Кавалькада возникла у въезда в развалины Илжанского замка неожиданно, точно состояла из призраков. Ещё мгновенье назад ночная улица казалось пустой и вымершей, как и весь укутанный спасительной тьмой, хотя бы на время прикрывшей его от германских атак, городишко, и вдруг заполнилась цокотом копыт и фырканьем коней. Часовой запоздало дернулся, чтобы снять с плеча карабин, но при неровном свете фонаря тусклым золотом блеснул позумент на петлицах и околыше фуражки первого всадника. А потом солдат увидел его лицо - длинное, скуластое, с большими глазами и маленькими усиками под самым носом, и вытянулся в струнку по стойке смирно.
Немало служило в Войске Польском генералов, и далеко не всех часовой знал в лицо, но не знать этого он не мог, ведь под его командованием он служил с первого дня войны. В Илжанский замок прибыл командующий Южной группой армии "Прусы" генерал бригады Станислав Скварчинский.
- Где командир? - отрывисто бросил он часовому.
- В сторожке, пане генерал! - солдат указал рукой вглубь замка.
Ничего не ответив, генерал проследовал в указанном направлении. Так же молча последовала за ним его свита. Часовой проводил их долгим взглядом, а потом украдкой перекрестился. Уж слишком сильно сейчас походили кавалеристы на горевесников из слышаных в детстве сказок. Да то, что пришлось солдату пережить накануне днем, сильно напоминало ад. Стычки первых дней войны не шли ни в какое сравнение с боем за Илжу. И хотя победа осталась за поляками, особой радости солдат не испытывал, поскольку понимал, что германцы сильны и упорны, а значит, с рассветом снова продолжится ад...
У сторожки, в темноте казавшейся единственным уцелевшим строением на замковых развалинах, генерал спешился, молча бросив повод ехавшему чуть сзади капитану. Часовой возле дверей так же узнал командующего, взял карабин на караул. Не говоря ни слова, Скварчинский прошел внутрь. В первой же комнате при его появлении вскочили, словно подброшенные пружиной, трое офицеров в изрядно помятых мундирах. Старший по званию отрапортовал:
- Адъютант восьмого пехотного полка легионов капитан Желевский!
- Где полковник Турковский?
- В полевом лазарете, пане генерал. Командование дивизией принял полковник Татар.
- Почему он? Где Коркожович?
- Погиб в бою, пане генерал.
- А Соболевский?
- Снарядом накрыло...
Полковник Ян Коркожович был начальником пехоты дивизии, полковник Хенрик Соболевский - начальником штаба. Скварчинский знал, что дело под Илжей жаркое, но не предполагал, что оно примет такой оборот. Получается, выкосило почти все командование дивизией. Что же творится в частях?
- Ладно, где полковник Татар?
- Здесь, пане генерал.
Капитан предупредительно распахнул дверь. В дальней комнате за столом сидел молодой худощавый полковник - начальник артиллерии 3-й пехотной дивизии легионов Станислав Татар. Выглядел он очень утомленным, но при виде Скварчинского резво вскочил на ноги.
- Пане генерал...
- Принял дивизию у Турковского? - перебил его командующий.
- Так точно!
- Как он?
- Рана не самая легкая, но могло быть и хуже. Пуля попала в ногу, перебита кость. Но врачи говорят, что недели через две сможет начать осторожно начать ходить. Вот только...
Полковник не договорил, но непроизнесенное было отлично понятно обоим собеседникам: события на войне разворачивались намного быстрее отмеренных медициной сроков. Вроде бы это не так и много - две недели. В обычной жизни часто пролетают так, что и заметить не успеваешь. Но за неделю немцы дошли от границы до Липско. А где они будут ещё через неделю - одному Господу известно.
- Как это случилось? - Скварчинский навис над лежащей на столе картой. - Что у вас тут вообще происходит?
- Дивизия выполняла ваш приказ, пане генерал - удержать Илжу до наступления темноты.
Скварчинский чуть заметно кивнул. Отдавая приказ: во что бы то ни стало удержать Илжу, генерал учитывал, не только объективную обстановку, но и то, кому он этот приказ отдает. Город защищали легионисты, а возглавлял их безупречный Турковский, которого он помнил ещё по Великой войне, вместе служили в Легионах Пилсудского. Мариан был бойцом до мозга костей и никогда не отступал перед опасностями и трудностями. В шестнадцатом, раненый под Константиновкой, подпоручик Турковский попал в русский плен. А год спустя отважно сражался за вольную независимую Польшу в составе Второго Польского корпуса в России.
"Гвардия умирает, но не сдается", - говорили во времена Наполеона Бонапарта. Но разве польские воины в чем-то уступают французам?
- Молодцы, легионисты. Надеюсь к контрнаступлению все готово?
- Мы уже контратаковали, - ответил Татар. - Пан полковник был ранен как раз во время контратаки: выехал на лошади на шоссе, чтобы увлечь за собой солдат, но не успел - подстрелили. Да еще и упал неудачно, потерял сознание. Мы с полковником Хвалынским обнаружили его совершено случайно.
- Но почему вы атаковали без моего приказа? - возмущенно воскликнул генерал. Сообщенная полковником новость смешивала план, который и так-то был разработан в большой спешке, а теперь срочно требовалось вносить в него поправки в непонятно каком объеме. Если недостаток времени помножить на сложности с управлением войсками... Скварчинский ни в коем случае не жаловался на судьбу, в конце концов, как говорят французы "на войне как на войне", но предпочел бы избежать неприятных сюрпризов. И уж во всяком случае, нужно было понять, почему такое произошло, чтобы не допустить повторения столь ошибки.
- Дивизия получила приказ быть готовой к началу атаки к двадцати часам, и это было выполнено, - начал объяснять полковник. - Но команды начинать атаку не поступало...
- Полковник Турковский обязан был ждать, - сердито пояснил Скварчинский. - Наступление планировать провести совместно с двенадцатой пехотной дивизией, которая не успела развернуться на исходных рубежах.
- Полковник Турковский ждал приказа. Но на передовой кто-то не понял или не выдержал и поднял солдат в атаку. В бой втянулись и другие части. Германцы не выдержали удара и начали откатываться к Пилатке. В такой обстановке полковник Турковский принял решение развивать наступление.
- Того, кто "не понял или не выдержал", надеюсь, нашли? - сердито поинтересовался Скварчинский. Решение Турковского, конечно, было единственно правильным, но за срыв плана все равно кто-то должен был ответить.
- Это был поручик Листовский, он погиб в бою, - моментально и уверенно ответил Татар.
Правдой здесь была вторая половина фразы. Что же касается первой, то она могла ей быть, а могла и не быть. Того, кто поднял легионистов в атаку, не искали - совсем не до того было. Фамилия поручика просто первой пришла в голову полковнику. Самому же Листовскому, погибшему в самом начале боя, обвинение уже ничем повредить не могло.
Генерал нервно дернул щекой.
- Итак, вы атаковали самостоятельно. Результаты?
- Мы отбросили гитлеровцев к Пилатке и почти выбили их из деревни, но не хватило сил. Остатки дивизии вернулись на исходные позиции.
- Что значит - "остатки"? - возмутился Скварчинский.
- В боях в течение дня дивизия понесла очень большие потери.
- Конкретнее! - резко и недовольно бросил генерал. - Что значит "большие потери"? Сколько сейчас людей в строю от списочного состава? Семьдесят процентов? Семьдесят пять?
Оценку потерь командующий Южной группы прикидывал на основании двухдневных боев у Скаржиско-Камены, но после разговора с адъютантами был морально готов услышать о больших потерях. Может даже, до половины личного состава дивизии, хотя это казалось уже запредельным.
- Не более двадцати процентов, пане генерал, - тихо ответил Татар.
- Сколько?! Двадцати?!!!
Ответ полковника потряс Сквачинского до глубины души. Это было немыслимо. С такими потерями дивизия уже не дивизия.
- Так точно, пане генерал, - уныло, но твердо подтвердил Татар.
Скварчинский глубоко вздохнул, промокнул платком вспотевший лоб, а затем осведомился нарочито спокойным голосом, хотя так и не сумел полностью изгнать из него дрожь.
- Скажите, пан полковник, а вы уверены в том, что командуете дивизией? У вас есть связь со всеми ее подразделениями?
- Да, пане генерал, - Татар отвечал тихо, но убежденно, как человек, чувствующий себя виноватым и в то же время полностью уверенный в своей правоте. - Полковник Турковский дал четкие указания: в случае срыва атаки возвращаться к Илже. Со всеми подразделениями, вернувшимися на исходные рубежи, штаб дивизии поддерживает связь.
- Но это означает, что дивизии больше нет, - глухо выдавил Скварчинский. - Восемьдесят процентов потерь... это разгром.
- Пане генерал, мы будем защищать Илжу столько, сколько потребуется, или пока не поляжем здесь все, - все так же негромко произнес полковник. - Это не мои амбиции. Я говорил с подофицерами, с легионистами. Люди не покинут позиции, пока не получат вашего приказа.
- Приказа... - Скварчинский заковыристо выругался и потребовал: - докладывайте подробнее. Максимально подробно.
После чего тяжело опустился на табурет и приготовился слушать.
Полковник докладывал как опытный штабист: сжато, точно и только по делу. В пять минут уложилось описание всего прошедшего дня: от утреннего столкновения в Пилатке до атаки на нее же после наступления ночной темноты. Роль артиллерии, которой непосредственно командовал полковник, в докладе не выпячивалась, это Скварчинскому понравилось. Среди офицеров легионистских дивизий был очень силен дух братства Великой, а потом и польско-большевиской войн. Татар же в Великую воевал в русской армии, потом в корпусе генерала Довбур-Мусницкого, а с большевиками - в обычных частях. Его назначение в 3-ю дивизию легионов было редким исключением из общего правила, а уж то, что он ее возглавил, и вовсе выбивалось из ряда вон. К счастью, произошедшее не вскружило ему голову, и сейчас Татар был озабочен не тем, чтобы покрепче удержать негаданно свалившуюся на него удачу, а выполнением боевой задачи. И если изначально Скварчинский склонялся к тому, чтобы передать командование другому офицеру, то по ходу доклада пришел к выводу, что решение полковника Турковского менять не стоит. Преемник доказал, что заслужил своего шанса, а обстановка сейчас не та, чтобы менять командиров как перчатки: боевого духа солдатам это не поднимает. Не говоря уж о том, что потери в командном составе были ужасающе велики, а восполнить их было неоткуда.
К сожалению, никаких положительных эмоций, кроме убеждения в компетентности полковника Татара, доклад больше не принес. По его ходу Скварчинский все больше и больше убеждался, что события развернулись по крайне неблагоприятному сценарию, и в конце пришел к твердому выводу: план дальнейших действий необходимо менять. Причем срочно.
- Дорога на Цепелюв свободна? - спросил он, когда полковник завершил доклад.
- Перед началом наступления полковник Турковский высылал разведку, в Хваловицах немцев не было.
- Вот и выводите дивизию этим путем на восток. Если получится, то в район Вилькува. Если не выйдет, отклоняйтесь к северу хоть до Пулав. Но вы должны вывести дивизию из этой мышеловки, полковник. Висла это последний рубеж, на котором мы можем удержать германцев. Все решится там.
- Я понял, пане генерал, - кивнул Татар. - Приложу все силы.
- Только к Висле, - повторил Скварчинский. - На Радом отступать бессмысленно. Это смерть. Германцы хотят оттеснить нас туда, чтобы уничтожить. Не позволяйте им делать это. Старайтесь избегать боев, но если вопрос встанет так: или бой, или хода к Висле нет, то прорывайтесь к реке с боем. Вам ясно?
- Да, пане генерал, задача ясна.
- Сейчас я напишу приказ. Теперь вот ещё что. Из ваших слов следует, что немцы едва сумели удержать за собой Пилатку?
- Будь у нас хотя бы две свежих роты, мы бы выбили их оттуда! - убежденно ответил Татар.
- Двенацатая дивизия будет атаковать с юга, - решил Скварчинский. - Отбросим их к востоку, выйдем в район Михайлува и Марьянува. А дальше будем отступать к Висле к югу от вас. Держите связь, пан полковник. Это очень важно. Мне нужна управляемая группа, а не дезорганизованная толпа, бредущая на восток. Только сохранив порядок и дисциплину, мы имеем шанс добраться до Вислы. Не сомневаюсь, что немцы приложат все силы, чтобы нам помешать. От нас, в свою очередь, так же потребуется максимальное напряжение сил.
- Я понял, пане генерал. Будем действовать так, как вы приказали.
- К рассвету ваша дивизия должна сосредоточиться вот здесь, - генерал ткнул карандашом в карту и пояснил: - В районе Антониува и Подгорже. Дальше действуете по обстановке.
- Будет исполнено.
Передвинув табурет, чтобы оказаться рядом с чернильницей и бумагой, Скварчинский принялся писать приказы. Причем первые из них предназначались отнюдь не Татару, а командующему начальнику пехоты 12-й дивизии полковнику Ланчуцкому, которая сейчас завершали выход на исходные позиции в районе Илжи. По первоначальному плану дивизия выходила на исходные позиции для наступления двумя колоннами. Северная, которой командовал Ланчуцкий, должна была сосредоточиться возле Петрова Поля, а южная, под командованием командира 54-го полка кресовых стрельцов полковника Покорного, у деревни Котларка. Но теперь подобное расположение теряло смысл: без нанесения удара в центре, вдоль шоссе на Пилатку и дальше на Михалув оборону германцев не прорвать. А если и прорвать, то все равно группа окажется разорванной на две части, перестанет существовать как единая боевая единица. Такой вариант развития событий генерала не устраивал.
Выбор у Скварчинского оставался невелик. Либо, используя тот факт, что Илжа оставалась в руках поляков, не вступая в бой вывести всю 12-ю пехотную дивизию через город на северо-восток, либо еще раз атаковать. Генерал решился на второй вариант: словам полковника Татара не доверять причины не было, а из них следовало, что силы врага на пределе. Ударить ещё раз, именно сейчас, ночью, когда немцы этого совсем не ожидают, ошеломить, отбросить на восток, и сразу уйти на север.
Риск, конечно. Если сбить германцев с позиций не удастся, то дивизия фактически окажется в "котле": пути на север и восток окажутся отрезанными, на юге наверняка тоже вражеские части, а с запада наползает основной фронт. Конечно, "стенки" у этого "котла" зияли разрывами, оставались неплохие шансы через них просочиться, но окружение есть окружение. Славы не добавит и боевого духа солдатам не поднимет.
И всё же Скварчинский решил рискнуть. Без обоснованного риска на войне никуда. Сохранить боеспособной Южную группу не самоцель, она нужна для того, чтобы бить врага, а сейчас им выпадает реальный шанс нанести германцам поражение, так почему же уклоняться от боя. С начала войны у него не было лучшего шанса, и никаких гарантий, что судьба повторит подобное предложение. Надо действовать.
Вот только времени на маневрирование уже не оставалось, нужно было найти решение, которое бы максимально учитывало сложившуюся конфигурацию польских сил. И Скварчинский его нашел, превратив северную колонну в восточную и направив её в район Добравы. Такая перемена диспозиции несколько затягивала вступление колонны в бой, зато позволяло глубоко охватить левый фланг германцев и угрожать их тылам. В ночном бою это являлось огромным преимуществом, с лихвой окупавшее некоторую потерю времени. К тому же колонна полковника Покорны в таком раскладе могла начать наступление без промедления.
Дописав приказ, генерал вызвал в комнату одного из сопровождавших его офицеров и приказал немедленно доставить бумагу полковнику Ланчуцкому. Теперь можно было заняться судьбой остатков третьей дивизии.
- В чьих руках Котларка? - коротко спросил он её новоиспеченного командира.
Татар задумался.
- Наших частей там точно нет, пане генерал. Вероятно там враг или нейтральная территория.
Скварчинский хмуро обернулся.
- Оттуда по плану начинает наступление группа полковника Покорны. Вы должны были установить с ней связь.
- Виноват, пане генерал, об этом мне ничего неизвестно. Возможно, полковник Турковский посылал связного, но тот не смог выполнить приказ или погиб. На правом фланге враг действовал очень активно.
Командующий недовольно выдохнул, но промолчал. Ругать полковника не было никакого смысла: и вины на нем нет, и время уже упущено.
- Прикажете организовать разведку? - осторожно осведомился Татар.
- Не нужно, - махнул рукой генерал. - Но учтите на будущее. Теперь вы командуете не артиллерией, а дивизией.
Скварчинский смолк, сосредоточился на написании, а полковник не посмел продолжать расспрос. Разговор возобновился только когда генерал отложил перо и переложил лист бумаги.
- Вот приказ. Действуйте, пане полковник.
- Слушаюсь!
Генерал поднялся с табурета и направился к выходу, но у самой двери остановился и обернулся.
- Вы хороший артиллерист и храбрый офицер, пан Татар.
Скварчинский не покривил душой: действия полковника во время ночной атаки на Пилатку свидетельствами о высоком профессионализме и отваге.
- Но сегодня от вас потребуется большее, - продолжал генерал. - Необходмо сохранить дивизию как боевую единицу. Я верю в вас, пане полковник. И да поможет вам Господь Иезус.
- Отдам все силы, пане генерал, - голос Татара заметно дрогнул.
- Главное - связь, - напомнил ещё раз генерал. - Уделите ей первостепенное внимание. Надеюсь, что утром вы сумеете отрапортовать мне о выполнении приказа.
Покинув штаб третьей пехотной дивизии, генерал Скварчинский направился в Котларку. Согласно донесению полковника Покорны, именно вокруг деревни сейчас сосредоточились подчиненные ему войска: помимо 54-го пехотного полка ещё по батальону из составов 51-го и 52-го полков, а так же остатки группы полковника Глабиша, плюс батарея из состава дивизионного полка легкой артиллерии и вспомогательные соединения. Больше того, когда командующий Южной группой расставался командиром 12-й дивизии генералом Густавом Пашкевичем, тот вместе со своим штабом направлялся как раз в Котларку.
Правда, после разговора с Татаром Скварчинский решил принять дополнительные меры предосторожности. Вместо того, чтобы двигаться туда напрямик через луга и поля, генерал вместе с эскортом сначала отъехал по дороге на юг и только потом, у самой северной околицы Блажных свернул налево. Вперед генерал выслал дозор в количестве трех всадников. Строго приказав отправить вестового с сообщением при малейшем подозрении об опасности.
Командующий ехал молча, и никто из подчиненных не смел его потревожить. Генерал размышлял над сложившейся ситуацией, придирчиво выверял каждую возможность, стремясь найти возможные ошибки до того, как они станут неисправимыми. Чем дальше, тем сильнее крепло понимание, что очень возможно он дает величайшее сражение в своей жизни, сражение, по которому грядущие поколения будут судить о генерале Станиславе Скварчинском как о военачальнике.
Конечно, он в военном деле не новичок, с самого начала Великой войны вступил в Легион, прошел с ним её почти до конца ( после ареста Коменданта и роспуска Легиона воевал в составе австрийской армии ), потом воевал в Польской Армии. Но в двадцатом году он был всего лишь подполковником, полковника ему присвоили в двадцать четвертом, уже в мирное время.
В таких званиях в историю входят личным мужеством или умелым исполнением чужих приказов. Скварчинский в боях чести не посрамил, командиров не подвел, однако ж и ничего выдающегося не совершил. По окончании войны за ним осталась репутация толкового и надежного командира, которая позволила в тридцатом занять место командира 1-й дивизии Легионов, тогда ещё не носившей имя Пилсудского, и в сорок три года получить звание генерала бригады.
Новый виток карьеры пришелся на тридцать восьмой год, когда генерал отметил свое пятидесятилетие. Сначала ему была отведена роль начальника штаба в оперативной группе "Залужье" генерала Бортновского, которая должна была в случае начала войны с Чехословакией наступать в Тешинской Силезии. А спустя год ему поручили командовать "корпусом вторжения", который был сформирован для кардинального решения гданьского кризиса.
Но оба раза до войны так и не дошло. В последних числах августа "корпус вторжения" был расформирован, а Скварчинский получил назначение на должность командующего оперативной группой "Вышкув". Но до Вышкува он не доехал. Началась война, причем совсем не такая, как планировалось. Главнокомандующий направил исполнительного генерала в помощь командующему "национальным резервом" - армией "Прусы", генералу Даб-Бернацкому, а тот поручил Скварчинскому сформировать и принять под командование Южную группу.
Приказ был выполнен, но этого оказалось мало.
Южная группа стойко сражалась с врагом, но этого было мало.
Генерал Скварчинский делал все, что мог, но видел, что этого не хватает.
Так что же, в грядущих веках про него так и будут вспоминать: genera? Niedostatecznie? Неужели Господь не даст ему шанса доказать, что он способен на большее? И вот, похоже, молитвы были услышаны. Здесь, у Илжи, генерал Скварчинский получил свой шанс. Получится смести с дороги немецкие танки, на фоне поражений на других фронтах успех засияет бриллиантом. Не получится - второго шанса не будет уже точно. Просто не с кем будет его реализовывать.
Поэтому генерал раз за разом прокручивал в голове свой план, уделяя внимания мельчайшим подробностям, но ошибка так не обнаружилась. То ли потому, что он был не способен её отыскать, то ли потому, что там её не было. Попробуй, угадай. Право слово, легче понять кашуба...
Трудные размышления прекратились, лишь когда навстречу кавалькаде из ночного мрака выехал один из направленных в дозор подофицеров.
- Позвольте доложить, пане генерал, - отрапортовал он, лихо вскинув пальцы к нижней кромке каски. - Котларка занята нашей пехоты, там же штаб генерала Пашкевича.
- Добре! - облегченно вздохнул Скварчинский и поторопил коня.
Небольшая деревенька не могла вместить всю массу войск, и пехотинцы развернулись вокруг нее прямо в поле. Большинство спало на голой земле, поплотнее закутавшись в шинели ( благо с неба не лилось, а шинели "национальному резерву" выдать успели ), некоторые, сбившись по кучкам, что-то тихо обсуждали, покуривая папиросы. То и дело попадались часовые, сначала встревожено всматривающиеся в выезжающую из темноты, группу всадников, а потом застывающих по стойке смирно, опознав в её составе большое начальство. Костров нигде не было видно, и Скварчинский это одобрил. Осенние холода ещё не успели набрать полной силы, а маскировка сейчас была жизненно необходима. Огонь ночью виден издалека, а между Котларкой и Пилаткой, оставшейся в руках германцев, судя по карте, простирались только луга и поля. Как и между Котларкой и Предочином, который по плану предстояло атаковать колонне полковника Покорны.
Слабый свет мерцал лишь порой в окошках деревенских домов, которых в Котларке насчитывалось не меньше трех десятков, а может и вся полусотня. Искать штаб дивизии в темноте можно было бы долго, но у околицы, украшенной старой каплицей и явно совсем недавно сожженным германским бронеавтомобилем генерала встретил второй дозорный, проводивший генерала по темной улице до нужного дома.
Там Скварчинского уже ждали. Когда командующий Южной группой вошел в комнату, то увидел помимо генерала Пашкевича и полковника Покорны ещё нескольких офицеров: три пехотных майора и артиллерийский поручик.
- Панове!
При появлении генерала все встали со своих мест.
- Садитесь, панове, - устало махнул рукой Скварчинский. - А где полковник Глабиш?
- Сейчас должен подойти, за ним послали, - доложил Пашкевич.
- Тогда начнем, - решил командующий. - Доложите обстановку, пане генерал.
Дородный длиннолицый Пашкевич был на пять лет моложе Скварчинского, а звание генерала бригады получил и совсем недавно - год тому назад. Таким образом были расценены энергия и решимость Пашкевича, проявленные в ходе пацификаций - в мирное время 12-я пехотная дивизия дислоцировалась в Тарнополе, а потому её части усмиряли мятежников в Галиции и на Волыни. Скварчинский прекрасно понимал причину такой старательности: оба генерала были родом из "крэсов всходних", только Пашкевич родился на севере, где-то под Лидой, а сам Скварчинский как раз в Галиции. Так что оба с ранних лет на жизненном опыте уяснили, что без насилия здесь нельзя, иначе по-настоящему польскими эти земли не станут. И оба не боялись прибегнуть к этому необходимому для святого дела насилию.
Конечно, Скварчинский прекрасно понимал разницу между пацификациями и настоящей войной, но и в боевых качествах Пашкевича у него сомнений не было: тот ещё в России выбрал судьбу профессионального военного, поступив в Виленское юнкерское училище, после войны обучался в Высшей Военной Школе в Варшаве, а позднее в Центре Высших Военных Курсов. Как и претензий по первым дням войны: чудес генерал Пашкевич не творил, но с поставленными задачами в целом справлялся. Похуже Турковского, конечно, но тут дело было не столько в командире сколько в подчиненных: легионисты были элитой вооруженных сил Польши, а простые пехотинцы - всего лишь простыми пехотинцами.
Доклад у командира дивизии получился гладкий и в целом оптимистичный. Авандгард колонны полковника Покорны подошел к Котларке ещё в районе 16 часов. Деревня была занята вражескими разведчиками, примерно силою взвода при поддержке бронетехники. Быстрой атакой пехотинцы выбили их из Котларки, уничтожив не менее двух десятков гитлеровцев, бронеавтомобиль и грузовик. Ещё два бронеавтомобиля были повреждены, но сумели вместе с остатками вражеской разведки отступить на восток в направлении Мазьяз. С подходом основных сил в Мазьязы была направлена разведка, установившая, что врага там нет, после чего в деревню был направлен батальон майора Гутовского. После этого колонна в бой с противником не вступала, было выставлено охранение, а личному составу дан отдых. Уже после наступления темноты была отмечена интенсивная стрельба и запуск большого количества осветительных ракет в районе Пилатки, но к 21.30 бой стих.
Пашкевич докладывал спокойно и уверенно и прервался только раз, да и то потому, что вошел припоздавший полковник Глабиш. Если бы Скварчинский предварительно не побывал в Илже, у него бы не возникло вопросов. Но он там побывал и вопросы возникли. И по окончании доклада командующий начал их задавать:
- Значит, в Мазьязе врага нет. А дальше разведку вы высылали? Что в Предочине? В Подконце? В Рыбицизне?
- Нет, пане генерал.
- Почему?
- Я решил, что эти действия могут преждевременно раскрыть наши намерения противнику, - поднялся полковник Покорны. - Обозначив свой интерес в Предочину уже этим вечером, мы лишим неожиданности ночную атаку на этом направлении. А Рыбицизна находится в стороне от направления нашего удара.
- Это причина не проводить разведку, пане полковник?
Покорны молчал, его шея и щеки на глазах начали наливаться краснотой.
- Пане генерал? - Скварчинский обратился к Пашкевичу.
- Вы полагаете, там могут быть сосредоточены серьезные силы врага? - вопросом на вопрос ответил командир дивизии. - Я думаю, что это маловероятно.
- Я не хочу предполагать! - повысил голос Скварчинский. - Я хочу точно знать, есть германцы Рыбицизне или их там нет? А если есть, то в каком количестве, и какими средствами они располагают.
- Приказать произвести разведку?
- В направлении Рыбицизны немедленно. В направлении Предочина уже не нужно. Поздно. Но хоть какое-то представление о вражеской системе обороны деревни у вас имеется?
Багровый Поконы молчал.
- Вы как собиратесь штурмовать Предочин, пане полковник? - Скварчинский постепенно начал раздражаться.
- Так же как Котларку, пане генерал, - не задумываясь, заявил командир полка.
- Здесь вы встретили взвод разведки и три броневика. А что вас ждет там, вы подумали? А если танки и хотя бы батальон пехоты?
- Главное, что они нас там не ждут, - упрямо возразил Покорны.
- Положим... Связь с третьей дивизией, вашими соседями на левом фланге установлена?
Мимика полковника была лучшим ответом на этот вопрос.
- Колонна заняла позиции согласно вашему приказу, пане генерал, - наконец смог выдавить из себя Покорны.
- И это причина не устанавливать связь с соседями?
- Мы в двадцатом большевиков и без этого били, - не выдержал командир полка. - Полк получал приказ и действовал согласно приказу.
- Сейчас не двадцатый и перед вами не большевики, пане полковник, - жестко отрезал Скварчинский. - Под вашим командованием фактически пехотная бригада, а вы управляете ей, словно это батальон, а то и рота. О врагах информации нет, о своих частях тоже нет.
- Согласно диспозиции третья дивизия легионистов должна удерживать позиции на высотах вокруг Илжи, - упрямо ответил полковник. И даже немного склонил голову, словно бык, приготовившийся к броску на врага.
- Диспозиция, пане полковник, на бумаге. А в бой идти приходится в жизни. Если третьей дивизии нужна ваша помощь? Срочная помощь. Вы видели бой за Пилатку. Почему не вмешались?
- У меня был приказ: выйти в назначенное место и ждать дальнейших указаний. И я его выполнил. Приказа идти в атаку у меня не было. Генерал Пашкевич одобрил мои действия.
- Я прибыл в Котларку, когда бой у Пилатки стал стихать. Бросаться в наступление до полного сосредоточения сил я счел неразумным, - поспешил оправдаться командир двенадцатой пехотной дивизии. - Люди устали, пане генерал. Лишний час отдыха существенно увеличивает наши шансы на успех в запланированном наступлении.
- Люди устали, - недовольно повторил Скварчинский. - Да, все устали. Но это война, пане генерал. И отдыха нам германцы не выпишут. Обстановка требует от нас полного напряжения всех сил. Мы за любую возможность должны цепляться, потому что враг сегодня сильнее. Потому что они рвутся к Висле, а не мы к Одре. Вы думаете, славно побились под Скаржинской, и свой долг перед Польшей уже выполнили? Нет, панове, все пока только ещё начинается. И я требую, чтобы вы командовали так, как положено. Связь, разведка, полный контроль за действиями своих подразделений. Тех, кто не в состоянии этого обеспечить я буду отстранять от командования. Всем ясно, панове?
Командующий обвел собравшихся тяжелым взглядом, оценивая произведенное впечатление. Покорны тяжело сопел, на красном, словно свёкла, лбу полковника выступили крупные капли пота. Пашкевич, наоборот, побледнел и подрагивал бескровными губами. Офицеры рангом пониже прятали взгляды. И только Глабиш остался спокоен и невозмутим. Вероятно, сыграло свою роль то, что он столкнулся с войной раньше других, ещё под Кельце, а чем больше человек проводит в бою, тем меньше у него страха перед начальственным окриком.
- А теперь к делу, панове, - произнёс Скварчинский. - План операции придется сильно изменить. Третья дивизия наступать не в состоянии, слишком велики потери.
По комнате прошелестел тихий ропот, который командующий Южной группы оставил без внимания.
- Поэтому действуем следующим образом. Наступление будет проводиться силами только одной двенадцатой дивизии. Основной удар наносит колонна полковника Покорны. Первоначальное направление прежнее: Предочин, а далее продолжать движение на северо-восток, на Чечеровку. Вспомогательный удар нанесет колонна полковника Ланчуцкого из района Добравы на Жечув и далее на Михалув. Приказ об изменении маршрута северной колонны я уже отдал и отправил с нарочным.
Излагая план, Скварчинский недемонстративно, но внимательно следил слушавшими его офицерами. Краснота с лица полковника Покорны начала потихоньку спадать. А вот Пашкевич по-прежнему оставался бледным, и то и дело потирал рукой левую сторону груди. Это было странновато, в боях у Скаржиско-Каменны генерал вел себя не в пример спокойнее.
- Основная задача: разбить германскую группировку в районе Предочина и Михалува, рассеять её и отбросить на восток, в направлении на Явор Солецкий. После чего уходим в леса к северу от шоссе Илжа-Липско в общем направлении на Цепелюв, и далее к Висле. Такая вот теперь перед нами задача, панове.
Скварчинский слегка подался назад и ещё раз окинул взглядом офицеров. Обреченности и безнадежности не было ни на одном лице. Генерал злорадно усмехнулся. Ну что же, попробуем германца на крепость, каков он будет в обороне. Не все им атаковать, спляшем иначе. Вот только дождемся подхода колонны Ланчуцкого и начнем.
- Полковник Покорны, приступайте к планированию атаки. О времени начала я приму решение дополнительно.
Лейтенант Станислав Фетисов
За ним пришли после полуночи, когда крепкий сон властно изгнал тревоги и заботы прошедшего дня. Станислав не сразу понял, что в дверь стучат, а когда понял, то не сразу сообразил, что это может значить.
Если в первые две-три ночи после начала войны он практически не спал, ежеминутно ожидая сигнала на построение и выступление, то последующие прошли куда спокойнее. Признаков того, что Литва рвется принять участие в начавшемся конфликте, не наблюдалось, скорее наоборот. Риторика всех официальных лиц страны была подчеркнуто миролюбива. И без надрыва, который обычно предшествует такой "борьбе за мир", что потом камня на камне не остается.
Нет, сначала Президент Сметона, а потом и более мелкие государственные деятели озвучивали одну и ту же позицию: Германия нам союзник, а Польша незаконно оккупировала Вильнюс, но Литва не намерена решать вопрос военной силой, а расчитывает на дипломатическое урегулирование всех конфликтов. В дивизии предпринимались меры по повышению боеготовности, но без лихорадочной спешки и фанатизма. Это о желании вступить в войну никак не свидетельствовало, больше походило на обыкновенное благоразумие: если два соседних государства сошлись в войне, то делать вид, что ничего не происходит, означает расписаться в собственном идиотизме.
Наконец, накануне вечером министр иностранных дел Урбшис отправился в Новороссию, где в субботу должна была пройти конференция нейтральных стран. Станислав был человеком от политики далеким и газет не читал, зато Шурка-Юрка жадно накидывались на любую информацию, имеющую хоть какое-то отношение к войне, а по вечерам устраивали старшему брату подробные доклады, старательно выпытывая комментарии.
Мальчишек интересовало буквально все, от тактико-тахнических характеристик самых разных видов оружия до теоретической возможности прорыва через линии Мажино и Зигфрида. Попытки объяснить ограниченность своих знаний во внимание не принимались, да были они не слишком настойчивыми: ронять свой авторитет в глазах младших братьев Станиславу не хотелось. Приходилось влезать в шкуры то фон Браухича, то Гамелена, а то адмирала Рёдера. Особое раздражение вызывали у лейтенанта те моменты, когда приходилось "играть" за поляков. Откровенно говоря, после того, как стали ясны итоги трёх первых дней войны, шансов у них он не видел никаких. Но Станислав терпеливо заставлял себя изыскивать малейшие возможности. И тут уже дело было даже не в братьях: если бы Литва все же вступила в эту войну, то её противником могла бы стать только Польша. Вот лейтенант и пытался найти те козыри, которые противник сумеет протвопоставить литовской армии. Получалось не слишком убедительно: на стороне поляков были лишь готовность сражаться, да подготовленные рубежи обороны на польско-литовской границе. Если уж вступаешь в войну, то нужно быть готовым такие аргументы бить. Не уверен - держись в стороне.
Литва, видимо, уверенной не была, потому и держалась в стороне. Как оказалось до поры до времени. Открыв дверь и увидив на пороге вестового, Станислав и без слов понял: началось.
В маленькой комнате сонно заворочался то ли Шурка, то ли Юрка, а может и оба сразу. Возникшая в уме картинка того, что начнется, если хотя бы один из младшеньких скинет с себя оковы сна, живо выбила из Станислава остатки сонливости. Лейтенант приказал вестовому говорить потише, внимательно выслушал распоряжения командира полка, подтвердил, что понял приказ и закрыл дверь. Тихонько вернувшись в комнату, он быстро и бесшумно оделся и все так же неслышно выскользнул из квартиры, не забыв запереть дверь.
За судьбу братишек он не опасался: ещё в самом начале войны Раса Елинскене, жена командрира батальона, пообещала "в случае чего" присмотреть за ребятами. Для литовской семьи поступок, по мнению Станислава, был очень нетипичным, но в искренности Расы он не сомневался. Как и в том, что присмотрит за Шуркой-Юркой не хуже чем за своим.
Секрет тут, конечно, крылся в Юрке: маленький проныра сдружился с Елинскасом-младшим настолько крепко, что со стороны не сразу и разберешся - где у него брат, а где друг. Удивительно, но Шурка нисколечко не ревновал, даже наоборот, быстро и без вопросов принял Кястика как своего. Видимо, это и подкупило Расу.
Так что одной головной болью у него было меньше, хотя тем, кто ничего не знает о войне, поведение лейтенанта могло бы показаться ненормальным: ведь именно он отправлялся рисковать своей жизнью, но беспокоился не столько за себя, сколько за братьев. Сам же Станислав считал свое поведение естественным: его судьба на войне во многом оставалась в его руках, а вот позаботиться о мальчишках с передовой практически нереально. А ведь кроме него у них никого нет. Спрашивается, о ком же он должен больше переживать? К счастью, госпожа Елинскене этот вопрос сняла. По крайней мере, на некоторое время, но события первых дней войны убедительно свидетельствовали о том, что затяжной она не будет. Немцы в Лодзи, в Кракове и под Варшавой. Такими темпами еще два-три дня, и полякам крышка. Спасти их могло лишь мощное наступление на Западном фронте, но информация оттуда поступала какая-то невнятная. То ли шли ожесточенные бои на Линии Зигфрида, то ли вообще никаких боев не шло. Бесспорно было лишь одно: ни в Сааре, ни в верхнем течении Рейна французы немецкую оборону пока не взломали.
Предчувствия Станислава не обманули: их собирали именно для того, чтобы объявить о вступлении Литвы в войну. А вот само объявление для лейтенанта оказалось каким-то до неприличия серым. Их построили на плацу, и полковник Драулис громким голосом зачитал обращение Президента Сметоны. Звучали высокие и патетические слова, но они текли мимо сознания Станислава. Не потому, что он их не понимал, нет, понятными были и каждое из них по отдельности и все вместе. Просто он их не чувствовал. Чужая война. Для литовцев она, конечно, была освободительной, их настроение не заметить было невозможно, ну а для него... Всего лишь способ отдавать долги. Станислав не возражал, долг есть долг, но хотелось бы обойтись без лишних слов, что ни уму, ни сердцу.
Такие чувства Фетисов испытывал уже давно, и сейчас лишь обедился в том, что начало войны ничего не изменило.
Зачитав приказ, полковник добавил несколько умеренно патриотических фраз от себя, а затем добавил:
- Для тех, кто исповедует католическую веру, отец Августас отслужит молитву.
Стоявший позади полковника ксёндз что-то прошептал на ухо Драулису. Ответ получился более громкий, до Станислава донеслось раздраженное:
- Если только очень быстро...
Ксёндз кивнул и что-то произнес в ответ.
- Сейчас отец Августас обратится к вам с кратким словом, - объявил Драулис.
Станиславу это настроения не прибавило. И так на душе мерзко, а тут еще и католика ещё слушать придется. Уж хотя бы в душу не лезли. Провел бы свой молебен для желающих, благо, что в полку католиков больше половины, а остальных оставил бы в покое. Так нет же, надо навязаться...
Ксёндз вышел немного вперед и заговорил.
- Литовские воины! Соотечественники!
Голос у отца Августаса был очень хорошо поставлен. Он не кричал, видно было, что не надсаживался, но в то же время священника было хорошо и отчетливо слышно во всех уголках плаца. Командный голос, одним словом, любой офицер оценит. Станислав прикинул, что в германскую, плавно перетекшую в Гражданскую, кёендз никак не в храме служил.
- Я знаю, что здесь стоит немало людей иной веры, - продролжал между тем отец Августас. - Лютеране, православные, мусульманин, иудеи, атеисты... Но всех нас объединяет наше земное отечестве, наша Литва, за которую вы сегодня пойдете в бой. Моя вера гласит, что у каждого человека есть два отечества: небесное и земное. И если только человек не отрекся от земного ради небесного, то служение земному отечеству есть важнейший его долг. Я хочу, чтобы вы знали: я буду молиться за вас. За каждого из вас вне зависимости от того, какой вы веры и имеете ли веру вообще. Да пребудет с вами Господь! Амен.
- Разойдись! - подал команду полковник, поняв, что ксендз сказал все, что считал нужным. - Командирам батальонов и отдельных подразделений сразу после молебна прибыть в штаб.
Открытым атеизмом в полку "грешили" младшие офицеры. Это вопросов не вызывало, но для капитанов и выше неверие уже считалось неприличным. Официально никто никому ничего не запрещал, государство-то демократическое и светское, но при дальнейшем повышении в чинах и должностях как нарочно возникали препятствия. Преодолимые, понятное дело, но при прочих равных, католику или лютеранину, ежели родом из-под Клайпеды-Мемеля, карьеру сделать куда проще.
Так что ничего удивительного, что сам Драулис и большинство старших офицеров остались на молебен. Сразу в штаб отправились только Курочкин и начальник ремонтной службы майор Кравцов. Тут тоже все понятно, русские интегрируясь в жизнь государства литовского, за крайне редким исключением, подчеркнуто держались за православную веру. При нынешней политике Сметоны карьере это не помогало и не мешало, все одно для настоящих литовцев они были сначала русскими и только потом иноверцами. Может и правда для поколения Шурки-Юрки и их одноклассников все будет иначе, но пока что имелось то, что имелось.
Между тем, католики сгрудились на плацу в ожидании богослужения. Остальные разбрелись кто куда, понимая, что это ненадолго. К Станиславу, размышляющему, не сбегать ли быстро домой, глянуть на братьев, или же не тревожить их лишний раз, подошел Ромас.
- Закурить не хочешь? - дружелюбно предложил он, протягивая открытую пачку немецких папирос.
- Не хочу, - машинально ответил Фетисов, думая совсем о другом. И так же автоматически пояснил: - Не люблю я это дело, ты же знаешь.
- Знаю, - легко согласился Лазутка. - Только вот от таких новостей курить начинают и те, кто раньше вовсе не курили.
- Да ладно, к этому все шло...
- Угу... Шло, шло, а вот сейчас пришло - и внутри словно что-то перевернулось. Веришь?
- Верю конечно.
- Одно радует: очень умно все начинается.
- Это ты о чём? - впервые по ходу оазговора Станислав обозначил интерес.
- Во-первых, о наших поляках.
- А что - поляки?
Фетисов скользнул внимательным взглядом по молящимся, разглядел лейтенанта Осиновского, потом фельдфебеля Боруца из своей роты, и немного успокоился.
- Всех поляков до построения вызывали к командиру. Предлагали возможность занять тыловые должности, в Радвилишкисе сейчас начнет формироваться резервный батальон. Кто хотел в бой, должны были написать рапорт.
- Вижу, написали?
- У стрелков трое в тыл отправились. И в третьей роте фельдфебель Лебединский.
- Вот как? Слушай, Ромка, и откуда ты все знаешь?
- Я - Лазутка, - улыбнулся литовец.
Станислав не смог сдержать улыбку. Да и не хотел. Пронырливому парню удивительно шла его фамилия: Ромас первым узнавал все новости и был самым информированным человеком в полку. Танкисты сходились во мнении, что ему стоило бы служить в разведке, но сам Лазутка от таких предложений решительно отмахивался и заявлял, что в армии он для того, чтобы заниматься делом. А дело командира танка он знал отлично, Станислав действительно чувствовал себя спокойнее и уверенее, зная, что соседним танком командует лейтенант Ромас Лазутка. Точно не подведет, а повезет, так и выручит.
И все же не удивляться пройдошливости товарища Фетисов не мог. Ну вот когда он успел все разузнать?
- Причем прикинь, в поляки зачисляли очень грамотно. Тамошаускаса и Малинаускаса никто не спрашивал.
- Даже так?
Оба офицера ( один из первой роты, другой из мотризованного пехотного батальона ) были, как это говорится "натурализованные" литовцы, т.е. тутейшие, в очередной раз сменившие фамилию. На сей раз с польской на литовскую. Секрета тут никакого не было, суть дела знали все, кто хотел ее знать. И, разумеется, знало и начальство.
- Даже... Островского спрашивать не стали. И Клюню.
- Та-а-а-ак, - протянул Станислав. - Хочешь сказать, потому что Островский при каждом удобном случае всем напоминает, что он белорус, а не поляк?
- У тебя есть другое объяснение?
- Нет. Но вот Клюня никому ничего не объясняет...
- А надо?
Фетисов не смог сдержать улыбки. Ромас снова попал точно в цель. Василь Клюня, фельдфебель из роты техобслуживания, был человек неразговорчивый и всегда погруженый в работу. Тем не менее, откуда-то про него было всем известно: белорус.
- Но самое смешное, рапорт пришлось писать Коморовскому.
- Кроме шуток. Вызвали на общих основаниях. Фамилия польская - значит, либо в тыл, либо в добровольцы.
- Вот именно что фамилия. А кроме нее больше ничего польского и нет.
Предки Йонаса Коморовского, вероятно были поляками. Но когда-то очень давно. Настолько давно, сам Йонас был практически стопроцентным литовцем из-под Мемеля: веры придерживался лютеранской, родным языком у него был литовский, кроме которого он ещё владел немецким. Польского же не понимал совершенно. Вот только фамилию подправить не удосужился, впрочем, вне строя его сослуживцы постоянно величали Камараускасом.
- Закон должен быть один для всех, - поучающим тоном произнес Ромас. - А иначе его все равно что нет. Если уж решили отбирать поляков по фамилии, так и надо этого правила держаться. Для каждого. И для Коморовского тоже. Это порядок, и не плохой, кстати. А вот если бы кто-то тут взялся решать по своему разумению, кто здесь поляк, а кто не поляк, я бы забеспокоился.
- Тебе-то чего беспокоиться? - хмыкнул Фетисов. - Думаешь, тебя в поляки запишут?
Лазутка глянул на собеседника с грустной укоризной и ответил на первый взгляд нелогичной фразой:
- Мне здесь жить.
Станислав почувствовал приступ стыда. Сколько раз его коробило, когда он слышал легковестные, порой подчеркнуто-отчужденные суждения о России, которые небрежно бросали многие литовцы. Дело было не только в том, что для них она была абсолютно чужой и чуждой, такие люди не давали себе труда хоть на мгноение задуматься, что их слова могут слышать те, для кого Россия - не пустой звук, а Родина. Пусть даже сегодня далекая и недоступная. Не о намеренном желании оскорбить речь ( хотя и такое тоже случалсь, но это уже совсем другой разговор ), а о простом неуважении, которое не пытались скрыть и которое ранило ничуть не маньше.
А теперь вот, как ни крути, сам Станислав выступил в такой неблаговидной роли. Знал ведь он необычную судьбу Ромаса Лазутки, а кто из офицеров в полку ее не знал? Разве что в первом батальоне, в Радвилишкисе, там кто-то мог быть не в курсе. А здесь, в приграничьи, она была известна каждому, чему нимало поспособствовали Ромкины общительность и открытость. Он не был хвастуном, но и не пытался, подобно большинству литовцев, спрятать свою жизнь от сослуживцев за семью замками.
Собственно, в этом и была его история. Если среди нелитовцев большинство составляли приезжие, перебравшиеся в Литву после распада Российской Империи, то литовцы, наоборот, все были уроженцами и постоянными жителями этого края. Все, кроме Ромаса Лазутки. Его отец, инженер, высококлассный специалист по паровым двигателям, ещё до рождения Ромаса перебрался работать на верфи Санкт-Петербурга, а с началом смуты эмигрировал с семьей в Швецию, в Стокгольм.
Там Ромас с высокими оценками окончил гимназию, родители расчитывали на поступление сына в один из европейских университетов, но тот неожиданно решил поступать в военное училище в Каунасе. Мало того, что решил, так ещё и сумел настоять на своем решении и претворить его в жизнь.
Что не говори, поступок был явно не рядовым и внушал большое уважение. И вообще Ромас был хорошим парнем и надежным товарищем. Обижать его Станиславу никак не хотелось.
- Извини, - коротко попросил он.
- Извиняю, - так же коротко кивнул Лазутка и сразу продолжил делиться соображениями. - Так что с поляками поступили самым разумным способом, какой я только могу себе представить. А теперь ещё и этот ксёндз.
- А что - ксёндз? - не понял Фетисов.
- Мудрый он человек. Хорошо сказал. Или ты, ортодокс, считаешь иначе?
- Нет, я, ортодокс, с тобой согласен. Действительно, он человек мудрый и сказал хорошо. Будто заранее готовился.
- Он готовился, - уверенно заявил литовец. - Может, не очень долго, но готовился.
- С чего ты взял?
- А ты вспомни, как он сказал: "мусульманин", а не "мусульмане". Сколько на плацу мусульман стояло? Правильно, один только Иксанас.
- Ты уверен? Может, среди солдат есть татары? В нашей роте точно нет, да и в батальоне, пожалуй, тоже, а вот во втором... Тем более у мотострелков или во вспомогательных службах. Я там в лицо-то никого почти не знаю, не говоря уж о фамилиях, а тем более о вероисповедовании.
- Я тоже...
- Ну вот... Да и просто оговориться он мог.
- Мог, - снова согласился Лазутка. - Но мне кажется, что это все не случайно.
- Ого, это что-то новое, - вот теперь в голосе Станислава прорезалась насмешливая нотка. - Ты ж у нас вроде как атеист, а тут такое почтение к священнику. С чего бы это?
Ромас был атеистом безобидным и неконфликтным, сам не верил, другим верить не мешал, ехидных замечаний не отвешивал, с каверзными вопросами не приставал, но даже такое мягкое неверие заставляло Фетисова при общении испытывать настороженность. Уж очень близко к сердцу принимал Станислав рассказы о том, что какие гонения обрушились на церковь в смутное время революций и Гражданской Войны, и что сейчас творили в СССР члены Союза Воинствующих Безбожников. Но именно сейчас Фетисов вдруг понял, что Ромасу подобное поведение может показаться провацирующим. Словно с началом войны и с этим разговором он обрел способность видеть мир чужими глазами - глазами своих боевых товарищей. Это умение приходило медленно, постепенно, но оно приходило, и прежде само собой разумеющиеся слова начинали приобретать совсем иной смысл.
Лазутка, не смотря на свой не по-литовски легкий характер, за себя постоять умел и никогда не стеснялся, если нужно, ответить жестко. Но объявление войны, похоже, настроило его на серьезный и какой-то миролюбивый ( вот ведь как странно получилось ) лад. Только этим и можно было объяснить его спокойный ответ:
- Атеист. А кто такой атеист? Человек, который ещё не встретил своего священника.
Слово "своего" Ромас особо выделил голосом, но и без этого было понятно, что он имеет в виду.
Обезаруженный такой откровенностью, Станислав молчал, а Лазутка добавил:
- Вот с этим бы поговорить. Может, тогда и атеистом быть перестану.
- Так поговори.
- Попробую... После войны...
- Ромас, - неожиданно горячо произнес Фетисов. - Не надо "после войны". Давай прямо сейчас.
- Думаешь, поздно может оказаться? - жестко и прямо спросил литовец.
Станислав махнул рукой.
- Не в этом дело. Гадать не стану и тебе не советую. Дурное это дело. Просто... Если ты действительно так думаешь, то зачем тянуть? Зачем эти оговорки?
Лазутка вдруг иронически хмыкнул.
- А ведь и правда... Зачем?.. Да не знаю я, зачем... Просто... Может, ему сейчас не до таких разговоров. Все-таки ночь, а его из дома сорвали, сюда привезли...
- Ром, ты думаешь хоть, что говоришь? Если он такой как ты себе представляешь, неужели для него это будет важно.
- Не будет, - снова согласился литовец. И добавил: - Вот чудно. Ты же православный, Фетисов. Да еще какой ортодокс. Я ж помню, как ты насчет сбижения с католиками как-то высказывался. А меня сейчас в католики только что не кнутом гонишь. Ты ж, наверное, должен думать, как меня в Православие обратить. Нет?
- Должен, - кивнул Станислав, понимая, что не сумеет найти слова, чтобы объяснить однополчанину своё поведение. Но слова вдруг нашлись. Сами. Словно кто-то незаметно их диктовал.
- Должен. Только понимаешь какое дело... От католиков я стараюсь держаться подальше, это правда. Про Испанию я конечно слышал и про все прочее, но... На мою душу это не ложится. Не ложится и всё тут, скрывать не стану. И вот знаешь, рассказал я это священику нашему, отцу Андрею. Совета спросил: как мне быть?
- И что он тебе ответил?
- Рассказал мне одну историю, про митрополита Филарета.
- Он ортодоксальный святой? - уточнил Ромас.
- Нет, он не прославлен.
Лазутка, даром что атеист, неплохо разбирался в церковной терминологии. Разговаривая с ним, Станислав мог говорить как привык, без дополнительных пространных пояснений.
- Не святой, но очень авторитетный в богословских вопросах священник.
- Понимаю, - кивнул литовец.
- И вот его как-то спросили на тему того, как спасутся католики. Вроде и христиане, вроде и еретики. А он ответил: "Я не знаю, как спасутся католики. Я занаю, что я с ними души не спасу". Понимаешь?
Лазутка немного промедлил с ответом, потом произнес:
- Не уверен.
- Человек должен, прежде всего, свою душу спасать, а не других поучать. Ты ведь к этому ксзёндзу идешь для того, чтообы с его помощью к Богу прийти. Какое у меня право вставать на твоём пути, если сам я такой же человек, как и ты? Если бы я мог сейчас отвести тебя к отцу Андрею, был бы другой разговор. Но ведь не могу же.
Станислав замолчал, слова рождались мучительно трудно, простые и ясные мысли упорно не хотели облекаться в звуки. Раньше с ним такого, кажется, никогда не бывало... Так ведь раньше и подобных разговоров ему вести не приходилось.
- Так, ну вот теперь я понимаю, что ты имел в виду, - задумчиво произнес Лазутка. - Но, пожалуй, говорить ничего не буду.
- Да и не надо говорить, - торопливо, может даже излишне торопливо поддержал Станислав. Но уж слишком трудно было ему поддерживать разговор о столь высоких материях на таком уровне доверия. Лейтенант Фетисов никогда не был расположен к философским беседам.
А тут ещё и закончилась служба. Католики стали разбредаться, Лазутка, напротив, решительно направился в сторону ксёндза. А Станислав... Станислав все стоял возле здания казармы, пытаясь разобраться в бушующих в душе ощущениях. Лейтенант Фетисов никогда не был расположен к философским беседам, и сейчас не хотел их вести, но внутри него творились что-то незнакомое, прежде неиспытанное, трудно опредимое, но по своей силе сравнимое, пожалуй, с тоской, навалившейся на него два года назад, после смерти родителей. Тогда Станиславу, чтобы взять себя в руки и вернуться к нормальной жизни потребовалось больше месяца. Нынешняя душевная буря ни по каким обстоятельствам не должна была оказаться продолжительной, но сейчас, на пике своего развития, с непреодолимой силой заставляла размышлять над совсем казалось бы посторонними вопросами.
Понуждаемый ею, Фетисов подошел к лейтенанту Осиновскому.
- Чеслав, я слышал, тебе предлагали на время войны в Радзивидлишки, в первый батальон, перебраться. А ты отказался.
Поляк удивленно вскинул брови и сразу же недовольно нахмурился.
- Кто тебе сказал?
- Лазутка.
- Вот ведь... проныра. Всюду проскользнет...
Сказано было очень недовольным тоном, но беззлобно. После короткой паузы Осиновский добавил:
- Да, предлагали. Отказался.
- Ты можешь сказать - почему?
- Почему, почему... - проворчал Чеслав. Разговор ему не нравился, сильно не нравился. Но в то же время Станислав для него был не просто сослуживцем, а товарищем. Слишком много было пережито вместе сначало в училище, а потом и на курсах в Германии, чтобы просто посоветовать ему не лезть, куда не просят.
Поэтому Осиновский попробовал отшутиться.
- Потому что Вильно - город польский. А тут вы его воевать собрались. Кто ж, если не я, проследит за тем, чтобы никто не чинил ущерба мирному населению. За вами, русскими, как у вас говорят, глаз да глаз нужен. Да и за литовцами, если уж честно, то тоже.
Фетисов вежливо рассмеялся, а потом попросил:
- Чеслав, а если серьезно?
- Если серьезно? - переспросил поляк. - А почему ты спрашиваешь, Станислав? Зачем тебе это знать?
- Сам не знаю, - откровенно признался Фетисов. - Не могу объяснить, но вот нужно.
- Ты не можешь, а я, выходит, могу. Если серьезно, то я тоже толком не знаю. Просто чувствую: если я сейчас откажусь идти в бой, то поступлю неправильно. Да, я поляк, но я родился в Ковно, понимаешь? И родители мои отсюда родом, и их родители, и родители деда по отцу... Не могли мы отсюда уехать просто потому, что на карте появилась Польша. Моя Польша здесь, понимаешь. Как у Черепкова здесь его Россия. Понимаешь?
- Конечно, понимаю, - уверенно ответил Станислав. Чего уж тут было не понять. Чеслав сейчас до боли напоминал ему младших братьев, для которых понятия Родина и Россия не сливались в единое целое, а существовали отдельно друг от друга. Случись чудо, вернись завтра Российская Империя, но в границах СССР, так попробуй увези их после этого жить в Мурмино. На время, в гости, это с превеликой радостью, а вот чтобы насовсем... Нет, добром Шурку-Юрку из Литвы врят ли выманишь. Разве что если отношение к русским тут изменится, станет хуже, чем в Эстонии. Да и то не факт. Уцепятся ведь за ставший родным край, как наверняка будет цепляться за хуторок под Ковно капрал Андрей Черепков. Да нет, Андрея оторвать будет ещё сложнее, ведь он-то владелец хутора в каком-то там поколении. Не уйдет, не отдаст... Если только, не ночью будет помянуты, большевики до Литвы не доберутся...
А Чеслава ведь никто и не гнал...
Словно читая мысли товарища, Осиновский закончил.
- Так что я себя с этой страной связал сам, по своей воле. И офицером стал по своей воле. Так вот я теперь, получается, пришло время за свой выбор платить. И я от уплаты прятаться не стану...
Немного помолчав, поляк добавил:
- Вот так как-то. Лучше объяснить не смогу, извини.
- Да нет, больше ничего объяснять не надо... - задумчиво произнес Станислав.
Больше Пески. Монголия
Штаб Южной группы
Жуков появился на командном пункте группы совершенно неожиданно.
К стилю командующего Армейской группой, постоянно наносящего визиты на передовую, за два с лишним месяца боевых действий вроде все уже привыкли. Да, это было необычно, командиры такого уровня обычно не выдвигались к линии фронта ближе штаба дивизий. Максимум - в штаб пола. Но Жуков с самых первых дней предпочитал быть в гуще событий, и уже к середине лета каждый лейтенант знал, что в его "хозяйстве" в любой момент может появиться командующий.
Так получилось, что в ходе августовского наступления комкор инспектировал Северную и Центральные группы. Потапов чувствовал, что это объясняется с одной стороны доверием Жукова к своему заместителю, а с другой успехами подчиненной ему группы. "Южных" подгонять не требовалось, они первыми взломали самурайскую оборону, первыми вышли к Номонгану и долине Хайластын-Гола, где по плану должно было сомкнуться кольцо окружения.
И все же Потапов отлично понимал, что непредсказуемый Жуков мог появиться на командном пункте в любую минуту. В любую, но только не утром девятого сентября. Потому что рано утром восьмого командующий вылетел в Читу, на совещание в штабе Фронтовой группы.
А перед самым его отъездом, словно нарочно, обострилась обстановка на границе. Словно в популярной песне ( а появилась-то она всего несколько месяцев назад, но вот уже и страну без нее не представишь ) самураи в ночь решились перейти границу силами до двух батальонов на склонах сопки Эрис-Улын-Обо.
Численное превосходство противника привело к тому, что первая линия обороны была прорвана, причем рота 603-го стрелкового полка, удержавшая свои позиции, оказалась на них в полном окружении. Развивая успех, японцы рванулись на запад... и уперлись во вторую линию обороны.
Враг был остановлен, но этого, конечно, было недостаточно. Требовалось вымести его с территории народной Монголии, попутно вызволив из окружения стойкую роту. Полковник Потапов оперативно подтянул к месту боя резервы, подготовил план контрнаступления и отдал необходимые приказания. После чего со спокойной душой доложил о происходящем в штаб Армейской группы.
Реакция в штабе в отсутствие Жукова оказалась предсказуемой. Острожный Богданов постоянно выходил на связь, требовал подробных докладов об обстановке и координировал взаимодействие с авиацией. Вскоре после обеда на КП Южной группы прибыл комиссар Никишев - для того, чтобы после короткого разговора отправиться непосредственно на передний край. В штаб он вернулся оттуда уже затемно, когда бой уже стих, завершившись полной победой Красной Армии: рота была деблокирована, граница восстановлена, а враг отброшен с большим для него уроном. Японцы потеряли убитыми и ранеными около пятисот человек. Трофеями красноармейцев стали восемь станковых и четырнадцать ручных пулеметов, две 37-мм противотанковых пушки и одна автомашина. Удивительно, но пленных при этом взяли всего четырёх самураев.
В общем, все шло своим чередом, в пределах допустимого, и дальше обещало идти тем же образом: получив на орехи, японцы, похоже, успокоились. Жизнь солдатская у них ценилась весьма дешево, и все же генерал Рипо не такой дурак, чтобы губить своих подчиненных без всякого смысла. Должен он понять, что с наскоку линию обороны Армейской группы ему не прорвать. Конечно, оборонительные бои много чести не приносят, но здесь, у Халхин-Гола, время наступления уже прошло, его задачи были с блеском выполнены, и теперь Красная Армия готовилась обороняться столь же упорно, как стремительно и яростно атаковала врага всего-то неделю назад.
Так что командующий Южной группой полковник Михаил Иванович Потапов чувствовал себя спокойно и уверенно, как вдруг на его КП прибыл Жуков. Прибыл мутным ранним рассветом, когда, утомленные долгим и трудным боевым предыдущим днем, в штабе спали все, кроме дежурных. Да и те зевали и клевали носом, благо их покой никто не тревожил.
При виде комбрига сон с них моментально слетел, коротко доложившись, они постарались сделать все от них зависящее, чтобы представить командующему более высокое начальство. А начальство, в свою очередь, узнав о прибытии Жукова, тоже постаралось предстать перед ним как можно быстрее: расхлябанности и медлительности Георгий Константинович не терпел и не прощал никому.
Пока в штабной палатке спешно подготавливалось все необходимое для экстренного совещания, а его будущие участники так же торопливо изгоняли прочь остатки сна, командующий читал ЖБД и другую документацию. За это Потапов не переживал, документы у него всегда были оформлены надлежащим образом. Хорошим знаком было и то, что Жуков прибыл в хорошем настроении. Тепло поздоровался со всеми участниками, да и к самому Потапову обратился по-дружески:
- Давай, Михаил Иванович, докладывай, что тут у тебя стряслось.
Вот только обольщаться не стоило. Уже на второй минуте доклада Жуков потребовал подробностей. И в дальнейшем "гонял" командующего Южной группой не только по прошедшему бою, но и по всей системе обороны в полосе группы, от Хайластын-Гола до Эрис-Улын-Обо. И Потапов, хоть и был уверен в том, что все сделано как надо, да и результаты боев красноречиво о том же свидетельствовали, все равно взмок от напряжения.
Доклад и ответы полковника Жукова, кажется, удовлетворили. Во всяком случае, жесткого разноса, на которые, как было известно всей Армейской группе, её командующий был большой мастер, не последовало. Вместо этого комкор оглядел собравшихся и поинтересовался:
- Ну и какие будут на этот счет мнения, товарищи командиры?
Повисла напряженная пауза: делиться мнением вперед остальных никто не рвался.
- Разрешите? - взял на себя инициативу Никишев.
- Давай, Михаил Сергеевич, - согласился Жуков, ободрительно кивнув головой.
- Значит так, - прокашлялся комиссар. - Это уже не первая атака японцев после окончания нашей наступательной операции. Это раз. Второе. Все эти атаки проводятся сравнительно небольшими силами, с ограниченным применением тяжелой артиллерии и танков. И третье. В большой бой самураи не ввязываются, как только понимают, что у них не выгорело, сразу стараются откатиться назад.
Никишев сделал небольшую паузу, словно ожидая вопросов или возражений. Не последовало ни того, ни другого, дивизионный комиссар говорил то, что всем участникам совещания было хорошо известно.
- На мой взгляд, этому есть два объяснения. Либо они ищут в нашей обороне слабое место, выбирают, куда нанести основной удар. Либо никакого удара они наносить не собираются, но при этом хотят, чтобы мы думали, будто такой удар вот-вот состоится.
- А смысл? - пожал плечами командир 57-й стрелковой дивизии полковник Галанин. - Что они с этого получают? Только солдат своих кладут почем зря.
- Солдат империалисты никогда не жалели, - наставительно ответил комиссар. - А смысл есть. Японии сейчас надо решаться: либо продолжать вести бои, либо идти на мирные переговоры. Оставить ситуацию как есть они не могут. Незакрытый конфликт это всегда опасность того, что он вспыхнет в самый неподходящий момент. Повод ударить по своим позициям в Китае они нам не оставят.
- Такие атаки и есть повод, - снова не удержался от реплики Галанин.
- Японцы не дураки, они уже поняли, что сейчас мы наступать вглубь Манчжурии не хотим. Начать наступление на Хайлар нам ничего не мешало и не мешает. Или хотя бы глубокое рейдирование в этом направлении, заодно захватив Джанджин. Но мы остановились на границе, генерал Рипо не может этого не оценить. Не надо его совсем уж за дурака держать.
- Я, товарищ дивизионный комиссар, за дурака его не держу, - напрягся полковник. - Именно поэтому и говорю, что такие атаки - провокации. Японцы словно нарочно хотят, чтобы мы тут на границе не остановились, а дальше пошли. Чтобы потом нас захватчиками выставить. Одно слово - фашисты.
- С этим я, товарищ полковник, не спорю. Но еще раз хочу сказать: просто так уйти японцы не могут. Конфликт должен быть урегулирован. И сейчас они ищут нашу слабину, чтобы дать козыри на переговорах своим дипломатам. Захвати они эту Эрис-Улын-Обо, наверняка постарались бы удержать её за собой. Вот из таких соображений они и активничают. Я так считаю.
Комиссар сел, давая понять, что высказал все, что хотел.
- Ну что, товарищи, кто-то ещё хочет добавить?
Желающих не обнаружилось.
- Тогда послушайте, что скажу вам я, - Жуков, по праву старшего командира, остался сидеть. - Михаил Сергеевич прав. Японцы сейчас должны определиться. Вчера в штабе Фронтовой группы меня проинформировали, что японское правительство предпринимает активное зондирование возможности начать мирные переговоры. Советское правительство готово начать такие переговоры. На них оно займет четкую позицию: Япония должна отказаться от любых покушений на территорию Монгольской Народной Республики.
Политическую составляющую ситуации Жуков хотел проскочить как можно быстрее, но не сказать о ней было невозможно. Спасибо Никишеву, комиссар изложил большую часть от себя и совершенно правильно, хотя в Чите и не был, при разговоре Жукова со Штерном и Бирюковым не присутствовал. То ли Бирюков каким-то образом проинструктировал его по партийной линии, то ли сам обо всем догадался. Второе вернее: в том, что Никишев - мужик голововастый, Жуков успел неоднократно убедиться. Повезло ему с комиссаром, что есть, то есть.
- В связи с этим командование Фронтовой группы особо обратило внимание на полный и убедительный контроль государственной границы на всем протяжении фронта. Ничего нового в этом, конечно, нет. Штаб Армейской группы отдавал соответствующие приказы.
Взгляд Жукова остановился на Потапове.
- Так точно, товарищ комкор, - подтвердил командующий Южной группой.
- Уясните себе твердо, товарищи командиры, сейчас эта ваша главная и, по существу, единственная задача. Все ваши действия должны быть подчинены ее решению. Вчерашний бой хорошая иллюстрация, как нужно действовать, если японцам удается прорвать первую линию обороны. Никаких оправданий для отступления. Удерживать позиции во что бы то ни стало, невзирая на окружение. Одновременно подтянуть резервы, контратаковать и отбить утерянные позиции.
Жуков энергично прихлопнул ладонью по столу.
- Но на этом нельзя останавливаться. Самураи должны отлетать от наших оборонительных рубежей... как горох от стенки. Прорвали первую линию - недоработка! Понимаешь, Михаил Иванович?
- Так точно, товарищ комкор, - согласился Потапов.
Внутренне он был не согласен с таким выводом, но чувствовал, что сейчас Жукову лучше не возражать. Будь на месте командующего Южной группой другой человек, с ним бы комкор наверняка общался жестче. Петров и Шевников, а потом и Алексеенко сполна ощутили жуковскую твердость. Сейчас её заметно смягчали дружеские отношения, но упрись Потапов, и Георгий Константинович вполне мог вспомнить народную мудрость насчет дружбы и службы.
- Ежедневно вести работу над усилением обороны. Оборудовать запасные позиции, ходы сообщения, дзоты. Отрабатывать взаимодействия соседних соединений, улучшать систему ведения огня. Распланировать максимально быструю переброску подразделений на любой участок обороны.
- Работаем, товарищ комкор, - с легкой обидой в голосе отозвался Потапов. Всё-таки это получалось некрасиво: враг разбит и отброшен, а вместо добрых слов от командующего словно скрытые упреки в недостаточной подготовке. Красноармейцы в траншеях без дела не сидят. Все, о чем говорил Жуков, и так делалось. И комкор об этом знал: Потапов регулярно докладывал о мерах по укреплению обороны в штаб Армейской группы.
- Я знаю, что работаете. Но нужно работать больше, раз японцам удается добиться хотя бы временных успехов. Возможность неудачи должна быть совершенно исключена. Целиком и полностью. Иначе один наш прокол, и все сентябрьские успехи насмарку.
Жуков выдержал паузу, давая возможность всем прочувствовать последствия такого развития событий. А последствия, если что, коснуться всех, отсидеться в стороне ни у кого не получится...
- Поэтому прошу всех, товарищи командиры, уделить подготовке обороны, как технической, так и действиям личного состава, первостепенное внимание. И постоянно докладывать о проделанной работе. Всем ясно?
Выслушав ответы, Жуков обратился к Потапову.
- А сейчас посмотрим ситуацию на местности. Составьте мне компанию, Михаил Иванович. Вчера на передовую выезжали?
- Никак нет.
- Тогда тем более.
- Я готов, Георгий Константинович, - осторожно прозондировал почву Потапов. - Но если самураи устроят вылазку на другом участке фронта, а меня на месте нет...
- Макар Фомич примет командование на себя.
Потапов снова получил подтверждение, что Жуков был настроен одновременно и дружелюбно и решительно. Вроде все гладко и мирно, но не покидало чувство, что если возразишь - сметет. Таким валом сметет, что ничего не противопоставишь и не удержишься.
- Готов, Макар Фомич?
- Так точно. Готов выполнить любой приказ, - отчеканил Терёхин.
Жукову не подал виду, но ответ не понравился. Точнее не ответ, ответ-то был правильный. Не понравилось то, как этот ответ был дан. Круглое лицо полковника казалось усталым и потухшим, и перспектива остаться за главного в Южной группе не вызвала у него ни малейшего энтузиазма. Это было совсем не похоже на энергичного и деятельного Терёхина. Не выспался? Болен? Ладно, с этим можно разобраться и позже. Свои способности за летние месяцы полковник доказал многочисленными делами, возглавлять группу в отсутствие Потапова должен был именно он по праву заместителя, и подвергать сомнению порядок на основании одних лишь эмоций не годилось.
На самом же деле Жуков верно уловил состояние Терёхина, но был далек от понимания причины. Полковника угнетало ощущение собственной ненужности. Всю свою сознательную жизнь он привык выполнять конкретное дело и отвечать за его выполнение. А дел за сорок три года жизни ему выпало немало.
Сначала, как это обычно бывает с крестьянскими мальчишками ( а родился Макарка в маленькой деревушке с красивым названием Поляны, что через Оку от Рязани ), это были дела домашние да труд пастуха. Повзрослев, парнишка перебрался в губернскую Рязань, трудился на крахмальном заводе. В августе пятнадцатого, через год после начала империалистической, девятнадцатилетнего юношу забрали в солдаты. Воевал в Прибалтике. Не за царя, за Россию. Старался на совесть, действовал храбро, умно, умело, так что Октябрьскую революцию встретил в звании унтер-офицера - и принял всей душой. Правда, чего греха таить, сначала принял несознательно, по-крестьянски: мир, земля, свобода...
Вернулся домой, в Поляны, помогал отцу налаживать хозяйство, но скоро понял, что так дело не пойдет. Счастливую долю необходимо было сохранять, слишком уж много нашлось желающих отобрать её у крестьянина, снова загнать его в кабалу к господам.
И, снова в августе, только уже 1918 года, Макар Терёхин второй раз ушел на войну. Бился с беляками, с бандами Мамонтова и Махно, выкорчевывал антоновщину. В девятнадцатом вступил в РКП(б). А с наступлением долгожданного мира из армии не ушел, поступил на пехотные курсы в Киеве. И понесла его военная судьба по городам и весям необъятной Советской Родины.
Революция открыла крестьянскому парню все пути и дороги. Только учись и трудись. Макар с жаром принялся и за то и за другое. Дело спорилось. В тридцать первом за плечами у красного командира было два пройденных курса "Выстрел", опыт командования ротой в 1-й Московской Пролетарской стрелковой дивизии и преподавания в военных школах. И тут судьба сделала крутой поворот: голодный до изучения всего нового и перспективного Терёхин попал на Ленинградские бронетанковые курсы усовершенствования командного состава. После их окончания он получил назначение обратно в пехоту - командиром батальона в Нижегородской пехотной школе имени товарища Сталина. Но вскоре после этого был призван на курсы технического усовершенствования Академии механизации и моторизации РККА, после которых его дальнейшая служба, видимо, уже навсегда, стала связана с бронетанковыми войсками: командовал механизированным полком, потом механизированной бригадой. Был военным советником в Испании, помогал наладить эффективное использование бронетанковых сил Республики и борьбу с вражеской бронетехники. По возвращении принял под командование танковый корпус - самое крупное и мощное соединение бронетанковых сил, которое существовало в СССР. И хоть номер корпуса был 20-й, Терёхин знал, что таких корпусов всего 4 на весь СССР. А за Уралом так он был и вовсе единственным.
И всегда и везде он чувствовал себя при деле и отвечал за выполнение этого дела. И в Монголии поначалу было точно так же: когда его корпус включили в состав Армейской группы, полковник Терёхин был назначен командующим её автобронетанковыми войсками. С комкором Жуковым, в личном подчинении которого находился полковник, они, хоть и не без конфликтов, сработались, притерлись друг к другу.
Но пришла беда, откуда не ждали. В плане наступления, разработанного Жуковым и Богдановым, корпус, как самостоятельная боевая единица, просто-напросто отсутствовал. Бригады корпуса раздергали между тремя общевойсковыми группами и резервом Армейской группы. А сам Терёхин был назначен заместителем к командующему Южной группой полковнику Потапову. И вот на этой должности он болтался, как говорят в народе, "ни богу свечка, ни чёрту кочерга". Потапов, в отличие от испанских товарищей, в инструкторах и советниках не нуждался. С теми поручениями, что доставались Терёхину, вполне могли справиться штабные работники. Пару раз полковник выезжал на передовую, но опять же... Подменять собой командиров батальонов или рот - дело вредное. А стоять у них над душой - и того хуже. К тому же заодно и роспись в собственной беспомощности. Ведь именно он, командующий корпусов, должен был обеспечить боевую подготовку командиров, младшего командного состава и рядовых бойцов. Если, оказавшись в реальных боевых условиях, они оказываются несостоятельными, с кого спрос, как не с него, командира корпуса?
К счастью, краснеть ему не пришлось. Бронетанковые войска в этих боях проявили себя с самой лучшей стороны, бойцы и командиры продемонстрировали отменную выучку, храбрость и мастерство. Вот только сам Терёхин ощущал себя лишним человеком. Как этот, Онегин... Нет, скорее уж как Печорин, тот хоть офицером был, а Онегин, вроде, в Армии, вовсе не служил... благородие...
Но обсуждать эту тему полковник сейчас не хотел. Ни с кем. Тем более с Жуковым. А комкор, в свою очередь, не собирался лезть в душу Терёхину. Не до того. И тема развития не получила.
Развитие получила другая тема. Когда "Форд" с Жуковым и Потаповым уже отъехал от КНП Южной группы, комкор негромко произнес.
- Михал Иваныч, японцев мы победили, это ясно. А победителей, как говориться, не судят. Но, сам должен понимать, обстановка сейчас сложная, очень сложная. И война эта на нашем с тобой веку, по всему выходит, не последняя. Во всяком случае, мы, командиры, к новой войне всегда должны быть готовы.
- Должны, - согласно кивнул Потапов. Он не очень улавливал, куда клонит Жуков, но пока что был с ним полностью согласен.
- Так вот, руководить крупными соединениями только из штаба на этой войне не нельзя. Слишком смутно из штаба выглядит обстановка, большая ясность нужна. Даже армией по чужим докладам эффективно управлять не выходит, а твоя группа, считай, корпус. Тут уж тем более необходимо самому все посмотреть и оценить. Повезло тебе в этот раз, но сам же знаешь: бесконечно вести не может. Поэтому говорю тебе сейчас не как командир, как друг: подумай хорошенько. Подумай, и прими правильное решение.
Мазовия.
Оперативная группа "Кнолль"
Пальцы Эдмунда мелко подрагивали.
Он взял с тумбочки серебряную флягу, задумчиво повертел ее в руках. Старинная, фамильная драгоценность, он помнил её еще с далеких детских времен: в калужском особняке ( Эдмунд родился в находящемся на территории Царства Польского Помехувеке, но большую часть детства и юности провел именно в Калуге ) она стояла в серванте в окружении фамильного хрусталя фон Иннатен - материнского приданного.
Сейчас старинная емкость больше чем наполовину была полна коньяком. Настоящим французским, а не поддельным пойлом, которым втихаря торговали до войны кое-где в Варшаве... Да и не в одной только Варшаве.
Может, выпить немного, исключительно для успокоения нервов? Ну и для куражу.
Эдмунд отрицательно покачал головой и поставил флагу обратно на тумбочку. Нельзя. Нервы коньяк, может и успокоит, а вот голову точно затуманит. Немного, почти незаметно, но и эта малость, безобидная при других обстоятельствах, в нынешней ситуации способна сыграть роковую роль.
С этими мыслями он извлёк из кармана серебряный же портсигар, достал из него сигарету, прикурил от зажигалки и жадно затянулся.
Спроси кто генерала бригады Эдмунда Станислава Кнолль-Ковнацкого, по силам ли ему командовать оперативной группой, Эдмунд мог бы в запале и за саблю схватиться, чтобы своей рукой покарать негодяя, усомнившегося в его способностях, а значит и посягнувшего на честь. Спроси кто, по силам ли ему командовать армией, Эдмунд бы тотчас выразил готовность эту армию под командование принять.
Здоровой уверенности в своих силах и амбиций сыну польского шляхтича и немецкой баронессы - подданных Русского Императора, было не занимать, он не стеснялся пробовать себя на разных поприщах. До Великой войны - дипломированный агроном, офицер-артиллерист запаса русской армии, тайный член Польского Стрелецкого союза. И всё это в 23 года.
Перед самым началом войны он сумел перебраться в Австро-Венгрию, вступил в Польский Легион и получил назначение в штаб эскадрона уланов, под начало ротмистра "Белины", тогда ещё не успевшего стать легендой Владислава Пражмовского.
Легенду о "белиняках" уланы творили сами, своими боевыми делами. И одним из творцов легенды был хорунжий "Ковнацкий" - как и у командира, у хорунжего Кнолля прозвище ещё не стало частью фамилии. Правда. В "белиняках" он походил не долго: Пилсудский перевел его, как имеющего опыт, в артиллерию. Эдмунд командовал сначала батареей, потом дивизионом, и рос в чинах: стал поручиком, а затем и капитаном. Кончилось всё это немецкой неволей после отказа Легиона принести присягу Кайзеру, зато после освобождения авторитет позволил майору Ковнацкому из легионистов сформировать для возрождающийся Польской Армии полк полевой артиллерии - и возглавить его.
Дальше было все как у всех: войны с соседями за исконно польские земли, командование, учеба и обучение молодого поколения. Плюс ещё усилия по развитию польской артиллерии, в этом вопросе он считался большим авторитетом.
Усилия даром не пропали, в 1927 году, 36 лет отроду, он получил звание генерала бригады. А дальше карьера остановилась: начиналась политика, от которой Эдмунд старался держаться подальше. Польская политика - дело мутное. Не одну достойную судьбу она загубила. Лучше уж туда не лезть, война начнется, тут-то и станет ясно, что не всякий в мундире с орлами на петлицах - боевой командир.
В том, что она начнется, Эдмунд не сомневался: Польша от начала веков была окружена врагами, готовыми разорвать её на части ( что им однажды и удалось ) и единственный способ выжить в такой ситуации - рвать их самих, когда есть силы.
Назначение командующим оперативной группой "Коло" генерал воспринял как должное. Две пехотных дивизии и кавалерийская бригада вполне адекватная замена Седьмому Познанскому Корпусному Округу, которым он командовал перед войной. Эдмунд был готов руководить и наступлением, хоть на Франкфурт, хоть на Бреслау, и упорной обороной южного фаса познанского выступа, но к тому, что Войско Польское под ударами германцев неудержимым валом покатится на восток, сдавая один за другим все возможные рубежи обороны, он готов не был. И, тот факт, что нашлась одна армия-исключение, армия "Познань", в состав которой входила его оперативная группа, ничего изменить не мог. Да, им удалось сохранить людей, материальную часть, управление войсками, непобежденные они отходили строго по приказу, соблюдая боевой порядок, но всё равно отдавали врагу польскую землю.
А если бы даже не отдавали, если бы вцепились мертвой хваткой в Иновроцлав, Познань, Коло... Долго бы они смогли продержаться с открытыми флангами и парализованным тылом? Эдмунд был слишком опытным и честным человеком, чтобы обманывать себя, выдавая патриотические сказки за возможные варианты развития событий. Война только началась, и уже была проиграна. Вдрыз, вдребезги, в хлам, как говорят русские в своей далекой Калуге.
И вдруг через пелену беспросветного отчаяния ударил луч света. Его зажег, пожалуй, единственный человек, чьим словам о возможности переломить ход войны Эдмунд мог поверить - генерал Кутшеба. Потому что имел возможность убедиться в талантах пана Тадеуша. Кутшеба анализировал ситуацию на порядок глубже других, умел подмечать казалось бы незначительные, но на самом деле очень существенные детали, увязывать их в единую цепь, а потом использовать с максимальным эффектом. Родись план контрудара в голове генерала Скотницкого, Эдмунд бы сказал, что речь идет о том, чтобы славно и дорого продать свою жизнь. Родись он в голове генерала Бортновского... да нет, в таких головах подобные планы не рождаются. Но когда идею изложил генерал дивизии Тадеуш Кутшеба, Эдмунд сразу и бесповоротно поверил, что у них действительно есть шанс остановить немецкое наступление. Вынудить гитлеровцев остановить свой победный марш на восток, заставить провести перегруппировку, вырвать такую нужную оперативную паузу... А там уж как получится.
За такое и жизни отдать было не жалко, но для выполнения плана нужны были не героические смерти, нужно было выжить и бить врага, а на войне это очень трудное дело. Трудное вдвойне и тройне, когда ты понимаешь, что недопустима ни малейшая ошибка.
...В Кутно штаб генерала Кутшебы разместился во старом дворце недалеко от городской ратуши. Сам Кутшеба выглядел очень плохо, с началом войны обостились старые болячки, но дух командующего армией "Познань" был несгибаем.
- Ваше приказание выполнено, пане генерал, - поспешил доложить Кнолль-Ковнацкий. - Передовые части моей оперативной группы выдвинулись к левому берегу Бзуры от Тополей до Соботы. Основные силы смогут выйти на позиции за сегодняшнюю ночь.
- А что противник? - живо поинтересовался Кутшеба.
- Замечены мобильные наблюдательные группы. Линии обороны по Бзуре у немцев нет.
- Где именно они замечены?
Вопрос командующего армией застал Эдмунда врасплох и заставил напрячь память. Серьезного значения патрулям он не придавал. Разведчики и ничего больше. Бой с таким патрулем во всех случаях не должен занять больше десяти минут.
Крупномасштабная карта местности помогла Кнолль-Ковнацкому ответить на вопрос Кутшебы.
- Значит, у Ленчицы, возле Семенице, у Орлува и здесь, в районе Соботы.
- Получается, контролируется вся полоса развертывания вашей группы?
- С вашего позволения, пане командующий, я бы возразил против определения "контролируется".
- Обоснуйте.
- Во-первых, речь идет о мобильных группах, а не о стационарных постах наблюдения. Они могут заметить передвижение наших войск, но не в состоянии его контролировать.
- А стационарных постов ваша разведка не обнаружила? - немедленно спросил Кутшеба.
- Ни одного. Так что, скорее всего, их у немцев нет.
- Или они так хорошо замаскированы, что ваши наблюдатели их не обнаружили.
- Этого нельзя исключить, но это маловероятно. Наши разведчики наблюдают за берегом Бзуры на всем протяжении подчиненного мне участка фронта. Уж хотя бы один такой пост они бы заметили. Кроме того, при наличии стационарных постов становится неясной роль мобильных наблюдателей.
Заметив, что командующий армией собирается ответить, Эдмунд торопливо добавил:
- Нет-нет, объяснение придумать можно, но эффективность стационарных постов при этом в любом случае сильно понижается. На месте немцев я бы в этом случае использовал что-то одно.
- И что именно бы вы использовали, пане генерал?
- Именно мобильные группы.
- Почему?
- Я рассуждаю следующим образом. Рещение поставить оборону по берегу Бзуры напрашивается, но обороны там нет. Почему? Видимо потому, что здесь у немцев недостаточно сил для создания правильной обороны. По всей видимости, восьмая армия генерала Бласковица продолжает считать своим главным врагом армию "Лодзь". Против нее брошены основные силы немцев. Против нас, как вы и предполагали, пане генерал, выставлен лишь небольшой заслон.
Эдмунд сделал паузу, давая время командующему армии высказать свое мнение.
- Дальше! - потребовал Кутшеба.
- Полагаю, что рубеж обороны противника проходит вдоль шоссе: Ленчиаы-Пёнтек-Белявы и, вероятно далее до Ловича. Оборона построена по принципу опорных пунктов, а шоссе будет использовано для маневрирования резервами.
- Интересное соображение, - командующий армией напряженно всматривался в карту, словно под слоем бумаги был спрятан ответ на его вопросы. - Значит, вы полагаете, что против вашей оперативной группы у врага лишь незначительный заслон?
- Известные мне факты склоняют к этому выводу, - осторожно заметил Эдмунд.
- Что ж, пане генерал, тогда вам и проверять свое предположение. Час назад Главнокомандующий дал согласие на начало операции. С рассветом начинайте наступление. На Лодзь, пане генерал, на Лодзь!
- Слушаюсь! - вытянулся Кнолль-Ковнацкий, чувствуя, как от неожиданности пересохло во рту.
Куштеба поднялся из-за стола. Он старался не показать виду. Но Эдмунд видел, что движение далось командующему армией с немалым трудом. Не приведи Господь, совсем потеряет силы, а то и вовсе расстанется с жизнью, и что тогда? Командование примет генерал Ботновский, который уже успел "отличиться" в Коридоре, и на этом на судьбе армий "Познань" и "Поморье" можно будет ставить жирный крест.
Да не в Бортновском даже дело, если быть совсем честным. Просто если есть в Польше генерал, способный спасти армии, то это только генерал дивизии Тадеуш Кутшеба.
- Пане Эдмунд, вам начинать наше наступление. Удачное начало - половина успеха, если не больше. Сейчас мы - последняя надежда Польши. Если наша операция провалится, то германцев не удержит уже ничто. Единственный шанс на спасение это перевести войну в позиционную, задержать врага на линии больших рек. Это возможно, но для этого нашей армии на реках нужна пауза. И обеспечить эту паузу сейчас можем только мы. Мы должны её обеспечить, пане Эдмунд. Вы должны её обеспечить. Судьба Польши будет завтра в ваших руках.
- Я.. Моя группа сделает все, что в наших силах... - сложно поверить, но у Эдмунда от волнения перехватило дыхание. Фраза прозвучала невнятно. Но Кутшеба ее расслышал.
- У Вас получится, пане Эдмунд. Я бы мог сказать, что у Вас получится, потому что Вы не имеете право допустить поражения, потому что оно будет означать поражение всей Польши, но я так не скажу. Поражения на войне происходят вне зависимости от важности боев. От них не застрахован никто. Великий Наполеон закончил жизнь в ссылке, а по Парижу гуляли солдаты армий его врагов. Я скажу иначе. У Вас получится, пане Эдмунд, потому что Вы можете это сделать. Я Вам полностью доверяю. Действуйте. "Солнце восходит".
- "Солнце восходит", - медленно повторил Эдмунд. Эти слова были сигнальной фразой к началу наступления. - Но план операции, пане командующий? В прошлый раз вы сообщили лишь только самые общие наметки.
- Не в наших условиях создать что-то более совершенное, - вздохнул Кутшеба. - Смотрите. Что нам известно о противнике? С одной стороны. Опрокинув армию "Варшава", он основными силами рвется к столице.
Поймаю недоуменный взгляд Эдмунда, командующий армией повторил:
- Опрокинув армию "Варшава". Кошку, пане Эдмунд, следует называть именно кошкой. Фронта перед армией генерала Бласковица нет. Главнокомандующий приказал Руммелю отступать к Варшаве, стараясь оторваться от преследования. Можно подобрать этому красивые слова, но для нас важно, что теперь Руммель не сможет создать рубежа обороны до самой Вислы. И можно не сомневаться, что основные силы врага устремились вслед за ним. Хотя точных данных на этот счет у нас нет, но я исхожу именно из такого развития событий.
- Я полностью с Вами согласен, пане командующий, - вставил слово Эдмунд. Не для того, чтобы лишний раз подтвердить свою лояльность, а наоборот, разделить ответственность. Точных данных в штабе армии "Познань" действительно не было, но единственным логичным поступком за немцев был именно бросок к Варшаве.
- Тогда продолжаем. Одновременно с наступлением на восток противник выдвинул заслоны к рубежу реки Бзуры силами... Что скажете?
- Точно неизвестно. На основании данных наблюдения от Ленчицы до Ловича развернута вражеская пехотная дивизия.
- Значит, силами до пехотной дивизии. Соответственно, ваша оперативная группа, пане генерал, должна быть развернута, как и предписывалось ранее, по северному берегу реки Бзура, и с рассветом перейти в наступление на юг, в общем направлении на Лодзь. Уточнения задачи поступят по мере прояснения обстановки. Организуйте постоянную связь с моим штабом, он пока что остается в Кутно.
- Будет выполнено, пане командующий.
- Задачу на наступление частям группы поставите самостоятельно. Как только вы прорвете оборону, и станет понятна обстановка, ваше наступление поддержат группы генералов Скотницкого и Болтуча. Оперативная группа генерала Пржялковского прикроет с запада.
- Ясно, пане командующий.
- Тогда действуйте. Ещё раз - удачи Вам, пане генерал. Действуйте и помните: в Ваших руках сейчас судьба войны, а значит и всей Польши.
...Вот это-то Эдмунда Кнолль-Ковнацкого и терзало.
Немало людей с огромным удовольствием бы сейчас заняло его место, но этим людям Эдмунд бы его не уступил, даже если бы к его виску приставили пистолетное дуло. История Польши была полна примерами людей, умевших долго и красиво говорить о любви к родной стране, но начисто лишенных чувства ответственности. Неспособные к элементарному анализу поступков и событий, они с энтузиазмом бросались воплощать в жизнь свои грёзы, и оставались, как говорят русские "у разбитого корыта". Ладно бы сами, но ведь и Польшу втаскивали с собой в беды и несчастья. А виноваты у них были кто угодно: высокомерные немцы, жестокие русские, слабовольные французы и британцы, но только не их глупость.
Эдмунд Кноль-Ковнацкий был не из таких, меру ответственности он понимал, так же как и то, что выбора у него нет. Значит - судьба, значит - воля Божья, значит - так надо. Из этого сражения он выйдет либо в ряду спасителей Польши, либо с человеком, который сделал все, что мог, но не преодолел непреодолимое. Кем он точно не должен из него выйти, так это виновником того, что последний шанс Польши на спасение был бездарно упущен.
Прежде всего, следовало успокоиться, поэтому из Кутно Эдмунд поехал в Витоню, где размещался штаб оперативной группы "Кнолль". Хотя бы полчаса ему нужно было привесети в одиночестве, привести свои мысли в порядок. Судьба, словно давая добрый знак на грядущее, слегка подыграла генералу: дорога оказалась почти не загруженной. Это было непривычно: одновременно с армиями на восток от войны уходили толпы мирных жителей, а дороги были общими на всех, что приводило к заторам и пробкам. Пехоту еще можно пустить в обход, через поле или лес, а вот с повозками, мотоциклами и автомобилями такой номер уже не проходил. А ещё налеты вражеской авиации. Пилоты истребительных эскадрилий очень старались, но полностью прикрыть армии от атак с неба не могли. А ещё начался портиться погода, превращая не слишком хорошие дороги в откровенно паршивые. Хорошо хоть, что не испортилась окончательно, не довела их до состояния непролазной грязи... Хотя, заряди сплошные дожди, это решило бы проблему немецких бомбардировок. Вот только не поймешь сразу, что хуже...
Эдмунд достал из кармана серебряную луковицу часов, тоже фамильных. Откинул крышку с выгравированной отцовской монограммой. Между прочим, полчаса уже прошли, даже чуть больше. Дальше терять время было уже не позволительно. Эдмунд спрятал часы обратно в карман, бросил взгляд на фляжку, чтобы ещё раз утвердиться в решении не прибегать к алкоголю, и вышел из комнаты. Надо работать.
Прежде всего, Эдмунд решил слегка изменить диспозицию. Разговор с генералом Кутшебой подвел его к мысли усилить правое крыло группы. Если основные силы немцев рвутся на восток, то именно западный, левый фланг должен быть у них самым слабым. К тому же именно здесь кратчайший путь на Лодзь, определенную как главную цель операции.
Быстро набросав приказы, генерал Кнолль-Ковнацкий направил связного перехватить идущую маршем к Соботе 14-ю дивизию и направить её в район Семенице. Командиру дивизии, генералу Владу, приказ Эдмунда предписывал с рассветом наступать вдоль шоссе на Пёнтек. Маршрут 17-й дивизии изначально проходил через Витоню, инструктаж её командира Кнолль-Ковнацкий оставил на своего начальника штаба, полковника Бялковского. Наконец, ещё один связной отправился на поиски Великопольской кавалерийской бригады. Ей командующий оперативной группы поручил прикрытие восточного фланга и глубокую разведку. Мобильное соединение могло наилучшим образом организовать оборону, если генерал Бласковиц попытается развернуть части своей армии обратно на запад. Приходится допустить возможность того, что он успеет прикрыть Лодзь, но уж контрудара вдоль Бзуры, отсекающего ушедшие вперед пехотные дивизии группы от основной части армий "Познань" и "Поморье" допустить никак нельзя.
В расположение 25-й пехотной дивизии генерал выехал лично. Точнее в расположение её авангарда, ещё с рассветом 8 сентября занявшего деревушку Тополя на северном берегу Бзуры. Эдмунд загодя назначил именно её опорной точкой для сосредоточения дивизии, поскольку это позволяло контролировать стратегически важное шоссе Влоцлавлек-Лодзь.
На подъезде к деревне генеральский автомобиль остановил патруль. Увидев командующего группой, командовавший патрулем подпоручик козырнул и был готов пропустить машину дальше, но Эдмунд поинтересовался:
- Кто-нибудь из старших офицеров в Тополях есть?
- Так точно, пане генерал, - радостно отрапортовал подпоручик. - Здесь развернул свой штаб полковник Грил.
- Благодарю.
Как-то само собой сложилось, что в двадцать пятой пехотной дивизии значительная часть офицерского состава была скомплектована либо из немцев, либо из поляков с немецкими корнями и фамилиями - по большей части уроженцев Силезии, Галиции и иных регионов Польши, до Великой войны находившихся под властью Германской и Австро-Венгерской Империей. В частности, 29-м полком стрельцов Конёвских командовал полковник Флориан Грил, а 60-м полком пехоты Великополесской - полковник Мариан Фридрих. Кстати, во главе дивизии стоял генерал бригады Францишек Ксавьерий Альтер.
Поэтому с началом войны не могло не возникнуть известного недоверия к таким командирам: куда-то они поведут польское воинство в боях со своими соплеменниками? Строго говоря, оно могло коснуться и самого Эдмунда, по крови бывшего больше немцем, чем поляком.
По крови, но не по сути. Судьба Эдмунда могла сложиться как угодно, но в любом случае его поступки и решения диктовались бы в первую очередь тем, что он - поляк. И мыслей о том, чтобы использовать в начавшейся войне свою принадлежность к германской нации он не отгонял, беспорядочно и трусливо, как неудачливый финансист, игнорирующий очевидные признаки надвигающегося банкротства. Напротив, он всесторонне рассмотрел такую возможность, и признал её категорически не заслуживающей воплощения в жизнь. По целому ряду причин.
Во-первых, в Германии он все равно будет негласно считаться человеком второго сорта. Гитлер может сколько угодно распинаться о равенстве в возможностях и перед законом, но, как говорят русские "черного коблела не отмоешь добела".
Во-вторых, это означало конец карьеры, предателей используют, но держат на коротком поводке: предавший однажды, предаст и повторно. Может, в вермахте и найдется для него какая-то формально генеральская должность, вот только реальным командиром в этом случае будет кто угодно, но не он.
В-третьих, здесь, в Польше, для подавляющего большинства он станет предателем, изменником, и никаких оправданий ему не найти. Просто потому, что их не может существовать в природе. Предатели часто обосновывают свою измену какими-то высшими интересами родной страны, но перейди он к немцам, такой возможности у него бы не оказалось. Можно допустить, что у Польши были не лучшее правительство и не лучшая политика, но от немецкой оккупации с последующим отделением Поморья и Силезии ( а может и ещё каких территорий ) страна и народ совершенно точно ничего не выиграют. У всякого цинизма есть свои границы.
Другое дело, что в свою душу чужого человека не впустишь. Это для себя и только для себя. А если раскроешь её, как любят говорить русские "нараспашку", так ведь все одно, найдется тот, кто примет откровенность за обман и в эту открытую и беззащитную душу с удовольствием нагадит.
Но Эдмунда от подозрений охраняло членство в Легионе. Поставить под сомнение преданность Польше легиониста не смел никто. Они были, подобно жене Цезаря, выше других подозрений. А вот, скажем, тот же генерал Альтер легионистом не был, в Великую он воевал в регулярной австро-венгерской пехоте. Поэтому остановить разговорчики среди солдат могла только строгая дисциплина, поддержанием которой генерал Эдмунд Кнолль-Ковнацкий, как командующий оперативной группы, усиленно занимался. Ведь от доверия к командирам напрямую зависит боеспособность. А тот факт, что вражеские призывы к дезертирству и сдаче в плен, обращенные к военнослужащим не польской национальности в армии "Познань" игнорируются на всех уровнях, от солдат до высшего командования, Эдмунд знал. Знал на основании фактов: сводки по личному составу подавались в штаб группы, а оттуда в штаб армии, ежедневно. Те, кто хотел бежать, легко могли бы это сделать в неразберихе отступления по забитым беженцами дорогам. И такие были, но очень мало. А представители этой малости ( назвать их людьми язык не поворачивался, хотя наверняка кто-то из них мог отстать от своей части в силу чрезвычайных обстоятельств ) по большей части были обладателями вовсе не немецких фамилий.
Словно в развитие размышлений Эдмунда, выяснилось, что в Тополях уже не только командиры 29-го полка. В доме, где размещался полковой штаб, оказался и генерал Альтер, излучавший вокруг себя, несмотря на тяжелые военные будни и ночное время суток, деловитость и энергию.
Будучи на два года старше Эдмунда, он получил звание генерала бригады намного позже, в нынешнем марте. Можно сказать - перед самой войной. А вот дивизией командовал уже три года, и командовал образцово, иначе бы генералом ему не стать. Возможность встречи с Альтером на переднем краю Эдмунд имел в виду, и был очень рад, что она состоялась: это позволяло оперативно решить целый ряд проблем.
- Вольно, панове, - махнул рукой Кнолль-Ковнацкий вытянувшимся при его появлении его появлении подчиненным. - Как обстановка?
- Дождались, панове. С рассветом переходим в наступление. Прошу поближе.
Последней фразой он, как это постоянно происходит на войне, пригласил присутствующих подойти к столу с расстеленной на нем картой.
- Итак, командованием армии нашей группе поставлена задача: прорвать вражескую оборону по Бзуре и развить наступление на Лодзь. Соответственно, вашей дивизии, пане генерал, предстоит наступать на правом фланге группы, вдоль шоссе.
- Слушаю, пане командующий, - откликнулся Альтер.
- Первая ваша цель - Ленчица. Взяв город, мы сможем обеспечить себе оперативный простор. Необходимо сделать это как можно быстрее. Думаю, что противник его без боя не отдаст, постарается организовать оборону, но на нашей стороне внезапность и перевес в силах. Вы должны быстро разыграть эти козыри, пане генерал.
- Задача ясна, - подтвердил командир дивизии.
- Что с переправой через Бзуру?
- С переправой полный порядок, - доложил полковник Грил. - С наступлением темноты разведывательный полуэскадрон переправился на южный берег и занял оборону перед мостом. Вторая половина эскадрона развернута на нашем берегу. Оборона усилена батареей противотанковых орудий. Но враги пока не появлялись.
- Отправьте роту пехоты сменить разведчиков, полковник, - приказал Альтер. - Разведчикам нужно дать отдохнуть, завтра для них будет много работы.
- Разумно, - одобрительно кивнул Эдмунд.
Грил чуть отступил от стола и зашептал своему адъютанту. Вроде случайно выдержав небольшую паузу, командующий оперативной группой продолжал.
- Итак, сроку на овладение Ленчицей даю вам максимум до полудня. Но надеюсь, что донесение о взятии города я получу раньше. После этого продолжаете наступление - на Озоркув. Очень важно не давать немцам передышки, иначе они смогут произвести перегруппировку. Плюс, несомненно, уже в середине дня враг начнет подтягивать резервы. Учитывая общее превосходство противника в силах, необходимо стремиться к тому, чтобы заставить его вступать в бой прямо с марша. Это будет лучшим способом скомпенсировать вражеское превосходство в живой силе. Заставив немцев принимать бой на наших условиях, мы получим хороший шанс их разгромить и отвлечь с фронта новые части для укрепления своего тыла. Это главная стратегическая цель нашего наступления.
Эдмунд обвел взглядом собравшихся.
- Панове, мы должны четко понимать, о чем идет речь, и донести это до офицеров, подофицеров и солдат. Положение нашей армии очень тяжелое, мы почти окружены, если уже не окружены полностью. Наступление на Лодзь это не лучший способ выйти из окружения. Если бы задача ставилась таким образом, мы должны были бы отходить к Кампиноской пуще и дальше на правый берег Вислы. Вместо этого мы ввязываемся в бой - для того, чтобы оттянуть на себя вражеские силы и тем самым дать передышку нашим войскам на других участках фронта. Мы должны отдавать себе в этом полный отчет.
Эдмунд снова прервался, чтобы оценить эффект от своих слов. Его внимательно слушали. На лицах основным выражением была усталость. Это устраивало генерала. Фанатиков он не любил. Если бы сейчас кто-то кинулся с горящими глазами расписывать своё желание умереть за Польшу, Эдмунд принял бы все меры к передвижению этого человека на наименее ответственный участок. Умереть можно и там, а вот напортить шансов все же поменьше будет.
С другой стороны, заметь он в чьем-то взгляде обреченность, такого человека и вовсе бы отправил в тыл. Признавший поражение до боя в бою уже не победит. Нет уж, эмоций должно быть в меру, хладнокровия слегка поболее, а умения чем больше, тем лучше. Вот тогда дело пойдет.
- Можно сказать, мы идем на жертву, панове. Но это ни в коем случае не значит, что мы идем умирать. Вы обязаны донести это до своих подчиненных. Результатом нашего рейда по вражескому тылу должен стать выход к фронту и соединение с основными силами нашей армии.
Другой бы на месте Эдмунда не преминул бы уточнить "нашей доблестной армии", у него же на такое бахвальство язык не поворачивался. Какая уж тут доблесть, если за неделю войны половину страны врагу отдали. Вот когда ударим по немцам так, чтобы звон пошел до самого Берлина, вот тогда можно будет и о доблести поговорить.
- Что не ясно, панове? Или этот вопрос можно закрыть?
- Тогда следующее. Ваша дивизия, пане генерал, действует на фланге оперативной группы. Соседа справа у вас нет. Поэтому ваша вторая задача - обеспечить надежное фланговое прикрытие. Прежде всего, нужна разведка. На максимально возможную глубину. Хотя бы километров на пять-семь, но лучше на десять. На текущий момент мы не располагаем сведениями о каких-то вражеских силах в районе Свиницы Варцкой, но это ещё не означает, что их там нет.
- Простите, пане командующий, - осторожно вступил в разговор один из офицеров штаба дивизии ( Эдмунд не смог сходу вспомнить его имя и должность ). - Но до Свиницы Варцкой около пятнадцати километров.
- Во-первых, майор, я не отдал приказа, чтобы разведчики непременно добрались до Свиницы, - осадил его Эдмунд. - Десять километров будет хорошо. А во-вторых, если у вас в дивизии не осталось мотоциклов и бензина, то все равно исходите из того, что у противника они есть. А так же и грузовые автомобили. Из этого следует, что подтянуть войска из района Свиницы, если они там есть, займет не слишком много времени. Поэтому пока такая вероятность не исключена, приказываю принять все меры к её своевременному обнаружению.
- Будет выполнено! - твердо ответил Альтер. Эдмунда посетило предчувствие, что уланы ротмистра Пашковского, отсутствующего на совещании начальника кавалерии 25-й дивизии, до Свиницы днем обязательно доберутся... Если только на пути не встретят немцев, но немцев там по всем расчетам быть не должно... Вот только между губами и краем кубка много чего случиться может...
- Слева от вас будет наступать семнадцатая пехотная дивизия полковника Моздыневича, - продолжал Кноль-Ковнацкий. - Полоса ее наступления вот здесь. Её первоначальной задачей будет занять Оржевице, перерезать шоссе Ленчице-Пёнтек и захватить господствующую высоту Свентей. После этого дивизия поддержит ваше наступление на Озоркув, выходя к городу с северо-востока. Связь со штабом Моздыневича у вас есть?
- На марше не поддерживали, пане генерал, - с обескураживащей откровенностью признался Альтер.
- А с передовыми частями? - Эдмун бросил вопросительный взгляд на Грила.
- В районе Рыбивы мои солдаты встречали дозор семнадцатой дивизии, - ответил полковник. - Но большего я сказать не могу.
- До начала наступления связь между первыми эшелонами должна быть установлена. Не дело, если мы прорвемся за шоссе, но оставим между основными силами дивизий немецкую занозу. А вы, пане генерал, установите связь со штабом пана полковника. Координация наших усилий будет залогом достижения целей.
"Надо обязательно до рассвета найти Моздыневича", - подумал Эдмунд. - "Найти и проинструктировать лишний раз. Его дивизия наступает по центру, там связь с соседями особенно важна. К тому же после прорыва фронта его дивизия должна смещаться к западу, а дивизия Влада, напротив, по плану будет отклоняться на восток. Генерал Кутшеба поставил ей ориентировочной целью Гловно. Есть риск разорвать фронт, последствия такого разрыва могут быть очень неприятными".
- И последнее, панове. Помните, что приличного тыла у нас нет. Постарайтесь экономить боеприпасы. Результат прежде всего, но очень прошу заплатить максимально низкую цену. Помните, что взятием даже Лодзи, не говоря уж о Ленчице, операция не заканчивается. Всё только начинается, панове. "Солнце восходит!"