А ведь не прошло ещё и суток с того времени, когда генерал-лейтенант Эрих фон Манштейн пребывал в самом радужном расположении духа. Несмотря на мелкие неурядицы, которые неизбежно сопровождают грешное земное бытие, "Белый План" реализовывался почти идеально, а действия группы армий "Юг" смело можно было отнести к лучшим образцам военного искусства. Поляки безнадежно проиграли инициативу и не моли своевременно отреагировать ни на один удар. А реагируя с опозданием, открывали новые слабости, по которым немедленно следовали новые удары.
За неделю авангард 10-й армии вышел к Варшаве - такого успеха не то что не планировали, его не предполагали в самых смелых мечтах. Манштейн был самым непосредственным творцом этого успеха. Именно ему принадлежала идея "рокировки на последнем шагу". Первая танковая дивизия генерала Шмидта, сметавшая на своем пути одну за другой прикрывавшие столицу польские дивизии утром восьмого сентября повернула строго на восток, словно поршнем отталкивая к Висле ошметки северного крыла резервной польской армии, а из-за ее "спины", словно чертик из табакерки выскочила свежая 4-я дивизия Рейнхарда.
Выскочила и, не встречая сопротивления, к раннему вечеру восьмого сентября достигла предместий Варшавы. Опыт обороны предыдущих городов свидетельствовал, что поляков хватает до ночи, под покровом которой недобитые остатки покидают позиции.
Командующий группой армий "Юг" спешно вылетел на передовую, Манштейн, разумеется, его сопровождал, не забыв распорядиться, чтобы в самолет захватили ящик шампанского. Большую победу нужно достойно отпраздновать, а предчувствие большой победы у Манштейна было очень сильным.
И не у него одного. В расположение 4-й танковой дивизии кроме Рундштедта и Манштейна прибыли так же командир 10-й армии генерал артиллерии Вальтер фон Рейхенау и его начальник штаба Фридрих фон Паулюс. Естественно, были здесь и 16-го моторизованного корпуса генерал Гёппнер с начальником своего штаба полковником Геймом. Естественно, за каждым командиром следовала небольшая свита помощников и адъютантов, так что на наблюдательном пункте образовалось небольшое столпотворение. Рейнхард, скомандовал штурм, и ударные группы ворвались в городские окраины... для того, чтобы после трехчасового боя покинуть их не достигнув ни малейшего успеха.
Оборона Варшавы не шла ни в какое сравнение с боями за Пиоткрув или Томашув, не говоря уж о сданном фактически без сопротивления Кракове. Свою нынешнюю столицу поляки защищали с отчаянием обреченных и яростью зверей. Уже ночью, при подведении итогов штурма, фон Манштейну довелось услышать поистине леденящую кровь историю о гибели танкового взвода, угодившего в тщательно подготовленную ловушку. Территория какой-то фабрики недалеко от окраины города была обильно залита горючими жидкостями, и когда танки оказались в центре опасного пятна, поляки открыли огонь зажигательными пулями. Спасти не удалось никому...
Страшная новость вызвала к воспоминаниям ужасы Великой войны, когда враги не останавливались ни перед какой подлостью и жестокостью, лишь бы только убить немецкого солдата. Особенно тогда преуспели бельгийцы, навсегда оставив у Манштейна к себе чувство глубокого презрения. Но поляки, похоже, вознамерились их превзойти. И теперь уже генерал иначе смотрел на деятельность эсэсовских айнзац-команд, наводящих порядок в тылу немецких войск, и уже успевших снискать себе дурную славу своей жестокостью. Конечно, о том, чтобы одобрить их действия, хотя бы приватно, не говоря уж о публичном заявлении, не могло быть и речи, но вот закрыть глаза на происходящее Манштейн мог без особых усилий. Тем более, что пока начальнику штаба группы армий "Юг" было не до айнзац-команд, надо было заниматься более важными вещами.
На вечернем совещании Рейнхард, видевший себя в мечтах покорителем Варшавы, рвал и метал и просил разрешения на повторный штурм утром, обещая размазать поляков по варшавским улицам и сбросить остатки в Вислу, а над Королевским замком уже к полудню водрузить флаг со свастикой.
Гёппнер возражал, упирая на опыт боёв в Испании, и настаивал на скорейшей переброске к осажденной столице крупных формирований пехоты. Его, было, поддержал Паулюс, но Рейнхенау в своей обычной крикливой манере резко потребовал продолжать штурм. Конечно, Рейнхенау не был бы Рейнхенау, если бы он ограничился только криками. Пройдясь по умственным способностям своих подчиненных вообще и Гёппнера в частности, он предложил сформировать специальные штурмовые группы, в которых пехота и танки взаимно поддерживали бы друг друга. Кроме того, исходя из разведывательных данных о незначительном количестве защищающих Варшаву солдат, он считал нужным расширить фронт наступления и нанести еще пару вспомогательных ударов. В случае их успеха, благодаря высокой мобильности танковой дивизии, вспомогательный удар легко мог быть превращен в основной.
Манштейн видел несомненные достоинства такого предложения, но аргументы его не убедили. Фон Рейхенау, как обычно, слишком поверхностно подходил к оценке ситуации, не учитывая целый ряд пусть и второстепенных, но очень важных для принятия решения. Моторизованного пехотного полка и разведывательного батальона, которыми располагала танковая дивизия, было явно недостаточно для организации серьезного штурма, а теперь фон Манштейн был уже твёрдо уверен, что без серьезного штурма Варшаву не взять. Самым разумным выглядела небольшая оперативная пауза, за время которой к городу следовало подтянуть подходящий пехотный корпус и затем уже атаковать.
Именно эту позицию он и озвучил на совещании, не сомневаясь, что фон Рундштедт его поддержит. Однако командующий группой армий "Юг" принял другое решение. Коротко высказавшись в поддержку одновременно обеих точек зрения, генерал-полковник в итоге разрешил Рейнгарду предпринять ещё одну попытку, а Манштейну поручил подготовить переброску пехоты к вражеской столице. Видимо, на него слишком давили политические обязательства: перед вылетом к Варшаве Рундштедт имел телефонный разговор с фон Браухичем, а тот наверняка уже успел доложить про успехи под Варшавой фюреру.
Вполне возможно, что на месте командующего и сам Манштейн поступил точно так же, но все же неприятный осадок оставался. Когда в военное дело вмешивается политика, то ничего хорошего не жди. Генерал был последовательным противником расширения влияния Гитлера на внутриармейские вопросы. Понятно, времена Пруссии, про которую шутили, что, в отличие от остальных государств, обремененных содержанием армии, она является армией, обремененной содержанием государства, безвозвратно прошли. Да и, откровенно говоря, к лучшему. Известная свобода в гражданских делах это веление времени, и история гауптамана фон Кёпеник доказала это более чем наглядно. Хватит уж на весь свет позориться.
Но это не значит, что ефрейтору можно позволить поучать генералов. И при этом еще ругать растленные западные демократии, в которых болтуны-политики лезут в дела, в которых не разбираются. Ну, а сам-то он куда лезет? И чем дальше, тем хуже. Возможно, если бы фон Бломберг с самого начала проявил необходимую твердость, все было бы иначе. Но герр министр был слишком очарован решительным национальным лидером, смело освобождающим Германию от позорных пут Версаля. Да и не он один. Фон Манштейн тогда тоже расценивал Гитлера как исключительно полезного и неординарного человека, пожалуй, даже единственного, кто был способен образумить шарахавшуюся в разные стороны, точно испуганная лошадь, несчастную Германию. Однако как только стало ясно, что фюрер желает подмять под себя армию, фон Манштейн встал к рейхсканцлеру в твердую, пусть и почтительную оппозицию. И своего они, так или иначе, добились: пусть, после отставки фон Бломберга, Гитлер и стал Верховным Главнокомандующих Вооруженных Сил Германии, однако Командование Сухопутных Войск сохранило свою независимость, а место смещенного фон Фрича занял не слепой поклонник Гитлера и крайне неприятный человек ( пусть и безусловно талантливый генерал Вальтер фон Рейхенау ), а чтущий старые добрые традиции фон Браухич. Конечно, за все приходится платить, и фон Манштейну пришлось поменять любимую штабную работу на командование пехотной дивизией, но вскоре справедливость восторжествовала, его талант и заслуги сыграли свою роль, так что войну он начал в должности начальника штаба группы армий "Юг", для которой, говоря без лишней скромности, отлично подходил.
Так что генерал Бек с отставкой явно поспешил, да и, честно говоря, его репутация заметно превышала его действительные способности, как военачальника. Зато с фон Руншдетом у Манштейна сложились прекрасные отношения, и тем горше было наблюдать, как старый заслуженный ветеран вдруг пренебрег советами своего помощника, которые он до этого так высоко ценил, только для того, чтобы потрафить желанию Рейхсканцлера как можно быстрее занять Варшаву.
Пришлось молча смириться: выступать против командующего в подобной ситуации было бы неблагоразумно. А ночью со штабными офицерами фон Манштейн подготовил план переброски войск под Варшаву на случай длительной осады. И, поскольку ситуация располагала, он с удовольствием предложил перебросить к польской столице 13-й корпус фон Вейхса, включая и лейб-штандарт "Адольф Гитлер". Пикантность ситуации состояла в том, что в этом случае делить славу за взятие Варшавы фон Рейхенау пришлось бы с командующим 8-й армией Бласковицем. При этом упрекнуть Манштейна было невозможно: корпус Витерсгейма должен был выдвигаться к Висле южнее столицы согласно директиве ОКХ, а других моторизованных подразделений кроме лейб-штандарта взять было неоткуда. В среднесрочной же перспективе северному крылу армии фон Рейхенау необходимо было окончательно разгромить Резервную польскую армию в районе Радома, что резко снижало возможность усиления группировки под Варшавой.
Фон Рундштедт план одобрил. Глубокой ночью приказы были разосланы, и Манштейн смог немного поспать. С тем, чтобы назавтра наблюдать за новым штурмом, оказавшимся столь же неудачным, как и предшествующий. И тоже с серьезными потерями в живой силе, и, что главное, в бронетехнике. Сама жизнь доказывала "черным генералам", что танки - далеко не столь универсальное и всепобеждающие оружие, как они любили утверждать.
А закончился этот бессмысленный фарс чуть ли не трагедией. Польский корректировщик засек командный пункт Рейнхарда и передал его местонахождение на батарею. Полевые орудия врага цель немедленно обстреляли, погибло трое офицеров штаба. Будь поляки чуть точнее, вермахт мог бы понести очень тяжелую потерю.
Разумеется, генералы немедленно покинули опасное место, но настроение у Манштейна испортилось ещё больше. А неприятности продолжались. Пришло донесение из штаба 8-й армии о том, что на правом фланге обозначилась активность поляков. Генерал Бласковиц не преминул напомнить, что после отправки под Варшаву корпуса Вейхса в его распоряжении остался фактически один корпус генерала Улекса.
- Вы полагаете, корпус Вейхса нужно срочно вернуть в распоряжение Бласковица? - поинтересовался Манштейн, прочитав телеграмму.
Фон Рундштедт моргнул тяжелыми морщинистыми веками.
- А что полагаете Вы, Эрих?
- Я не вижу оснований для столь радикального решения. Степень угрозы флангу мне пока не ясна.
- Мне она не ясна тоже, - согласился командующий. - Поэтому я попрошу Вас, Эрих, немедленно отправиться к Бласковицу и разобраться в ситуации на месте.
- Вы полагаете, это необходимо, экселенц?
- Кто, кроме Вас, Эрих, сможет быстро и точно оценить ситуацию? Ситуация серьезно осложняется. Взятие Варшавы затянется, это очевидно. И поэтому ошибиться в оценке происходящего на Бзуре недопустимо. Ошибка нам может дорого обойтись. Слишком дорого.
Манштейн не мог не признать правоту старого генерала. Пришлось лететь, а к полетам он, родившийся за шестнадцать лет до того, как поднялись в воздух браться Райт, относился с предубеждением. Вот и в этот раз легонький "Шторьх" угодил в "люфтлох" ( "воздушная дыра", надо же было придумать подобную нелепость ), его там немилосердно взболтало, так, что генерала чуть не вывернуло наизнанку, что, понятное дело, настроения не прибавило. В пути от полевого аэродрома до штаба 8-й армии он немного пришел в себя, при этом совершенно не помнил, как именно они ехали и не понял, где именно разместился штаб - то ли в городской ратуше, то ли в каком-то дворце.
Его состояние не укрылось от Бласковица.
- С вами всё в порядке, герр генерал? - участливо поинтересовался он после приветствия.
- Укачало в самолете, - вздохнул Манштейн. - Но это сейчас не важно. Командующий хочет быстрее получить точное представление о том, что у вас происходит.
- К сожалению, у нас ситуация довольно неприятная, - по виду и голосу Бласковица невозможно было почувствовать, что он об этом сожалеет. - С утра поляки начали наступление на широком фронте.
- От Ленчицы до района Ловича, - поспешил уточнить генерал-майор Фельбер, начальник штаба 8-й армии. - Фронт примерно сорок километров. У нас там развернута одна-единственная дивизия фон Бризена.
- Какими силами они наступают?
- Не менее двух пехотных дивизий и кавалерийская бригада.
- В это трудно поверить, - фон Манштейн тяжело опустился на стул. - По данным разведки севернее Бзуры к Варшаве отходят остатки вражеских армий "Поморже" и "Познань", разбитых частями группы армий "Север" в Померании и под Гонесальзой. И вдруг откуда-то появляется способный к слаженному наступлению армейский корпус?
- Значит, данные разведки отказались излишне оптимистичными, разведчики не смогли определить этот польский корпус, - констатировал Бласковиц.
- Если это только корпус, - добавил Фельбер. - Есть информация, которую мы в данный момент проверяем, что крупное соединение польской кавалерии движется на Лодзь из района Коло. Если это правда, то, по всей видимости, это ещё одна кавалерийская бригада.
- А может это просто недостоверная информация? - недовольно переспросил Манштейн.
Начальник штаба армии пожал плечами.
- Всё возможно. Регулярных армейских сил в районе Унеюва у нас нет. Там действовала какая-то эсэсовская анйзац-команда.
- Ох уж мне эти СС, - вздохнул Манштейн.
- Полностью согласен, - кивнул Бласковиц. - Но это может оказаться и правдой. И тогда положение становится угрожающим.
- Это преувеличение, - вяло улыбнулся фон Майнштейн. - Стратегическое положение поляков безнадежно, и их наступление не может иметь сколько-нибудь значительного эффекта.
- Полагаете, что потеря Лодзи не повлияет на ситуацию на фронте? - немедленно переспросил командующий армии.
- Об этом речи не идет, - запротестовал начальник штаба группы армий.
- Речь идет именно об этом, - жестко возразил Бласковиц. - Дивизия фон Бризена в одиночку удерживает польский корпус. Необходимо перебросить сюда подкрепления. Я настаиваю на возвращении отправленного под Варшаву корпуса фон Вейхса. "Лебштандарт" можете оставить себе.
Для фон Манштейна не было секретом неприязненное отношение Бласковица к эсэсовцам. "Асфальтовые солдаты" не демонстрировали ни умения воевать, ни дисциплины, управлялись только своим командиром - "Зеппом" Дитрихом, который, откровенно говоря, сам нуждался во внешнем управлении, и создавали больше проблем, чем приносили пользы. Командир 17-й пехотной дивизии, которая обычно оказывалась в бою рядом с "Лейбштандартом", генерал-лейтенант Герберт Лох заваливал рапортами командира корпуса барона Вейхса. Тот писал рапорты Бласковицу, Бласковиц - фон Рундштедту, а экселенц, тяжело вздыхая, складывал их в канцелярскую папку. Жаловаться было бесполезно: Дитрих, если ему не нравились приказы, мог послать к черту кого угодно - и командующего группой армий, и Штайнера и самого рейхсфюрера Гиммлера. Безоговорочно подчинялся он только Гитлеру, но тот уже давно не желал слышать никаких замечаний в адрес своего любимца. Ещё бы, они были старыми товарищами, со времен чуть ли не Пивного Путча, а к таким людям фюрер испытывал просто гипертрофированную привязанность: он не лишил поддержки даже законченного подонка Штрейхера. Дитрих же, при всех его недостатках, был приличным и даже заслуженным человеком.
Но сейчас вопрос стоял не о проблемах с СС, а о значительно более серьезных вещах.
- Возвращение корпуса из-под Варшавы неприемлемо, - столь же твердо ответил фон Манштейн. Генерал пехоты Йоха?ннес Альбрехт Бласковиц был одним из самых заслуженных военачальников вермахта и восьмым по старшинству, но Манштейн уже давно не приклонялся не перед какими авторитетами. Его план должен был обеспечить победу и было бы неразумно отказываться от него из-за каприза того или иного генерала, пусть даже и командующего армией. - Нужно найти другое решение. В распоряжении штаба армии есть ещё две резервных две резервных пехотных дивизии и корпус генерала Улекса, верно?
- Корпус генерала Улекса это фактически 24-я пехотная дивизия Ольбрихта. Сейчас она сосредоточена в районе Ловича, - заметил Фельбер.
- Я отдал приказ Ольбрихту растянуть свой левый фланг дальше на запад до установления контакта с дивизией фон Бризена, - добавил Бласковиц. - Но считаю этого недостаточным.
- А резервные дивизии? - продолжал настаивать Манштейн.
- Эти дивизии ограниченно боеспособны, а главное, недостаточно мобильны. Мы подтягиваем их к месту действия, но ввести в бой сможем в лучшем случае завтра в середине дня.
- Но фон Бризен держится? - уточнил начальник штаба группы армий.
- Держится, - подтвердил Бласковиц и не удержался от красивого сравнения: - Эмблема тридцатой дивизии - рыцарский щит, и сейчас она стала надежным щитом, прикрывающим наши тылы.
"Хорошо сказано, надо будет запомнить", - подумал фон Манштейн. - "Но что же, всё-таки, делать?"
Ему уже было ясно, что сохранить свой план без изменений не получится. Ошибка в оценке масштабов и состояния северной группировки противника оказалась настолько велика, что косметическими мерами её не скрыть. И пусть убеждение в стратегической обреченности врага оставалось у фон Манштейна столь же крепким, как и до начала разговора, генерал понимал, что в сложившейся ситуации поляки способны добиться кое-каких тактических успехов. А за неделю постоянных успехов уже окрепло впечатление, что вся кампания будет выиграна единым порывом, подобно тому, как когда-то восходящий к славе Наполеон громил австрияков в Северной Италии: "шесть побед в шесть дней". Собственно, так и получилось: шесть, даже семь, дней сплошных побед, а вот теперь начались затруднения. И очень не хотелось дать этим трудностям вырасти во что-то более серьезное, пусть даже и временное.
Не говоря уже о том, что, по слухам, Рейхсканцлер воспринимал любые неудачи крайне болезненно, а безответственные уступки со стороны генералитета привели к тому, что с фантазиями богемского ефрейтора приходилось считаться уже не только в мирное время, но даже и во время войны, что, конечно, никуда не годилось. Не то чтобы фон Манштейна терзала совесть за недостаточно активные защиту фон Фрича или поддержку Бека, этого не было, но что-то все же было сделано неправильно.
Сначала неожиданный приказ провести, вопреки первоначальному плану, наступление на Позен, потом столь же неожиданная отмена наступления. И все это, как теперь выяснилось, только потому, что руководство ОКХ не смогло противостоять давлению фюрера. Куда это годится? И с каким вмешательством Гитлера придется столкнуться, если встанет вопрос о сдачи Лодзи? Причем говорить с ним, вполне возможно, придется не Браухичу и Гальдеру, а фон Рундштедту и самому Манштейну: на днях Гитлер, до этого выезжавший из своей ставки в Бад-Польцине в войска группы армий "Север" изъявил желание проинспектировать так же и группу армий "Юг". Из штаба Роммеля уже прибыли два офицера для организации этого визита.
Нет, объясняться с Рейхсканцлером фон Манштейну хотелось меньше всего. Настоящий стратег умеет жертвовать малым, чтобы спасти большое. И, когда приходит время совершать эту жертву, не испытывает бессмысленных колебаний.
- Если вы получите еще одну пехотную дивизию, то как намерены поступить в этом случае?
- Развернуть ее между дивизиями фон Бризена и Ольбрихта, - ответил Бласковиц. - Одновременно Бризен растянет свой левый фланг на юго-запад, к Лежнице, чтобы парировать возможный удар в тыл из района Коло. И, разумеется, продолжим переброску в район Лодзи резервных дивизий.
- Хорошо, - Манштейн встал и решительно отодвинул стул. - Герр генерал, я разрешаю вернуть Лоха. Командующий меня поддержит. Но, получив это усиление, вы должны полностью снять угрозу флангу группы армий. Три немецких дивизии против польского корпуса, даже и усиленного дополнительной кавалерийской бригадой, это более чем достаточно. Враг не должен прорваться южнее Бзуры. От этого зависит исход операций под Варшавой и Радомом.
- Позвольте заверить и вас и командующего, мы прекрасно понимаем всю важность и ответственность возложенной на нашу армию задачи, - слова Бласковица можно было трактовать как угодно, фон Манштейн не сомневался, что главным их мотивом была отстраненная холодность: они с саксонцем друг друга недолюбливали. Ну и пусть, лишь бы 8-я армия удержала свои рубежи.
Начальнику штаба группы армий "Юг" не нужны были ни симпатии генерала Бласковица, ни даже его признание. Нужно было, чтобы он сумел осуществить план Манштейна, а признавать в этом случае будут уже потомки.
Гродно. Польша.
Штаб 3-го Корпусного Округа
Полковник Ярослав Окулич-Козарин на должности заместителя начальника штаба Третьего Корпусного Округа пережил больше полудюжины начальников, да и примерно столько же командующих округом. Шутка ли - пятнадцать лет на одном месте. Больше в штабе никто надолго не задерживался. Послужат годик-другой, и ушли... чаще всего на повышение. Тот же Юлиус Драпела, у которого в ноябре двадцать четвертого тогда ещё подполковник Окулич-Козарин принимал дела, к тридцать девятому году дорос до генерала бригады и командира дивизии. Правда, дивизия эта к первому сентября стояла где-то в Коридоре, и по всему выходило, что растрепали ее германцы как филин мышку. И неизвестно ещё, жив ли сам пан генерал, а если жив, то где он находится: в плену германском, в котле, или спешно с небольшим отрядом отходит на восток тайными тропами диких кабанов. Уверенно можно было утверждать лишь одно: на этой войне генерал Юлиус Драпела себе лавров не снискал.
Ну так и полковник Ярослав Окулич-Козарин ими пока что тоже не разжился. Потому что лавры эти добываются на фронте, а не в тылу. Сколько угодно можно повторять, что без тыла в современной войне армия ничего не стоит, все равно почёт и уважение фронтовикам. Уж Окуличу-Казарину это все было отлично известно: его карьеру в Великой войне можно было назвать если не блестящей, то уж точно удачной.
В четырнадцатом войну он встретил в звании поручика Русской Императорской Армии, в котором пребывал с октября двенадцатого. Правда. Ещё до выстрелов в Сараево, в конце апреля перевелся из 197-го пехотного Лесного полка в 1-ю авиационную роту.
Большинство офицеров, особенно кто постарше, считали военную авиацию баловством и игрушками. Двадцатипятилетннй Ярослав ( двадцать шесть ему исполнилось буквально перед самом началом войны, двадцатого июля ) так не считал.
И кто был в итоге прав? Награды поручика Окулич-Казарина ( тогда его вторая фамилия писалась через букву А ) давали на этот вопрос недвусмысленный ответ. Орден Святой Анны 4-й степени с мечами и надписью "За храбрость", орден Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом, орден Святой Анны 3-й степени с мечами и бантом, орден Святого станислава 2-й степени. И все они были добыты не на кончике штабного пера, а в небе над германскими и австрийскими позициями, трудом лётчика наблюдателя. А уж про самый дорогой из орденов за ту войну - Святого Григория 4-й степени, и подавно. К нему поручика представили в марте шестнадцатого, после того, как он выступил в нехарактерной для себя роли бомбардировщика: его самолет прорвался сквозь плотный заградительный огонь германцев к германским складам боеприпасов в районе Ново-Александровска. От одной из сброшенных бомб склады взорвались. Сам Окулич-Казарин был контужен, но сумел довести самолет до линии фронта и благополучно приземлился на своем аэродроме.
И пусть это были русские ордена, он впоследствии носил их с неменьшей гордостью, чем польские, полученные в войнах за Независимость. Да, карьера в русской Армии удалась, но завершилась в семнадцатом должностью преподавателя Военной школы лётчиков-наблюдателей и званием штабс-капитана.
А после поступления в Войско Польское карьера Окулича-Козарина ( теперь, в соответствии с польскими традициями фамилия писалась уже через О ) сделала крутой изгиб и, после недолгого пребывания на фронтах он оказался в Генеральном Штабе. Служил под начальством будущих звёзд первой величнны: Сикорского и Соснковского. Сам Пилсудский пожимал ему руку. Был майор Окулич-Козарин на хорошем счету, после войны его откомандировали на обучение во Францию, в Париж, а по возвращении направили в Гродно... И там время словно замерло на месте, разве что из подполковников он был в начале тридцатых произведен в полковники...
Как тут не вспомнить старую русскую байку, что офицеры делятся на тех, кто делает карьеру на войне и тех, кто поднимается вверх в мирное время. Если считать её правдой, то получалось, что пан Ярослав был военным офицером. И 1 сентября 1939 года снова началось его время... Только не поздновато-ли, в пятьдесят один-то год?
А ведь буквально накануне войны прежнего начальника штаба Округа, полковника Грабовского, переместили на новую должность куда-то в Малую Польшу, и Окулич-Козарин был назначен исполняющим его обязанности. Вот и думай...
Правда, думать было особо некогда - работы оказалось невпроворот: Округ изо всех сил работал на действующую Армию, посылая пополнения на горячие участки фронта, а фронт горел везде - от моря до Карпат. По три-четыре раза на дню в штаб приходили новости одна страшнее другой. Так что офицеры только переглядывались: что, вообще, происходит? Вслух этот вопрос на третий день войны задавать перестали: ответ было страшно слышать, не то что поизносить.
На вторую неделю война докатилась до самого Округа, до наревского рубежа, правда, находящегося в оперативном подчинении оперативной группы генерала Чеслава Млот-Фиалковского. А утром девятого в штаб пришло и вовсе шокирующее сообщение: выступили литовцы.
Сначала Окулич-Козарин не поверил. Потом, когда понял, что это не розыгрыш, оборвал все телефоны, пытаясь составить картину, как это может выглядеть. Казалось, что с минуты на минуту его вызовет для доклада командующий округом, а доклад превратится в скверный анекдот. Литва на Польшу напала. Нелепее могло бы выглядеть разве что вторжение люксембургской армии под командованием гауптмана фон Кёпеника в Германию.
Но на доклад командующий Округом, генерал бригады Юзеф Ольшина-Вильчинский, пригласил его лишь незадолго до полудня, когда и картина стала более-менее ясной, и недоумение постепенно улеглось. В итоге доклад получился вполне достойный. Генерал слушал внимательно, не перебивал, но с главным выводом о необходимости срочно запросить у Ставки подкреплений категорически не согласился.
Сказал как отрезал:
- Подкреплений не будет.
- Но самостоятельно удержать Вильно гарнизон не сможет, - настаивал полковник.
- В ситуации, когда не стабилизирован германский фронт, Главнокомандующий не видит возможности распылять силы на второстепенное направление, - пояснил Вильчинский.
"Выходит, он за это время сумел связаться с Главкомом", - подумал Окулич-Козарин. - "Но ведь ни он, ни маршал не представляли себе ясно ситуацию в районе Вильно. Как же можно без этого принимать решения?"
- Пане генерал. Оперативная группа генерала Млот-фиалковского имеет в своем распоряжении две кавалерийские бригады..., - не оставлял попыток отстаивать свою точку зрения начальник штаба.
- Оперативная группа генерал Млот-Фиалковского держит фронт против северного крыла германской армии... Хочется на это надеяться, - Ольшина-Вильчинский бросил тоскливый взгляд на висящую на стене карту Округа. Красные флажки, Воткнутые в бумагу возле Новогрудка, Ломжи и Визны сигналили о тревожной ситуации на Нареве. - К тому же у нас нет связи со штабом генерала Млот-Фиалковского.
- Но у Главнокомандующего...
- Это исключено. Для Вильно у Войска Польского резервов нет!
- Значит, гарнизону долго не продержаться, - вздохнул Окулич-Козарин. - Конечно, подполковник Подвысоцкий и его подчиненные выполнят свой долг перед Польшей и будут сопротивляться до последней возможности...
- Нет... - снова прервал его генерал. - Гарнизон города должен капитулировать.
- Что-о? - полковник непроизвольно приподнялся со стула. - Это пахнет изменой! Объяснитесь, пане генерал!
На тщательно выбритом лице Ольшины-Вильчицкого не дрогнул ни один мускул. Взгляд карих глаз был жеским и уверенным.
- Не забывайтесь! Не забывайте, кто из нас полковник, а кто генерал бригады! Кто командует округом, а кто всего лишь исполняет обязанности начальника штаба!
И - пауза. Долгая, томительная пауза. Сила на силу, воля против воли. Кто первый дрогнет, уступит, тот и проиграл. Что проиграл? Да все проиграл. И почему возникает такое впечатление, что генерал продумал этот разговор заранее? Ведь не могло же быть такого...
Тишина.
Тишина..
Тишина...
- Я объясню вам, пан полковник.
Ольшина-Вильчицкий резко встал, прошелся по кабинету: до окна и обратно. Окулич-Козарин тяжело передохнул. Победа! Только вот сил уже не осталось, и победитель падает без сил возле побежденного. "Радуйтесь, афиняне, мы победили!"
- Вы бы и сами все поняли, если бы анализировали ситуацию под Вильно и Свинчанамив контексте общей ситуации на фронте, а не в отрыве от нее.
- Я начальник штаба Округа, а не Генерального Штаба, - жесткость фразы была начисто стерта её извиняющимся тоном.
- Конечно, - понимающе кивнул генерал. - Но все равно, решения нужно принимать исходя из общей обстановки. Ваш доклад - это доклад солдата из окопа, а ведь вы штабист, пан полковник, вы должны смотреть на ситуацию как полководец, сверху.
Командующий уселся на свой стул и продолжал.
- Литва нам не противник. Раздавить её мы сможем в любой момент. Наш главный враг - это Германия. Главная угроза Польше - не с севера, а с запада. И это угроза не отдельному городу и окрестностям, а всему существованию государства. Познань и Краков в руках у немцев, их войска стоят у ворот Варшавы.
- Но наш долг защищать ту часть Польши, за которую мы отвечаем.
- Польша, пан полковник, это не свиная туша, на части не делится. И по частям ее защищать невозможно. Я повторяю, есть реальная опасность того, что в ближайшее время Германия полностью оккупирует всю страну. Вы этого не видите?
- Так точно, вижу, пане генерал.
А что ещё он мог сказать? Это сейчас видел каждый, но не смел произнести вслух. Генерал бригады Ольшина-Вильчинский - посмел. Почему?
- Но если это произойдет, то будет лишь временным нашим поражением.
Голос генерала был твёрд и уверен, он не допускал и малейших сомнений в своей правоте. И опять у Окулича-Козарина возникла мысль, что эти слова тщательно отрепетированы. Возникла - и пропала. Не могло такого быть. Никак не могло.
- Германия обречена. Да, Великобритания и Франция не торопятся начинать наступление. Не знаю почему. Гадать не станем. Мы офицеры, нам это не пристало. Верно?
- Так точно, пане генерал.
- Но когда наступление начнется, а оно начнется, никакая "Линия Зигфрида" его не удержит. Германия будет сокрушена, а Польша восстановлена. Вопрос лишь в одном: какая Польша?
- В каком смысле, пане генерал? - вот сейчас полковник не пытался скрыть недоумения.
- В каких границах? В довоенных или же Германию, как нерадивого мальчишку, накажут повторно. Гданьск, Ольштын, Верхняя Силезия - чьи они будут после войны? Это наррямую зависит сейчас от нас. Одно дело, если победу добудут лишь только французские и британские войска. И совсем другое, если на западном фронте наступать будут так же и поляки, продолжая славные традиции генерала Галлера.
- Но как это возможно?
- Солдат найти будет не слишком сложно, - охотно пояснил генерал. - Во Франции по-прежнему живет немало поляков. А вот с офицерами - беда. Именно поэтому необходимо вывести из-под опасности германского плена хотя бы какую-то часть офицерского корпуса. И капитуляция виленского гарнизона нам на руку. Формально польские офицеры окажутся в плену у Литвы, а она будет вынуждена быть сговорчивой, если великие державы окажут на нее дипломатическое давление.
- Теперь мне всё понятно, - признался Окулич-Казарин.
- Обстоятельства таковы, что Вильно сегодня - разменная карта, которую мы должны разыграть в интересах Польского государства. Потом мы все вернем. А сейчас можно обещать его литовцам хоть на веки вечные - при условии, что они сквозь пальцы посмотрят на то, что пленные польские офицеры... да и солдаты тоже переберутся на запад. Скажем, через Норвегию и Данию в Англию. Даже с чисто формальной точки зрения, после занятия Виленского края война между Литвой и Польшей может быть по факту считаться прекращенной. Конечно, дипломаты двадцать раз все оспорят, но пока они будут спорить, мы будем создавать Польскую Армию за границами Польши.
- Я всё понял, пане генерал, - с энтузиазмом выдохнул полковник. - Это план маршала?
- Это секретный план, пан полковник, - тон генерала снова стал сухим и строгим. - Чем меньше людей осведомлены о нем в полном объёме, тем лучше. Подумайте, какую часть можно открыть подполковнику Подвысоцкому, чтобы не создавать излишних сложностей. Времени на размышления у вас будет как раз на дорогу от Гродно до Вильно.
- На дорогу до Вильно? - удивленно переспросил начальник штаба.
Генерал кивнул.
- Да. Раз уж Вы вынудили меня выдать Вам эту информацию, то переговоры об условиях капитуляции гарнизона будете вести сами. И, если все пойдет удачно, закиньте нашим литовским друзьям крючок насчет почетной сдачи тылов и резервов нашего Округа. У них должен сработать хватательный рефлекс. А чем крупнее кусок они проглотят, тем вернее подавятся.
Смогоржув. Малая Польша
Штаб 22-й пехотной горной дивизии
- ...На этом всё. Вот такие наши дела, пан Леон. И теперь мне хотелось бы узнать, что вы обо всем этом думаете?
Полковник Леон Грот нервно потер подбородок.
- Это называется "разгром" пане полковник, - вымолвил он после долгой паузы. - Я считаю, что наша дивизия находится на грани полного уничтожения.
Командир 22-й горной пехотной дивизии, полковник Леопольд Энгель-Рагис, молча кивнул головой, давая понять, что он полностью разделяет оценку своего подчиненного.
- В нашем положении возможно только одно: предпринять все меры для спасения и сохранения боеспособности остатков дивизии, - продолжил начальник пехоты дивизии.
- Вы представляете себе, как это можно сделать?
- Я полагаю, нам следует вернуться к исполнению плана генерала Шиллинга. Если мы сумеет отвести войска к Висле и переправиться на правый берег, то сможем создать там крепкий оборонительный рубеж.
- Вы представляете себе, как это сделать конкретно? - продолжал настойчиво допытываться Энгель.
Грот неуверенно поглядел на командира, потом на карту. И снова на командира и снова на карту.
- Прежде всего, я бы отвел сейчас дивизию к Стопнице. А дальше выслал бы разведку сразу в двух направлениях: на юго-восток к Слюпи и на северо-восток. Если дорога на Щучин свободна, то предпочтительно отходить по ней: так мы сможем выйти к Висле намного быстрее. Если же там германцы, то придется отходить через Стажув.
- Отставить Щучин. Перейдя там Вислу, мы ничего не выиграем, а только попадем удар тех немецких частей, которые преследуют оперативную группу генерала Ягмина.
- Но, пане полковник, у нас нет информации, что фронт по Черному Дунайцу прорван...
- После того, как мы сдали рубеж по Ниде, оборона на Дунайце потеряла всякий смысл, пане Леон.
- Да, конечно, вы правы, пане полковник, - сконфужено признался Грот.
- Пан Леон, вы сами признали, что наше положение крайне тяжелое. И я, как ваш командир и командир дивизии спрашиваю: вы готовы сделать все, на что способны, для спасения дивизии?
Начальник пехоты вытянулся в струнку.
- Я готов, пане полковник! Если надо, я отдам свою жизнь!
- Вот этого как раз и не надо. Умирать Вам можно было там, под Брониной. А теперь, раз уж Вы остались живы, извольте не умирать, пока не выполните своего долга. Если со мной что-то случится, то командование дивизией принять должны будете Вы. И выводить дивизию в этом случае Вам. От Стопницы на Сташув, а дальше на Баранув-Сандомирский.
Выбора у Энгеля не было: подполковники Добржанский и Слащевский враждовали между собой столь серьезно, что досадная мелочь вроде войны с Германией никак не отразилась на их взаимоотношениях. Кроме того, Грот, был годами старше любого из них и, пусть и не имел диплома, но зато был выше по званию. Так что по всему выходило: только Грот и никто другой.
Пятидесятипятилетний полковник пехоты Леон Грот под конец своей карьеры добился максимум возможного: временно исполнял обязанности командира 22-й горной пехотной дивизии, после того как её прежний командир, генерал Боруты-Спехович, получил новое назначение. А после утверждения новым командиром полковника Энгель-Рагиса, он вернулся на прежнюю должность и стал готовиться к выходу в отставку. Но все карты спутала начавшаяся война.
- Я понял, пане полковник. Можете рассчитывать на меня! - негромко, но уверенно ответил Грот.
- Добро. В таком случае, отдавайте приказ на подготовку к выступлению. Через четверть часа дивизия должна выступить на Стопнице. Позаботьтесь об арьергарде. Германцы могут организовать преследование.
- Слушаюсь!
- Мне нужно немного прийти в себя, - Энгель потер виски. - Думаю, десяти минут мне будет достаточно.
Выглядел командир дивизии, и правда, очень неважно, но Леон деликатно промолчал. Козырнул, четко повернулся и вышел из комнаты.
Вышел и полковник, точнее прошел в маленькую смежную комнату. Сел в кресло у столика, снял и положил на стол фуражку. Ещё раз устало потёр виски. И расстегнул кобуру...
Он должен был умереть.
Полковник Леопольд Энгель-Рагис был христианином, католиком, и прекрасно знал о том, что самоубийство - грех, и не просто грех, а один из самых тяжких человеческих грехов. Но не зря же шло через века предание о том, что погубивший душу за людей её спасет. На этом и держалось требование чести к офицерам: не справился со взятой на себя задачей, бессмысленно погубил жизни доверенных тебе солдат - отдай свою, а там уже один Господь тебе судья. Рагис - не справился, практически погубил дивизию, а значит, должен был умереть.
Всё справедливо. Жаль только, что смерть не забрала его там, на поле боя под Брониной.
Он принял дивизию полгода назад, в марте тридцать девятого, но по-настоящему начал командовать ей лишь в августе, когда приближение войны стало совсем явным, и Польша приступила к скрытой мобилизации. Уроженец Жолкева, он никогда не жил в горах, однако комплектование высшего командного состава подгальских дивизий уже задолго до конца тридцатых проводилось не по территориальному признаку. Принадлежность к Подгале сохранилась в месте дислокации ( большая часть дивизии в мирное время квартировала в Пшемысле, оставшаяся - в окрестных городках ), комплектовании рядового и подофицерского состава и форме одежды: вместо шинелей в дивизии полагались плащи, а конфедератки и рогатывки панам офицерам заменяли широкополые фетровые шляпы, традиционно украшенные петушиными перьями.
На парадах это смотрелось здорово!
Да и в бою подгальцы уроженцам других воеводств не уступали. Просто, череда совпадений, случайностей и ошибок, которые принято называть судьбой...
В последние мирные дни дивизия находилась в глубочайшем тылу, на доформировании. А планы командования постоянно менялись: дивизию предполагалось включить то в состав армии "Карпаты", то армии "Лодзь". В итоге её передали в армию "Краков", в оперативную группу генерала бригады Ягмин-Садовского, которая должна была удерживать врага сначала в Силезии, а потом на рубеже реки Ниды. В реальности же вылилось в то, что, выгрузившись в Кшешовицах, дивизия все время отступала, так и не входя в соприкосновение с врагом. Вместо кровопролитных боев приходилось идти длительные марши, пробираясь через запрудившие дороги толпы беженцев, под бобами, которые постоянно сбрасывали с вражеских самолетов. На восток, на восток, на восток...
Энгель-Рагис считал себя профессиональным военным: в двадцать лет он ушел на Великую добровольцем в составе Польских Легионов, и с тех пор в его жизни не было другой службы, кроме армейской. Дисциплину он не просто понимал, она буквально въелась во все поры его души, став неотделимой частью натуры. Но - драпать от врага, пусть и более сильного, отдавая ему польскую землю? Эдак еще несколько дней, и германцы вернутся господами в Галицию, в родной Жолкев. И уж верно установят там не те порядки, что были в Двуединой Державе, когда поляк, пусть и не в своем государстве, но на своей земле ощущал себя паном. Так за что боролись? И почему прекратили борьбу в самый грозный час?
Ответов не было. Командиров своих полковник Рагис ни разу не видел: генералы все время были где-то восточнее, дальше в тыл, и лишь напоминали о себе приказами - отступать, отходить, отрываться от вражеского авангарда. И в душе зрела, набирала силу протестная волна.
Это не могло кончиться добром, и добром оно и не кончилось. Вечером восьмого сентября, когда дивизия завершала марш к Стопнице, пришло донесение о том, что Буско занято передовым отрядом гитлеровцев. Решение пришло мгновенно: полковник развернул дивизию на юго-запад. Дать по зубам обнаглевшему агрессору, уничтожить оторвавшийся от основных сил авангард, а потом продолжить предписанное приказами отступление.
Солдаты и офицеры приняли приказ с огромным воодушевлением. Была забыта усталость, дивизия одним рывком преодолела расстояние до Буско... и выяснилось, что немцев там нет. Действительно, после полудня в город ворвались несколько вражеских мотоциклистов, проехали по улицам и укатили в неизвестном направлении. Кто-то говорил на запад, кто-то - на юг. В общем, стало понятно, что ничего не понятно.
И вот тут полковник Энгель-Рагис допустил ошибку. Тяжелейшую, непростительную ошибку. Вместо того, чтобы продолжить отступление, он приказал остановиться на ночевку у Буско. Он бы мог сказать в свое оправдание, что ничто не предвещало беды, что в западном направлении была выслана необходимая разведка, но разве кому-то теперь интересны оправдания?
Он поднял дивизию еще затемно и, возвращаясь к прежнему плану отступления, приказал отходить вдоль дороги Буско-Стопница. И все равно опоздал: ночью мобильная вражеская группа выдвинулась к Бронине. Хуже того, немцы выяснили, что в Буско находятся польские войска, а сами при этом остались незамеченными. Конечно, знать планы полковника Энгеля они не могли, но догадаться, что с утра начнется отступление на восток, было не слишком сложно. Поэтому враг занял позиции на опушке леса слева от дороги. И дивизия угодила в эту засаду.
Это была катастрофа. Бойня. Методичное и безжалостное уничтожение. Немцы хладнокровно пропустили мимо своих позиций голову колонны, а затем открыли фланкирующий пулеметный огонь. Неожиданно атакованные, поляки не сумели сориентироваться в предрассветной мгле. Началась паника, а при панике потери возрастают многократно, закон войны. Бросая оружие и снаряжение, солдаты бежали, не разбирая дороги, а немецкие бронеавтомобили, выехав из леса на луг, спокойно расстреливали наиболее привлекательные цели.
Наибольшие потери понес 5-й полк Подгальских стрельцов. Собственно он перестал существовать: до Смогоржува добралось не более батальона солдат и несколько офицеров. Боевое знамя пропало, неизвестно куда сгинул командир полка, подполковник Жолкевский. Потери в личном составе 2-го и 6-го полков были невелики, но вот матчасть ослабела основательно. Противотанковых орудий в каждом полку осталось меньше половины, а артиллерийский полк хоть и сохранил большую часть пушек и гаубиц, зато потерял весь обоз, то есть по существу стал небоеспособен.
Да что там артполк, небоеспособной стала практически вся дивизия, и виноват в этом был он, её командир - дипломованный полковник Леопольд Энгель-Рагис. Конечно, непоправимой трагедии ещё не случилось: дивизия осталась управляемой и способной выполнить приказ на отступление к Висле. А там и боеприпасы подвезут, и людьми пополнят.
Но это будет уже при другом командире. Он же должен ответить за разгром под Брониной. Чтобы те, кто придут на его место знали: честь польского офицера не пустой звук. Что долг должен быть выполнен во что бы то ни стало. Что есть в жизни вещи страшнее смерти.
И что на самом деле в жизни все просто, сложности мы придумываем себе сами. Придумываем, нагромождаем, а потом тыркаемся между них, не в состоянии найти выхода. И рассуждаем, рассуждаем, рассуждаем... А потом вдруг судьба просто ставит тебя перед выбором, и ты понимаешь, что все эти сложности - мираж и рассуждения - пустое. А есть только да или нет. Нет или да. "Быть или не быть".
"Не быть!" - вздохнул Энгель, резко приставил пистолет к груди и нажал на спусковой крючок. Приглушенно грохнул выстрел. В грудь ударила резкая боль и сразу упала темнота. Полковник вместе со стулом повалился на пол. Он уже не увидел, как ворвался в комнату ординарец-поручик, не услышал его крика: "Сюда! Врача скорее! Полковник Энгель застрелился!"
Вильно. Польша
Репрезентативный дворец
В юности Тадеуш Подвысоцкий верил во всемирный заговор темных сил: лет в шестнадцать ему в руки попалась брошюрка ксёндза Лютастанского, которая произвела на юношу сильное впечатление. И хотя очень скоро выяснилось, что Лютастанский вовсе и не ксёндз, а лишенный сана негодяй, убежавший ко схизматикам, осадочек, однако, остался. И оставался он довольно долго, а исчез незаметно, сам собой. Просто в какой-то момент пан Тадеуш понял, что в заговор он уже не верит. Потому что на долгом жизненном опыте успел убедиться, сколь сложен мир и сколь много в нем зависит от непредсказуемых случайностей. Ведь если осуществлять заговор, то необходимо контролировать все критические точки, а как это сделать, если этих точек великое множество и ситуация в них меняется постоянно.
Вот взять хотя бы происходящие события. Можно предположить, что начало войны стало результатом реализации плана неких темных сил. Ведь и в самом деле, противоречия между Германией и Польшей не были столь уж глубокими, чтобы невозможно было договориться. Сам пан Тадеуш, как простой польский офицер был уверен, что немцы скорее союзники, чем враги. Конечно, после восемнадцатого на поляков и Польшу они злы, потому как потеряли изрядные территории, которые привыкли считать своими. Но так ведь и поляков есть все основания эти земли своими считать. И, если уж на то пошло, то и не только эти земли, но и кое-какие другие. И Кенигсберг мог бы сегодня именоваться Крулевец, и Бреслау Вроцлавом. Не говоря уж о том, что в свое время не Польша с союзниками делила на части Пруссию до полного уничтожения, а как раз Пруссия Польшу.
Так что самое умное было бы признать, что история взаимоотношения между народами сложная, но все же надо жить сегодняшним днем и понимать, что есть у двух стран общий враг - Советы. Против него и объединяться.
Так думал не только Тадеуш Подвысоцкий, такие настроения пронизывали все общество, в том числе и офицерский корпус. Не было никаких сомнений, что так думает и в этом направлении работает правительство. И перспективы такой работы казались самыми радужными: если уж Чехословакия сумела полюбовно решить с фюрером судетскую проблему, то Польше и вовсе тогда сам Бог велел, ведь ситуация с Данцигом была куда менее острой.
Однако, прочного союза никак не складывалось. А с весны тридцать девятого и вовсе поползли новости одна другой тревожнее. Дело шло к войне, в Коридоре даже успели развернуть Корпус Вторжения. Маршал Смиглы произносил по радио воинственные речи, а некоторые неумеренно патриотические личности, не особо маскируясь, начали готовиться к немецким погромам.
Лично пан Тадеуш полагал, что войны не будет. Готовились начать войну с чехами - не начали. Готовились к нападению на Литву - не напали. С чего бы с немцами быть иначе? Однако, занимая должность коменданта виленского гарнизона, необходимые меры предосторожности принял. Пусть немцев в Вильне проживало совсем немного, однако побеспокоиться об их безопасности следовало.
Корпус Вторжения, действительно, ни в Данциг, ни, тем более в Восточную Пруссию не вторгся. Но война все же началась - немцы сами вторглись в Польшу. И вторглись так, что уже на второй день стало ясно: случилось страшное, надо спешно договариваться о мире, уступая все, что можно уступить, иначе может и вовсе ничего не остаться. Канет в лету вторая Речь Посполитая, как когда-то давно канула Первая.
Но мирные переговоры почему-то не начинались. Ни на второй день, ни позже. Заговор? Правительство Польши действовало не в интересах страны, а выполняя волю каких-то тайных сил? Но ведь при этом маршал Смиглы выполнял волю народа: Подвысоцкий видел, что большинство поляков желало не уступать, а сражаться. Того, кто рискнул бы выйти с предложением о капитуляции, люди растерзали бы раньше, чем военно-полевой суд приговорил бы его к расстрелу. Конечно, пан Тадеуш мог наблюдать только ситуацию в Вильно, но не сомневался, что в Варшаве или в Кракове ( пока город не заняли вражеские войска ) царили точно такие же настроения.
Плюс ещё правительство рассчитывало на помощь Великобритании и Франции. Это было логично и объяснимо: эти страны издавна были друзьями польского народа, поляки питали к ним искреннее уважение и благодарность и верили, что не будут брошены в годину новых бедствий. Сам Подвысоцкий эти чувства полностью разделял, вот только союзники на помощь не спешили. Имея дома прекрасный радиоприемник и владея немецким и русскими языками, пан Тадеуш каждый вечер слушал передачи нейтралов - Швейцарии и Новороссии. И каждый вечер убеждался: широкомасштабное наступление очередной раз так и не началось.
Международный заговор с целью уничтожения Польши? А что выигрывали союзники от ее уничтожения? Наоборот, теряли своего наиболее верного сателлита на востоке, а Рейх обретало прочный тыл: в последнее время Гитлер нашел общий язык с коммунистами, и бывшие враги обернулись чуть ли не лучшими друзьями. Конечно, предсказать, сколько продлится такая дружба, было невозможно, но на сегодняшний день сомневаться в ее крепости не приходилось.
А теперь в войну вступила Литва. Тоже по указке заговорщиков? Что ж, в этом случае, Вильно превращалась в узловой пункт осуществления заговора: ведь каждому понятно, что город был главной и единственной целью литовцев в этой войне. А значит, у заговорщиков на его счет должны были быть вполне определенные планы. Но реализовать эти планы было совершенно нереально без усилий нужных людей на ключевых постах. И вот тут начиналось самое интересное.
С польской стороны таким человеком был, безусловно, командующий укрепленным районом "Вильно" полковник Люциан Янишевский. Однако ещё седьмого числа он отбыл на фронт - вместе с наспех сформированной после начала войны 35-й резервной пехотной дивизией, в которой он занял должность начальника пехоты. Командование обороной автоматически перешло к командующему городским гарнизоном, то есть к подполковнику Тадеушу Подвысоцкому.
Без сомнения, таинственные заговорщики были просто обязаны как-то проинструктировать его на предмет действий: то ли сдавать город, толи оборонять до последнего. Но они просто никак себя не проявили. С началом войны указания подполковник получил только из штаба 3-го Корпусного Округа и от его командующего, генерала бригады Юзефа Ольшина-Вильчинского. И указания эти не содержали никакого двойного дна, это были приказы польского генерала польскому офицеру защищать польский город.
Правда, генерал сообщил, что направляет в Вильно полковника Окулич-Казарина, который должен будет принять на себя командование обороной. Но от Гродно, в котором располагался штаб Округа, до Вильно по прямой было почти что сто пятьдесят километров, которые полковнику предстояло преодолеть по весьма некачественным даже по польским меркам дорогам. Больше того, вскоре после полудня литовцы предприняли атаку на расположенный к югу от города военный аэродром Порубанек. Самолётов там не было уже давно, но части наземного обслуживания из состава 5-го авиаполка организовали оборону, тем более, что несколькими часами ранее они уже отбили одну литовскую атаку. Но в этот раз враг атаковал крупными силами, при поддержке бронеавтомобилей и танков. После ожесточенного боя авиаторы вынуждены были отойти в Вильно, и влились в ряды защитников города. Но при этом оказалась перерезана железная дорога на Лиду и Гродно, а с шоссе получилась вообще странная ситуация. С одной стороны командовавший южным участком обороны подполковник Шилейко доложил, что разведка добралась до Рудомино и не встретила врага, а с другой, прикрывать автостраду было некем, так что литовцы, после захвата Порубанека, могли смело выдвигаться и в Рудомино и даже к Немецу.
Так что по всему выходило, что возглавлять польскую оборону города выпадало ему, подполковнику Тадеушу Подвысоцкому, а никакие тайные силы не спешили продиктовать ему свою волю. Не смогли своевременно отреагировать? Тогда какие ж они всесильные? Им все едино? Тогда какие ж они заговорщики? Заговор это всегда точный план, даже малое отклонение от которого может повлечь за собой крушение всего замысла.
Ну да и провались они пропадом, эти мифические всемирные кукловоды. И без них у подполковника хватало проблем. Нужно было распределить наличные силы по рубежам обороны, а тех сил было откровенно недостаточно. В мирное время в городе размещались 1-я дивизия пехоты легионов имени маршала Пилсудского и 4-й полк Занеманских улан из состава Виленской кавалерийская бригада, однако оба соединения покинули Вильно ещё до начала войны. В городе остались резервные части, но большинство из них вошли в состав той самой 35-й пехотной дивизии, с которой отбыл на фронт полковник Янишевский. Оставались свезенные в город уже после начала войны новобранцы, примерно на два полнокровных батальона, плюс около батальона гарнизонной службы, плюс службы обеспечения легионистов и кавалерийской бригады. С началом боевых действий к городу стали стягиваться ещё и пограничники из полка "Вильно". Всего вместе получалось около шести с половиной тысяч штыков, да при четырнадцати орудиях: две батареи "французских" полевых пушек, остальное - противотанковые шведские "Бофорсы".
За первую половину дня число бойцов возросло в два раза: жители города добровольцами вставали на его защиту. И убеленные сединами ветераны на пороге старости, и не попавшие под призыв люди среднего возраста, и горячая молодежь и даже совсем юные хацеры. Конечно, подполковник не стал тут же вооружать всех желающих. Во-первых, это была бы уже не армия, а банда, во-вторых, столько оружия в городе просто не было. Но отряды добровольцев всё равно формировались и вооружались подручными средствами: охотничьими ружьями, пистолетами и револьверами, ножами, а так же, после того как выяснилось, что у литовцев есть немалое количество танков, ещё и бутылками с горючими жидкостями ( по преймуществу в дело шел простой бензин ).
Литовцы появились возле города еще до полудня, но штурмовать не спешили. Кроме боев за Порубанек нигде больше до стрельбы не дошло. Было похоже, что враги не уверены в своих силах. Словно в подтверждение этой догадки, Подвысоцкому доложили, что литовцы предлагают переговоры. Затяжка времени всегда в интересах обороняющейся стороны, поэтому подполковник согласился принять парламентеров.
Принимал он их в Репрезентативном дворце, когда-то служившем жилищем виленским генерал-губернаторам Российской Империи, а после восстановления независимости Польши ставшим резиденцией для первых лиц страны во время их пребывания в Вильно. Где, как не здесь было развернуть штаб обороны города, поэтому пан Тадеуш и перебрался во дворец из комендатуры. Пребывание в стенах, помнивших Первого Маршала и героического генерала Желиговского, невольно заставляло действовать на пределе сил, чтобы оказаться достойным памяти великих поляков.
Парламентеры прибыли около пяти вечера.
- Полковник-лейтенант Альгис Кашета! - представился старший. - Уполномочен генералом Виткаускасом вести переговоры. Мой переводчик капитан Лобацевич.
Младший по званию вытянулся по стойке "смирно" и прищелкнул каблуками.
Кашета говорил по-польски бегло, правильно и без малейших затруднений. В переводчике не было необходимости, и Подвысоцкий прекрасно понимал, что причина присутствия капитана чисто политическая - подчеркнуть значимость литовского языка. По тем же политическим соображением он и звание свое произнес на литовский ( а точнее - на немецкий ) манер: "полковник-лейтенант". Хотя, разговаривая на польском языке, мог бы просто сказать - "подполковник".
- Комендант виленского гарнизона подполковник Подвысоцкий, - представился он в свою очередь. - Подполковник Кардашевич, мой заместитель.
Командир полка Корпуса Охраны Пограничья добрался до Вильно какой-то час назад, но Подвысоцкий сразу ввел его в курс дела: именно пограничники были той основой сил обороны, к которой комендант постепенно добавлял части усиления.
Лобацевич перевел на литовский, подтвердив догадку Подвысоцкого. Комендант украдкой усмехнулся.
- Прошу садиться, панове, - он указал на стоявший посреди комнаты широкий стол и окружающие его стулья, а адъютанту приказал подать всем участникам переговоров кофе.
Комната и стол явно предполагали более представительную компанию, и четверка офицеров смотрелась на фоне окружающего великолепия несколько невзрачно, но Подвысоцкий уже решил твердо держаться принятого решения.
Когда кофе было подано и адъютант удалился, полковник-лейтенант сразу перешел к делу. Разумеется, на своем языке. Лобацевич ( судя по всему, капитан относился к тем тутейшим, что упорно желали считать себя белорусами, а не обрусенными поляками ) переводил.
- По поручению генерала Виткаускаса я уполномочен предложить гарнизону Вильнюса почетную капитуляцию. Мы гарантируем всем военнопленным достойные условия содержания. Офицеры смогут сохранить личное холодное оружие. Личное огнестрельное оружие будет возвращено им при освобождении сразу после окончания войны. Гражданские лица, вступившие в ополчение, должны сдать оружие, в этом случае гарантируется, что к ним не будут применены репрессии. В противном случае, как Вам прекрасно известно, их действия будут рассматриваться как нарушение общепризнанных международных правил ведения войны. Ответственность за последствия в этом случае ложится на нарушителя.
- Мы прекрасно осведомлены о правилах ведения войны и намерены их строго соблюдать, - энергично кивнул пан Тадеуш. - Однако, разговор об ополченцах сейчас имеет чисто теоретический интерес: передайте генералу Виткаускасу, что его предложение отклонено. Мы будем оборонять Вильно.
По мимике Кашеты было ясно, что он отлично понял ответ коменданта. Однако литовец терпеливо выслушал перевод Лобацевича и только после него заговорил.
- Это приведет к бессмысленным жертвам. Наша группировка превосходит гарнизон города по всем статьям: в людях, количестве боеприпасов, в артиллерии.
- Не думаю, что генерал Виткаускас собирается активно использовать превосходство в артиллерии, - усмехнулся Подвысоцкий.
Полковник-лейтенант сумел сохранить самообладание, но было видно, что это далось ему изрядным напряжением сил.
- Вы имеете в виду то, что камни Вильнюса святы для каждого литовца? - перевел капитан.
- Это война, пан подполковник, - жестко ответил комендант. - Вы можете мне не верить, но я точно знаю, как нам, полякам, дорого Вильно. Но мы вынуждены обороняться. И, будучи слабейшей стороной, мы вынуждены использовать любой шанс. В том числе и тот, что генералу Виткасукасу будет нелегко отдать приказ открыть массированный артиллерийский огонь.
- Если понадобится, то литовские воины не пожалеют за освобождения Вильнюса своей крови!
- Польские воины её уже пролили в девятнадцатом году, - парировал Подвысоцкий. - И никто не посмеет сказать, что она была пролита зря.
Пан Тадеуш не участвовал тогда в боях за Вильно, но видел фотографии церемонии похорон погибших при его освобождении польских солдат ( проходившей, кстати, как раз во дворе того самого дворца, где сейчас шли переговоры ) и слышал рассказы очевидцев. Казалось, проститься с погибшими пришел весь город... Естественно, кроме жидов, которым что русские, что литовцы, что поляки - одинаково чужие.
- Как я понимаю, переговоры заходят в тупик? - вставил своё слово Кардашевич.
- Я могу лишь только ещё раз напомнить вам об ответственности за жизнь ваших подчиненных, - через Лобацевича ответил Кашета. - Не заставляйте их гибнуть в бою, который не имеет ни малейшего смысла. Германские войска под Варшавой, Польша вот-вот капитулирует. А если не капитулирует, то через несколько дней к Вильно выйдут немецкие танки.
- Вот тогда мы и поговорим о капитуляции. С немцами, пан подполковник. По крайней мере, их армия доказала, что она умеет воевать.
- Чего пока что не доказала армия польская, - с непроницаемым лицом произнес литовец.
- Пан подполковник, Вы забываетесь!
- Нет, пан, - Кашета говорил по-литовски сдержано, безэмоционально, но за его словами чувствовалась железная уверенность в своих силах. - Вы вполне ясно даете понять, что не считаете наши войска достойным противником. Что ж, ваше право. Я не стану тратить слов на убеждения, я вижу, что это бесполезно. Я сделал все, что было в моих силах, чтобы сохранить жизнь Ваших солдат.
- Ваша совесть чиста, пан подполковник, - иронически кивнул Подвысоцкий. Было слегка досадно, что литовец сразу разглядел подлинную причину неуступчивости коменданта города. Да, подполковник не верил в то, что литовские войска окажутся способными взять город. Одеть в мундиры можно кого угодно. Приучить к элементарной дисциплине тоже. Обучить использованию техники и современной тактике ведению боя сложнее, но все же для литовцев эта задача не непосильная, народ культурный, неглупый, смекалистый. Но боеспособность это прежде всего дух, а вот ему у соседей взяться неоткуда.
В любом народе найдутся мечтатели, способные произносить пламенные речи о свободе и независимости. Но поляк, это не только мечтатель, это воин, храбрец, способный не щадя себя броситься в гущу боя, и этим поступком зажечь смелость в десятках сердец товарищей по оружию. А у литовцев такие смельчаки встречались столь редко, но их количества не хватило бы, чтобы повести за собой хотя бы полк, не говоря уж о большем формировании. Хуторяне, землеробы, блюдущие свою выгоду. Да, в массе, преодолев барьер страха, они неплохие воины, пойдут ломить стеною, но самим себя им над этим барьером не поднять. А раз так, то и Вильно им не видать. Окружат, обложат, но в город полезут с большой опаской, и сразу отползут, столкнувшись пусть с немногочисленным, но отчаянным польским сопротивлением.
- В таком случае, наша миссия завершена. Честь имею!
Кашета встал из-за стола, вслед за ним поднялся и Лобацевич.
- Ответственность за дальнейшее ложится на вас, пан комендант, - добавил литовец перед тем, как покинуть комнату. Подвысоцкий в долгу не остался:
- Не сомневайтесь, пан подполковник, я кадровый польский офицер и прекрасно осознаю и свой долг, и свою ответственность.
Эту фразу капитан Лобацевич уже не переводил: условности переговоров кончились, и все прекрасно понимали, что будет дальше...
Берлин. Имперское министерство авиации
В январе ему исполнилось только сорок шесть лет. Или уже сорок шесть?
Герман Геринг любил жизнь и умел жить. Умел наслаждаться ей каждый день, минута за минутой, подобно тому, как истинный сомелье смакует глоток за глотком бокал изысканного вина. А ещё он прекрасно понимал, как мала дистанция от жизни до существования. Безрадостного, бессмысленного, наполненного лишь страданиями и сожалениями. Сколько у него ещё времени впереди? Год? Три года? Семь лет? Десять? Наверняка не больше. Нет, прожить-то он, несмотря на старания врачей, может и намного дольше, вот только это будет уже совсем не та жизнь.
Лишь те, кто верят в бога, способны и в такой жизни углядеть смысл, причем великий. Геринг в бога не верил, хотя не выставлял это напоказ и даже, при необходимости, мог посетить церковную службу. Исключительно ради пользы дела. Но себя-то не обманешь, да он и не собирался этого делать. Наоборот, самому себе Геринг всегда говорил беспощадную правду, он ещё в юности понял, что это является лучшей защитой от ударов судьбы.
Только тот, кто реально смотрит на жизнь, способен подчинить себе свою судьбу и сделать карьеру. Обычный человек живет под влиянием обстоятельств, сильные люди эти обстоятельства преодолевают, но только избранные способны обстоятельства создавать. Такими, как нужно им, избранным людям.
Герман Геринг, как и многие, ещё в раннем детстве мечтал стать таким владыкой судьбы. В отличие от многих, он не ограничился мечтаниями, а посвятил всего себя достижению поставленной цели. У сына Эрнста Генриха Геринга, одно время занимавшего пост генерал-губернатора немецкой Юго-Западной Африки и дружившего с самим Бисмарком, для карьеры была отличная стартовая площадка. Однако всего, что ему удалось добиться в жизни, Геринг создал для себя сам, своими усилиями и стараниями, сметая все преграды, которая жизнь выставляла у него на пути.
А добился он немалого. Понятно, что речь шла не о чинах, хотя Геринг всегда охотно принимал новое назначение с удовольствием, будь то воинское звание, партийная должность или государственная служба. Не о наградах, хотя парадный мундир Германа блистал орденами. Не о богатстве, хотя к нынешнему одна тысяча девятьсот тридцать девятому году Герман Геринг был одним из богатейших людей Германии. По отдельности все это не стоило для него почти что ничего. Но все эти ( и многие другие ) вещи вместе создавали тот неповторимый букет, который и назывался "настоящая жизнь". Она и только она имела смысл и цену в глазах Геринга, только она была его целью. Ради ее продолжения он был готов на всё. А влачить жалкое физическое существование и повторять: "Спасибо, что живой...". Нет, это не для него.
Война органично вписывалась в эту бурную настоящую жизнь, добавляла ей новый вкус, опьяняла, щекотала нервы риском. И пусть теперь он был не свежеиспеченный лейтенантик двадцати одного года от роду, а бывалый фронтовик с немалым количеством боевых наград, ощущения всё равно были во многом такими же, как в том самом августе четырнадцатого года.
Сколько ему ещё было отмеряно такой, настоящей жизни, Геринг не знал. Год? Три? Пять? Семь? Десять лет? Или больше? Это было не так важно. Каждый день он сейчас проживал как последний. И одновременно стараясь изо всех сил на века занять место в истории. Занять так, чтобы, если судьба будет неблагосклонной, никто бы не смог вытравить память о нем из умов грядущих поколений великой германской нации.
Если бы в эти дни его могли видеть те, кто знал о нем лишь по статьям в продажных газетах, гордо и безосновательно именуемых "свободной прессой" ( свободными они были разве что от обязанности следовать правде да от совести ), то они были бы поражены объему работы, выполненной с начала войны и той кипучей энергии, с которой он за эту работу брался. Другое дело, что таких рядом с Герингом сейчас не было: его окружали люди, которых он давно и тщательно подбирал, формируя руководящие органы Люфтваффе под свои интересы и предпочтения.
Конечно, уследить за всеми назначениями он не мог, но, во-первых, активно привлекал и привлекал своих старых и проверенных товарищей, вроде Удетта или Мильха, а, во-вторых, если кто-то ранее незнакомых ему выдвиженцев имел несчастие не понравиться Герингу, то на его карьере в Военно-Воздушных Силах Третьего Рейха можно было смело ставить жирный крест.
Пожалуй, единственным человеком, сумевшим преодолеть давление Геринга, был Вальтер Вефер. Когда в 1933 году встал вопрос о формировании Генерального Штаба Люфтваффе, фон Бломберг откомандировал его из военного Министерства в Министерство авиации со словами, что отдает самого перспективного офицера-штабиста. Человек авиации абсолютно чуждый, до этого назначения ни разу не поднимавшийся в воздух, Вефер стал начальником Командного управления. Герингу тогда пришлось согласиться: назначение единым фронтом одобрили Армия, партия и лично фюрер. Но с первого же дня Герман принялся незваного помощника грызть. Тогда он нисколько не сомневался, что незваного помощника ожидает участь ореха, попавшего в зубы гофманновскому Щелкунчику, а место начальника Командного управления скоро освободится для кого-нибудь из преданных не только Германии и Гитлеру, но и лично Герингу людей.
Однако этот орешек Щелкунчику оказался не по зубам. Немногословный, сосредоточенный на работе, улыбающийся лишь во время парадных мероприятий, которые он изредка посещал, сорокадевятилетний уроженец Восточной Пруссии оказался сделанным из крепчайшей немецкой стали. Спокойно и целеустремленно, он осваивал новое для него дело и сразу строил Систему. Именно так: Систему с большой буквы. Большинство подчиненных Геринга, не обладая системным мышлением, отлично, хорошо или удовлетворительно решали конкретные задачи. Вефер упрямо создавал механизм решения таких задач, по мере доводки все менее зависящий от способностей или неспособностей конкретных исполнителей.
Его работоспособность была огромна. Интриг, пронизывающих Министерство авиации он просто не замечал, проходя через них, как азартный грибник в лесу проходит к желанной добычи через легкую паутину. К тому же Веферу благоволил фюрер: генерал не скрывал своих симпатий к национал-социализму, хотя при этом демонстрировал его на подчеркнуто армейский манер - постоянно напоминая, что германский офицер не может быть членом какой-либо партии. Довольно широкую известность получила его фраза на одном из светских приемов: кто-то льстиво назвал его столпом национал-социализма, на что Вефер, не задумываясь, мгновенно ответил.
- По отношению к национал-социализму я не столп, а контрфорс.
Надо ли говорить, что питавший слабость к классической архитектуре Гитлер был просто в восторге от этой фразы.
Герингу же было не до восторгов. Люфтваффе развивалось гигантскими темпами, успехи были впечатляющими и неоспоримыми, но все чаще и чаще возникал вопрос, кто же истинный творец этого чуда: Геринг или Вефер. Самого начальника Командного управления этот вопрос не занимал, зато в Министерстве им задавались все больше и больше.
Развязка получилась неожиданная и кровавая. В мае тридцать шестого Вефер был в Дрездене, выступал перед курсантами тамошнего авиационного училища, после чего должен был спешно вылететь в Берлин, на похороны генерала Лицмана. Перед полетом генерал разнервничался из-за того, что на аэродром опоздал второй пилот и невнимательно провел предполетный осмотр самолёта, не заметив, что крепления элеронов были зафиксированы. Небо небрежности не прощает: сразу после взлета Не.70 рухнул на землю и взорвался.
На похоронах Герингу не пришлось даже лицедействовать, он по-настоящему переживал гибель Вефера. Подвинуть генерала было необходимо, но смерти ему Герман никак не желал. Но настоящий масштаб потери он осознал много позже, меняя одного за другим начальников Генерального Штаба Люфтваффе, в который было реорганизовано Командное управление. Кессельринг и Штумпф обладали немалыми достоинствами, но именно в этой роли уступали Веферу безнадежно. Как и нынешний начальник Генштаба, генерал-лейтенант Ешоннек.
Вроде все было при нем: и знания, и образование, и умение наладить работу, и отличные аналитические способности. Ведь не за наличие могущественных покровителей он получил столь высокое назначение, когда ему ещё не исполнилось и сорока лет. Уж Герингу-то об этом было известно лучше, чем кому бы то ни было. Но слагаемые так и не составили сумму. Ешоннек оставался неплохим начальником штаба, но не более того. Отлаженной системой, каким он был при Вефере, при Ешоннеке Генеральный Штаб Люфтваффе так и не стал. Больше того, порой его решения откровенно буксовали: генералы, не желая выполнять приказы молодого начальника, аппелировали к Мильху, к Удетту, к самому Герингу и очень часто добивались своего: приказы значительно корректировались, а то и отменялись. Настоять на своем решении у Ешоннека не хватало сил.
Геринг всё это понял довольно быстро, но ещё раз менять начальника своего Генштаба не планировал. Во-первых, время экспериментов прошло, к началу тридцать девятого стало понятно, что ждать войны осталось совсем недолго. Настоящей, серьезной войны, требующей полной концентрации всех имеющихся сил, а не локального конфликта с использованием некоторого количества авиации, как это было в Испании. Во-вторых, недостаточно сильный Ешоннек не только огорчал, но и устраивал Геринга. Скорбь по Веферу и понимание его значимости были искренними, но представить себе, что было бы, если бы все эти годы железный Вальтер стоял рядом, было страшновато.
Например, ему бы Геринг не смог устроить разноса по поводу высоких потерь среди германских асов, а вот сорвать досаду на Ешоннеке во время утреннего доклада получилось более чем естественно.
Выслушав доклад и обсудив поднятые в нем вопросы, Геринг неожиданно круто изменил тему разговора:
- А теперь я вас хочу спросить, Ганс, почему так часто сбивают наших асов? Война идет всего неделю. Вражеская авиация рассеяна, разгромлена и уничтожена. Это говорит берлинское радио. Это я докладываю фюреру. Это докладываете мне вы, Кессельрниг, Лёр. И вы же докладываете мне о том, что в боях погибли Хаммес и Беренц. Над Варшавой ранен Грабманн. Сбит и чуть не погиб Мёльдерс.
- Мёльдерс был сбит не над Польшей, - осторожно напомнил Ешоннек.
- Мёльдерс был сбит и это главное. Остальное несущественно, - не допускающим возражений тоном заявил Геринг. - Это неприемлемо. Люфтваффе не должно нести такие потери. Перед глазами у людей пример Испании. Да, некоторые из наших парней погибли в боях, это война, она не бывает без потерь. Но потери были невелики, а победа полной и неоспоримой. Никто: ни французские плутократы, ни британцы, ни русские коммунисты этого не отрицают. А это означает, что определена цена такой победы. Вы мне можете объяснить, чем польская авиация лучше той, что была у "республиканцев"?
Последнее слово Геринг выдавил с нескрываемыми ненавистью и сарказмом.
- У поляков была неплохо налажена служба противовоздушной обороны, которой у испанцев практически не было, - тускло ответил начальник штаба.
- Мы уничтожили эту службу в первый день войны, верно? - дожимал своё Геринг. Если бы кто-то мог читать стенограмму разговора, то ему могло бы показаться, что Ешоннек уже подавлен и сломлен, но шеф Люфтваффе знал, что это неверно, что сейчас он перейдет к более жесткой обороне.
Так оно и произошло.
- Майор Грабманн был ранен над Варшавой как раз в первый день войны, - напомнил начальник штаба.
- Допустим, - Геринг был выше придирок к мелочам. - Но он был сбит в воздушном бою, а не огнем зенитной артиллерии. Разве польские самолеты лучше тех, с которыми ему приходилось сражаться над Иберией?