Он сразу понравился мне: высокий, с узкой талией и широкими плечами - отличная мужская фигура. Густые черные волосы, ореховые глаза. Мы быстро стали сближаться. Нет, слово 'быстро' не передает всей картины. Молниеносно. Наше сближение было молниеносным. Павел оказался прекрасным любовником и, конечно, по закону курортного жанра, почти сразу признался мне в любви. Я сказала, что хочу только серьезных отношений. Поэтому если ему это не нужно - пусть убирается туда, откуда пришел, - в небытие. Он думал ровно полчаса, прежде чем сказать, что готов к отношениям, тем более ему уже 30 лет, родители заждались внуков и так далее по обычной схеме.

Однажды он сказал мне: 'Я бы хотел сделать тебе ребенка, чтобы ты точно от меня никуда не делась'. Позже он называл это 'нашалить'. Знаете, 30-летний мужчина ведь иногда может 'нашалить' отпрыска малознакомой девушке.

Все было прекрасно, исключая небольшие мелочи, на которые я старалась не обращать внимания. Например, как-то раз он не смог вспомнить дату моего рождения или мое отчество. Однажды я случайно увидела, что в списке его телефонных контактов я совсем под другим именем: не Валя, а Варя. 'Как же так, это же мое имя? Имя - самое ценное сочетание звуков для человека! А для тебя это имя любимой женщины!' - негодовала я. 'Сразу так записал, а потом забыл исправить', - оправдывался он, судорожно меняя Варвару на Валентину.

Но в остальном все шло гладко. Павел даже своим родителям поведал о моем существовании, и частенько предавался мечтаниям о семейных вечерах. Иногда рассказывал истории из фамильной биографии, например, как отец в молодости умыкнул паспорт его матери и подал заявление в ЗАГС. Хоть мать потом и устроила ему скандал, но подвиг оценила. Короче, смотри, как в моей семье все весело и внезапно происходит, какие штуки мы откаблучиваем ради любимых!

Позже Павел все чаще рассуждал о нашей свадьбе, доме, детях. Я пририсовывала к картине парочку собак. Паша не возражал. Он вообще охотно со всем соглашался. Еще любил повторять: 'Привыкай к моей фамилии' или 'Скоро у тебя тоже будет синий паспорт'.

Мы решили так: у него заканчивается командировка, и он едет к себе на родину, а я возвращаюсь в Сочи. Потом он увольняется с работы и переезжает ко мне.

Мы разъехались. Помню, когда мы попрощались в аэропорте, я все ждала, что он обернется. Вдруг я растворилась в воздухе, вдруг меня и не существовало никогда? Но он не обернулся, и я стояла в толпе, просто стояла еще минут пять, как в глупом кино, и осознавала эту глупость.

В период разлуки мы отчаянно переписывались и созванивались. Естественно, смысл наших бесед сводился только к одному - жду, скучаю, люблю. Время тянулось для меня смертельно медленно. Казалось, он никогда не приедет. Мне просто хотелось к нему прикоснуться, потрогать его волосы. Но время замёрзло. А Паша каждый день говорил, как сильно скучает по мне, и что ничего ему без меня не мило.

Наконец он приехал. С очень маленькой сумкой. С такой не переезжают жить в другие города, с такой даже к бабушке на выходные не ездят. Павел объяснил: он пока не стал увольняться с работы на тот случай, если ничего в Сочи не найдет. Тогда он забирает меня к себе в Минск. Конечно, я этого не хотела. Мне нравился мой дом, пусть это было и съемное жилье. К тому же я уже подыскивала квартиру на покупку. Я любила Сочи. Не зря столько лет страстно мечтала сбежать из холодного северного городка подальше на юг. Паша соглашался, говорил, что сделает все возможное и невозможное, чтобы жить там, где я захочу, хотя обожает Минск.

Минск он на самом деле обожал горячо и страстно. Любая беседа, даже о межконтинентальных ракетах, постепенно перетекала в рассказы о Минске. 'Это центр Европы', - заявлял он с гордостью, и Париж с его Эйфелевой башней тускнел, как старый конфетный фантик. Патриотизм был Пашиной второй кожей, он был татуировкой на его сердечной мышце.

В любом случае я была счастлива снова видеть Павла. Во зрела и вылуплялась пуленепробиваемая уверенность, что это самый главный мужчина моей жизни. Конечно, основным фактором в формировании этой уверенности были его постоянные размышления о нашей свадьбе и о том, что он наконец-то нашел 'мать своих будущих детей'.

Как-то я спросила Пашу, почему он столько говорит о свадьбе, но не делает предложения. Он ответил, что придерживается старой школы: хочет сначала познакомить с родителями. И вот свершилось: Паша сказал, что через пару недель мы едем к нему домой для официального показа меня в качестве невесты.

Несколько дней Павел 'искал работу': пару раз позвонил по каким-то объявлениям и один раз по моей протекции сходил на собеседование. Там ему предложили скромную должность с небольшой зарплатой, правда, не прямо сейчас, а после праздников - близился Новый год.

Павел закис. Через несколько дней после счастливого момента нашей встречи он сообщил, что ему нужно домой, чтобы 'завершить дела с работой'. Мы хотели поехать вместе, но я заболела, и осталась дома. Пашка обещал вернуться к самому празднику, чуть ли не 31-го декабря. Я спросила: 'Ты точно вернешься?', он ответил: 'Я не могу тебя бросить, ты меня держишь за душу, за сердце'. Этого я никогда не забуду.

Я снова осталась ждать его. Кстати, когда мы попрощались на вокзале, и он сел в поезд, я ждала, что он выглянет в окно. Но оборачиваться или махать платочком было не в его стиле. Сомнения начинали сверлить дыру в виске.

А перед самым Новым годом он написал мне вот что: 'Я не смогу к тебе приехать. Меня не отпускают с работы. И в Сочи я работу не найду, а переучиваться мне уже поздно. Выходит, я тебя подвел и обманул. Звать тебя к себе я не имею права, потому что ты хочешь жить на море. Я решил отойти в сторону. Постарайся быть счастливой'.

Меня едва не стошнило от трусливого пафоса письменных признаний. У него даже не хватило смелости сказать это по телефону! Но размышлять здраво я не могла - схватила трубку и сама стала ему звонить. На мой вопрос: как он мог такое написать, ведь еще вчера обещал жениться, делать всяческое счастье и раскачивать через 50 лет в кресле-качалке? Он ответил: 'Я решил, что тебе так будет лучше'.

Мне безумно хотелось оправдать его. Вдруг и правда он сильно испугался, что не сможет сделать счастливой ту, которую любит? После долгих терзаний и сделок с разумом Павел был оправдан. Правда, что-то сместилось в моей душе, и я больше не чувствовала любви. Я знала, что если человек убегает из-за крохотной, в данном случае - выдуманной проблемы, то он не способен решить проблем настоящих и серьезных. Конечно, многие скажут: надо было послать его шлифовать напильник, и будут правы. В свое оправдание скажу вот что: сложно сразу вылезти из мира грез, даже если тебе там дали крепкого пинка. Я продолжала скучать по инерции, хотя это было чистой воды извращение. Я же понимала - приплыл паровоз.

Мы договорились, что я приеду к нему на правах невесты, познакомлюсь с его родителями, а потом мы все-таки поедем жить ко мне. Паша сказал, что раскаивается в своем недостойном поступке и хочет все исправить.

Двое суток я тряслась на верхней полке советского вагона. Двое суток дышала липкой пылью, куревом и похмельными испарениями соседей. На верхней полке я пересекла две границы. С верхней полки я глядела в окно и видела, как постепенно замерзает природа. Я ехала в холодную Белоруссию. Паша звонил и говорил, что очень ждет меня, переживает и, конечно, любит неземной любовью.

Он встретил меня на вокзале ранним утром, обнял и вручил дивные розы. Надо отдать ему должное - он всегда был очень щедр. Пока мы ехали по предрассветно темным улицам Минска, я вела внутренний диалог: какой черт занес меня сюда и как долго я здесь пробуду?

Пашина семья встретила меня хорошо. Однако родители не дали мне даже передохнуть после двух суток чугунной тряски, и сразу 'напали' с расспросами: кто я да сколько я, чего умею и могу. Когда я сказала, что хорошо готовлю, все дружно рассмеялись. Наверное, в этом доме такие слова имела право произносить только мать.

Еще один казус вышел, когда мама спросила, православная ли у меня семья? 'Да, но я придерживаюсь буддизма', - ответила я. И сразу стукнула себя воображаемым кулаком по темечку. Мать, резво до этого шинковавшая капусту, отодвинулась от стола, выпрямила спину и испуганно посмотрела на меня. 'Хм... Надо же... Это как-то странно...', - она неодобрительно качала головой. Я, конечно, постаралась объяснить, что истинным буддистом себя не считаю, просто придерживаюсь учений Будды: делай добро, будь терпимым, не бросайся из крайности в крайность и так далее. Сказала, что все религии учат одному и тому же. И вообще, буддизм, строго говоря, не религия... Но было поздно. Конвейер, отправляющий бракованные изделия в печь, уже заработал на полную мощность.

По утрам Павел и его семейство отправлялись на работу. Дома оставался только двухметровый младший брат. Он готовился к собственной скоропостижной свадьбе, которую и родители, и Паша не одобряли, из-за того что невеста на пару лет старше жениха, и якобы женит 'малыша' на себе. Он обзванивал кафе, искал тамаду, а я сидела с ноутбуком в своем углу, стараясь быть как стул - незаметной и молчаливой. Вылезала лишь для того, чтобы приготовить обед. На чужой кухне, в чужой посуде, из чужих продуктов. Настолько одинокой я себя никогда еще не чувствовала. Это дом и его жители шлифовали мое одиночество. Я была словно крестьянская девочка, только что выданная замуж и отправленная в дом мужа кашеварить и мыть полы. Но готовлю я и правда неплохо, поэтому мама, пропуская через вкусовые рецепторы сваренную мной пищу, говорила: 'Вкусно, молодец. Мы, правда, так не делаем'.

Один раз Паша вывел меня 'показать столицу республики', которой так гордился. Город показался мне скучным и серым: неокрашенные панельные коробки, широкие полупустые улицы, магазины начала 90-х. Я увидела: тут живет Советский союз и со здоровьем у него все в порядке. Так и сказала Паше. Его сердечная мышца облилась кровью, но он не подал вида. Ему с детства талдычили, что он минчанин, столичный житель, и что девушки только из-за этого будут рвать его на сувениры. А тут я со своим провинциальным мнением. 'Милая, я привык жить в большом городе, мне здесь нравится, тут есть метро...', - отвечал мне Павел, когда я спросила, чем Минск лучше Сочи. Еще он сказал, что в Минске не бывает пробок. Я попыталась пошутить, что пробки создают автомобили, а если их нет - откуда взяться пробкам? Но воинствующий патриотизм придушил и без того небогатое Пашино чувство юмора - шутки он не оценил.

А буквально через пару дней после моего приезда Паша спросил: 'Тебе совсем не понравился мой город?'. Потом пошла штампованная бульварщина: 'ты не сможешь здесь жить', 'у меня что-то сломалось', 'я не хочу делать тебе больно', 'я больше не уверен, что люблю тебя', 'мне нравится жить тут'. От этого так разило провинциальной театральщиной и желтизной, что меня затошнило. Ему же было легко говорить все это, даже радостно - он находился дома, да и я представляла для него не большую ценность, чем рублевая шариковая ручка. Но я вновь попыталась все наладить. Попросту: стянуть гнилой ниткой рваную рану. Печально после пережитых страданий оставаться 'просто приключением'.

Через полчаса после моих речей о неправильности происходящего Пашка скорбно сообщил, что опять смалодушичал и на самом деле меня 'сильно любит'. А виновата во всем давящая атмосфера предсвадебной суеты и 'еще ты маму напугала словами о буддизме'. Паша сказал, что мне лучше уехать сейчас, а он 'все уладит дома', потому что 'родителям надо успокоиться'. После он приедет ко мне. 'Я приеду к тебе с кольцом, и мы наконец будем одним целым', - тут он начал тщательный осмотр моего безымянного пальца, якобы выясняя размер мифического кольца, которое чудесным образом сделает нас 'одним целым'. Я хотела пошутить про наручники, но подавилась словами.

Надо ли говорить, что я не верила ни одному слову? Мне просто следовало тихо уехать, чтобы не нарваться на скандал. Но я нарвалась, ибо настояла, чтобы Паша сказал родителям о своем скором отъезде. Отец с матерью зашли к нам в комнату и сели напротив. Назревала то ли очная ставка, то ли дипломатические переговоры. Но случился бунт.

Когда мать услышала, что сын все-таки собрался вылезать из родного лоскутного одеялка, ее мускулы напряглись, а потом началось... С чем бы сравнить ярость матери, у которой какая-то девчушка похищает взращенного на сливках и крови взрослого сына?

Представьте, вы слышите сирену, возвещающую о начале ядерной войны. Судорожная волна хлещет по вашему телу, вы чувствуете, что паника овладевает вами. Вы даже не успеваете решить, в какую сторону бежать, но тут подходит человек в военной форме и говорит, что тревога учебная. И вроде можно расслабиться, но судорогой свело все внутренние органы, и вы с трудом ковыляете в сторону дома, где в холодильнике ждет успокоительный набор: валерьянка, водка и кусок колбасы.

'Павлик не найдет там работы, устроится дворником и сопьется! - доносились вопли матери. Я словно лежала в ванне, доверху наполненной водой, и крики проникали сквозь толщу воды. - Ему уже 31 год, ему уже поздно учиться чему-то новому! - родительница добавила лишнюю цифру к возрасту, чтобы у меня и сомнения не возникло, что ее Павлику поздно учиться чему-то новому. - Лучше ты сюда переезжай, а ему нечего к тебе мотаться! Если вы уедете, то приедете на мои похороны!' - она продолжала играть на струнах сыновьей совести. Мне было всё равно. Меня колотила мелкая дрожь, но это был не страх. Это был стресс. Трудно вести себя непринужденного, когда на тебя орут. Отец тоже поддакивал матери, но достаточно вяло. Время ворованных паспортов прошло. Паша почти все время молчал, опустив голову, и раскаивался, что затеял этот разговор. Зато я поняла, что все его речи про 'не найду работу' и 'мне уже поздно чему-то учиться' - основаны на реальных событиях, происходивших в голове его матери.

'Я же говорил тебе: не надо, - прошептал он, когда мы остались вдвоем. - Ты отправляйся к себе, а я все улажу. Им просто надо привыкнуть к мысли, что я уеду. Им нужно время'.

Мы сказали родителям, что я уезжаю. 'Очень вовремя', - произнесла мать. К слову, она потом попросила прощения за тот скандал. Что поделаешь, такова материнская любовь. Она бывает не только слепа, а еще и глуха, с оторванными конечностями и застрявшим осколком снаряда.

Следующим вечером Паша отвез меня в аэропорт, обнял, проникновенно посмотрел в глаза и сказал, что скоро приедет. Я уже не считала, в который раз его ложь резанула мне по сердцу: складывать безликие цифры гораздо легче, чем складывать чувства. Я отдала ему свой кулончик - маленького Будду. Сказала: отдашь, когда вернешься ко мне. 'Мне кажется, ты пытаешься подстраховаться', - усмехнулся Паша. Я осталась ждать своего рейса, а он поехал обратно - было поздно, дороги облизала наледь, а дома волновалась мать. По доброй традиции он не обернулся. Больше я Пашу никогда не видела. Кулончик обнаружила у себя в кармане уже дома.

Через неделю мне стало легче. В конце концов, у нас накопилось мало общих воспоминаний, и мозгу почти нечего было прокручивать перед сном. Теперь для меня образ Павла - символ вечно дрожащего мужчины, не способного отцепиться от материнских панталон и взять на себя даже пустяковую ответственность. Однажды мать задушит его пуповиной, истериками и мнимыми приступами мигрени. Такие матери никому не позволяют забрать их сыновей. А если такие мужчины и женятся, то обычно делают жен несчастными, ибо когда-то уже дали клятву верности своим матерям.