Аннотация: Зарисовка на тему крестовых походов. Здесь нет ни альтернативной истории, ни религиозной пропаганды. Это просто история про "свет в конце туннеля".
Госпитальер
Облаченные в веру, как в доспех, Мы искали дорогу к небесам. Мы искали дорогу В наш единственный Храм...
"Тампль" Первая ария оруженосца
Если бы не ночная тьма, Бернар де Витри разглядел бы вороньё, кружившее над Ла-Форбье. Или над Харбийей, как говорили магометане.
Он никогда не думал, что его путь закончится так -- у заброшенной заставы и в компании людей, которых он ещё вчера знать не знал. Сквозь раскалённые дни и пронизывающе холодные ночи левантийских пустынь он шёл за мечтой, за которую не жаль жизни, но восемнадцатого октября года одна тысяча двести сорок четвёртого от Рождества Христова судьба рассудила иначе.
Их было одинадцать тысяч против шестнадцати. Одинадцать тысяч крестоносцев и союзных им сирийцев и бедуинов, поскольку Дамаск больше устраивал Иерусалим в руках крестоносцев, нежели в руках правивших в Египте соперников-Айюбидов, против шестнадцати тысяч хорезмийцев и мамлюков. Может быть Вальтер фон Бринн допустил ошибку, решив атаковать превосходящие силы противника. А может быть, поражение удалось бы предотвратить, если бы бедуины не сбежали, едва на них обрушилась знаменитая конница мамлюков. Сирийцы оказались отважней, но много ли навоюешь, когда тебя окружили? Из четырёх тысяч сирийских воинов уцелело менее пятисот. Крестоносцев же просто задавили числом, и мало кому удалось спастись.
Бернару де Витри удалось, и он спас бы свою жизнь, если бы... Если бы не решил иначе, достигнув к вечеру старой заставы на пути к Аскалону. Далеко ли уйдут выжившие в бойне при Ла-Форбье? Погоня, а её пошлют обязательно, быстро настигнет их, обессилевших, на загнанных, умирающих от жажды конях. Настигнет, если не дать им шанса и не задержать вражеские разъезды. Лучше всего для этого подошло бы какое-нибудь ущелье, но такового поблизости не оказалось. Была только старая, развалившаяся застава с неприкрытым от пещаных бурь колодцем. И де Витри решился.
Своего коня, выносливого и резвого, он отдал Жильберу, более достойному, на его взгляд, брату по ордену, не нарушавшему, в отличии от самого Бернара, принятых обетов. Жильбер протестовал, но ослушаться старшего всё же не посмел. Прибившимся же к двоим госпитальерам пехотинцам де Витри сказал всё напрямую: чтобы остальные могли уйти, кто-то должен остаться, а кто -- решайте сами. Он не ожидал, что кто-либо останется, но ошибся, оказавшись внезапно во главе десятка отчаянных и отчаявшихся вояк, простолюдинов, к которым госпитальер поневоле начал испытывать уважение.
Ночь тянулась, ветер доносил с запада шум прибоя. Кто-то пытался урвать немного сна, кто-то точил оружие. Валлийский наёмник Кеннет монотонно поносил местные колодцы и пустыни, поскольку вода, даже процеженная сквозь его засаленную рубаху, изобиловала песком. Впрочем, её пили все, так как ни другой воды, ни рубахи почище в их распоряжении не было.
Сплюнув скрипевший на зубах песок, Бернар вышел за пределы стен, постепенно осыпающихся под натиском времени. Остатки стен и приземистой башни прикрывали дорогу с запада, а с востока к ней подбирался крутой каменистый склон, по которому не пройти лошадям сарацин. Да, здесь можно недолго продержаться.
Де Витри воткнул в землю меч и преклонил колени -- другого креста у него не было.
Впервые в жизни он не знал, о чём молиться. Привычные "Pater noster" и "Ave Maria" не шли на язык. Сетовать же на загубленную молодую жизнь и на то, что умирать в сущности страшно, госпитальеру было не к лицу. Оставалось только покаяться за нарушенный обет. Что уж тут поделаешь? Слишком крепко сидел в нём аквитанец, чтобы переносить все женские добродетели на Деву Марию и отказывать в них всем прочим дочерям Евы. Слишком часто образ дочери оружейника из Триполи возникал перед ним стоило ему только уснуть или просто закрыть глаза. Вот так однажды оглядывашься назад и оказываешься перед всеми виноватым.
Тонкая водяная взвесь оседала на клинке, постепенно собираясь в более крупные капли. Близилось утро, а с мыслями собраться всё никак не получалось.
- Боже, благослови этих людей, - сказал, наконец, де Витри, невольно кивнув в сторону заставы. - Прости им их грехи. Пусть половина из них утверждает, будто им безразлично всё, кроме денег и добычи. Это не так, иначе они не остались бы здесь умирать. И прости мне то, что я поставил их перед таким выбором.
В ожидании утра ночь продолжала шептать разными голосами.
- Каюсь, я нарушил данный в ордене обет. Сказать по правде, я, наверное, был скверным иоаннитом. Правы те, кто говорит, что на двух скамьях не усидишь. Наверное, стоило бросить всё и увезти Агнес в Аквитанию. Господи, пусть она простит меня и забудет. И пусть будет счастлива. Аминь.
***
Первый разъезд показался на дороге едва посветлело небо на востоке и насчитывал всего десяток всадников. Они не ждали засады и стрел из-за полуразрушенной стены. Бой в серых утренних сумерках был ожесточённым и коротким. Потрёпанные крестоносцы потеряли троих человек, а преследователей вырезали всех до единого. Бернар в этой схватке лишился щита, расколовшегося от могучего удара, но разжился конём.
Им некогда было радоваться этой маленькой победе, ибо передышка оказалась недолгой. Звуки в пустыне разносятся далеко, поэтому крики не могли не привлечь другого отряда, даже если тот и должен был обойти заставу стороной. Едва лишь новые всадники показались из-за поросшего чахлым кустарником холма, Бернар понял, что это конец. Новый отряд оказался в двое больше предыдущего и состоял не из кого-нибудь, а из мамлюков, отборных и жестоких воинов Египта. Их одежды алели вдалеке точно загустевшая кровь. Нечего было и думать застать их врасплох, тем более что трупы с дороги крестоносцы убрать не успели. Времени им хватило только на то, чтобы оттащить своих погибших за стену.
Де Витри зачерпнул немного воды с песком и наполовину смазал, наполовину смыл с лица налёт из пыли и пота, убрал со лба слипшиеся волосы. Шлем он потерял ещё при Ла-Форбье, зато украшенный белым крестом чёрный нараменник, запылённый и замараный кровью, всё ещё был различим издалека. Госпитальеров сарацины ненавидели ненамного меньше, чем тамплиеров, так что на плен можно было не расчитывать. Оно и к лучшему.
- Жаль, - сказал вдруг один из укрывшихся за стеной лучников. - Жаль, что это... Святой Град-то так и не отвоевали.
Иерусалим. По сути Бернар де Витри никогда не думал о нём как о городе посреди истерзанных зноем левантийских просторов. Образ Святого Града давно уже слился для него с образами цветущей Аквитании и доброй красавицы Агнес, превратившись в нечто светлое и бесконечно далёкое. В цель, которой не достичь при жизни.
- Иерусалим, Жан, это не куча камней посреди пустыни, на которую кто-то должен водрузить своё знамя, - неожиданно для самого себя сказал Бернар конопатому стрелку, который посмотрел на него как на пророка. - Мы носим его в себе и отвоёвываем каждый сам для себя.
Между тем, всадников в красном отделяло от заставы чуть больше двухсот шагов, и восходящее солнце сверкало на остриях их копий. Заметив не особенно таившихся крестоносцев, они послали коней в галоп.
- Стреляйте по лошадям! Так верней! - велел де Витри, взлетая в седло. - И держитесь за стеной до последнего.
Трофейный сарацинский жеребец нетерпеливо фыркал и рыл копытом сухую землю. Госпитальер слегка натянул поводья, заставляя его оставаться под прикрытием ветхих стен. Сначала должны были сделать своё дело трое лучников -- не дать противнику приблизиться в полном боевом порядке и вывести из строя побольше лошадей, чтобы затруднить дальнейшую погоню. В следующий миг он услышал, как пронзительно заржала первая раненая лошадь, затем ещё одна... В стену с сухим треском клюнуло несколько стрел, которые мамлюки выпускали на скаку.
Когда до заставы им оставалось всего полсотни шагов, де Витри решил -- пора!
- С Богом! - крикнул он своим, пришпорив коня.
Он нёсся навстречу атакующим по лёгкой дуге, стараясь обойти их с фланга и отвлечь нескольких противников на себя. Последнее ему удалось -- крест госпитальера подействовал безотказно. Над плечом свистнула стрела, а двое всадников ловко развернули коней ему навстречу. От копья первого Бернар увернулся и достал сарацина размашистым ударом. Второй всадник направил остриё копья не на госпитальера, а на его коня. Смертельно раненый скакун взвился на дыбы, сбросив крестоносца на землю. Удар о камни едва не вышиб из него дух, в глазах помутилось, но сарацин не сумел воспользоваться преимуществом. Едва он занёс над поверженным копьё, как сам рухнул, исходя кровью из пробитого стрелой горла.
Бернар подобрал меч и поднялся. Очень вовремя, поскольку на него обрушился один из спешенных врагов. Меч и ятаган высекли искры, а мир для госпитальера сузился до того клочка земли, где он, прихрамывая, кружил в смертельной пляске. Своих людей он не видел за пыльной завесой. Он слышал только, как лучник Жан пронзительным голосом кричал, что не убоится зла, пройдя долиной смерти. Он слышал, как этот голос сорвался и умолк, а мгновение спустя внезапно прервалась не стихавшая даже во время боя брань валлийца Кеннета.
Наконец, противник слегка замешкался. Крестоносец ударил его прямо в лицо и схватился со следующим, а краем глаза он увидел свою смерть. Мчавшийся на него всадник носил красные одежды вассала Айюбидов, а солнце горело на его шлеме и наконечке копья. Госпитальер пригнулся, пропуская ятаган над собой, и, вложив в удар все силы, рубанул сарацина через шею и грудь.
Обернуться к новому противнику Бернар ещё успел, но не отразить хищно сверкавшее остриё. Боли он почти не почувствовал -- только удар, рывок и солоноватый вкус крови на губах. Он уже не видел, как сарацин в красном помчался дальше, потрясая окровавленным копьём.
Это не смерть, подумал Бернар де Витри, глядя в пронзительно синее небо. Это просто тень ангельских крыл.