? - всё недоумевал Главный Хранитель. - Что теперь с дорогой-то будет?
- Мы проиграли, - согласился с ним разведчик-призрак.
- Ты думать даже так не смей! Знаешь, что сейчас за такое бывает? - одёрнул я его.
- Что может быть хуже, если тебя никто не любит? - ответил на это разведчик.
Аист и тут нашёлся: - Убирать заставят, что ещё будет. Посмотрите, во что вы город превратили.
Главному Хранителю наш короткий митинг втроём не очень понравился: - Эй! Эй! - позвал он нас. - Вы, почему там втроём митингуете? Это что ещё за птица там с вами? Мы так не договаривались. Что она там делает?
- Ты чего вообще здесь? - взял я на себя роль старшего группы и спросил у птицы.
Аист наклонил клюв и в таком положении переводил взгляд с меня в ту сторону, откуда был слышен голос Главного Хранителя, голову он не поворачивал, а стрелял одними дерзкими глазками. Умная птица.
- Вы что ничего не знаете?! - спросил аист так, словно весь род людской с ним о чём-то договаривался.
- Ты тут из себя академика не строй. Что мы знать должны? Говори толком.
Птица правым крылом вытерла свой клюв и распушила на крыле перья, как пальцы. Для убедительности: - Сегодня же особый день. Такой день бывает раз в тысячу лет. В этот день всем умным птицам разрешено покупать себе книги.
- Что-то я первый раз о таком слышу, - не поверил аисту разведчик.
Аист тюкнул своим клювом в стекло двери и сказал с издёвкой: - Правильно, умник, указ то этот давно вышел, но раньше книжных магазинов не было. Книги от руки все переписывались. Вот ты и не слышал.
Разведчик схватился за автомат и передёрнул затвор: - Я вот тебя сейчас научу, умник, крыльями махать! Цапля меня ещё обзывать будет.
- Успокойся-успокойся! - сделал я примирительный жест рукой. - Для этого ещё лицензия нужна.
Аист воздел крылья к небу: - В такой день сложить крылья у книжного магазина - это большая честь для нас, - и сделал поклон книжному магазину и нам.
- Он книги пришёл покупать! - крикнул я Главному Хранителю.
- Книги? - переспросил Хранитель.
Я подтвердил: - Да!
- Какие ему книги нужны, он же птица? - не поверил в искренность намерений аиста Хранитель.
- Да он и читать не умеет, умник этот, - ввернул свою издёвку разведчик.
Аист с полным достоинством ответил: - Я знаю три языка.
- Что и немецкий знаешь? - не поверил разведчик-призрак.
- Знаю, - ответил аист.
- С языками потом разберётесь, - остановил я их научный спор. - Нам же нужно что-то ответить Хранителю. Какие книги ты хочешь купить в такой знаменательный день, умная птица?
Аисту понравилось моё обращение. Он сделал мне небольшой поклон и заложил крылья за спину: - Сразу видно, что вы умный человек, - сказал он мне и с презрением посмотрел на призрака, тот выстрелил в него из своего указательного пальца. Аист ещё больше выпятил грудь. - Сейчас это большая редкость.
- Могу вас огорчить, это совсем не так. Меня от этого только что вылечили, - стал я оправдываться. - Я сейчас вполне приличный идиот.
Аист сделал свой вывод из этого: - Это их дело, я в их методику не вмешиваюсь. Я вам про другое хочу сказать. Пусть вы сейчас и вполне приличный идиот, но умную птицу не обманешь, стиль умного человека кое-какой в вас ещё остался и меня это радует. Стиль сам по себе существовать не может, ему нужна определённая среда обитания, свой город со своим избранным населением, я бы так это определил. Мне сказали, что есть такая особенная "красная" книга, где перечислены все вымирающие виды таких людей.