Аннотация: Впервые опубликован в журнале "Сетевая словесность" в 2003 г.
Перевод с латиноамериканского
В это утро Антонио Каньеда проснулся задолго до рассвета: то же радостное возбуждение, вчера не дававшее ему уснуть, сегодня заставило его открыть глаза за несколько часов до привычного звона будильника. Любивший обычно поваляться после пробуждения в постели, если только была малейшая возможность, сегодня он вскочил почти сразу же, подгоняемый мыслью, не оставлявшей его даже во сне: сегодня он берет интервью у Оттавио Аугусто Перейры. Да, да, у самого Оттавио Перейры! Он будет говорить с необыкновенным, знаменитым, великим человеком, чье лицо знает всякий еще по фотографии в школьном учебнике; с человеком, давно ставшим чем-то много большим, чем человек.
Проверяя перед выходом из дому диктофон, Антонио вдруг вспомнил заявление победившего на последних выборах президента о том, что его цель - добиться второго места по производству ВВП на душу населения среди стран Латинской Америки (теперь они на втором). Его страна прошла долгий и бесконечно тяжкий путь от неимоверной нищеты и отсталости к сытому и безопасному благополучию, но начало этого пути - там, в тех далеких днях и ночах, в поступках людей, чьи биографии давно превратились в апокрифы. Все те, с кем Оттавио Перейра более семидесяти лет тому собственноручно творил историю - ту историю, которую Антонио, как и все, знает лишь по книгам и фильмам - давно стоят бронзовыми и мраморными статуями на главных площадях столицы, а он еще дышит, еще говорит, еще есть на земле как человек из плоти и крови.
"Сегодня я запишу голос самой Истории", - подумал Антонио и даже не покраснел от собственного пафоса: настолько был взволнован.
Конечно, к чистому восторгу и полудетскому восхищению в душе Антонио примешивались и другие, не столь благородные чувства, но что поделать, так уж устроен человек! Он не мог не думать, что после такого интервью возрастут его заработки и статус; что если ему удастся разговорить патриарха и тот сообщит хоть что-нибудь, хоть какую-нибудь мелочь, о чем не говорил раньше (а Оттавио Перейра за свою жизнь дал более 5000 интервью), то это будет сенсация. И, учитывая более чем преклонный возраст великого человека, где-то на самом дне сознания Антонио не могла не шевелиться маленькая и гаденькая мыслишка: ведь если это будет последнее интервью Последнего Очевидца, то он, Антонио Каньеда, сразу прославится на всю страну, да что там, на весь континент! Но справедливости ради следует отметить, что последнюю мыслишку Антонио отогнал от себя, едва она зародилась, и строго запретил ей появляться вновь: и потому, что с детских лет привык восхищаться и этим человеком и его эпохой (чего греха таить, ведь любил в детских мечтах представлять себя членом Кружка Двенадцати, особенно Серхио Рохесом!), и потому, что искренне желал мафусаиловых лет престарелому герою, и, конечно, потому еще, что не мог пожелать исчезновения национальной реликвии. Ибо высокий, седой как лунь старик с молодыми, темными глазами на желтовато-смуглом лице за последние двадцать лет стал таким же символом их страны, как собор Святой Цецилии, мост в Санта-Корасон и коралловые рифы.
Да что там говорить, одно то, что не дающий последние десять лет интервью старец согласился встретиться с ним, Антонио, уже удача, такая же немыслимая и оглушительная, как выигрыш миллиона на оранжевый лотерейный билет, какие часто дают на сдачу в провинциальных лавчонках! Сегодня наконец настал его день, и день этот выдался чудесный: солнечный и в то же время свежий, с легким ветерком. Люди на улицах улыбались чаще обычного, вероятно, из-за погоды, но впечатлительному Антонио казалось, что весь город радуется вместе с ним. Ему хотелось крикнуть "Я иду к самому Оттавио Перейре, завидуйте, люди!" и если он не крикнул, то только потому, что боялся показаться ...ну, не смешным, а, скажем, провинциальным.
Выйдя из дому намного раньше, чем следовало бы, он добрался до плавно поднимающейся вверх маленькой тенистой улочке в старой части города, где жил легендарный человек, за час до назначенного срока. Антонио раньше не бывал здесь и с интересом рассматривал небольшие двухэтажные особняки с затейливой каменной резьбой фасадов, узорные решетки оград, старинные плиты, которыми была вымощена улочка. Небольшой серый особняк, где жил Оттавио Перейра, если чем и отличался от прочих, то только простотой: ни почетного караула, ни национального флага, ни даже мемориальной таблички. Так захотел владелец дома, и никто не осмелился спорить с его скромностью. У калитки обыкновенный звонок, сквозь ажурную решетку видны посыпанная песком дорожка и по обе стороны - пышно цветущие клумбы, доходящие почти до самых стен дома. Без пяти минут одиннадцать он нажмет эту кнопку, но сейчас только десять.
Справедливо решив, что стоять под дверями, как попрошайка, глупо и недостойно, Антонио решил прогуляться по окрестностям и вскоре набрел на небольшую, на два кресла, парикмахерскую. Парикмахер, он же, вероятно, и владелец заведения, сидел в плетеном кресле-качалке и читал спортивную газету. Хотя Антонио стригся всего две недели назад, он решил зайти: волосы у него росли очень быстро, и стрижку не помешало бы подновить.
Парикмахер усадил его в кресло, слегка смочил волосы, привычным жестом заправил салфетку и начал работу. Антонио смотрел на свое отражение в круглом зеркале невидящим взглядом и думал: скоро, скоро, совсем скоро, через полчаса!
- Похоже, ты готовишься к свиданию, парень? - вдруг заметил его состояние парикмахер и подмигнул ему.
- Как ты догадался? - очнулся от своих мечтаний Антонио.
- Ты сияешь, как медный таз на солнце! - засмеялся парикмахер.
И тут Антонио не удержался, распиравшее его с утра желание хоть кому-нибудь похвастаться выплеснулось наружу:
- Еще бы! Я журналист и иду брать интервью у самого Оттавио Перейры!
Рука парикмахера с ножницами застыла в воздухе:
- Как? У самого Перейры? Ты не шутишь?
- Не шучу! - счастливо выдохнул Антонио. -Ровно в двенадцать я встречаюсь с ним, вон у меня диктофон в сумке!
- Да, повезло тебе, парень, крупно повезло! - цирюльник вновь взялся за свою работу. - Ты будешь говорить с таким человеком, ты увидишь его! Теперь он почти не выходит, а раньше, бывало, хоть раз в месяц, и я его встречал на улице, - с чувством заслуженного самодовольства говорил парикмахер. - И знаешь, он здоровался со всеми! Со всеми, кто шел ему навстречу, и со мной тоже. И знаешь, часто вокруг него собирались люди и останавливалось уличное движение! Ему говорили: ездите в машине, а он отвечает всегда: не хочу! Хочу видеть людей, хочу дышать свободно!
- Скажи ему, что мы все его любим, все! - парикмахер снял салфетку, стряхнул ее. Антонио остался доволен тем, что увидел в зеркале: правильно он сделал, что зашел сюда, так гораздо лучше.
- Вы прекрасный мастер! Сколько с меня?
- Ничего! - показал ослепительные зубы парикмахер. - Ничего, сеньор! Скажите только Оттавио, что мы все его любим.
Ровно без пяти одиннадцать Антонио слегка дрожащим пальцем нажал кнопку звонка на калитке дома Оттавио Перейры. На звонок из белых дверей дома к калитке вышла изящно и просто одетая женщина средних лет: ее лицо было еще свежее, полногубое, глаза живые, но в густых, черных, коротко остриженных волосах видны были седые пряди.
- Вы журналист Антонио Каньеда? - спросила женщина, подойдя к калитке.
- Да, это я, - Антонио полез было в карман за удостоверением, но женщина уже отворила калитку:
- Проходите, отец ждет вас.
Антонио понял, что перед ним Доминика-Евгения, младшая дочь Оттавио Перейры, и удивился про себя, что она, а не привратник или прислуга вышли на звонок. Открывая перед ним дверь в дом, дочь Оттавио Перейры улыбнулась, обнажив ослепительно белые зубы, и, словно читая мысли Антонио, пояснила:
- Сегодня свадьба у нашей горничной, и я отпустила всю прислугу.
Доминика-Евгения повела его через скромно обставленный (два старых кресла, журнальный столик, высокий кованый светильник в виде уличного фонаря, кованая же подставка с зелеными растениями в черных горшках, какие-то картины на стенах) холл к лестнице, покрытой зеленой ковровой дорожкой. Они поднялись на второй этаж, причем у Антонио заколотилось сердце - не столько от незначительной физической нагрузки, сколько от волнения, - и остановились у первой же двери. Доминика-Евгения слегка приоткрыла дверь, просунула голову:
- Отец, пришел журналист.
Видимо, Оттавио Перейра ответил жестом, потому что из-за двери не донеслось ни звука, а между тем Доминика-Евгения широко распахнула ее перед Антонио:
- Входите.
Непроизвольно сжав, как бывало в школе, входя на экзамен, пальцы в кулаки, Антонио вошел в комнату и с первого взгляда понял, что очутился в библиотеке. Слева в два ряда стояли высоченные старинные книжные шкафы, со стеклянными дверцами, запиравшимися на маленький замок; всю стену напротив входа закрыл огромный современный книжный стеллаж, как и шкафы, полностью заполненный книгами, а справа, у большого окна, полуприкрытого зеленоватыми жалюзи, в покойном кресле, накрытом светлой накидкой, сидел и смотрел на него Оттавио Перейра.
Антонио тут же бросилось в глаза, что со времени последнего выступления по телевидению - около полутора лет тому - патриарх здорово сдал. Лицо осунулось, покрылось буроватыми пятнышками; волосы, давно снежно-белые, но полтора года тому еще густые, поредели; веки покраснели, но глаза, темные, проницательные, глаза остались прежними, и прежним остался пристальный и властный взгляд, доказывая, что за морщинистым, с дряхлой кожей, но все так же высоким лбом по-прежнему все в полном порядке.
Эти мысли мгновенно пронеслись в сознании Антонио, вытеснив на какую-то секунду все остальное, даже необходимость поздороваться. Однако он тут же овладел собой и сказал слова приветствия.
- Здравствуйте, - ответил старик, и показал движением руки на кресло по другую сторону маленького круглого столика, стоявшего возле него: - Садитесь.
Антонио, неловкий от волнения, не сел, а скорее плюхнулся в кресло, оказавшееся очень глубоким. Доминика-Евгения закрыла дверь, и в библиотеке воцарилось молчание. Антонио вдруг с ужасом понял, что забыл все домашние заготовки. Он придумал чудесное вступление, умное, не банальное, интересное, он даже записал эти несколько фраз на бумагу, но бумага осталась дома, а он сидит, как дурак, и пялит глаза на великого человека. Молодец, большой профессионал, ничего не скажешь.
Не успел Антонио собраться с мыслями, как сам патриарх нарушил молчание, самым простым и естественным вопросом выводя собеседника из внезапного ступора:
- Как сегодня на улице, жарко?
"Какой человек!" - восторженно подумал Антонио, и слегка сдавленным голосом ответил:
- Нет, погода отличная.
- Это хорошо. Может, после обеда выйду, посижу в саду. Ну что, молодой человек... как вас зовут? - Антонио? - прекрасное имя, приступим к делу. Не робейте. За свою слишком долгую жизнь я видел столько журналистов, что вы меня ничем не удивите. Вы уже улыбаетесь? Вот и отлично.
- Я... Мы все любим вас, патриарх, - пробормотал Антонио неожиданно для себя и покраснел, словно сказал непристойность.
Как ни банальны были его слова, Оттавио Перейре они видимо доставили удовольствие.
- Спасибо, - улыбнулся он. - Всегда приятно слышать доброе слово. Знаете, веры в людей за все мою жизнь во мне, конечно, стало поменьше; а любви осталось столько же, сколько в юности. Но ведь истинный гуманизм - это гуманизм трезвости, а не идеализма, разве нет? Любить людей надо такими, какие они есть, а не такими, какими ты хотел бы их видеть, не так ли?
- Именно так, - охотно согласился Антонио и наконец-то достал диктофон.
- Вы достаете диктофон? Хотите записывать все, что я наговорю?
- Да, конечно.
- И вы - опять! - будете спрашивать про Кружок Двенадцати? - в голосе Последнего Очевидца мелькнуло не то разочарование, не то усталость. - Опять про восстание? Опять про Первого президента Витторио Праду? Да, вы меня и впрямь не удивите, молодой человек, спрашивая об этом. Но что еще можно добавить к этим томам? - он показал рукой на огромные стеллажи. - За шестьдесят лет вышло столько книг, исследований, монографий, мемуаров, что я сам потерял им счет. Одна двенадцатитомная "История обретения демократии" чего стоит... вон, видишь темно-красные переплеты? А какие известные историки работали над этими монографиями! Весь цвет нашей науки. А там слева, ближе к углу, там книги на иностранных языках - на английском, французском, немецком, португальском, русском, есть даже на шведском и японском! Есть книжка про Латинскую Америку на эсперанто, и там нам посвящена глава.
Антонио повернул голову в указанном направлении. Скопище толстых, тяжелых книг и впрямь выглядело более чем солидно, их тяжесть придавливала, лишая права на легковесное слово и уличая любого, не изучившего их вдоль и поперек, в постыдном дилетантстве. Готовясь к интервью, Антонио придумал кучу очень интересных, как ему казалось, вопросов, но теперь в голове не оставалось ничего, да и неизвестно, как прозвучали бы эти вопросы здесь. А Оттавио Перейра все не унимался, тыча в направлении стеллажей длинным высохшим пальцем:
- И это только научные исследования и документальные издания, а ведь вышло с тысячу романов, повестей, сборников стихотворений, пьес, снято двадцать кинофильмов и три телесериала, и все о том же! А песни, радиопостановки, картины? Все давно рассказано, описано, задокументировано и откомментировано, и, увы, ничего добавить к этому уже нельзя. Да и сколько можно об одном и том же?
Антонио тяжело вздохнул. Общение с живой легендой начисто лишило его психологического равновесия, обычной живости и напора. Похоже, ему оставалось только задать патриарху несколько типа "если вы не хотите говорить о прошлом, нельзя сказать несколько слов о вашем сегодняшнем дне", получить несколько дежурных ответов и вежливо откланяться. Но и вопрос о современности как-то не вышел у Антонио, не сформулировался, и когда Оттавио Перейра, улыбнувшись, спросил прежним приветливым тоном:
- Так что же вы мне скажете, молодой человек? - он брякнул нечто совершенно ненужное и неудобоваримое:
- Расскажите о том, как все было на самом деле.
Антонио тут же спохватился, окончательно сник и хотел было тут же пробормотать "Извините", но не успел, потому что странные слова неожиданно явно заинтересовали патриарха, он даже подался в своем кресле корпусом вперед:
- Как ты сказал? Как все было на самом деле?
- Я оговорился... я хотел спросить... - залепетал раздраженный на себя Антонио, но старик, похоже, и не слушал его. В темной глубине его глаз что-то вдруг ожило, загорелось, он заговорил, обращаясь не то к стеллажу, не то к самому себе:
- Неплохо сказано: рассказать, как все было на самом деле... Через столько лет... Именно теперь, перед концом? Хм... А может, действительно стоит? Знаете, молодой человек, - обратился он уже явно к Антонио, - мне никто никогда не задавал этот вопрос! Вы первый. Да, да, - повеселевшим голосом сказал Последний Очевидец, - вы первый! Молодец!
Антонио совершенно не понял перемену настроения патриарха, но интуитивно сообразил, что он неожиданно сделал что-то удачное, и дальше надо только соглашаться.
- Значит, вы просите рассказать, как все было на самом деле? Я могу, конечно, я все отлично помню, - Оттавио Перейра расхохотался. - Но зачем? И стоит ли?
- Конечно, стоит! - быстро поддакнул Антонио.
- Что ж, пусть будет так. Только помните: вы сами этого хотели. И... хватит ли вас на всю правду?
- У меня две кассеты по полтора часа, - для пущей убедительности Антонио, совершенно не понявший вопроса, даже вытащил из сумки вторую, еще запечатанную кассету.
- Да, двух кассет с вас вполне хватит. Ну что ж, с чего начнем?
Антонио на всякий случай в десятый раз за сегодняшний день проверил диктофон, включил его и поставил поближе к собеседнику:
- Меня со школьной скамьи особенно интересовал легендарный Кружок двенадцати, когда кромешном аду нашлись люди, способные бросить вызов кровавому режиму, двенадцать смельчаков, решившись свергнуть диктатуру Хименеса и освободить народ...
Увы, среди прочих недостатков Антонио была и слабость к пышным словам, привитая неким сеньором Энрике, его учителем истории с шестого по восьмой класс, обожавшем говорить красиво и усиленно навязывавшем это пристрастие своим питомцам. Услышав эту тираду получивший классическое образование патриарх не поморщился, потому что за последние полвека сумел кое-как привыкнуть к этому стилю; но, несомненно, именно пылкое начало Антонио обусловило иронический стиль его ответов.
- Ну, во-первых, - начал патриарх спокойно и деловито, - это был Кружок девяти, а не двенадцати, потому что да Сильва, Альберти и Лопес никогда в него не входили. Их включили в состав кружка уже после победы, когда этот журналист, Каналья, принялся писать свою книгу... Вы ведь читали книгу Канальи, молодой человек?
- Разумеется! Ведь это первая книга, вышедшая через год после событий и написанная по горячим следам событий, многие из которых Каналья видел своими глазами...
- Своими глазами Каналья ничего не видел, поскольку прикатил из-за границы, когда все стихло. Но это не важно; важно то, что он видел нашими глазами. Именно в его книжонке (откровенно говоря, достаточно убогой), впервые и сложилась та версия событий, которую теперь знают все. Она-то и превратила Кружок девяти в Кружок двенадцати. Это изменение было вполне оправдано: в состав кружка были включены далеко не последние люди в движении. Да Сильва, к примеру, пожертвовал свое состояние, и не маленькое. Далее, "Кружок двенадцати" звучит куда лучше, чем "Кружок девяти".
- "Двенадцать апостолов свободы", как писал в своем стихотворении Маурисио Санчес... Но неужели да Сильва, Альберти и Лопес даже не были ни разу на ночных тайных собраниях в заброшенных катакомбах к северу от столицы?
- Не были, конечно. Там вообще никто никогда не бывал.
- Что значит... никто не бывал? - не понял Антонио. - Почему?
- Потому что мы там никогда не собирались. Лично я впервые оказался в этих катакомбах на торжествах по случаю двадцатилетия свержения ненавистного режима.
- Но в учебнике... - растерялся Антонио.
- Я даже не знаю, кто это впервые придумал, не Каналья, во всяком случае. Но истоки и этой легенды следует искать все в той же книжонке: у Канальи написано, что мы собирались в глубоком подполье. Со временем подполье превратилось в подземелье, а потом кто-то приплел эти самые катакомбы - принцип испорченного телефона. Но лично я никогда не был в претензии: в катакомбах и выглядит романтичнее, и ассоциации опять-таки более чем приличные: первые христиане, например, или вот вожди индейского восстания в 17 веке, они тоже собирались в какой-то пещере в горах, чтобы не вызывать подозрений ... Хотя, с другой стороны, на кой черт нам нужно было там собираться?
- Как... Для конспирации...Чтоб никто не заметил.
- Именно там бы нас и заметили: ведь в эти катакомбы и днем никто не заглядывал, даже бездомные: простонародье верило, что там живут злые духи! Так представь, как мгновенно привлекло бы к себе внимание скопление людей в подобном месте, да еще ночью. Тут же возникли б разговоры, слухи, сплетни, и прощай конспирация.
- Где же вы тогда собирались?
- Конечно, в людных местах, вроде кофейни "Под золотым орлом" или ресторана "Сок папайи". Иногда мы собирались на квартире Гонсалеса... но, если честно, чаще всего мы встречались в борделе мадам Розы.
- Где?!
- Ну да, в публичном доме. Вот там было совершенно безопасно. Всех осведомителей и чинов тайной полиции мадам Роса знала в лицо, к тому же там было множество уютных комнатушек, где можно было сидеть до утра без всяких помех.
- А что, эта... мадам Роса... сочувствовала вашим идеям?
- Мадам Роса сочувствовала деньгам! Там все стоило очень дорого, в том числе и безопасность... Это был самый дорогой бордель в столице. Но нам, как постоянным клиентам, оказывали скидку.
- Клиентам?
- А ты думаешь, что мы только сидели и говорили? Не без этого, конечно, но мы были молоды, кровь бурлила в жилах... что говорить, ты ведь сам мужчина! Вообще, перед девочками мадам Росы устоять было невозможно. Серхио, например, оставил там столько денег, что мадам Роса смилостивилась и открыла ему кредит!
- Серхио Рохес тратил все деньги в борделе? А как же его великая любовь к Ане-Лусии, которой он посвятил все свои песни? Любовь, о которой снято столько фильмов? Разве он ее не любил? - от удивления Антонио самым пошлым образом открыл рот.
- Любил, любил, - успокаивающим тоном произнес патриарх. - Как он мог не любить Ану-Лусию, когда он жил на ее деньги? Все, что она зарабатывала танцами, она отдавала ему, а он нес денежки девочкам мадам Росы. Но, по словам Серхио, это не имело ничего общего с изменой: ведь тех девочек он не любил!
- И Ана-Лусия знала об этом?!
- Сначала нет, но когда узнала, произошел, как понимаешь, огромный скандал. Пару месяцев после него она еще жила с Серхио, а потом уехала в Бразилию с каким-то богатым греком, оптовым торговцем кофе.
- Как она могла уехать в Бразилию, если ее убили, когда она расклеивала листовки? - вскочил со своего кресла Антонио, но, опомнившись, тут же плюхнулся назад. Патриарх смотрел на него, улыбаясь.
- Никаких листовок тогда и в помине не было, не говоря уже о том, что Ане-Лусии всегда было наплевать на политику...
- Может, вы еще скажете, что не ее смерть, после которой он поклялся отомстить и потерял всякую осторожность, погубила певца революции?!!
- Само собой, ее отъезд сильно подкосил Серхио, но вообще-то его погубил кокаин.
- Кокаин?!! - "Что он несет? - промелькнуло в ошеломленном сознании Антонио. - Этого не может быть!"
- Он пристрастился к нему еще во времена Аны-Лусии, а после ее отъезда совсем сошел с резьбы. Обнюхался до того, что затеял на улице драку с полицейскими...
- Он бросил им в лицо свою песню "Свобода или смерть!"
- Он бросил им в лицо счет из ресторана со словами "Да пошли вы на .... со своими документами, сыновья потаскух!", когда полицейский патруль на улице после наступления комендантского часа потребовал у него удостоверение личности. Понятное дело, его затащили в участок и так там отделали, что через два дня он отдал богу душу. Но знаешь, что самое интересное? Что документы были при нем, но Серхио, увы, был в таком состоянии, что забыл об этом.
- Так что же, выходит, Серхио Рохеса не расстреляли на рассвете с гитарой в руках по личному приказу диктатора? - замотал головой окончательно сбитый с толку журналист.
- Какому личному приказу, о чем ты! Диктатор Хименес никогда о нем и не слышал!
- Как он мог не слышать о человеке, чьи песни протеста пел весь народ?
- Да никто не их не пел при жизни Серхио! Кроме узкого круга столичной богемы, его никто и знать не знал. Это уже потом они стали популярны. Бедняге Серхио всегда не везло...
- Хоть убейте, не могу себе представить народного певца в роли неудачника!
- Ну, самым большим неудачником в нашей компании был все же не он, а Витторио Прада.
- Первый Президент?!
- Это потом он стал Первым Президентом, а тогда был просто неудачливым адвокатом, не выигравшим ни одного дела, и вечно сидевшим без денег.
- Естественно, ведь его преследовал режим... - про загубленную адвокатскую карьеру Первого Президента Антонио читал целый роман, и теперь ощущал то же, что и моряк, после полугода качки наконец-то вставший на твердую почву. "Но то, что он говорил про Серхио Рохеса - неимоверно! Сенсация!"
- Никто его не преследовал. Кому он был нужен? Видно, просто не было способностей к адвокатской деятельности. Да и внешне он был непригляден: низкорослый, с вечно взлохмаченными волосами, передние зубы как у зайца. Конечно, потом его привели в порядок, зубы заменили и все такое, но комплексы, особенно в отношениях с женщинами, у него остались до конца. Оттого он и не женился...
- А вот я читал, что первый президент Витторио Прада не женился потому, что его единственной страстью была Свобода!
- Его единственной страстью была не Свобода, а мулатка Жоакина, самая красивая и самая дорогая девочка в борделе мадам Росы... Горячая она была и с характером! Сколько подарков ей переносил Витторио, сколько денег на нее потратил, а однажды явился с пустым бумажником, думал, примет в долг, так она спустила его с лестницы! Хосе Гонсалес, сидевший внизу в баре, одолжил ему денег, он снова к ней поднялся, так она ему не открыла.
Смутившийся от этих непристойных подробностей Антонио попробовал перевести разговор на другую тему:
- Хосе Гонсалес, издатель "Голоса свободы"... Правда, что он всю ночь с одним карабином отстреливался от взвода карателей, окруживших подпольную типографию, уложил их всех, а потом сумел уйти через подземный ход?
- От деда Гонсалесу действительно достался карабин, который висел на стене в гостиной. По-моему, он был неисправный, во всяком случае, его никогда не снимали и Гонсалес из него не стрелял. И уж во всяком случае, не в правительственные войска.
- Может, у него был еще один карабин? - вяло предположил Антонио.
- Даже если и был, Гонсалес все равно ни в кого не стрелял, потому что совсем не умел обращаться с оружием.
- Может, и разгрома подпольной типографии не было?
- И разгрома не было, и типография была не подпольной. То есть она была подпольной только в том смысле, что ее владельцы не регистрировали ее, чтобы не платить налогов, но печатали они отнюдь не прокламации...
- А что? Календари? - попытался пошутить Антонио.
- Да, да, календари, сонники, кулинарные рецепты, даже порнографическими картинками не брезговали, словом, печатали всякий ходкий товар и все, за что им платили деньги.
- Но если типографию не разгромили, почему же вышел всего один номер "Голоса свободы"?
- Потому что Гонсалес проиграл деньги, выданные ему на издание газеты, на тотализаторе. Он был завсегдатай бегов, и поставил наши деньги ... точнее, деньги да Сильвы... не на ту лошадь. Знаешь, чем он оправдывался? Нет, не тем, что вернет деньги, а тем, что издание газеты все равно бесполезно, поскольку 4/5 населения все равно не умеют читать, а та 1/5, которая умеет, правит остальными! В чем-то этот проходимец был, конечно, прав: я сам видел, как в наши листовки крестьяне заворачивали маисовые лепешки, с которыми шли в поле.
- Но что же тогда, если не газета и листовки, вызвал восстание на юге?
- Очередная засуха. Людям было просто нечего есть, пала вся скотина, обмелели колодцы, и начались беспорядки. Но решающую роль сыграли не они, а генерал Эрнандес, который вместо того, чтобы подавить, как обычно, бунт, перешел на нашу сторону ....
- Потому что его распропагандировал пламенный агитатор Оливейра!
- Это он так всем рассказывал! Оливейра говорил с генералом, но вряд ли этот косноязычный заика мог кого-либо в чем-либо убедить! Его никто не мог понять, во рту у него вечно была каша... И даже потом, после победы, после двухгодичных занятий с логопедом, он все свои речи заучивал наизусть и репетировал неделями. Это не мешало ему всю жизнь считать себя великим оратором.
- Разве генерал не приказал своим солдатам не стрелять в повстанцев и не открыл воинские склады? Я сам видел фотографию, где солдаты раздают восставшим винтовки!
- Склады-то он открыл, но оказалось, что на этих складах нет половины винтовок и ни одного патрона! Все попродавал, скотина! Тут и стало ясно, с чего это генерал Эрнандес перешел на нашу сторону: ему грозил трибунал за распродажу военного имущества. Солдаты в казармах сидели при масляных светильниках, потому что он даже лампочки загнал налево! Такого казнокрада в погонах свет не видывал! Зато как он потом рассказывал со слезами на глазах о своей любви к свободе и ненависти к диктатуре - мне самому хотелось верить. А тогда мы пришли в ярость: ну на что нам винтовки без патронов? Хорошо, с боеприпасами помог губернатор Отера - купил их за свой счет...