Крупными пушистыми хлопьями за окном кружился снег, зависая в воздухе, и нехотя, с ленивой вальяжностью опускаясь на землю, вплетался в ковровую белоснежную вязь, по пути одевая в пушистые одежды ветви деревьев и кустов. Инна, зачарованная его живописным волшебством, не могла оторвать взгляд от балконного открытого окна, подставляя лицо под шальные любопытные снежинки, влетевшие без приглашения. Они по-хозяйски располагались на ресницах, проникали дальше... за ворот мягкого банного халата, прохладным щекотанием напоминая о не прошеном вторжении, ничуть не рассердив очарованную хозяйку. Огорчал только момент их мгновенного исчезновения на дымящейся поверхности чашки с кофе в руке, и она тут же прикрыла её салфеткой, спасая опрометчивых шалуний.
Из комнаты воздушной струйкой струилась атмосфера звучания инструментальной музыки Микаэла Таривердиева, сопровождающая утренние часы с удивительной регулярностью, создавая уютную внутреннюю организованность, дисциплинируя чувства, гармонично соединяя их с мыслями о предстоящей работе. Сегодня она действовала на сознание с особенной роскошью ощущения, объединившись в ошеломительный союз со снежным нашествием, навеивала тихую, светло сказочную грусть, вызывая в глазах предательскую влажность, и не только от снежинок...
Нахлынувший чувственно снежный тандем полёта души, прервал голос сына:
- Маман, я убегаю. Где мои чмоки - чмоки?
- Великовозрастный чадушка, не может идти на работу без мамочкиных чмоков! - с нескрываемой теплой гордостью, и любовью, ворчала, приложившись молитвенным посылом материнских губ к невыносимо родному лбу двухметрового, двадцатидвухлетнего сына, без пяти минут хирурга-кардиолога.
- Не могу, и не хочу! А сегодня, тем более: в академии распределение ролей, и к тому же получены, наконец, документы, и твой сын будет знать точно, рассмотрено ли его резюме относительно Африки и, соответсвенно, каков будет вердикт. "Что год грядущий мне готовит?" - пропел, подражая Лемешову, нарочито смешно выпятив живот.
- Дурашка, животы не выпячивают, а затягивают широкими поясами, поддерживая грудную клетку, направляя вперед, и делают это, в основном басы, а ты взялся петь теноровую партию, - попыталась шутить в ответ, но ничего не получалось...
По лицу Инны, исполненному любовью, мгновенно пробежала зловещая тень от крыла давно знакомой печали... поселившейся в душе матери ещё с тех времен, когда нечаянно услышала разговор сына с сокурсниками - друзьями из детства: Игорем и Антоном, с юношеским восторгом обсуждающих встречу с ректором академии. Он рассказывал, как воплотил мечту в реальность, работая в Африке, вместе с врачами из Франции, Великобритании и других стран... Глеб поделился своей мечтой с матерью, начать врачебную деятельность в экстремальных условиях, проверив себя на прочность духа и воли. Инна промолчала тогда, но с тех пор ее мучал один, и как показала жизнь, но самый главный вопрос, который она не решалась произнести вслух.
- Глебушка, ты так и не расстался с этой опасной мечтой... - не спрашивая, а грустно констатируя, глубоко вздохнув, тревожно резюмировала сообщение сына.
- Девчонка моя родная! - схватив мать, поднял высоко и закружил, сшибая её болтающимися ногами обувь с полки, - ты сама бы перестала меня уважать, откажись я, предав мечту, друзей. Не волнуйся преждевременно. Может еще ничего у нас не получится.
- Мой милый, мое сердце уедет вместе с тобой, если что, и будет защищать от африканских напастей.
- Я знаю, ма... Все, пока. Не грусти, и это... Ты все-таки рассмотри предложение моего профессора. Он кажется весьма серьезно настроен стать моим отчимом. Ты же у меня красавица, а пользуюсь таким богатством один я. И мне будет легче далеко от тебя, зная, что ты не одна, а рядом тепленькое плечо, которое...
- Беги уже, опаздываешь ведь, - перебила сына, отмахнувшись от темы, - подумаю, но не факт, что это плечо будет всегда рядом. Плечи врачей, тем более таких, как твой профессор, чаще поддерживает больных, - улыбнувшись, Инна парировала неоспоримым фактом.
Он криво улыбнулся в ответ, красноречиво разведя руки в стороны.
Проводив сына, зашла на кухню, перед работой помыть посуду после завтрака, за одним выключить телевизор. Глеб любит слушать новости во время завтрака. На замечания, зачем он портит себе настроение перед учебой и, аппетит во время еды, он отвечал с нескрываемым удовольствием: 'Маман, да это же самая, что ни на есть, действенная закалка нервной системы; разумом впитывать необходимое из информации, отсеивая, если таковая имеется, неприемлемую форму ее подачи и остальную шелуху, не принимая ни миллиграмма к сведению сердца'. За мытьем посуды, решила испробовать методику сына, слушая продолжение новостей, хотя признавала только канал 'Культура', и планету зверей. Краем уха услышала имя - Тоомас Сауга... резко оглянулась и... в онемевшем... ничего не понимании, не слыша ни единого слова, безвольно опустилась на стул, до боли сжимая кухонное полотенце...
Через минуту, скинув наваждение, взглянула на экран, но там уже начиналось какое-то очередное шоу. В волнении забегала по комнате, соображая, как узнать о чем была программа. В это время вернулся сын, как всегда забыв ключи. Как можно спокойнее, пробираясь сквозь чрезвычайное волнение, спросила:
- Глебушка, а что за программу ты смотрел перед уходом?
- Ой, мам, я забыл тебе сказать, что тебя сегодня приглашают в академию на встречу с каким - то представителем миссии, другом нашего ректора. Я до конца не мог посмотреть, ты же знаешь, уже опаздывал. О моем отъезде, все узнаешь вечером. Я тебя буду встречать. Не опаздывай только, - проглотив сырник, на ходу вытирая руки салфеткой, умчался.
Рыжая псина, закат и ты...
1993г.
Еще во времена СССР, дедушка Николя, так его шутливо называла Инна, был направлен на разработку урановой руды в Силламяэ - небольшой эстонский город. Впоследствии, когда необходимость перерабатывать в милом курортном городке руду, отпала сама собой, город открыли, и он стал доступен для туристов, а Николай Петрович и Мария Ивановна, купили маленький домик на берегу моря в Старом Таллинне. Этот город притягивал их романтические сердца с давних времен, и вот теперь решили, что финишный путь их жизни будет проходить именно здесь, и смогут насладиться своим маленьким прижизненным раем.
Инна, еще школьницей, каждые каникулы с нескрываемым удовольствием проводила у своих любимых 'гигантов жизненного опыта', так дедуля любил в шутку характеризовать их достопочтенный возраст: 70 - ему, и 69 лет - бабуле. Даже во сне иногда грезила поэтично философскими пляжами и всей инфраструктурой, создающей вдоль них высокохудожественную линию продолжения необъятного вдохновения и вкуса жизни.
Возможно, кому-то уже знакомо чувство охватывающее сознание, словно беря его в тягучий плен терпкого удовольствия, при виде маленького кафе с двумя, тремя столиками в величественном стиле готики, но Инна, взрослея в этой первозданной красоте ощущений, только начинала осознавать их влияние на собственное мироощущение.
Став студенткой Санкт - Петербургской медицинской академии, всем своим существом стремилась на тихие, безлюдные улочки Таллинна. Ощущая себя по другому, становясь незнакомой себе, но влюбленной в состояние и образ. Любила, и могла часами в мечтах бродить по каменным мостовым, выискивая стопой ровную поверхность, разглядывать архитектуру, пленяющую образами из любимых книжных произведений прошлого, подолгу сидеть в таинственных маленьких кафе, на высоких, королевских стульях, с мрачно - черными резными спинками, создающими атмосферу средневековья. Доставляло необъяснимое наслаждение удивленно исследовать прозрачный, тончайший фарфор кофейной маленькой чашечки, на фоне интерьера, изобретательно утяжеленного, мрачным величием скандинавской королевы давних времен. Смаковать ни с чем несравнимый аромат кофе, вылавливая рецепторами вкуса и души, неповторимость скандинавских трав, и удивляться, бесконечно удивляться тонкости, всемирно признанной немецкой точности при их дозировке в этом маленьком просвечивающем чуде - чашечке. Малюсенькие, ароматные пирожные дополняли букет восприятия, и опьяняли еще большим вкусовым ощущением пира души и расслабленного тела.
Сквозь витражи окон внимание притягивало раскроенное вековыми соснами побережье. Танцующее пламя из камина, бросало мистические отблески на незнакомое лицо молодого человека, сидящего чуть в отдалении, и с легким латвийским акцентом, разговаривающего с другом, читая вслух стихи Хендрика Адамсона. В увлекательной беседе несколько раз повторяли это имя, но Инне оно было незнакомо. Воображением девушки полностью овладел восторг от горящего облика чтеца, и непривычно наполненного, отношением к произносимому тексту, звучания удивительного мелодичного поэтического языка. Непривычно, еще и потому, что мало в жизни можно встретить людей вкладывающих свое отншение в произносимый текст. Впечатление увеличивалось, гиперболизирусяь, благодаря виртуозным бликам от пламени, делая говорящего похожим на одухотворённого тевтонского рыцаря.
Разговор довольно хорошо был слышен, тем более, если прислушиваться с особенным интересом. Тема не знакома. Обсуждалось что-то о стиле эсперанто и, каких-то чистых метрах стихосложения, но то, с каким воодушевлением велся разговор, и читались стихи, завораживало, образуя живую, наполненную новым, незнакомым смыслом параллельную жизнь, оносительно той, которая ждала за пределами уютного кафе у моря.
Mulgimaale
Om maid maailman tuhandit
ja rahvit mitmit miljunit,
;itsainus Mulgimaa!
;, kuri kui las' olla ta,
ku Pik;sillast ;le saa,
suud anna mullal ma.
Ja ;teaindsa m;ttega
ma eid; ;htu magama
ja t;usu ommuku.
Oh kunas ma su j;lle n;e!
Oh kunas kodun t;usup p;ev
ja ;htu pastab kuu.
Om maid maailman tuhandit
ja rahvit mitmit miljunit,
;itsainus Mulgimaa!
Нехотя поднявшись, Инна, в нерешительности оглянулась по сторонам, словно стремилась напитать себя впрок атмосферой уюта, душевного тепла, и унести с собой. Уходить не хотелось, но уже заждался Вилсон - любимая рыжая псина, прогулка с которой, обещала иные, но не менее важные, для неполной восемнадцатилетней жизни, очарования и восторги.
Приближался закат, буреющим заревом, нависая над взволнованным морем. Вилсон, как фурия носился отдельно от своего хвоста, пытался его догнать, вздымая белый песок, разбрасывая лапы в стороны и от восторга попискивая. Вдруг, откуда не возьмись, рядом с ним появилась во всей песьей красе, белоснежная чаровница, с кокетливой игривостью, помахивающая хвостиком перед его носом. А рыжий, резко остановившись, словно в замерзшей отупелости, уставился на нее, не понимая, откуда здесь взялось это чудо, но не дождавшись ответа, от вконец отупевшей головы, сорвался в бешеный аллюр, вздымая брызги воды у самой кромки берега.
- А вы не пробовали запивать балтийский закат, застынувший в дюнах и размазанный мутноватой взвесью тумана, охлажденным шампанским?
Инна, ничего не говоря, смотрела на него, и пила... пила...не могла напиться словами, повисшими в воздухе вместе с вложенным в них смыслом, который уже... Да, уже... только им двоим понятным. Уже, потому что приходило импульсами всех органов чувств понимание восхитительной, неизвестной, неизбежной мелодии смысла их встречи: он ее видел... тогда в кафе, уже знал, искал... нашёл... Не смея прервать мгновение объединяющей, поющей тишины, оба вслушивались в беззвучный шелест песка, исходящий из-под лап, очарованных любимых псин:рыжей и белой.
Край сосен, заколдованных болью.
1994г.
Мутное сознание, выползающее из прохладного моря, вело его меж сосен далекого края... звучанием органных труб... по холодящему сырому песку босиком, ощущая кожей стоп сосновые ресницы, застревающие между пальцев. Откуда-то сверху, капельки солнца, осыпали янтарной вечностью с ног до головы качающееся тело. Край, все больше вырисовывал в его сознании, голубоватыми штрихами поля, уходящие за горизонт, и растворяющиеся в мерцающих сумерках. Безлюдный край безысходного одиночества, затянутый прозрачной ледяной тканью, проявлял пробуждающим разумом какие-то ямы, по краю поля проселочной дороги. Остановившись на высоком берегу незнакомой реки, в полной беззащитности вглядывался в притягивающую сознанием бескрайность щемящего одиночества... Откуда - то издалека стали выплывать поблёскивающие на солнце купола маленьких церквушек...
До боли знакомый край становился все дальше, недоступнее, превращаясь в застывшую литографию, с очертаниями, напоминающими прохладное балтийское лето, унылое, не имеющее морского солоноватого запаха моря и водорослей. Застывшие тысячелетние слезы сосен падали сверху тяжелыми каплями на его грудь, но каждый удар отдавался страшной болью где-то там... дальше, где должны быть ноги... должны... должны быть.
Уехал я из детства, мама!
Но возвращаюсь в никуда,
А колокол внутри упрямо
Всё убивает... навсегда.
Тону в песках я, дорогая!
Блуждаю я в кромешной тьме...
Себя теперь не узнавая...
Закован вечностью в тюрьме.
Ты плакала, ты умоляла,
Но я был дерзок и упрям;
Меня все дальше увлекало
Ходить по адовым кругам.
От внезапного озноба начало сотрясаться тело, мерзнуть пальцы, слезиться глаза так, словно остановилось дыхание от кома в горле... теперь ясно понимал - это была Родина. Тоска по ней. Он открыл глаза...
- Доктор, он очнулся! Срочно позовите врача! - санитарка металась между сестринским постом и больным, который порывался встать, и всякий раз, не ощущая опоры, падал в изнеможении.
- Зачем, зачем вы встаете?! Вам нельзя. Нельзя, - причитала, придерживая его всем своим худеньким телом.
- Отпустите, я хочу встать... Не мешайте!
- Сейчас, сейчас... вот доктор...
- Это кто у нас тут буянит? Ай да молодчина! Не успел очнуться, и уже рвётся в бой.
- Ну-с, молодой человек, как мы себя ощущаем? - пристально всматриваясь в глаза, доктор поводил перед ними двумя пальцами. Вот и чудненько! Вы меня видите, слышите, и сейчас сестричка вам поставит капельницу - она вам прибавит сил, и потом мы с вами побеседуем, а пока настоятельно рекомендую и, даже, требую немного помолчать. Вы со мной согласны? - улыбнувшись, доктор погладил его по руке.
Смирившись, он слегка кивнул в знак согласия, и тут же снова закрыл глаза. Врач не отходил, пока ставили капельницу, и потом еще несколько минут наблюдал за реакцией очнувшегося после семичасовой операции, и тяжелейшего наркоза. Когда больной начал спокойно дышать и стал засыпать, доктор оставил его на попечение милой темнокожей сестрички. Через полчаса из палаты раздался её истошный крик:
- Доктор, доктор, он бредит! Он бредит и, кажется, плачет, плачет, и вон... слушайте, - она промокнула салфеткой испарину, выступившую на лбу больного, лихорадочно читающего стихи, по щеками у него текли крупные слезы... а он их глотал, глотал, не прерывая чтение.
Скорби, мой край! Ты потерял меня.
Рыдайте сосны, заколдованные болью.
Не осыпайте пустоту морскою солью.
К вам больше не приду... не ждите зря.
Нам больше не тонуть, родная Инн,
Низвергнутыми водопадом фуги Баха.
С тобой прощаюсь я, любовь моя...без страха.
Я раб судьбы, и рок мой господин.
Обвисла царственная тога... плебс,
Растерзанный среди готического стиля,
А прах от пламени аутодафе над шпилем,
Несет мой свет тебе, как верный Феб.
Годдард - француз, высокий седовласый мужчина, за свою сорокалетнюю врачебную практику, видавший столько болей и страданий, и последствий, выраженных поведением людей приговорённых страшными болезнями, до глубины сердца был поражен тем, как вел себя этот благородный молодой человек. Растерзав свою начинающую самостоятельную жизнь, бросив её на борьбу против страдания совершенно чужих ему людей, других стран, веры, отложив на потом... все самое светлое, присущее молодому, одухотворенному, чувственному разуму.
- Нет, Камария, он не бредит... Это его неприятие разящего копья понимания пишет стихи... Таким как он не надо ничего объяснять и успокаивать, они по своему решают свои проблемы, переводя их в ранг высшего понимания, вначале падая вместе с ними в глубокую пропасть, проживая там всем своим существом, смирившись, вяло позволяя себе жить, но... Но потом они взлетают... И так высоко взлетают, что эта самая пропасть им кажется маленькой ямкой: никчемной, незначительной, как с высоты звездного чистого неба. А знаешь почему, Камария? - приобняв девушки по-отечески, ласково спросил, глядя в глаза.
- Нет, не знаю, - ответила молодая сестричка, приехавшая два года назад в этот госпиталь из Йоханнесбурга, глядя на элегантного, солидного врача, далеко не глазами дочери, а влюбленной, преданной молодой женщины.
- Потому, милая девочка, что такие нужны людям. Необходимы. И просто не имеют права их покидать. А пока, пока... - горько задумавшись, - пусть пишет сердцем стихи... Это он так учится жить заново. Он победит. Годдард сжал руку больного, спрашивая, глядя в лицо:
- Не так ли, Тоомас? Да, там к вам пришли из Российского посольства. Разрешаю минут пять... не больше.
- Пожалуйста! Не надо пока... Не хочу. Пока сам ничего не знаю о себе новом... Не понимаю... Благодарю за это малословное понимание, и за то, что не стали мне объяснять ситуацию, а заставили самому все осознать. Поверили в меня. Больше не могу говорить... Извините.
- Мы еще поборемся, молодой человек! Это будет интересная борьба, тяжелая, но интересная, я вам обещаю, черт её возьми.
- А вы не пробовали запивать балтийский закат, застынувший в дюнах и размазанный мутноватой взвесью тумана, охлажденным шампанским?
Она смотрела на него и пила, пила...не могла напиться его словами и, вложенным в них... уже только им двоим понятным смыслом. Понимала, что он ее видел, знает, ищет... нашёл. Не смея прервать мгновение тишины, оба слушали беззвучный шелест песка из-под лап, друг другом очарованных псин: рыжей и белой.
Но внезапно очнувшись из плена наваждения, смутилась, и быстро пошла вдоль берега в сторону города, а ее белое ситцевое платье игривым ветром, развевалось парусом, обнажая стройные бледные ноги. Шла быстро, не оглядываясь, но всем существом чувствуя его: высокого, ироничного, упрямо шествующего чуть поодаль с философским загадочным видом.
- Море радуется. Вы не обратили внимания? - заговорил, - Тоомас.
- Инна. Нет, не обратила. А с чего ему радоваться?
- Оно встретилось со скандинавской принцессой Инн.
- Инна, - поправила его.
- Но не для меня. Для меня только - Инн. Принесённая в горячие объятия моего сердца, балтийским холодным ветром, под пение восторженных сосен.
- Это ваше поэтическое воображение рисует мираж встречи в несуществующих объятиях?
- Все несуществующее, когда-то материализуется при желании и упорстве.
- Самонадеянны.
- Нет, но уверен в своих желаниях, предпочтениях.
Мне спокойно бродить с тобой,
И с собаками, здесь, по пляжу,
И сливаться в закатном пейзаже,
Как и небу с морской водой.
- Вы поэт? Красиво.
- От твоих волос струится серебряный свет...
- Мы уже на 'Ты'?
- Давно. Еще там, в кафе, где ты влюбленно смотрела на меня.
- Я-я-я-я...? Да...
- Не надо... молчи, - остановил, вконец смущённую девушку. - К чему отрицать случившееся, неизбежное. Я же не отказываюсь на вас жениться, как приличный человек, - лукаво улыбнувшись в сторону.
- А вы уже получили мое согласие? - придя в себя от невиданного нахальства двухметрового наваждения, приняв его игру.
- Согласие следует не получать, а завоёвывать. А я, ещё тот викинг завоеватель.
Инна оглянулась посмотреть в глаза этому... воину, который был невозмутим, серьезен, сосредоточен, словно какой-нибудь докладчик на конгрессе перед достопочтенной публикой, но в серых глазах резвились чёртики.
- И как вы привыкли завоёвывать, викинг - поэт? Вдруг этот метод мне не подходит.
- Во-первых, я не поэт, а во-вторых, не имею еще метода. Это мой первый опыт, первого желания воевать, потому и такой смелый, не понимая, что меня ждет. Надеюсь на свою искромётную сообразительность и фантазию, тем более, нам ещё предстоит друг друга завоевывать, так что стяну, какой-нибудь приёмчик у тебя, - на полном серьезе, с нарочитой невозмутимостью, строил свои авантюрные планы.
- Ну, если вы не поэт, то бонвиван уж точно! А жаль! В образе поэта вы мне казались более симпатичным и убедительным.
- Ничего, я ещё и как поэт себя проявлю. У нас вся жизнь впереди.
- Проявляйте, но не со мной. Мне надо уходить, - и ускорив шаг, позвала Вилсона, но тот был поглощен белокурой красавицей, и не обращал ни малейшего внимания на хозяйку, выделывая невероятные кульбиты, поражая воображения белоснежной Неды.
- Вот видишь, Вилсон уже завоёвывает, и, кажется, не безуспешно.
Оба рассмеялись вслух, от души, наблюдая за любимыми псинами.
Дальше шли молча, не замедляя шаг, и не оглядываясь, но она вдруг резко, словно сбегала, свернула в сторону, сорвавшись почти до бега, скрылась в соснах. Он не стал догонять, с предложением проводить, только улыбнулся чему-то про себя.
***
На завтра, когда Инна бегала с собакой по песку, появился Он, но без собаки. Просто ходил за ними молча, слегка отставая, наблюдая со стороны. Наконец, она не выдержала, и остановилась улыбаясь. У него в ответ, на лице промелькнуло что-то вроде кривой улыбки, и тут же уступило место усталости... не сиюминутной, а выстраданной, скорее всего - жертвы бессонной ночи. У девушки сжалось сердце, так стало жаль, но еще больше, что-то новое в облике, во всей его фигуре пугало. За плечами у него был наполненный до отказа рюкзак, а в руках держал какую-то книгу.
- Давай посидим немного, - без всякого приветствия, словно и не расставались, предложил усталым голосом.
Ей сегодня совершенно не хотелось парировать и сопротивляться тому, к чему влекло её существо: просто находиться рядом и молчать, молчать, молчать. Усевшись на траву под соснами, уходящую к дюнам, и не говоря ни слова, он стал ей читать вслух Хэмингуея 'Снега Килиманджаро'. Остановилось мгновение. Прошел час... Она боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть, не уронив с себя воздушное покрывало непонятных, улетающих, и возвращающихся вновь и вновь, завороженных мгновений счастья.
'Главное было не думать, и тогда все шло замечательно. Природа наделила тебя здоровым нутром, поэтому ты не раскисал так, как раскисает большинство из них, и притворялся, что тебе плевать на работу, которой ты был занят раньше, на ту работу, которая теперь была уже не по плечу тебе. Но самому себе ты говорил, что когда-нибудь напишешь про этих людей; про самых богатых, что ты не из их племени - ты соглядатай в их стане; ты покинешь его и напишешь о нем, и первый раз в жизни это будет написано человеком, который знает то, о чем пишет. Но он так и не заставил себя приняться за это, потому что каждый день, полный праздности, комфорта, презрения к самому себе, притуплял его способности и ослаблял его тягу к работе, так что, в конце концов, он совсем бросил писать. Людям, с которыми он знался, было удобнее, чтобы он не работал. В Африке он когда-то провел лучшее время своей жизни, и вот он опять приехал сюда, чтобы начать все сызнова. В поездке они пользовались минимумом комфорта. Лишений терпеть не приходилось, но роскоши тоже не было, и он думал, что опять войдет в форму. Что ему удастся согнать жир с души, как боксеру, который уезжает в горы, работает и тренируется там, чтобы согнать жир с тела'.
Резко оборвав чтение, он в упор стал смотреть на Инн, впиваясь до самого потаённого уголка души свинцовым, нависшим взглядом, с добавленными мазками фанатических красок заката.
- Довольно на сегодня. Пора ужинать. Но ты, обещай мне, что прочитаешь эту книгу.
Инна молчала, уже ни чему не удивляясь, но только восторгалась незнакомому состоянию внутреннего покоя, уверенности, надёжности и такого ма-а-ленького, некричащего уютного счастья, известного ей одной и, ему. Быстро убрав книгу в холщовый рюкзак, достал из него какой-то пакет и небольшой домотканый плед с подстилкой. Не успев оглянуться, она была уже укрыта пледом, и перенесена сильными руками с травы на подстилку. На плоских камнях, покрытых бумажной кружевной скатертью самобранкой, возникла холодная курица, овощи, фрукты и фляжка с домашним компотом. Рядом с импровизированным столиком из камней, на траве, расположился ничего непонимающий Вилсон, которого за непонятные грехи лишили подруги, а теперь задабривают, постав перед ним тарелочку с ужином. Он вначале брезгливо отвернулся, но голод взял за шиворот обиженное самолюбие, и, пришлось снизойти, слизав с тарелки все одним махом. Голод-то, действительно не тетка... Люди иногда не врут...
Между камней, сделав углубление в песке, Тоомас разжег маленький костерок. Налил в бокалы немного красного вина, сопроводив словами, что его можно и не пить, но только смочить губы, пусть оно будет символом, или скрепляющей печатью того, о чем я сейчас скажу. Опустился перед ней на колени, и с особенной серьезностью стал говорить:
- Инн, у нас мало времени ... всего две недели.
- Извини, что перебила, но я обязана уточнить, что неделя всего одна. Я уезжаю. Начинаются занятия.
- Прошу меня не перебивать. Ты ничего не поняла. У нас осталось две недели...- и так посмотрел на неё, что она поняла на всю жизнь - теперь так будет всегда.
Но самое странное, необъяснимое, что ей уже хотелось подчинять себя этому человеку. Идти за ним. Таким теплым, глубоким, уютным, надежным, до страшного понимания - близким, идти куда позовет. И верить, что он знает наверняка, чего хочет, и как этого добиться. Она теперь начинала понимать, почему он читал именно Хемингуэя.
- Нам надо успеть настолько, понять друг друга, чтобы даже мысли не допускать о расставании в дальнейшем, после того, как я приеду за тобой вместе с моими родителями, и выпрошу у твоих родных благословение. Я уеду через две недели, и как только определюсь с местом моего пребывания, сразу вылетаю за тобой, - все это говорил, одновременно заливал морской водой кострище, присыпая песком. - Ничего тебе не хочу пока рассказывать о себе, и знать о тебе. Будет чем заняться, и удивлять друг друга в нашей длиннющей жизни. Сегодня есть - Я, и есть - Ты, ничего нет важнее и информативнее этого. Сейчас провожу тебя, а завтра, даже если выпадет снег, или будет проливной дождя, ты приходи. К сожалению, могу здесь бывать только ближе к вечеру. У меня сейчас серьезная подготовительная работа к отъезду.
Инн молча выслушала программу своей дальнейшей жизни, во всяком случае, на ближайшие две недели. Все ее тело не находило опоры, а испуганный и, одновременно повзрослевший взгляд, скользил по его лицу: серьёзному, решительному лицу, вызывавшему озноб. Ей хотелось немедленно убежать, спасаясь от чего-то пугающего бегством, или... наоборот, обнять это сильное тело, прижаться к нему, и долго, долго плакать. Словно понимая ее состояние, он мягко обнял за плечи и бережно повел домой.
![[]](/img/s/sheremetewa_s/maks-325/103028389_tqrahteex_g.jpg)
![[]](/img/s/sheremetewa_s/maks-325/foto_132397.jpg)
![[]](/img/s/sheremetewa_s/maks-325/foto_132432.jpg)
![[]](/img/s/sheremetewa_s/maks-325/foto_132494.jpg)
![[]](/img/s/sheremetewa_s/maks-325/foto_132562.jpg)
![[]](/img/s/sheremetewa_s/maks-325/foto_132566.jpg)
![[]](/img/s/sheremetewa_s/maks-325/foto_132564.jpg)
![[]](/img/s/sheremetewa_s/maks-325/foto_132569.jpg)