Аннотация: Это история про избалованного увальня, который волей судьбы попадает в военную Академию и жизнь его начинает играть новыми, порой яркими, порой мрачными красками.
1.
Через КПП мы прошли по паспортам, по одному. По ту сторона забора тянулась длинная, до самого горизонта, дорога с утыканными по обочине липами и кленами. В первый раз шеренги деревьев обрывались километра через два от железных ворот, на этом месте, из поляны, вырастал двухэтажный желтый барак. Стоял он там устало, покосившись, с потертым годами фасадом.
-- Ну вот. Тут продуктовый магазин есть, если что. Правда он далековато от ваших кубарей, поэтому сюда не ходи. Ходи в ЧеПоК, который ближе, ну я вам покажу, мы все равно проходить его будем, -- проводил нам небольшую экскурсию офицер. Я никак не мог вспомнить ни его имени, ни его звания (когда он представлялся, я на что-то отвлекся, не до него мне было, да и не разобрать ничего в общем гуле). Мне видны были его погоны с двумя звездами, приколотые поперек красных полос, но я не мог расшифровать этого нового для меня, армейского кода.
Дорога до второго КПП заняла у нас с полчаса, на нем у нас документов не требовали, просто открыли ворота и впустили всем скопом, и я увидел два здания, слева и справа. Ничего примечательного: одно длинное, одноэтажное, другое -- типовая советская школа.
-- Вот это столовая, -- говорил наш офицер, указывая рукой на одноэтажку, -- а вот это -- учебный корпус.
-- Товарищ полковник, а кормят хорошо? -- спросил Василий.
-- Нормально.
За третьим, последним КПП, асфальт заканчивался, и начиналась разбитая бетонка, проложенная через огромное поле, обрамленное яблонями. Зеленые, чуть неспелые фрукты, гнули ветви к земле. Выглядели они аппетитно, я думал сорвать или подобрать с травы. Но тут, будто поймав меня на мысли, снова вступил наученный казарменной жизнью Василий:
-- Вот сейчас вы нос воротите, а через неделю будете жрать эту гадость.
После этих слов аппетит у меня пропал.
Мы зашли на окруженный кубриками плац в полдень. Я вымок насквозь, хотел принять нормальный душ, но его тут попросту не было, вместо него за гроздьями жилых вагончиков в два длинных ряда стояли линялые умывальники с холодной водой и глубокими проржавевшими раковинами.
-- Э-хее, здарова! -- сказал мне Иван, с красивой фамилией Бунин.
Я его и не узнал в комке, со сдвинутой на затылок кепке и ремнем на яйцах. И дело было даже не в том, как он носил форму, а в том, как он держался. Он просто не был здесь тем, знакомым мне человеком, с которым мы гоняли на панк-концерты и напивались портвейном и дешевыми коктейлями. Иван всем своим видом показывал, что тут он -- не простой парень из дома напротив, а военный, у которого за плечами два года кадетского корпуса.
-- О, привет! Как вы тут? -- протянул я руку Ивану.
-- Да ничего не делаем пока, вас ждем.
-- Прикольно, ну ладно пойду я сумку скину, до встречи.
Я долго готовил себя к этому дню, хоть и слабо представлял, что меня ждет. Вроде не армия, но и не кампус. Мне предстояло ходить в камуфляже, подшивать подворотнички и заступать в наряды. Я также должен бы был вставать в шесть утра, делать зарядку, потом идти в столовую и завтракать. А вечером меня ждал отбой в десять. Но это, конечно, ерунда.
Из меня долго не выходили мамины пирожки. Целых пять дней. Понятия не имею, с чем это было связано не потому, что не было предпосылок для запора, а совсем наоборот -- они были повсюду. Их было бесчисленное множество.
Например, для меня до сих пор остается загадкой как сам факт строительства, так и конструкция наших кубриков. Эти сооружения были выполнены в форме деревянных параллелепипедов обитых железом, причем между обивкой и остовом имелось значительное пространство, в которое с удовольствием умещались крысы, игриво и шумно носясь по ночам над головами слушателей.
Каждый контейнер был разделен на три части: две комнаты площадью в пять квадратных метров и каптерка. В каждой комнате -- по две пары двухъярусных железных нар и, соответственно, по восемь жильцов.
И если беззаботная жизнедеятельность крыс должна была возыметь на мое пищеварение эффект совершенно противоположный, то сильное, впервые испытанное мной стеснение вполне могло послужить причиной кишечного затора, ведь мысль материальна и ментальное стеснение вполне могло стеснить проходы физиологические.
Более веским аргументом для такого сбоя в циклах естественного очищения организма могло быть питание. Жрать давали мало и три раза в день. Правда в армии тех лет кормили и меньше и хуже. Однако такой резкой перемены мне хватило для того, чтобы срать было просто нечем.
Соседи по кубрику сражались с недостатками провизии, ночи напролет уплетая тушенку и сладости. Все вместе. Они делились друг с другом, предлагали и мне. Я всегда отказывался, потому что я хотел вынести из этого вынужденного ограничения свободы хоть какую-то пользу и сбросить вес. Скромный рацион вкупе с ежедневными физическими нагрузками дал свои плоды и за две первых недели, я сбросил около десятка килограммов... Однако я немного забежал вперед, вернусь, пожалуй, к проблемной дефекации.
Важнейшим её истоком служил сортир. Отхожим местом нам служил древний барак с хлипкими стенами и подгнившей крышей. И когда ты сидел над дыркой в полу под этим страшным навесом в шеренге из таких же, тужащихся на корточках бойцов, то главной темой для обсуждения во время этого неприглядного процесса была возможность страшной катастрофы: падение шифера и балок прямо на головы. Никому не хотелось подыхать в говне. Народ иронизировал на эту тему, подбадривая себя и товарищей.
До того момента, как я попал на КМБ, я даже на улице ни разу не гадил. А тут -- хуже, чем на улице, кругом одно говно, разруха и зрители. Ко всему прочему над этим гадким, заваливаемым раз в неделю хлоркой очком невозможно было удобно пристроиться, и постоянно затекали ноги.
-- Ты что, просраться не можешь? -- принимал живое участие в моей проблеме Руслан, здоровенный смуглый парень, с которым я познакомился на экзаменах, как и с Василием, -- в учебном корпусе есть нормальный сортир, попробуй там.
Руслан со своим могучим, работающим как мощная и надежная машина организмом, не мог разделить моих проблем в полной мере, не мог почувствовать то, что чувствовал я, однако всячески хотел помочь мне.
В учебном корпусе и правда нашлись туалеты, прекрасные, не шедшие ни в какое сравнение с парашным бараком. Белоснежные унитазы, перегородки и даже двери -- тут было все. Но и это не помогло мне облегчиться. Мне казалось, что мои кишки всасывали все, не оставляя отходов, возможно мой организм подумал, что попал в концлагерь и запасался полезными веществами. Хотя какие полезные вещества в говне? Но ничем другим я объяснить отсутствие позывов не мог.
Слухи у нас распространялись быстро, и на следующее утро рота была осведомлена о моей беде, точнее та ее часть, которая знала уже о моем существовании, то есть два или три человека. И, конечно, я не мог не поделиться этим со своими соседями. Ведь подо мной, по собственной инициативе, спал Чача, суворовец, который занял нижнюю койку. Нижняя койка -- это престижно и в армии и в тюрьме, но никто не застрахован от рисков. Чача, например, помимо обрушения крыши сортира, боялся все КМБ, что сетка, жутко провисавшая под давлением моей жопы не выдержит, и я упаду на него среди ночи. Поэтому услышав о моем запоре, он тоже был заинтересован в его счастливом разрешении, ведь после такого длительного воздержания удачный поход на очко мог сильно облегчить нагрузку на стальную конструкцию.
У Чачи имелись все основания бояться печального исхода, ведь в силу повального идиотизма переменного состава в самом начале сборов прецедент уже был создан -- стойка верхней кровати влетела из паза и, с весом тушки одного бойца, сверху ударила другого бойца. Нанесший травму остался продолжать службу, а вот покалеченный был комиссован. Как так вышло, никто не мог объяснить.
Стоит ли говорить о том, что всеобщая атмосфера блаженного кретинизма оказывала сильное влияние на тематику бесед в курилках. Однажды утром на построении Руслан утверждал, что видел в парашном бараке длиннющую колбаску говна. Он был уверен, что я породил это чудо и был искренне рад моему успеху. Мне же не хотелось его расстраивать, однако лгать я не могу в силу природной честности.
-- Нет, это не я, -- я сказал это, испытывая чувство вины перед неоправданными надеждами.
-- Ну, ничего, -- Руслан ободряюще похлопал меня по плечу.
Если тебя не окружало на этих сборах говно, то окружали помои. Это я понял в своем первом наряде по столовой. На сутки ты превращался в посудомойку, уборщика и грузчика в полевой форме. Если учитывать то, что я и дома редко мыл посуду, а полы так и вовсе никогда, то отношение мое к данной повинности было как к подвигу.
В нарядах, как и во всем другом в мире, помимо отрицательных сторон имелись и положительные. Многие бойцы связывали надежды совершенно конкретного характера с поварихами. Не исключаю возможности, что эти дамы посещали курсантов в эротических фантазиях и снах, хотя нормальный человек появления работниц данного учреждения в своих видениях ни чем иным как ужасом не назвал бы. Ходили даже слухи, что одному мастеровитому и удачливому курсанту почти удалось завалить одну из них, но верить тут было некому и нечему.
Я тоже подумал попытать свое счастье, но приглядевшись к поварихам поближе, понял что подкатывать к ним у меня нет ни малейшего желания. Отчасти от моей робости, отчасти от их внешнего вида.
Мне не дали долго скучать в раздумьях и сначала отправили вместе со всеми расставлять по столам тарелки, а потом, когда начался ужин, направили с ответственной группой к посудомоечной машине. Когда в приемном окне появились первые отужинавшие бойцы с пустыми подносами, мне показалось, что ничего трудно в отведенном участке нет, но когда очередь дошла до середины, и подносы просто некуда уже было ставить, я понял что попал. Я потел, суетился, казалось, что горы посуды никогда не кончатся. Мне захотелось как-то подбодрить себя и товарищей, а поэтому я закричал:
-- Давай, пацаны, собрались!
-- Эй, Дэн, -- увидел я окошке Чачу.
-- Чего? -- повернулся я к нему.
Вместо того, чтобы ответить, он улыбнулся и швырнул в меня алюминиевую ложку. Попал точно в лоб.
Мы управились с уборкой до полуночи и ждали на заднем дворе дежурного офицера. Все сидели, кто на чем, почти все курили, а в центре внимания был бывалый Василий, единственный среди нашего наряда суворовец.
-- Василий, а что это? -- спросил его кто-то, показывая на выкрашенные в хаки прицепы с цистернами, стоявшие рядом с выходом на задний двор.
-- Это полевая кухня. Когда мы поедем на выезд, они поедут с нами. И мы в них будем готовить жрачку.
Василий помолчал немного и продолжил:
-- Здесь охуенно кормят не то, что в суре.
Василий редко говорил правду, но здесь он не соврал и даже не приукрасил -- мне сразу вспомнился Бунин во время одного из своих приездов из Кадетского корпуса, в котором, по словам очевидцев, было еще хуже, чем в Суворовском училище. Когда он появился у меня в дверях, то я удивился. И дело было даже не в том, что он и без того худой, осунулся и приобрел рахитичное пузо, а в том, что на его щеке зияла мокрая, гнойная язва размером с яйцо.
Когда Иван Бунин приезжал в увольнение домой, то его отец всегда давал ему много денег, которых хватало на то, чтобы пить кампанией друзей целую неделю. Чем мы и занимались. Естественно, мы не ходили в бары и не покупали дорогой алкоголь, нам было достаточно дешевого портвейна и жигулевского пива. Эти напитки вполне подходили и старшему школьному возрасту и панковскому антуражу. В нашей компании было полдюжины человек. Двое из нас носили ирокезы, я ходил как обычный говнарь, в косухе и синих гриндерсах, а остальные -- простые гопники, скорее даже не гопники, а задроты. Задроты пили с нами на райончике и иногда совершали с нами вылазки в центр, но никогда не ходили с нами на панк-концерты, то ли потому что чурались быстрой и тяжелой музыки, то ли потому что боялись попасть в неприятности, а точнее выхватить от кого-нибудь пиздюлей.
Панк-фесты проводились в домах культуры, с выполненными в сталинском ампире фасадами и холлами. Иногда в этих зданиях не делали даже косметического ремонта, просто ставили сцену, завозили оборудование и открывали клуб без вывески. Каждый раз когда я оказывался в толпе немытых панков с крашенными колючками на головах, я жалел о том, что человечество не изобрело машину времени, ведь если бы я получил к ней доступ, то обязательно сфотографировал эту вакханалию и показал фотку комсомольцу-строителю. Он бы точно сошел с ума, спился и попал в желтый дом.
Я никогда не забуду гремучую смесь из лака и краски для волос, которая напрочь отбивала запах пота сотен тел на танцполе. Толпа рассеивалась по всей площади зала неравномерно: все стремились увидеть артиста поближе и шли вперед, и если тебе хватало проворности оказаться в первых рядах, со всех сторон на тебя давили люди, на грудь давил высокий передний край сцены, горячий воздух набивался в легкие вперемешку с этой приторной смесью и дышать было совершенно нечем. После четырех-пяти самых плотных рядов толкалась в слэме парни и даже некоторые девчонки, за ними, еще дальше от сцены, стояли небольшими кучками, парочками да и по одиночке самые спокойные, зачастую в силу возраста, зрители.
Больше всего на таких мероприятиях я любил задыхаться в самом авангарде. И когда становилось совсем невмоготу и хотелось пить, я забирался на сцену и прыгал в толпу, и она на руках выносила меня в слэм, где я получал положенные пару раз по почкам с локтя и выпадал в свободное, полное прохлады пространство, где, порой успешно, просил у кого-нибудь глотнуть пивка.
-- Пошли на ПУРГЕЕЕЕЕЕЕЕЕН! -- орал я в трубку Ивану, который только приехал из кадетки.
-- ЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕ! -- орал он в ответ, -- а когда?
-- В субботу.
-- А чего сегодня делать будем?
-- Поехали в центр побухаем.
-- Давай. Я выхожу.
Иван подошел к ларьку с могавком не более сантиметра в высоту, усеянным зелеными пятнами разной величины, со Штакетом, из чьей гладко выбритой, блестящей на солнце головы торчал гребень высоких колючек, и с Худым, который внешним видом никого не пытался поразить.
-- Что с твоей головой? -- спросил я со смехом, пожимая руку Ивану.
-- Да зеленкой красили, думали ровно получится.
Как только Иван приезжал в увольнение, то сразу же выбривал ирокез, который всегда выходил таким коротким, потому что в училище нужно было носить короткие волосы и отпустить их там не представлялось никакой возомжности. Естественно, в последний день отпуска он сбривал эту полоску и приезжал в расположение части лысым.
-- Ну вы бараны... -- продолжал я смеяться, -- есть же специальная краска, что не купили?
Иван молча махнул рукой, выражая всяческое равнодушие к сложившимся обстоятельствам. В искренности его чувств не осталось никаких сомнений, после того как он залез в урну и, порывшись в мусоре, достал оттуда моднейшую шляпу-котелок. Все были удивлены.
-- Повезло... -- сказал со спесью ценителя Штакет.
-- Йеп, -- ответил Иван и вытряхнув из шляпы какие-то объедки, надел её и аристократично вошел за жигулевским.
Первым делом мы отправились на Тверскую. Цели наши были не совсем ясны, однако качавшегося Ивана то и дело заносило в различные бутики, коих на этой улице великое множество. В некоторые нас просто не пускали, а из и остальных выгоняли через разные промежутки времени. Никому не нравится наблюдать у себя в магазине компанию из четырех ряженых пьяных малолеток. Еще, наверняка, продавцов напрягала язва на ваниной щеке. Её вид сразу наводил на мысли о разных нехороших болезнях, присущих людям с низким социальным статусом или проживающих в отсталых африканских странах в запустении и антисанитарии. В одном из мест, в которое нас пустили, Иван сразу начал присматривать себе галстуки -- не снимая с вешалки, он подносил галстук к язве и спрашивал у нас: "мне это к лицу?"
Из этого магазина мы вылетели с хохотом, под ободряющий крик продавца. Мы дошли до аптеки, где нам, естественно, не продали трамал. Напротив стоял Макдональдс. Первым на него обратил внимание, и, соответственно, без промедления зашагал в его сторону распылявшийся Иван. Зайдя на летнюю веранду он, минуя вход, двинулся к помойке и стал в ней рыться. Его примеру последовал Штакет. Худой растерялся, но не подал виду и просто стоял в сторонке.
Худой имел вполне ангельский вид и на людях вполне вписывался в рамки общепринятых приличий. Но когда ты узнавал его поближе, и он переставал тебя стесняться, то этот человек превращался в морального урода. Этот маленький блондинчик никогда не пользовался популярностью у сверстников. Девки просто не обращали на него внимания, а парни хоть и не издевались, но, в основной массе, игнорировали. Поэтому все свое свободное время он тратил на компьютерные игры, и неизвестно что было причиной, а что следствием. Загадка про курицу и яйцо.
Так вот, несколько слов о его моральном облике -- он трахал мягкие игрушки. Самый смак в том, что поролоновый любовник носил имя Витя и был ежом. Вполне возможно, Худой и вправду питал к нему чувства. Он не стеснялся совать в него свой член на людях. То есть при тех, кого он не стеснялся -- своих друзьях. Поэтому к нему редко кто ходил в гости. Конечно, что-то было в такой непосредственности, что-то даже героическое. Меня плюшевые оргии никогда не привлекали, я давно уже хотел трахнуть что-нибудь живое и, по возможности, прекрасное.
Мое внимание привлекли четыре телки, по виду наши ровесницы, которых веселило буйство моих друзей. Они увлеченно наблюдали за тем, как Штакет достал из помойки лист салата и протянул Ивану. Иван, недолго думая, начал его есть. Потом Штакет достал из помойки огрызок какого-то местного бутерброда и швырнул в Худого, тот увернулся и начал орать. Я же обратился к девчонкам.
-- Привет!
-- Это твои друзья? -- девки явно были расположены к знакомству.
-- Ага.
-- А вы панки?
-- Ну да, не видно что ли?
В этот момент ко мне подошла администратор в фирменной униформе и задала тот же самый вопрос.
-- Это ваши друзья?
-- Ага.
-- Уходите отсюда, а то я милицию вызову.
Через пять минут мы уже стояли на тротуаре в расширенном составе. Девчонки прихватили с собой бумажные стаканы, в которые вместо колы залили отвертку из банок.
-- Девчонки, знаете игру "печенька"? -- я как мог пытался их развлечь.
-- Неа.
-- Берется "печенька", панки встают в круг и дрочат. Кто последний кончил на "печеньку", тот её и ест.
Шутка удалась. Девчонки шумно рассмеялись, и то ли на смех, то ли по предварительной договоренности к нам подошли какие-то гопники.
-- Привет! -- сказал, судя по пивной баклашке, их бригадир, -- ну что, вы пойдете с нами?
-- Нет, -- улыбнулась самая красивая, кареглазая, с выдающейся грудью, -- у нас другие планы.
Гопники развернулись и спокойно ушли, небо пустило скупую слезу, и я ощутил в самом сердце тихую радость победы. Кареглазая Галя продолжила, обратившись уже к нам:
-- Дождь начинается, пойдем во двор?
-- А вы тут знаете дворы, где можно укрыться? -- удивился я.
-- Да Настька тут живет в коммуналке, к ней пойдем.
-- Ничего себе! Пошли.
Иван, Штакет и Худой стушевались и поехали домой, и я остался наедине с толпой девок. Меня это ничуть не смутило, разве что расстроило немного. Я искренне недоумевал, почему мои друзья не хотят идти со мной, и, самое главное, с классными, веселыми и, главное, симпатичными девчонками.
Когда мы нырнули на глубину скрытого за имперскими постройками двора, дождь разошелся и сильно лупил по асфальту. Настя набрала пароль на кодовом замке, дверь отворилась и мы попали в парадный. В тот момент я понял отличие парадного от подъезда -- парадный напыщен и вытянут, и даже без косметики не теряет лоска, в то время как подъезд вмещает в себя лишь серые и скомканные будни советского человека.
Галя повела меня за руку наверх, остальные остались внизу. Она села на широкий, и, как ни странно, чистый подоконник и посмотрела на меня. Я посмотрел в окно: на дуб и сырую землю. Галя попросила закурить, я очнулся, обнял её за талию и горячо поцеловал в полные красные губы.
Вторая часть наряда началась в четыре утра, нас разбудили и мы пошли не в ногу, не коробкой и даже без строевых песен в сторону столовой. В наряде нужно было много работать, однако ты получал больше свободы: ты не ходишь строем, что ты не носишь ремня и бесполезной полевой фуражки.
По пути до столовой мы просыпались, и чтобы ускорить этот болезненный процесс наш командир завел нас на минуту к умывальникам. Холодная вода быстро сняла и без того ослабевшие чары Морфея. Ранним летним утром яблони выглядели устало и светло, в сумерках их ветви гнулись грациозно и тихо. Дорога прошла незаметно, дверь распахнулась, и старый барак встретил нас душной смесью цикория и брома. Поварихи еще не подошли, бойцы включили лампы дневного освещения там, где только можно, расселись за столами и разговорились кто о чем. Воспользовавшись моментом, я дошел до уборной в учебном корпусе и там, в тишине и санитарных удобствах, наконец просрался.
2.
Василий подбивал Руслана записаться во взвод обеспечения на полевом выезде, в который стремились попасть только ушлые суворовцы, в том числе и Чача. Руслан долго колебался, как и основная масса роты, за две недели сборов превратившаяся в относительно дисциплинированную безликую свору баранов.
По приезду на полигон, первым делом взводу обеспечения отдали приказ рыть выгребную яму. Рыть пришлось глубоко и долго. Офицерам все время что-то не нравилось -- то узко, то неровно, то медленно... Будто ровные края для данного инженерного сооружения имеют какое-то практическое значение.
Под вечер парни наконец сдали толчок, перекинули доски через рукотворную пропасть и опробовали функциональность. Остались довольны. Правда радоваться пришлось недолго. После перекура они пошли ставить и окапывать палатку. И с этой задачей они справились оперативней, еще до отбоя.
Утром приехали все остальные, в их числе и я. Мне казалось, что тогда я не особо выделялся, но в тот день я в первый раз почувствовал неладное. Меня оставили сторожить вещь-мешки и оружие. Одного.
Нет, ничего дурного у меня в мыслях не было, я не хотел схватить автоматы и убежать, или убить кого-то, ведь патронов-то все равно не было. Кроме того, я второй раз в жизни видел настоящее оружие. В первый раз за день до этого -- на выдаче. Просто я остался один, на отшибе и почувствовал себя дикарем, изгнанным из племени.
В этих грустных мыслях я разложил бушлат между двумя пирамидами калашей и лег, щурясь от солнца. Я не могу спать днем, даже если не спал ночью. Но в данной ситуации это было мне на руку, ведь я мог услышать когда кто-то будет приближаться, офицер или старшина и не спалиться. Но видимо я себя переоценил.
-- Встать боец! -- услышал я окрик и резко подорвался.
Передо мной стоял и улыбался Василий.
-- Привет, Вась, ну ты даешь. Как ты подобрался так неслышно?
-- Сноровка...
-- Ну что, как вы тут?
-- Да нормально. Пока вы будете здесь по полям бегать мы в в теньке будем проебываться по кухне.
Я промолчал. Он достал сигарету себе и протянул мне пачку.
-- Нет, спасибо. У меня свои.
Мы закурили.
Часа через три обо мне вспомнили, народ разобрал свои вещи и стволы, и мы двинули к палатке. Палатка обладала внушительными размерами -- метров двадцать в длину и пять в ширину. На брезентовых скатах, по обе стороны пропускали солнечный свет прорези-окошки, которые закрывались на ночь кусками материи, брезентовыми ставнями, благодаря чему становилось настолько темно, что нельзя было увидеть и вытянутой перед глазами руки. Посередине стояла буржуйка. Правда неизвестно с какой целью -- лето, жара. Но, я уже перестал пытаться осмыслить здесь хоть что-то. Есть и есть. Значит так надо.
Мы обустроили свои спальные места, раскидав вдоль стен плащ-палатки, бушлаты и шинели, и первую же ночь я убедился насколько обманчивым бывает первое впечатление. Пространство невероятно сжалось, впустив в себя сотню бойцов на ночлег. В первый день еще не сильно воняло потом, больше угнетало стеснение и, конечно, темень. И если к прижатому к тебе товарищу еще как-то можно было привыкнуть, то к тому, что открывая спросонья глаза, ты чувствовал себя слепым -- не получалось. Может это странное ощущение пугало только меня, а может и других... Только они не показывали этого, а у меня скрывать страха не получалось. Видимо нарушения в моем сне носили комплексный характер, ведь открыв глаза ночью и не почувствовав никаких световых изменений, мое воображение рисовало жуткие картины средневековых пыток: Мне выжигали глаза раскаленными прутьями и я просыпался от кошмара с криком. И будил товарищей. Им это не нравилось и они с сонной злобой выкрикивали:
-- Завали ебало.
Разобрать кто кричал было невозможно, но меня это несильно успокаивало.
Утром нас строем гнали в поле для тактических учений. Я слабо понимал, чего хочет от нас преподаватель по оперативно-тактической подготовке, однако может на это и был расчет. Ведь солдат не должен думать, он должен исполнять приказ. Этим объяснялся царивший кругом аляповатый порядок. По сорок минут мы стояли и делали вид, что слушали его лекции. Потом десять минут курили и болтали друг с другом о посторонних вещах, и снова слушали... И так до обеда.
А обед был хорош. После слипшихся макарон с вареной курицей гречка со стратегической тушенкой шли на ура. На раздаче стоял Чача, как всегда улыбающийся, с красным, обваренным торсом и в черной бандане на голове. Я думал ему ответить на точный бросок ложкой в голову, однако после того как в мой котелок упал половник душистой каши, я сразу передумал. Нет, я не струсил, не с малодушничал, просто съедобный обед смягчил мое сердце и вернул веру в людей и справедливость.
Я управился со своей порцией минут за десять, и в моем распоряжении оставалось целых сорок минут до построения. Я решил не тратить их на порожний треп, найти душ и помыться. Здесь в поле, мыться хотелось еще больше, чем в лагере. Ведь теперь мы бегали не только утром, но и днем, от одного учебного места к другому, да и спали в одежде. Но ничего кроме рукомойника найти не получилось. Меня это слегка раздосадовало и мне ничего не оставалось, как вернуться поближе к кухне, покурить и послушать разговор двух ребят, чьих имен я не знал, хотя и спал с ними в одной палатке.
-- Ты слышал как ночью у нас в палатке кто-то орал?
-- Ага. Чуть не обосрался от страха сам.
Мне вдруг стало неловко. Даже несмотря на то, что никто не знал кто орал, а признаваться я не собирался. В такие моменты на меня всегда накатывает апатия: чтобы придаться самоуничижению и стыду в полной мере, я разлегся поудобней, сорвал сочную травинку и, пожевывая, продолжил слушать разговоры незнакомых парней.
-- Я слышал, что в прошлом году кто-то утоп в болоте на учениях.
-- Правда?
-- Ага.
-- И что, мы тоже пойдем на болота?
-- Естественно, когда будем сдавать зачет по ориентированию. Ночью.
-- Парень и утоп, наверно, из-за того что ночью. И самому не видно куда ступаешь и другим -- когда тонешь.
Становилось совершенно ясно, что кругом меня окружают опасности. Если я не утону в говне, то утону в болоте. Логичное развитие действия, ведь пройдя через КПП, я уже увяз по самое горло. И был морально готов к дальнейшему погружению.
Три дня прошли спокойно, совершенно без происшествий, хоть я и продолжал орать по ночам. Возможно кто-то и догадывался о том, что кричу я, но мне об этом не сообщал. Тактические занятия проходили каждый день и даже доставляли определенного рода удовольствие, так как отличались разнообразием и подвижностью. Как ни крути, а целый день бегать по полю от одной учебной точки к другой веселей, чем сидеть за партой и выходить в перерывах во двор. Веселей было не только нам, но и офицерам. Они развлекали себя во время передвижения курсантов, отдавая своим взводам команды: "Вспышка слева! Вспышка справа!" Да и нас это первое время тоже забавляло. Мы падали и вставали, падали и вставали. Пока не привыкли. Ощущение новизны ушло, вместе с ним восторг, остался один заеб и усталость.
Офицеры забавляли себя тем, что заставляли нас ползать по-пластунски. Командовали "вспышка справа" или "вспышка слева" и мы падали, продолжая свое движение лежа. Часто они обосновывали свое развлечение нашими косяками, например, разговорами в строю. Один раз мы пачкали камуфляж запланировано -- отрабатывали атаку. Ползли мы метров пятьсот, цепью, стреляя по пути холостыми. Было весело. Когда мы поднялись перед нами стоял остов какого-то кирпичного здания и разбросанные кругом горящие покрышки. Этот вид не вызывал никаких эмоций, хотя наш преподаватель, говорил, что на этой полосе препятствий мы будем должны, в первую очередь, преодолеть свой страх. А чего там боятся? Ну горит и горит, ты даже огня не касаешься. Просто бежишь до стены, поднимаешься на нее и спрыгиваешь с высоты двух метров с криком "ура" и все той же стрельбой холостыми.
В тот день я особенно устал. Вечером мы все разложились, и кто-то громко перднул. Здоровенный Воронин задал резонный вопрос:
-- Кто обосрался?
-- Я обосрался, -- зачем-то взял я вину на себя. И действительно, зачем, я же не пердел...
Следующий день был еще более насыщенным на события. Нас провели к ростовым окопам. Откуда-то издали приближался настоящий танк. Все ждали, что скажет наш полкан.
-- Товарищи слушатели! Сегодня по вам поедут танки.
А вот тут мне действительно стало не по себе. Почему нам говорили, что нужно бояться костра, а про танк молчали? Видимо не все тут так просто. И не такие простые наши командиры. Ведь когда тебе говорят, что нужно боятся, а бояться нечего -- то ты морально готовишься к тому, что может случиться действительно экстремальная ситуация, которой в которой, по сути, тоже нет ничего страшного. Ты ведь лезешь в ростовой окоп, и танк тебя не заденет.
После танка двинули на стрельбище и выпустили по обойме боевых. Наконец-то. Вечером опять пуляли холостыми -- учебная тревога, войнушка с воображаемым врагом. Ночью даже не орал.... А утром заболел. Все мечтали заболеть, а мне повезло, у меня была настоящая температура.
Меня отвезли в лазарет. И там в лазарете, я в первый раз посетил убогое, массивное, из рыжего, выцветшего кирпича здание в несколько корпусов, с путанными коридорами. Лазарет находился в подвале и, то ли к сожалению, то ли к счастью, оттуда нас не выпускали. А компания у нас подобралась чумовая. Меня, например, поселили в палату к пяти таджикам и одному русскому парню с другого потока. И, конечно, я встретил там знакомого. Я их постоянно встречал там.
Каждый раз, когда я не могу вспомнить имя человека, которого, по идее, должен помнить, то в общении с ним я выстраиваю предложения таким образом, чтобы всячески исключить обращения. Это элементарно и не вызывает никаких подозрений. Парень этот не был мне особенно приятен, а познакомились мы с ним на подготовительных курсах. Он имел спортивное сложение и наглое и тупое лицо. В нем было что-то одновременно и от Пушкина и от дауна. От Пушкина, пожалуй, одни кудри. В первый раз я встретил его в курилке, возле одного из бесчисленных выходов во внутренний двор.
-- О! Здорова! -- он поприветствовал меня как-то по-детски восторженно.
-- Привет, -- ответил я сдержанно и протянул ему руку.
-- А ты как здесь?
-- Да вот, тонзиллит.
-- Никогда не слышал, а что это такое?
-- Ну, что-то вроде ангины.
Детали заболевания были опущены. Так как на моих миндалинах из-за этой болезни образовались гнойные прыщи, которые ко всему воняли. Я даже заболеть не мог по-человечески.
-- Ну и как твои первые впечатления? -- продолжил я разговор после недолгой паузы.
-- Да нормально...
-- Слушай, у нас ни одной драки не было, а у вас?
-- Да и у нас тоже. Откуда? За драку же сразу отчислят. Так ведь сказали.
-- Говорить можно все что угодно. На практике такого ведь не случилось.
-- А ты проверь, -- он засмеялся.
-- Нет, я миролюбивый.
-- А зря... Когда станем учиться придется драться.
-- А отчислять не будут?
-- Не, это они только на КМБ так отчисляют, когда ты уже курсе на втором, никто не отчислит. Видишь плац? -- он указал пальцем на возвышающееся напротив сооружение.
-- Ну да.
-- Вот, в прошлом году тут слушаки с прапорами пиздились, -- сказав это, он выбросил окурок и ушел с видом человека дальновидного и осведомленного. А я остался сидеть на лавочке поодаль и ниже плаца.
3.
В лазарете треп не прерывался на занятия. Все целыми днями болтали обо всем на свете, ели, ходили в туалет и спали. Мне повезло с соседями -- таджики жаловались на жизнь. Рассказывали о суровых среднеазиатских нравах. Например, об особенностях переговоров по мобильным телефонам:
-- Вот смотри, у нашего оператора, одного на весь Таджикистан, есть такая услуга -- первые пять секунд разговора бесплатно. Вот. Все и говорят по пять секунд.
Ещё таджики делились нелегкими взаимоотношениями с представителями кавказской диаспоры:
-- А он мне и говорит, мол, ты с таджиками так разговаривай, а не со мной, я -- армянин.
Эти истории не прекращались целый день. Поначалу они даже казались в какой-то степени увлекательными, но на третий час я понял, как сильно меня тянет к представителям своего этноса. Но представители моего этноса взаимностью не отвечали. Однажды, когда я пришел на обед, то почувствовал неладное в своем супе, не сразу, со второй ложки. Парень похожий на Пушкина кудрями признался, улыбаясь, что высыпал в мою тарелку целую солонку соли. И тогда я в первый раз понял -- что-то идет не так.
В тот момент я еще не мог оценить глубину и масштабы происходивших со мной неприятностей, но смог, как мне казалось, увидеть их истоки -- меня всегда интересовали загадки мироздания, однако недостаток образования и, возможно, ума, направлял меня не в то русло. Ведь интересовался я не наукой, а вещами, возможно даже материями, лежащими за гранью эмпирического познания, дремучими, сельскими архетипами. Идеями бога. И прочим паранормальным бредом. Мое помешательство не было помешательством человека незаурядного, а напротив -- человека невежественного и темного, и это замечали даже они, мои недалекие товарищи по лазарету и будущей службе.
И если мне хватило мозгов скрывать свои проблемы со сном, то своими идеями православия, любви к ближнему, а также рассказами о разного рода нечисти, я делился охотно. До этого злосчастного обеда пару раз меня пытались напугать ночью, спрятавшись в шкафу и за шторой, изображая тем самым призрака, но это меня нисколько не обидело. Ибо было невинно как в летнем пионерском лагере. Да я бы и на соль в тарелке не обиделся, если бы не одно но. Ведь проблемы иерархии, распределения ролей в ней, а особенно в максимально приближенном к животному -- подростковом социуме, заключается не в качестве, а в самом факте посягательства на отдельного индивида.
От этих не самых интересных размышлений меня отвлекла медсестра.
-- Денис, к тебе родители приехали.
Их приезду я отнесся равнодушно. Я не ждал их, хоть и сообщил о болезни и моем заточении в стационар. Всем тут, да и в лагере чего-то не хватало, я же довольствовался тем, что получал. В то, вчерашним подросткам просто хотелось увидеть родных, я не верил. И не притворялся. Но и отрицательных эмоций по случаю визита я не испытывал, просто держал себя сдержанно и немногословно.
-- Ого, а ты похудел, -- отметила мама.
-- Ага.
-- А мы тебе сигарет привезли.
-- Спасибо.
-- Ну как ты тут?
-- Да нормально. У вас как дела?
-- Да тоже. Вот на дачу едем...
Им ничего не было интересно, кроме телевизора и дачи. Нам было не о чем говорить. Их интересов я не разделял в силу возраста и быть может от того, что мне казалось, что у меня все впереди. И там, впереди много неожиданного, интересного и, самое главное, приятного, жизнь моя не будет скучна, а напротив -- полна свершений и побед и в ней не будет места такой мещанской пошлости.
Если честно, я не знаю, что двигало большей частью ребят, которые поступили вместе со мной. Чтобы попасть сюда, мы писали длинные эпиграммы посвященные любви к Родине и желанию её защищать, эпиграммы эти были наполнены лицемерным пафосом, свойственным еще советским временам. Никто из нас патриотическими побуждениями не страдал, просто папашки при погонах хотели пристроить своих нерадивых отпрысков в местечки потеплее, и если старшее поколение преследовало возможности карьеры и связанных с ними коррупционных рисков, то младшее -- не знало что к чему, и долгосрочных планов пока не строило. А я вообще не понимал толком, что здесь делаю. Я относился ко всему, что со мной происходило то ли как к испытанию, то ли как к наказанию.
В тоже время, я не знал, кем я хочу стать. В головах моих родителей не укладывалось мое отношение к жизни. Отец-чекист кругом видел воров, взяточников и кумовство. Он не представлял себе, как можно поступить в институт или устроиться или работу без связей. Он был авторитарным руководителем как на работе, так и в семье, и плевал он на мои желания и стремления. Он хотел, чтобы я был как все, не больше и не меньше. Пошел в институт по связям, устроился на работу по связям и прожил свою жизнь в бесполезной и серой приспособленческой сытости.
Он на корню рубил все мои стремления. Он их представлял несостоятельными и глупыми. Думал, что я просто бешусь. Ему было наплевать на мои слезы и истерики. Несмотря на это, он не был жестоким или злым человеком, так вышло, что он не обладал широким кругозором и хорошим образованием, и потому не мог представить другой жизни. Он не понимал, как люди могут зарабатывать деньги, не ходя каждый день с девяти на шести на работу, не смеясь над глупыми шутками начальства, не прогибаясь под его, начальства, любую прихоть.
Мне же казалось, что я себе такую жизнь представляю и смогу её добиться, хоть и не было у меня никакого четкого плана, да даже представления не было, я мечтал просто об интересной деятельности, никак не связанной со скучной работой, на которую тратит свою жизнь основная масса людей, но каких-то конкретных форм эта деятельность в моих мечтах не обретала.
Любые мои попытки принять участие в обустройстве собственной судьбы пресекались на корню.
-- Пап, я хочу учиться на психолога.
-- Ты не найдешь себе работу.
-- Пап, я хочу пойти на актера.
-- У актеров свои дети.
Мама была всецело на стороне отца. Она разделяла его желание дать мне образование, которые бы позволило её сыну не помереть с голоду, иметь возможность в меру воровать, ходить каждое утро в какую-нибудь контору, которую он ненавидит, и довольствоваться в жизни телевизором и поездками на дачу. Она в отличие от отца, хоть как-то аргументировала свою позицию, убеждая меня в том, что у меня нет даже зачатка мозгов.
-- Мам, я хочу учиться на математика.
-- Денис, ты не сможешь. Это так трудно. У меня на экономическом была математика. Я знаю, о чем говорю.
Было бы странно, если бы в семье бухгалтера и чекиста не думали о боге и церкви. В старших классах школы, когда я увлекся панк-роком и даже сколотил свою группу, родители не знали, что со мной делать.
Отец окончательно потерял всякое терпение к моим причудам, когда я учился классе в десятом -- я не хотел становиться силовиком, а ему было все равно кем я стану, просто никуда кроме этой организации, он меня не мог пристроить. Он хотел принять участие в моей судьбе после окончания школы, и воспринимал это участие как священную обязанность. К исполнению долга он подошел как фанатик -- топорно, с огромным рвением и оправдывая любые средства.
Средством послужил друг семьи, бизнесмен средней руки, который потеряв сына стал много пить, а потом и вовсе ударился в религию. Его вера стояла на прочном фундаменте пережитой трагедии и нежеланием познавать мир, хоть как-то развиваться или хотя бы иногда заставлять свой мозг работать. Ясное дело, библии он не читал, единственной прочитанной им книгой были предсказания бабки Ванги. Сознание дяди Бори (так его звали) поразила напасть даже хуже той, что предлагает РПЦ, понятный единственному своему носителю православный анимизм. С похмелья ему часто чудились бесы, и ему не составляло никакого труда поверить в их существование.
Вера в субстанции присутствующие лишь в трансцендентной плоскости, не могла не привести к вере в сверхспособности простых людей. И если вера твоя прикреплена определенным материальным достатком, то человек со сверхспособностями непременно появится в твоей жизни и окажет на нее влияние.
В жизни дяди Бори таким человеком стал отец Федор. Порой кто-то из его окружения, знакомых и клиентов, задавался вопросом почему Федора называют отцом, но, не найдя никакого логического объяснения оставляли это обстоятельство на веру. Отец Федор не был ни монахом, ни священником. Занимался он тем, что по благословению какого-то схимника с Западной Украины лечил своих клиентов травами, и, конечно, ставил диагнозы. Схимника же тоже никто никогда не видел.
Дядя Боря привез меня на своем, еще не совсем старом, мерседесе в забитый припаркованными иномарками двор. Мы зашли в серый подъезд типовой сталинки, и поднялись на лестничный пролет второго этажа и позвонили в квартиру. Очень скоро открылась тяжелая и дорогая дверь и грузный, похожий на медведя, отец Федор пригласил нас войти. Он три раза, по-христиански, поцеловал дядю Борю. А мне даже руки не подал. Сразу начал говорить:
-- Я знал, что ты придешь.
-- Откуда?
-- Мне сказал о твоем приходе мой духовный наставник.
-- А он откуда знал?
-- Я не знаю, неисповедимы пути господни. Он многое про тебя рассказал, и про твою болезнь. Что тебя беспокоит?
-- Руки у меня облазят... Врачи говорят -- то ли дерматит, то ли экзема.
-- Пойдем со мной.
Мы поднялись по маленькой, трехступенчатой лестнице в большой и светлый зал. В таких больших комнатах я до этого никогда еще не бывал в жизни. Возможно отсутствие мебели влияло на восприятие пространства, но не смотря на очевидный обман зрения, я понимал, что и с мебелью места внутри очень много. Отец Федор поднес мою красную ладонь к большому овальному зеркалу. И поднял горящую свечу между моей рукой и её отражением. Несколько минут он глядел то на мою кисть, то на её проекцию. Потом сказал:
-- Это не экзема. И не дерматит.
-- А что это?
-- В тебе бесы.
-- И как их лечить?
-- Постом и молитвой. Вот ты приехал ко мне с плеером. Ты слушаешь греховную музыку, сатанинскую музыку. А сегодня большой церковный праздник. Тебе нужно измениться, бросить эту музыку, чтить отца и мать. И только тогда господь избавит тебя от болезни. И ждет тебя великая судьба.
-- И что все проблемы от музыки?
-- Нет, все проблемы не только от музыки.
Он говорил много и не особенно связно, я мало чего мог понять. Он не взялся меня лечить, не взял денег, который мне дала с собой мать. И когда я вышел из его квартиры, мне хотелось плакать. Я решил для себя, что пойду по стопам отца и брошу слушать и играть бесовскую музыку.
Я вообще многое для себя решил в тот день. Выйдя от отца Федора, я чувствовал, будто я всю свою жизнь делаю что-то не так. И все время поступаю неправильно. Не слушаю родителей, пью, гуляю с девчонками. А мне ведь просто нужно смириться со своей судьбой, принять решение отца и идти по его стопам. Нравиться мне это или нет. Просто так будет правильно. А принимать решение самому -- нет.
Дядя Боря добросил меня до метро. Я спустился в людную подземку и встал в вагоне, возле двери. Мне не хотелось садиться в метро после этого. Никогда не хотелось. Пусть другие сидят, кому нужнее. Рядом стоял парень в наушниках и громко слушал тяжелую музыку, так громко, я четко слышал риффы, хоть мне хотелось меньше всего в этот момент. Слезы начали накатываться на глаза.
4.
Из лазарета мне выписываться не хотелось, даже несмотря на то, что любые контакты с другими больными не могли у меня вызвать ничего, кроме моральной травмы. Я думал, что достаточно выписаться и унижения мои прекратятся -- с этими козлами я увижусь разве что случайно, в коридоре. С другой стороны, я помнил о полосе препятствий, которая ждала меня в лагере. Нет, это была не та безопасная ерунда с горящими покрышками, а настоящая, травмоопасная. Когда я её увидел, то не поверил своим глазам -- всегда думал, что такие препятствия рассчитаны исключительно на собак. Особенно меня пугало сооружений из столбов и узких досок, по которому нужно было бежать в выкладке на высоте от полутора до трех метров. Я был уверен, что упаду. И если упаду не с этой дорожки, то упаду перепрыгивая через широкую яму, с какой-то целью (вероятно для усугубления травм при падении) залитую бетоном. Так что из двух зол я выбрал меньшее. И не зря. Один парнишка из нашего взвода немного покалечился -- сломал руку.
Выписка моя попала на последний день сборов -- сдачи зачета по оперативно-тактической подготовке, это испытание я прошел успешно и после него нас отпустили на три дня в увольнение перед подготовкой и принятием присяги.
На дни увольнения я двинул на дачу к родителям, где у меня было много друзей, знакомых с детства, и если в детстве мы с ними все время ходили на речку и воровать яблоки, то в отрочестве нас все больше тянуло выпить у костра, на который заглядывали такие же мирные малолетки-дачники с других садоводческих товариществ и буйные колхозники, а также жители находившегося неподалеку городка. Сельское быдло приезжало на мотоциклах и было одержимо идеей кого-нибудь избить или трахнуть. И их совсем не смущало, что они старше всех лет на пять-шесть.
В нашей компании, в основном её костяке, было человек десять, и, не знаю как так вышло, но все с одной улицы. И все ровесники. Во всей округе не было такого, чтоб в шести из восьми соседских домов жили дети одного возраста. Нам видимо повезло. Или не только повезло -- в конце нашей улицы, возле леса возвышался трехэтажный дом директора банка, организатора дачного кооператива. Дом был по-совковому скромный и безвкусный, что не мешало ему в положительную сторону отличаться от остальных жилых построек в радиусе пяти километров.
Некоторые ребята из нашей компании трахались между собой. Например, Веталь и Манька. Маньку Веталь даже вдвоем с другом драл. А она его любила. Да, Манька всех любила и всем была готова дать, кроме меня почему-то. Зато со мной она только и делала, что делилась своими похождениями, благо я никогда её не рассматривал в качестве сексуального партнера, а то мне бы было неприятно это выслушивать.
Еще у нас в компании был Никита, и он нравился всем колхозницам и дачницам, то ли от того, что был смазливый, то ли от того, что жил на Арбате, в самом центре. Скорей, потому что смазливый, бабы в нежном возрасте не такие алчные. Он пытался отлупить Катюху с круглым деревенским лицом, но та ему не дала, потому что четырнадцать -- это рано. Потом Катюха разошлась, определилась во вкусах и стала почему-то давать самым быдловатым сельчанам. Многих это раздражало, потому что эти сельчане пиздили сладких дачников-пацанов, но в то же время, восхищал её альтруизм. Кто-кто, а она на хату в центре точно не нацеливалась.
В общем все пытались кого-то трахнуть. А я тоже, хоть и безуспешно.
Проживание на воспетой Акуджавой улице совсем не мешало Никите быть заурядным гопником. Наличие денег у его родителей позволило ему заметно раньше встать на путь наркомана, чем его менее обеспеченным сверстникам. Первый бокс плана он привез на дачу когда ему было двенадцать лет, в аккурат на день победы. Он достал этот подарок из кармана, когда мы раздавили бутылку водки на веранде моей соседки Лены, у которой к тому времени уже начали оформляться незаурядные сиськи и жопа, что не могло не вызывать в моем сердце прилива самых теплых чувств. Он умело скрутил косяк, мы его скурили и почему-то плакали. Втроем, хотя Лена не дула и не пила водки.
Несмотря на всю уверенность в себе и успех у противоположного пола, Никита частенько влипал в истории. То его забудут в блевотине у костра, и он, проснувшись не может доползти до дома, то его позовет к себе в гости местный гомосек и начнет приставать, то ему дадут по роже колхозники. Его, конечно, многим хотелось избить. Лично мне он один раз нассал в бутылку пива в бане. Зачем, так и осталось загадкой. Я с первого глотка почуял неладное, однако достоверную информацию я узнал только через несколько лет. Никита сам мне во всем признался, просто для того, чтобы я перестал его доставать. Как ни странно, в тот момент я понял, что злость и обида давно ушли, и, к сожалению, мне уже не хотелось размозжить лицо этого красавчика.
Еще Никита все время говорил про баб, про то, как трахнул в подъезде кого-то, как познакомился. Случались и совсем дикие истории. И всему, абсолютно всему я верил, в силу своей незамутненной, детской доверчивости.
-- Не, ну вот такого, как этим летом со мной не случалось до этого никогда. Ты прикинь, позвали мы телок. Пришли они... Сидим мы, пьем. И тут одна ни с того, ни с сего заявляет: "Ну, кто меня сегодня трахать будет?"
-- Ого, -- восхищался я, -- и что, кто трахнул?
-- Ну, мы жребий с парнями стали тянуть... Мне повезло.
Когда я приехал на дачу после пары недель, проведенных на сборах, то чувствовал себя повзрослевшим, уверенным в себе и похудевшим. Я перестал придуриваться и держался серьезным человеком.
По приезду первым делом я зашел к Никите. Он возился в гараже со своим мопедом. Никита обрадовался моему приходу, бросил все дела и потащил меня на кухню на веранде. Там он налил чаю и насыпал себе кружку четыре ложки сахара. Никита всегда так делал, и это никак не сказывалось на его весе -- он был чрезвычайно худ, и это, как мне казалось, во многом объясняло его спрос у противополжного пола. Он прекрасно понимал, что чай мне не особенно интересен, и потому улыбнулся, и достал из-под стола пластиковую бутылку с дыркой.
Густые клубы дыма заполняли тару, а я смотрел на тлеющую плюшку и думал о том, что не надо по-хорошему курить, ведь теперь меня будут в этой шараге проверять на наркоту, а если найдут что, то сразу отчислят. В то же время, страх быть уличенным в своем наркотическом баловстве родителями остался, хоть и ушел в тень. Оттого у меня были сомнения -- пока Никита не протянул мне бутылку с открученной крышкой и выходящим из горлышка белым, сладковатым газом, я не знал употреблю я или нет. Ну а когда протянул, отступать было некуда.
Тогда я вероятно в первый раз сел на измену от дудки. Потому что настрой был плохой, с самого начала. Нечего колебаться, нужно решаться. Особенно с наркотой, ты либо за, либо сиди дома и выходи на улицу, чтобы погулять по парку или заняться спортом.
Чай сушняков не сбивал, и потому мы решили пойти за пивом. Дорога до сельпо была длинной и молчаливой и очень странно, что мы не встретили на ней знакомых. Дойдя до обитого блестящим железом вагончика, мы увидели её вместе с еще двумя девкам. Она выделялась как на их фоне, так и на фоне пейзажа -- одета была со вкусом и не похожа была ни на местную, ни на дачницу. Внешний вид её, худоба и осанка, резонировали с окружающим миром настолько, что казалось она просто из другой вселенной.
-- Симпатичная девчонка, нужно будет заняться, -- заключил Никита. Мы прошли мимо этой милой компании и зашли в магазин. Девки не обратили на нас внимания.
Отдых от службы получился скомканным. Я естественно никого не трахнул. Да и не стремился особо в этот раз. И даже не нажрался, хотя это скорей плюс, чем минус, ведь раньше на каждой пьянке приводил себя в состояние алкоголической комы, а если не успевал -- то заблевывал лужайки, канавы и огороды -- в общем то, что попадалось по струю. Иногда даже удавалось совмещать очищение организма и чуткую потерю сознания. Тем не менее, каждой пьянкой ответственно заявлял, что конфуза со мной больше не случится, но это не помогало и каждый раз все проходило по схожему сценарию.
Когда я вернулся, Москва меня сразу начало душить лето и неудобная форма на новом плацу, о котором я уже упоминал вскользь, который находился внутри здания, окруженный учебными корпусами, в целях конспирации, судя по всему. Плац прятался от зевак, ничего не подозревающих добропорядочных граждан и вероятного противника очень хорошо, потому что даже громогласное "ура" нескольких сотен курсантов невозможно было услышать даже в метре от фасада Академии.
Форму же шили зеки где-то за Уралом, в суровых сибирских лагерях, а потому качество, как впрочем и материалы, были отвратительным. Брюки и ПШ и даже кители, прошивались очень некачественными, порой гнилыми нитками, то там, то здесь швы расходились, дырки в карманах брюк образовывались уже на второй день, а новые выдавали по уставу раз в год. Это говно нужно было гладить и постоянно зашивать.
Многим, в том числе и мне, выдали форму не по размеру. В моем случае проблема была колоссальной -- в штанах я утопал и приходилось очень сильно затягивать ремень, что вызывало ощутимый в такую жару дискомфорт. Этот дискомфорт усиливался еще и тем, что сделаны были штаны из какой-то непонятной, очень плохой ткани, которая всячески способствовала потоотделению и сопутствующим ему раздражениям на коже и прочим радостям. Когда мне выдавали эти брюки в сыром и темном складе, то испитый прапорщик в черепашьих очках с перемотанной пластырем дужкой мне сказал:
-- Да бери эти, на вырост.
Боже, как я его проклинал на строевой.
Естественно, многие мои сослуживцы обратили внимание на то, как сидит на мне форма. Помимо этого я постоянно выделялся из общей массы плохим строевым шагом, не получалось у меня то попасть в ногу, то вытянуть ее нормально. Тонко и лихо все это подметил качок Воронин, тот самый, который спрашивал в палатке сослуживцев о том, не обосрались ли они. Он видимо запомнил мой ответ, мой героический в определенном смысле поступок и не преминул объявить, громко и через весь строй:
-- Мягков обосрался!
О, этот емкий и образный выкрик вызвал неописуемый восторг во всей роте. Все кроме меня задорно смеялись. А мне не до смеху было. И без того неудобно, потно и неуютно, а тут еще и издевательства. Эта шутка повторялась ежечасно на протяжении четырех дней, всего срока подготовки к принятию присяги.
Как-то раз ко мне подошел маленький суворовец, из лимитчиков и сфотографировал меня на телефон.
-- Что ты делаешь? -- спросил я его.
-- Да так, долбоебов фотографирую.
Тогда я понял, что от моих однокурсников мне не так просто, как от ребят из лазарета не уйти, и что унижения мои будут носить длительный и перманентный характер.