Аннотация: Повесть о несколько запоздавшей первой любви. (1992-1993)
РОКСАНА
Повесть
Из цикла "Истории Сергея Рыжова"
1
- Знаешь, как зовут нашу новую лаборантку? - спросил меня Игорь Войтович, едва я вошел. - Роксана!
- Как-как?
- Роксана! Правда, странно?
- Да, имя редкое, -- согласился я, и принялся искать место для
своего зонтика. Начиналась осень, шел дождь, и все углы кафедры были уставлены ими, разноцветными и мокрыми.
Итак, на кафедре появился новый человек. Не банальная Оксана, не претенциозная Роксолана. Роксана. Жена Александра Македонского, прекрасная бактрийка, родившая ему сына, тоже Александра, увидевшего свет уже после смерти своего богоподобного отца. Она приказала убить свою соперницу Статиру и сама была убита вместе с сыном через 12 лет после смерти мужа.
Или нет, Роксана - обаятельная светская дама, красавица и модница, в которую был страстно и напрасно влюблен Сирано де Бержерак. А еще есть певица Роксана Бабаян.
Так или примерно так (точно, понятное дело, я уже не помню) рассуждал я, пытаясь пристроить свой промокший зонтик. Так она вошла в мою жизнь, в дождливый сентябрьский день, в комнате, где устоявшийся запах старых книг переплетался с ощущением сырости и влаги. (Окна нашей кафедры выходят во двор, потому даже в солнечный день она не бывает залита светом, а в тот день, пасмурный, залитый холодной водой, и вовсе пришлось включать электричество).
Я заинтересовался именем, которое вошло в мой мир раньше, чем его обладательница, не ведая, что и в этом сугубо академическом интересе меня подстерегает опасность.
Nomen est omen, любое имя есть знак, говорили древние, признавая мистическую связь между именем и человеком, означающим и означаемым. И ныне мы невольно ожидаем соответствия между именем и его носителем; когда же соответствия не наблюдается, в ход идут клички, прозвища и псевдонимы. Действительно, прозвище чаще всего более точно отражает суть человека, нежели имя, записанное в паспорте, но, заметим вскользь, иным людям кличку подобрать почти невозможно. Тяжелее всего здесь приходится обладателям редкостных, экзотических имен: ведь, услышав необычное имя, мы подсознательно ожидаем встретить столь же необычного человека, в противном случае разочарование почти неизбежно. И в самом деле, оперной примадонне пристало зваться Эсмеральдой или Изабеллой, но кто не засмеется над дворничихой с таким именем?
Я думал о неведомой мне женщине, не зная о ней ничего, и, как всегда в таких случаях, при недостатке фактов на помощь приходит фантазия. Сравнивая новую лаборантку то с царицей, то со светской дамой, то с певицей, я невольно возносил ее на пьедестал, а преклонение у мужчины, как жалость у женщины - первый шаг к более глубоким и необратимым чувствам.
Конечно, все эти эмоции были скоротечны и легковесны, они растворились в пасмурной атмосфере кафедры уже через несколько минут, но что-то осталось, какое-то смутное предвкушение необычного. Перечислив всех известных мне Роксан, я ожидал увидеть если не царицу или певицу, то, во всяком случае, яркую, экстравагантную даму - и, если честно, был несколько разочарован, когда увидел вблизи носительницу необычного имени.
Наша первая встреча состоялась на следующий день на заседании кафедры. Я, как всегда, опоздал на двадцать минут, вошел неудачно, привлекши всеобщее внимание, под осуждающие взгляды преподавателей кое-как примостился у дверей на шатком стуле с шатающейся ножкой, и так пробалансировал полтора часа, созерцая вместо лица новой лаборантки, писавшей протокол, лишь ее спину, обтянутую серым свитером, и узел русых волос на затылке.
На том достопамятном заседании мне поручили быть секретарем научного семинара, причем в мои обязанности входило составлять график выступлений и обзванивать его участников.
- Роксана, -- сказал завкафедрой, - отдадите после заседания Сергею список членов семинара.
- Хорошо, - отозвалась девушка. Когда утомленный долгим сидением профессорско-преподавательский состав начал стремительное движение к двери, я, в свою очередь, приблизился к лаборантскому столу, не столько интересуясь списком, сколько той, кто должна была мне его передать.
И, повторюсь, я разочаровался, увидев не роковую красавицу и не фантастическую диву. Передо мной предстала самая обычная русоволосая девушка, одетая скромно и решительно ничем не примечательная. Скользнув взглядом по ее лицу, я взял список и сказал себе, что в данному случае имя не соответствует человеку.
Я ошибся. Я сильно ошибся, но у меня есть извинение: я видел ее лишь мельком, не приглядываясь, и потому не заинтересовавшись. Чтобы заинтересоваться Роксаной, надо было, конечно, присмотреться.
Присмотрелся я где-то через неделю после ее появления. Когда я вошел, она сидела за своим столом и что-то писала. Больше на кафедре никого не было. Я подошел к столу, она подняла голову, и тут я впервые отчетливо увидел ее лицо.
Я и сейчас вижу его перед собой так же отчетливо, хотя особой зрительной памятью не отличаюсь. Я вижу слегка подведенные темно-серым карандашом глаза, не очень большие, но с красивым, насыщенным, ярким, мраморным серовато-синим узором радужки. От этого узора глаза ее, хотя и выдержанные в холодноватой зимней гамме, кажутся теплыми, как карие, и взгляд не имеет той кошачьей пронзительности, как у многих светлоглазых людей. Вокруг глаз - длинные, но не слишком густые темно-серые ресницы, причем нижние ресницы по длине равняются верхним. Брови тоже темно-серые, прямые и довольно тонкие, не знаю, то ли от природы, то ли она их немного выщипывала. Лоб высокий, без морщин, русые волосы зачесаны назад. Нос прямой, маленький, немного слишком маленький, зато с очень изящно вырезанными ноздрями: у большинства людей наружный край ноздри немного приподнят, и чуть видно мохнатую внутренность носа, у нее же внутренний и наружный края были одинаковы, и вообще нос был вылеплен очень тонко. Рот средних размеров, верхняя губа чуть-чуть больше нижней, губы, окрашенные довольно ярко от природы, не толстые и не тонкие; уголки рта не опущены и не приподняты, а лежат строго горизонтально.
В целом черты лица правильные, само лицо немного бледноватое - или мне так показалось из-за несовершенного освещения? -- само лицо бледноватое, но симпатичное, привлекательное, как ни странно, именно своей обычностью. Не могу сказать, чтобы она мне не понравилась, но отчетливо помню, что и от восхищения голова не кружилась. Что-то смутное, скорее приятное, чем неприятное, к чему надо еще приглядеться повнимательней.
Впрочем, к новым людям всегда присматриваются; но в этом случае все мои наблюдения, как я потом понял, по большому счету не стоили ни гроша. Что с того, что я заметил, что она высокая - чуть ниже меня, а мой рост около метра семидесяти восьми, тоненькая, что у нее низкий, мелодичный голос, что передние зубы у нее немного крупноваты, как у зайца, но очень белые, а на кисти правой руки родинка размером с рисовое зернышко? Весь этот ворох мелких, ненужных, жалких подробностей, вроде той, что на ее синем в розовые цветы зонте вылезла одна спица, был решительно никому не нужен, потому что был лишен внутреннего смысла. Человек - не набор более или менее точно подмеченных деталей. В этих мелочах, имеющих самое непосредственное отношение к Роксане, не было главного - ее самой. Конечно, Шерлоку Холмсу или Эркюлю Пуаро суть человека может раскрыться и через деталь, но я не Шерлок Холмс. Я решил, что ошибся, что Роксана, принадлежа к разряду обыкновенных девчонок, входит в подвид симпатичных обыкновенных девчонок, и это очень мило с ее стороны; но больше о ней ничего сказать нельзя.
Прошел месяц. Отмечаю это только ради хронологической точности. Ничего интересного в моей, да и в кафедральной жизни не происходило, и хотя нам свойственно время от времени думать о людях, с которыми мы регулярно общаемся, о сослуживцах и соседях, могу честно сказать, что сперва я думал о Роксане не чаще, чем о доценте А., или ассистенте Б. Общение наше в первый месяц ее работы на кафедре сводилось к сугубо деловым и коротким беседам, имевшим место к тому же очень не часто - раза три за месяц. И мне кажется, что, как мало я тогда не думал о Роксане, она обо мне думала еще меньше.
Впрочем, довольно, довольно предисловий и лирических отступлений. Подробный рассказ мужчины о женщине - это почти всегда историю любви (или ненависти), и моя история не исключение. Пора перейти от пролога к завязке, если, конечно, это ничтожное событие можно назвать завязкой.
Тот пасмурный октябрьский день начался отвратительно: в шесть утра меня разбудил стук и грохот. Оказалось, сосед с верхнего этажа затеял ремонт батарей перед началом отопительного сезона. Накануне я лег поздно, около двух, так что нетрудно представить, в каком душевном и физическом состоянии я пошел в университет, где на половину двенадцатого у меня была назначена встреча с научным руководителем, профессором Красюком. Две недели назад я отдал ему первую главу диссертации, и теперь ждал приговора. Употребление юридического оборота здесь очень кстати, если учесть характер профессора Красюка и его манеру выражаться. Вынув из своего портфеля мою папку, он только что не швырнул ее мне, и по этому жесту я понял, что дела мои плохи.
Раскрыв папку, я увидел, что все мои листки исчирканы и исписаны сверху донизу красной авторучкой, как диктант двоечника. В главе в буквальном смысле слова не осталось живого места -все было растерзано и размолото в муку критическими замечаниями, написанными мелким и ужасно неразборчивым красюковским почерком, и перечеркнуто огромными крестами. Поскольку разобрать эти замечания не было никакой возможности, я поднял глаза на своего научного руководителя в надежде, что он хоть что-то разъяснит устно. На кафедре, как сейчас помню, не было никого, кроме нас и что-то писавшей за своим столиком Роксаны, и в тишине было отчетливо слышно шуршание ее ручки по бумаге. Красюк смотрел на меня в упор своими светлыми выпуклыми глазами какой-то хищной птицы, и молчал. Я начал что-то лепетать (увы, и по интонации, и по содержанию это действительно лепет!) на счет того, нельзя ли, вот тут неразборчиво, чуть-чуть пояснить...
Выслушав меня, Красюк покачал головой и произнес одно слово:
-- Зле.
"Зле" по-украински означает "плохо". Но это я уже понял, едва увидев свою работу, мне хотелось знать, в чем моя главная ошибка (а также все остальные). И я спросил в том же телеграфном стиле, стараясь подстроиться под своего научного руководителя:
-- А чому?
-- Тому що халтура, -- с раздражением в голосе ответил Красюк, с лязгом закрыл замок своего портфеля, с шумом встал и, бросив мне и Роксане
-- До побачення, -- хлопнул дверью. Видимо, у него сегодня тоже был плохой день, но для меня это не могло служить ни утешением, ни объяснением.
Мне было не просто обидно, что все придется переделывать, с лупой в руках разбирая красюковские замечания. Это была моя первая глава и вообще первый опыт в написании диссертации, что ж, пусть первый блин всегда комом, я согласен, но от количества замечаний и крестов, как и от обращения со мной моего научного руководителя я ощутил себя полным идиотом. Для человека, привыкшего гордиться своим интеллектом, это очень болезненное состояние. Получалось, я ничего не умею, я не могу написать хорошую главу, я не могу наладить хорошие отношения с научным руководителем, я даже нормально поговорить с ним не могу.
Подавленный, я поперся к лаборантскому столу, где стоял черный телефон. Мне надо было позвонить одному человеку, жившему неподалеку от университета и занявшему у меня летом деньги. Прошло три месяца, своих денег я не видел, а в последнее время куда-то исчез и сам должник. План мой был прост: позвонить, если он поднимет трубку, тут же нажать на рычаг, быстренько заскочить к нему и не уходить, пока не вернет хоть что-то. Тяжело, как мешок, плюхнувшись на стул, я начал набирать номер. Роксана продолжала старательно выполнять свои обязанности: она уже что-то подсчитывала, педагогическую нагрузку, что ли?
Раза три я набирал номер хитроумного знакомого, и все время ответом мне служили долгие гудки. От этих гудков веяло такой безнадежностью, что мне стало совсем уж тошно. Положив трубку, я с минуту, наверное, сидел с таким жалким видом, что привлек к себе сочувственное внимание Роксаны:
-- Что, черная полоса?
Я повернул голову к ней и попытался улыбнуться, но не улыбнулся, лишь качнул головой.
-- Бывает, -- улыбнулась она, и от улыбки ее лицо стало другим.
Большинство лиц меняется от улыбки, но здесь перемена была какая-то необычная, словно я заново увидел ее. И еще - интонация, с которой она обратилась ко мне. Интонация показывала, что за словами Роксаны стоит не пустое сочувствие, о черной полосе говорил человек, много переживший -- больше, чем могло показаться на первый взгляд.
-- А у тебя бывает? - глупо спросил я, как-то легко и в одночасье перейдя на "ты" (до этого мы, ровесники, отчего-то были на "вы" - видимо, сказывалась замораживающая атмосфера кафедры). - В смысле, черная полоса?
-- Конечно, -- она даже удивилась. - Как у всех.
Тут позвонил телефон, Роксана взяла трубку, и наш разговор прервался сам собой. Я еще чуть-чуть посидел, надеясь то ли спросить что-то, то ли сказать самому, но звонили из учебной части по какому-то деловому вопросу, и я понял, что освободиться Роксана не скоро. Ничего не оставалось, как напялить свою куртку, взять под мышку папку с главой и, попрощавшись, уйти.
На улице мел первый снег, скрывая под девственно-чистой пеленой всю грязь и разложение осени. Вообще-то я не очень люблю снег и ветер в лицо, а тут вдруг меня охватил какой-то прилив бодрости, вдруг стало полегче, словно Красюк осыпал меня похвалами, нерадивый должник вернул деньги с процентами и тысячей извинений и вообще все складывалось как нельзя лучше. Меня согрели ее несколько слов - много ли надо человеку? Но было не только это. Посторонний, в общем-то, человек перестал быть посторонним, чужая девочка стала милой и симпатичной. И когда я вернулся домой, мне уже казалось, что между нами что-то может быть, что отныне все возможно, что в 23 все только начинается - и любовь, и молодость, и научная карьера.
Возможно и то, что я теперь задним числом усиливаю свои тогдашние ощущения, очень возможно. Но именно этот день стал началом романа, хотя роман мой, это уж точно, никак не походил на бурные латиноамериканские страсти. Как там? Вечером они встретились, в полночь признались друг другу в любви, ночь провели на вершине блаженства, а утром побежали в церковь, потому что она набожная католичка да и он, несмотря на репутацию крутого мачо, в сущности, добрый парень. Может, в Бразилии или Коста-Рике так и бывает, но здесь другие и место, и темпы, и, особенно, участники. Не могу говорить за другого человека, но моя мужская биография вообще-то меньше всего похожа на мемуары Казановы. Правда, я никогда и не стремился стать Казановой.
2
С того короткого разговора мы стали общаться больше и как-то живее. Роксана ни с кем на кафедре близко не сошлась (не исключая и вторую лаборантку, Катерину, мать-одиночку на пятнадцать лет ее старше) и ей, видно, было немного скучновато. Так я истолковывал ее общительность, не решаясь предположить другое, более приятное для меня. Отчасти это объяснение подтверждал тот факт, что ни о серьезном мы не говорили, так, по мелочам. Но если я и не нравился ей, то она нравилась мне все сильнее, хотя я и мог сформулировать точно, что именно меня в ней привлекает. Я начал искать поводы, чтоб почаще приходить в университет, желая не только побольше пообщаться с Роксаной, но и понять ее - и себя.
В начале декабря Роксана неожиданно обратилась ко мне с просьбой: не могу ли где-нибудь найти что-нибудь из романов Павича? Павич тогда только входил в моду среди очень продвинутой публики. Разумеется, я возликовал, и даже в шутку изъявил готовность принести книгу "с доставкой на дом", от чего она спокойно отказалась. Просьба Роксаны породила в мне мечты, специфические мечты филолога. Я представил, как мы оба будем обсуждать эту книгу (тогда еще мне нравились разговоры на высокие темы)и в процессе интеллектуального взаимообогащения сблизимся по-настоящему. Смешно, конечно, но что поделать? У каждого своя фишка. Книжку я тут же достал (это был, разумеется, "Хазарский словарь"), с торжеством отдал ее Роксане, которая прочла роман довольно быстро, где-то за неделю, но с обсуждением текста получилось совсем не так, как я воображал. Роксана вернула мне книгу, разумеется, с искренней благодарностью, но и только. Никакого желания говорить о прочитанном в ее глазах не читалось, и я не стал настаивать.
Мне показалось, что все вернется на круги своя, к необязательным разговорам ни о чем, но я ошибся. Разговоры, верно, были по-прежнему, хотя и в уменьшенном объеме - началась зачетная сессия, и работы у лаборанток прибавилось. Однако если раньше Роксана болтала со сной в свободную минутку, то теперь, случалось, ненадолго прерывала работу. Сколь ничтожен ни был этот прогресс, я его заметил, и решил проявить встречную инициативу.
Однажды в середине декабря я спонтанно, неожиданно для самого себя я пригласил Роксану в кино. В тот день она работала в первую смену, заканчивавшуюся около половину третьего дня. Не помню уж, чего я болтался до обеда в университете, но хорошо помню охватившую меня радость, когда Роксана так же неожиданно, как я предложил, согласилась посетить со мной кинотеатр.
А почему, собственно, кинотеатр, спросите вы? Ведь я не предполагал целоваться в темноте? А черт его знает. Случайно сорвалось с языка вместо "кафе", о котором подумывал раньше. Обмолвка по Фрейду - кино, конечно, дешевле, чем кафе, а с деньгами у меня было негусто. В общем, оделись мы и пошли по плохо расчищенным от снега улицам в кино, как школьники, сбежавшие с уроков. Сходство дополнялось еще и тем, что мы выбрали первый попавшийся фильм и первый попавшийся кинотеатр, благо, в ту пору вокруг университета их много.
Купили билеты, вошли в полупустой зал, где под ногами валялись бумажки от конфет и шелуха от семечек, успели перемолвиться парой слов и тут свет погас. Начался фильм, какой-то американский боевик, чье название я тут же позабыл и вспоминать не охота. Уже через десять минут мне стало ясно, что это не шедевр, через двадцать я начал зевать, а через полчаса - дрожать, потому что в зале было холодно, никак не выше пяти-семи градусов тепла. Вначале это не ощущалось, тем более что мы пришли с улицы, где было минус пять-семь, но после получасового сидения на одном месте холод пробрался под верхнюю одежду. Особенно задубели ноги - ботинки у меня плохонькие, без меха, шерстяные носки старые, вытершиеся. Не успел я подумать, каково Роксане в ее колготках, как она прошептала:
-- Слушай, Сережа, я совсем замерзла. Тебе нравится фильм?
-- Нет, совершенно не нравится. А тебе?
-- Мне тоже, фигня. Может, пойдем?
-- Конечно.
Мы встали и вышли на улицу, на которой уже догорел короткий декабрьский день. Стало еще холоднее, подул противный ледяной ветер. Куда идти? Я чувствовал себя нелепо, боюсь, и Роксана испытывала то же разочарование.
-- Проводишь меня до трамвая? - спросила она, и мне ничего не оставалось, как покорно кивнуть.
-- Тебе на какой?
-- На "двойку".
Увы, ближайшая остановка трамвая N 2 была недалеко, идти недолго. По дороге мы молчали, ледяной ветер перехватывал дыхание, у меня из носу потекли сопли - ужасно неромантично и неэстетично, но что ж поделать? Единственное, что я смог выдавить из себя, это что-то вроде:
-- Жаль, что фильм такой убогий попался...
-- Не жаль, -- заметила на это Роксана. - Жаль было б уходить с хорошего фильма, а уйти все равно пришлось бы: там такой холод...
Уже дома я сообразил, что это замечание могло быть завуалированной шпилькой в мой адрес: нашел, дескать, куда вести девушку. Тогда же я только согласно закивал головой.
Когда мы подошли к остановке, к ней уже подъезжал трамвай.
-- Ну что, будем прощаться? В любом случае спасибо и пока! - улыбнулась Роксана.
-- Пока, -- уныло ответил я и, дождавшись, пока она уедет, поплелся на свой трамвай.
Остаток дня и часть ночи была посвящена самотерзаниям. Я ругал себя за все - от манеры говорить до идеи пойти в кино, и страшно опасался, что Роксана обидится и больше не посмотрит в мою сторону. И в самом деле, тоже мне обольститель: повел девушку в холодный сарай смотреть какую-то чушь, а потом всю дорогу до трамвая только и делал, что сморкался. Я долго не спал, вертелся на постели, переворачивал холодной стороной подушку и все искал способы, с помощью которых я смогу изгладить невыгодное впечатление о себе. Вообще-то способы стары как мир: или сила, или деньги, или ум, но первого и второго у меня не водилось, а в третьем после сегодняшнего ляпсуса у меня возникли серьезные сомнения.
Так я ничего и не придумал. Роксану я увидел через несколько дней на заседании кафедры, она вела себя как обычно и даже сказала:
-- Ты не простудился? Нет? А то я смотрю, тебя нет, думаю, еще заболел.
Я радостно опроверг ее предположение и хотел было еще что-то сказать, умное и покоряющее, но не сказал. Тут подошел Войтович и заговорил о чем-то, не помню о чем, а еще через минуту вошел завкафедрой и все расселись по местам, заседание началось. Длилось оно долгонько, часа два с половиной, и сразу после его окончания обе лаборантки ушли в кабинет завкафедрой с какими-то бумагами и папками в руках. Очевидно было, что там будут дальше обсуждаться сугубо деловые вопросы и ждать Роксану придется долго. Я честно ждал полчаса, а потом плюнул и ушел - не столько потому, что устал ждать, сколько оттого, что так и не придумал ничего путного.
29 декабря вся кафедра собралась отметить приближение Нового года. Позволю себе пропустить описание этого мероприятия, тем более, что все шло по десятилетиям накатанному шаблону: лаборантки нарезают, аспирантки расставляют, аспиранты откупоривают, прочая публика шляется туда-сюда, хлопая дверями, и, когда все рассядутся, непременно кому-то не хватит стула, так что мне пришлось отдать свой и идти за стулом в соседнюю аудиторию. В начале все вежливы и улыбаются, потом, как выпьют, языки развязываются, говорить начинают громко и бестолково, первый тост за Новый год, второй за дам, третий был, кажется, с пожеланием ста лет нашему завкафедре...
Роксана, в ненарядном черно-сером свитере, сидела с краю, пила немного, улыбалась немногочисленным удачным шуткам, и почти не смотрела в мою сторону. "Может, она ей вообще все равно, есть я или нет", -- с обидой подумал я и выпил залпом рюмку водки. Меня все начало раздражать: выпивка и закуска передо мной, люди вокруг, холодная зима за окнами, давние комплексы во мне самом... Хотелось уйти, но уйти я не мог: аспирантам велено было остаться и помочь лаборанткам навести порядок - что означало в случае моем и Войтовича расставить наши стулья по местам, а чужие отнести обратно в аудиторию.
Доцент Слипченко встал с листочками в руках и начал призывать всех к тишине.
-- Проснулся наш кафедральный борзописец, -- захохотала возле меня Эмилия Марковна. Действительно, Слипченко грешил любительскими стихами. Когда наконец с помощью завкафедрой все 22 сидевших за столом человека замолчали, Слипченко прочел свой очередной стишок, вызвав во мне необычайную радость. Обычно его поэтическим номером заканчивались наши кафедральные посиделки, и этот раз не стал исключением. Первыми засобирались домой дамы, за ними устремились и ученые мужи, увидев, что пить больше нечего.
Взяв за спинки сразу два стула, я потащил их в ближайшую аудиторию, желая побыстрее покончить со всем этим и пойти домой. По дороге ножки стульев бились о стены, явно оставляя на побеленных стенах следы, но мне было наплевать. Если б я мог, я вообще бы изрубил эти стулья в капусту, как отец Федор гарнитур генеральши Поповой. Когда я вернулся на кафедру, в дверях я столкнулся с Роксаной. В руках у нее была стопка грязных тарелок - предстояло пойти и помыть их в рукомойнике в уборной. Я демонстративно посторонился - прошу, мадам! Не хотите меня замечать - не надо! Но она, вместо того, чтоб пройти мимо, посмотрела мне в глаза и сказала:
-- Не уходи, мне надо тебе что-то сказать.
Сердце мое забилось сильнее. Я понимал, что это будет не признание в любви, но как же забилось сердце!
-- Давай я тебе помогу, -- предложил я, желая приблизить заветную минуту. -- Роксана засмеялась, тарелки слегка загремели в ее руках.
-- Я иду мыть посуду в женский туалет. Подожди немного, я сейчас.
Ее отсутствие действительно длилось недолго, но настроение мое за эти пару минут переменилось радикально. Все стало светлым и прекрасным, и к моменту, когда на кафедру вошла Роксана с вымытыми тарелками, только что закончившееся застолье стало мне казаться пиром во флорентийской Академии эпохи Возрождения.
-- Фуу, наконец-то все, - облегченно вздохнула Роксана, спрятала тарелки и подошла к мне. Я почувствовал, что сейчас мне скажут что-то очень приятное - и не ошибся.
-- Ты где встречаешь Новый год? - спросила она, и я чуть было не брякнул правду ("Как всегда, в нашей компании"), но вовремя сообразил, что стоит за этим вопросом:
-- Пока не решил, а что?
-- Слушай, - обрадовалась Роксана, - не хочешь пойти со мной на Новый год? Это у моей подруги, Ани, на квартире. Соберется куча народу, будет весело... Пойдешь?
Нужно ли говорить, что я ответил?
3
Мы уговорились встретиться 31-го декабря 1992 года в семь вечера у университета - так нам обеим удобнее было добираться. Я предлагал зайти за ней, но она не захотела. Без четверти семь я был уже на месте и ждал Роксану, с бутылкой шампанского, как и договорились. Она появилась тоже немного раньше. Я ожидал, что она накрасится, но она была все та же, только с более яркой помадой на губах и какими-то оригинальными, сиреневыми с блеском тенями на веках. На голове у нее был сиреневый вязаный шарф, я не видел его у нее раньше, и сделал комплимент.
-- Мне тоже нравится. Сделала себе подарок перед Новым годом. Пошли?
-- Пошли. Вели меня, Сусанин, -- не слишком удачно пошутил я, но Роксана
улыбнулась.
К подруге Ане, у которой предполагалось гулять, мы добирались на трамвае, полном веселых людей, причем те, кто был трезв, были столь же преисполнены радости, как и подзарядившиеся горючим. В конце вагона заливисто хохотала группа совсем молодых ребят, лет 14-15, но хохотали они над собственными шутками, никому не мешая и не задевая других пассажиров. Окна, как в сказке, были разрисованы белыми морозными узорами. Мы стояли, держась за поручни, оба почему-то без перчаток, и ледяной металл сперва обжигал ладони. На одной из остановок часть народу вышла, Роксана села на освободившееся место; я встал над ней, взявшись рукой за поручень в том месте, где раньше держалась она и где металл согрет ее рукой.
Подруга Роксаны жила на первом этаже, и, подойдя к дому, мы увидели в окне мигающую разноцветными огоньками елку. Вошли в подъезд, постучали перед дверью, на которую указала Роксана, ногами, стряхивая снег. Из-за дверей доносилась музыка и громкие голоса, так что пришлось позвонить дважды, прежде чем хозяева услышали звонок и крикнули:
- Входите, не заперто!
В самом деле, дверь была прикрыта, но не заперта, и я подумал, что тут живут беспечные люди - в наше криминогенное время двери рекомендуется закрывать как следует даже в дни самых больших праздников. Когда мы вошли в коридор, причина подобной беспечности тут же стала ясна: хозяева, точнее, хозяйка могли не опасаться неожиданных и неприятных визитов, потому что, судя по груде не умещавшейся на вешалке верхней одежды, в квартире было полно народу. И точно, встречать Новый год собралось человек двадцать, в большой комнате, где стояла увешанная множеством игрушек и гирлянд пышная елка, было не протолкнуться. Девочки, к которым тотчас присоединилась Роксана, суетясь и смеясь, что-то носили из кухни и расставляли на столе, мужская часть коротала время в ожидании застолья, рассказывая друг другу старые анекдоты.
Я немного опасался, что стушуюсь в незнакомой компании и буду чувствовать себя неловко в этом шуме и гаме, но ничего подобного: несмело присоединившись к стоявшим у окна любителям сатиры и юмора, я уже через полминуты весело рассмеялся чужой удачной шутке, а еще через минуту не без успеха сам рассказал недавно услышанный анекдот. В общем, компания мне очень понравилась, как и сама вечеринка. Понравилась Аня, крашеная круглолицая блондиночка с короткой верхней губой, очень неплохо смотревшаяся в своем длинном блестящем люрексовом свитере и черных лосинах; понравился простотой и дружелюбием ее тогдашний парень, не помню уж, как его звали; понравилась даже квартира, стены которой были оклеены дешевыми зелеными обоями в цветочек, а на потолке заметны были трещины.
Впрочем, хотя мне и нравилось все, что было хоть отдаленно связано с Роксаной, я готов предположить, что в тот вечер в том доме действительно волей случая собрались сплошь приятные и веселые люди. Косвенным подтверждением истинности данного факта может служить то обстоятельство, что я что-то очень уж быстро почувствовал себя легко и непринужденно, словно пришел к своим и знаю всех сто лет, а такое со мной случалось в незнакомом обществе крайне редко. Очень быстро девчонки закончили суету вокруг стола и до полуночи мы хорошо посидели. Блюда, правда, были очень простые, все больше винегретики, салатики и домашние соленья, а из горячих блюд - блины и картошка в мундире, но накормить такую ораву красной икрой и черепаховым супом было бы по карману лишь миллионеру. Зато все было свежее и очень вкусное, выпивки хватало с головой - я так понял, что все ребята принесли с собой по бутылке, а в двенадцать, как водится, все со смехом, пожеланиями и поцелуями чокнулись бокалами с шампанским.
Допив свой бокал шампанского, я ощутил удивительное чувство, не покинувшее меня до конца той волшебной ночи. Мир стал удивительно прекрасен, я был окружен чудесными людьми - жаль только, что я никак не мог запомнить их имен. Рядом со мной была самая лучшая девушка, которую я любил всем сердце и которая - так мне казалось - если не любила, то очень скоро должна была полюбить меня. Вся будущая жизнь казалась лучезарной и триумфальной, проблемы и заботы сделались крошечными, а потом и вовсе исчезли. Все вокруг преобразилось настолько, что я готов был целовать окружающих и говорить им самые лучшие слова - просто так, из благодарности, что они есть на свете.
Вы скажете, что я просто опьянел... если бы, если бы это было так! Опьянеть я просто не мог физически: какая скромная ни была закуска, ее было много, а я выпил - до шампанского -- всего-то две рюмки водки и бокал домашнего вина, скорее сладкого, чем крепкого. Так что спиртное здесь не при чем, а никаких наркотиков там не было и в помине, да я бы и не стал их пробовать. Не знаю, что со мной происходило: как всякое волшебство, та ночь не поддается логическому обьяснению.
После застолья девчонки быстро убрали со стола и его куда-то унесли, освободив жизненно важное для танцев пространство. Загремела бодрая музыка, началась веселая суматоха. Сперва танцевали все вместе, в кругу, потом разбились на пары. Меня тоже хотели заставить, но я не люблю и не умею танцевать, так что удалось кое-как отвертеться. Роксане не очень понравилось, что я не танцую, но она ничего не сказала. Я сидел в углу на стуле с поломанной спинкой, смотрел, как она танцевала с другим, и был счастлив. Никакой ревности, никаких плохих чувств не было внутри - только свет. Раскрасневшись и устав, Роксана села возле меня, мы переглянулись и вдруг оба чему-то рассмеялись - и сегодня мне хочется верить, что смеялись мы по не по разным поводам.
В половине четвертого, когда веселье еще было в разгаре, Роксана шепнула мне, что устала и хочет домой. Мы тихонько попрощались с хозяйкой и вышли. Общественный транспорт уже не ходил, мы пошли пешком к дому Роксаны. По дороге нам то и дело попадались подвыпившие компании, поздравляли нас с Новым годом, мы желали им того же, но ни одна неприятная встреча или впечатление не омрачили этой ночи.
Мы шли вдоль трамвайных путей, через весь центр города. С неба начал плавно опускаться на землю крупные белые снежинки, и золотой свет фонарей превращал этот медленный снегопад в необычайно красивое зрелище. На площади Рынок под снегом дремали статуи. Сияющая огнями елка перед Оперным театром, разноцветные огни, озаряющие каждое второе окно, придавали ночи сказочный оттенок. В воздухе было разлито ощутимое дыхание чудесного, и я невольно вспомнил, что сегодня волшебная ночь загадывания - и исполнения желаний. И это ощущал не только я:
Почему я не сказал ей тогда о своей любви? Время и место были вполне подходящими. Но я был так счастлив, что мне это просто не пришло в голову - я почему-то был уверен, что она все знает и никакие слова не нужны. Наверно, так и было. Я проводил Роксану до дома, где она снимала тогда квартиру, и не так и не решился поцеловать на прощание. То есть "не решился" не совсем удачный глагол: я просто был так переполнен радостью, что короткий поцелуй ничего бы не добавил к моему состоянию.
Я шел домой по улицам, покрытым необычайно чистым, незапятнанным снегом. Снегопад прекратился, воздух был свеж и студен, на свежевыпавшем снеге оставались мои следы. Глянув на землю, я поднял голову к небу: прямо над головой, в разрыве сизых снеговых туч, ярко светила звезда. Мне захотелось как-то сформулировать переполнявшее меня блаженство, и я попытался написать стихи, точнее, в сознании зародилась первая строчка: "Над головой горит звезда...". До того с поэзией я дела не имел, и, как выяснилось, пытаться не стоило: сколько я не подбирал разные варианты, сколько не придумывал рифмы, написать продолжение мне не удалось. Я опять поднял голову вверх, словно надеясь, что вдохновившая меня на первую строчку одинокая звезда снова поможет мне облечь мои смутные поэтические порывы в четкую словесную форму - но просветов между тяжелой массой облаков больше не было. Звезда исчезла.
Конечно, на этом рассказ стоило бы и закончить. Если б не моя профессиональная страсть к многословию, я б так и сделал. Все равно ничего более прекрасного, чем новогодняя ночь, когда двое шли сквозь снегопад по старинному городу, в моей истории не было, и вряд ли моя личность от дальнейшего предстанет в более выгодном свете. Но уж если рассказывать, то рассказывать все.
4
Первая моя мысль после пробуждения 1 января была о Роксане. Проще всего было бы позвонить, но у Роксаны не было телефона. Очень велик был соблазн зайти к ней, благо дом я уже знал, а узнать номер квартиры было бы не так уж сложно - позвонил бы в первую же дверь и спросил, не здесь ли сдают комнату. И если не в первой, то во второй или третьей квартире мне бы точно ответили, что комнату сдают не они, а, допустим, их соседи на третьем этаже. В радостном предвкушении новой встречи я быстренько оделся, наскоро перекусил и чуть ли не всерьез собрался уже пойти навестить Роксану, как вдруг меня остановила одна простая мысль: а уместен ли будет мой визит? 1 января люди либо отдыхают, отсыпаются после вчерашнего, либо продолжают праздновать. А вдруг у хозяев квартиры застолье, а Роксана собирается еще к кому-нибудь в гости? Рассудив, что пойти можно будет и завтра, я расслабился и продолжил празднование Нового года в узком семейном кругу.
На следующий день мне позвонил один мой бывший одноклассник, которого я не видел сто лет, и позвал к себе на "дружескую опохмелку трехдневного веселья". Я не так много пил в эти дни, чтоб нужно было опохмеляться, но отказаться значило обидеть человека. Я заикнулся было, что приду с девушкой, но он заявил, что компания будет сугубо мужская. Пришлось идти одному, вновь отложив визит к Роксане на завтра. Завтра, 3 января, я неважно себя чувствовал после "дружеской опохмелки" и закаялся больше туда ходить. Хорошо хоть, голова не болела. Кстати отмечу странную вещь: всю жизнь я страдаю мигренями, с различной силой и одинаковой регулярностью отравляющими мне жизнь, но за время нашего романа с Роксаной голова практически не болела, чтоб я не делал. Только два раза было нечто похожее на обычные приступы, но очень слабо и длилось недолго. Мистика, да и только.
Так я не пошел к Роксане ни 1, ни 2, ни 3, и чем дальше, тем сильнее решимость сменялась колебаниями. Я вспомнил, что меня, собственно говоря, никто и не звал. Последними словами Роксаны при нашем прощании были слова благодарности, а не приглашение заходить на огонек в любое время дня и ночи. Да и странно было бы ожидать такого приглашения от человека, снимающего комнату у неизвестно каких хозяев, т.е. живущего, по сути, в чужой квартире на птичьих правах. Поразмышляв таким образом, я и вовсе отказался от своего первоначального плана, не желая ставить себя и ее в неловкое положение. К тому же, не скрою, самолюбие не преминуло нашептать мне, что у лаборантов на столе под стеклом лежит листок с именами и телефонами всех членов кафедры, включая и Рыжова С.А., и если б Роксане так сильно хотелось увидеть меня или услышать мой голос, то она вполне могла бы позвонить сама. Но никто не звонил.
9 января я зашел в университет, надеясь застать ее на кафедре, но вместо Роксаны дежурила Катерина, встретившая меня удивленным взглядом: чего приперся, аспирант? Действительно, дела у меня не было никакого. Я пробормотал что-то невнятное и вышел. Шла сессия, кучки бледных возбужденных студентов стояли перед закрытыми дверями заветных аудиторий. На улице дул ледяной, пронизывающий до костей ветер, способный даже у самого закаленного человека начисто отбить стремление к длительным прогулкам. Я закаленным человеком никогда не был и простудился; температуры, правда, не было, но голос сел и горло покраснело. Сидя дома, я большей частью лежал на диване с книгой в руках, время от времени посматривая на телефон. Если б она позвонила и, узнав о моей болезни, посочувствовала и пришла ко мне, как я был бы счастлив! Но никто не звонил.
Несколько раз я звонил на кафедру, но мне упорно не везло. То брала трубку Катерина, то завкафедрой, то вовсе никто не брал. Конечно, можно было б спросить у Катерины, когда будет дежурить Роксана, но мне не хотелось этого делать. Может, та и не спросила бы, зачем она мне нужна, а может, и полезла б не в свое дело...Правда, можно придумать предлог... но не хотелось мне спрашивать у второй лаборантки - и точка. В конце концов, это не вопрос жизни и смерти.
В конце января я снова зашел в университет, и снова неудачно, то есть более чем неудачно: не застав Роксану, я попался на глаза завкафедрой, на которого вид шляющегося без толку аспиранта действовал как красная тряпка на андалузского быка. Меня позвали в кабинет и устроили небольшую головомойку, потому что на меня пожаловался профессор Красюк. То ли я плохо работал, то ли не так работал, то ли вовсе не работал над диссертацией, не помню уж, какое страшное преступление мне инкриминировали. Помню, что вышел я раздраженный на Красюка и завкафедрой, а когда запас добрых пожеланий и ласковых слов в их адрес истощился, я перешел на себя - стоило переться черт знает откуда, чтоб выслушивать такое! - а под занавес, и на Роксану. Правда, про нее я ничего не думал, кроме того, что могла бы и позвонить.
Впрочем, поостыв, я сказал себе, что звонить парню - право девушки, но не обязанность. Тем более, что она не моя девушка.
Может, не стоило бы так подробно описывать подобную чепуху, но, увы, по большей части из этого и состоял мой роман: из нереализованных планов, невысказанных желаний и упреков и мучительного самокопания. Февральские каникулы я провел дома, слушая одолженную мне кем-то кассету с романсами Малинина, в ту пору довольно популярного. Никогда не был поклонником романсов и их ложного драматизма, но тут одна песня запала в душу. Я и сейчас помню мотив, хотя позабыл почти все слова, кроме припева. Как там: " А Бог молчит, за тяжкий грех, За то, что верить разучились, Он покарал Любовью всех, Чтоб в муках верить научились". Не Пастернак, конечно, но под музыку звучало неплохо. Я подсмеивался сам над собой, что столь высокообразованный интеллектуал, каким я себя считаю, мог бы найти другую музыку для выражения своих глубоких чувств, если уж мне непременно нужно, как петеушнице, сидеть и страдать под музыку; но прокручивал и прокручивал назад пленку, пока не надоело окончательно.
После каникул я увидел наконец Роксану. Она была мила и доброжелательна, как обычно, охотно вспомнила Новый год ("мне тоже очень понравилось"), но поговорить я с ней не мог, кругом было полно народу. Я специально приходил в университет к концу ее смены, надеясь проводить ее до трамвая. Однажды это удалось, а в другой раз Роксана сказала, что хочет походить по магазинам.
-- А для мужчин, -- добавила она со смехом, -- это скука смертная, хотя самые воспитанные и делают вид, что им страшно интересно.
Намек был ясен: я не стал делать вид, что я самый воспитанный, и попрощался. Мне и впрямь не слишком хотелось шляться по магазинам, но меня угнетало отсутствие прогресса, хоть какого-то развития отношений. Я даже начал сомневаться, существуют ли эти отношения еще где-то, кроме как в моем воображении?
8 марта я собрался с духом, надел новый темно-серый пиджак и синий галстук, купил три красные гвоздики (выбор не самый удачный, но на большее у меня не было денег) и с решительным видом открыл дверь кафедры. Все присутствующие дамы, как по команде, вонзили хищные взгляды в закоченевшие цветочки в моих руках. Эмилия Марковна даже непроизвольно потянула свой мощный корпус в мою сторону, и у меня мелькнула мысль, что, будь я побогаче, легко можно было бы повысить свой рейтинг в этой среде сразу на несколько пунктов, подарив каждой даме по гвоздике. Роксана, как обыкновенно, занималась своей работой, на сей раз что-то раскладывала и сортировала. На ее лице виде букетика в прозрачной упаковке как раз не отразилось нечего. С широкой улыбкой я подошел к ней и протянул цветы:
-- Поздравляю тебя с 8 марта.
Слова были банальны и избиты, но я больше надеялся на невербальное сопровождение. Роксана ответила:
-- Спасибо, -- и взяла цветы, посмотрев мне в глаза каким-то странным взглядом, значения которого я тогда не понял.
-- Какая галантность! - не преминула съязвить Эмилия Марковна, но мне было наплевать на старую дуру. Я ждал, что еще скажет Роксана. Ее "спасибо" прозвучало как "спасибо, товарищ". Что я сделал не так?
-- Может, ты не любишь гвоздики? - сказал я вслух и тут же пожалел об этом.
-- Очень люблю, -- в том же стиле ответила Роксана, не поднимая головы. Она явно не хотела со мной общаться. Я еще немного посидел на кафедре, не желая верить, что на сегодня это все, и, разочарованный, оделся и пошел к выходу.
Когда я уже подходил к центральной двери, меня неожиданно окликнули:
-- Сергей!
Я вздрогнул: это был голос Роксаны. Я оглянулся: она спускалась по ступеням в своем синем пальто, с моими гвоздиками в руках. И такой прекрасной, такой желанной она мне показалась в тот миг, что я забыл все свои обиды - и, как выяснилось, правильно.
Роксана подошла ко мне, улыбаясь.
-- Погоди. Пойдем вместе. Ты, как всегда, на трамвай?
-- Да.
-- Понимаешь, я очень благодарна тебе за цветы, -- пояснила Роксана уже на улице, -- мне очень приятно, но не надо было при всех. Ты знаешь нашу кафедру, завтра пойдут сплетни. Мне наплевать, но просто не хочется организовывать для этой публики бесплатный театр.
-- Ты считаешь, что я организовал театр? - удивился я.
-- Может, я не так выразилась, но служебный роман - всегда бесплатное зрелище для окружающих бездельников.
Сердце мое екнуло. Так. Слово "роман" прозвучало, и произнесла его она, она! Мне стало очень весело. Мигом растаяли все страшилища, как снег под солнцем. Если не в природе, то во мне начиналась весна, и я сказал:
-- Ты права. Давай встретимся не на кафедре, посидим где-то, -- последняя часть была необходима, так как по тротуарам, превратившимся после оттепели в каток, много не погуляешь.
Роксана улыбнулась, посмотрела мне в глаза совсем иначе, чем на кафедре.
-- Давай.
5
Мы встретились в субботу вечером. К субботе я рассчитывал получить - и получил - стипендию, которой, по моим подсчетам, должно было хватить если не на ресторан, то на приличное кафе. Кто-то (жаль, что я не помню имени этого человека) порекомендовал недавно открывшееся кафе с поэтичным названием "Лилея". Против такого нежного цветочка я ничего возразить не мог, да и располагалось оно недалеко от обычного нашего места встречи - университета.
Роксана без возражений приняла мою программу, заметив лишь, что впервые слышит о таком кафе.
-- Оно недавно открылось, -- пояснил я. - Посмотрим на росток капитализма на скудной постсоветской почве.
-- Что ж, посмотрим, -- засмеялась Роксана, -- только бы эта лилия не оказалась тигровой.
Хорошая вещь - женская интуиция. Опытный человек, едва увидев, как тщательно отделан интерьер кафе, тут же бы ушел, ибо знает: там, где высокие стандарты, не бывает низких цен. Я же принялся легкомысленно восхищаться обстановкой, где все, надо было отдать должное владельцам, было тщательно продумано с целью вытащить побольше денег из карманов посетителей. Например, очень удобно зимой сдать верхнюю одежду в гардероб, что мы и сделали, но ясно было, что, забирая ее обратно, гардеробщице нужно будет оставить что-нибудь на чай. Туалет, сияющий кафелем и зеркалами, оказался платным - с таким явлением я столкнулся впервые. В зале мы сели за столик у камина, в котором светился красным искусственный огонь. На Роксане был трикотажный костюмчик -свитер и короткая прямая юбка. Эта короткая юбка очень меня обрадовала - если парень не нравится девушке, она одевать в холод короткую юбку, чтобы продемонстрировать ему свои ноги.
Едва мы уселись поудобнее, к нам подошла миловидная официантка в юбке, на добрых 10 см короче, чем у Роксаны, и подала два меню. Когда я увидел цены, то спросил себя: а почему это, собственно, кафе, а не ресторан? Оттого, что здесь нет живой музыки?
Мы заказали гуляш, острый салат из отварной свеклы и сырный торт с кофе. Как истый гуманитарий, в устной калькуляции я не силен, а сидеть и считать на бумажке при даме было неудобно, но, по беглым подсчетам, денег должно было хватить. Официантка ушла, а мы принялись оглядываться по сторонам и обмениваться впечатлениями.
-- Народу немного, -- сказала Роксана. - Кроме нас, только еще одна пара.
-- Наверно, основная клиентура собирается здесь вечером, -- предположил я.
-- Наверно.
-- Жаль, что здесь не продают цветы, как в блоковскую эпоху. Я б послал тебе черную розу в бокале, золотого, как небо, аи.
-- Так герой Блока в ресторане розу посылал, а не в кафе. Думаю, и тогда в кафе цветы не продавали, -- возразила Роксана, но меня уже беспокоило другое: цитируя про золотое аи, я вспомнил, что ничего не заказал выпить.
Меня охватили сомнения и колебания. Спиртное в таких местах всегда с наценкой, они могут заломить такую цену...И тут же, как рефлексирующий интеллигент, я застеснялся своих меркантильных соображений. Не угостить девушку шампанским из жадности, да кто я буду после этого!
-- Шампанское будешь? - бодро спросил я.
-- Один бокал.
-- И я бокал. На минуточку, подойдите сюда! - позвал я официантку. Та подошла с ленивой грацией кошки.
-- Два бокала шампанского.
-- Сейчас принести или вместе с заказом?
Мы переглянулись.
-- С заказом, -- ответила Роксана, и официантка удалилась. - Не люблю спиртное натощак, -- пояснила она.
-- Я тоже.
Гуляш оказался хорошим, шампанское обыкновенным, салат паршивеньким, но все равно - мне было хорошо. Я пил шампанское, смотрел на порозовевшие щеки Роксаны и мечтал остановить мгновение. Все было настолько неправдоподобно хорошо, что я ощутил приступ неопределенной тревоги. Тут же тревога тут же стала определенной: я сообразил, что не помню цен на спиртное, кажется, я вообще не заглядывал на эту страничку меню. "Но ведь два бокала "Советского" шампанского не могут стоить слишком дорого?" - пытался успокоить я себя, борясь одновременно с желанием выйти в уборную и пересчитать наличность.
Роксана тем временем, видимо впав в отрадное расположение духа, принялась мастерски рассказывать очень смешные анекдоты. То есть то, что они смешные, я понимал умом, смеяться мне что-то не хотелось, точнее, веселью мешало растущее внутреннее напряжение: а что, если денег не хватит? Не желая портить впечатление, я послушно хохотал после каждого анекдота, иногда, правда, сбиваясь с ритма.
Время вдруг потянулось мучительно медленно, а проклятая официантка со счетом все не шла и не шла. Наконец она подплыла к столу с маленьким квадратиком бумаги на подносе. Я схватил счет с куда большей экспрессией, чем это предписывалось правилами хорошего тона, впился глазами в финальную цифру и содрогнулся. Так я и знал. Денег не хватало.