Аннотация: Рассказ выставлялся на конкурс "Почемучка-2". Тема конкурса: "Единственное желание". К сожалению, до второго тура сей перл не дотянул.
НУЛЕВОЙ ВАРИАНТ
Модест Иванович не любил детей. Ни своих, ни чужих. Никаких. Не любил - и все. В принципе. Как класс. Не то чтобы он был букой-бякой и специально напускал на себя нелюбовь - нет, само так получалось. Естественным путем.
Своего он худо-бедно вырастил. Хапнул горя, конечно. Пеленки-распашонки, тазики-шмазики, коклюши-шмоклюши... И ведь что обидно - лучшие годы на это ушли. Его приятель, который был пятью годами старше и "отстрелялся" соответственно раньше, узнав, что юный Модест готовится стать папашей, беззлобно предрек: "На три года выпадешь из гражданского оборота. Как минимум". Красиво сказал, гад! Модесту это выражение понравилось - "выпасть из гражданского оборота". Позднее он сам его не раз использовал, напутствуя идущих следом. Это сейчас "идущие" все больше "вместе" идти норовят, а тогда таких вольностей не знали, шли след в след, как положено. И хоть призывал Высоцкий "выбираться своей колеей" - а боязно. Ну как накажут. Впрочем, мы отвлеклись.
Так вот. Гражданский оборот в полном соответствии с предсказанием резвился где-то в стороне, а Модест Иванович утирал детские сопли, стирал пеленки, красил масляной краской батареи отопления в детском саду, до посинения читал ненавистного "Айболита" - и прочая, и прочая, и прочая (перечень можно продолжить по вкусу и сообразно с личным опытом). Время от времени холостые приятели зазывали его по старой памяти на мальчишники (часто, как водится, совмещаемые с девичниками), но он вынужденно отказывался. А если и срывался иногда, то неизменно испытывал потом чувство глубокого раскаяния и тщательно зализывал семейные раны. Модест Иванович был человеком ответственным.
Но не только. Еще он был человеком творческим. Не в смысле, что творил по долгу службы - нет, тут как раз все обстояло более чем заурядно, а - в душе. Была у него заветная тетрадочка в коленкоровой обложке, куда он смолоду записывал всякую всячину. Иногда это были просто дневниковые пометки, иногда - стишки, а один раз, аккурат незадолго до рождения сына, он замахнулся на поэму. Пару страниц осилил, потом забуксовал, потом в доме появилось беспрестанно орущее существо - и тетрадка надолго залегла на антресолях. Но Модест Иванович о ней помнил. И тосковал. Более того, он как-то подсознательно чувствовал, что главное в его жизни - в этой тетрадке. И если бы не суета, да не постылая работа, да не семейное болото, да не... Эх, да что говорить!
А годы шли. Сын подрастал, карьера медленно, но верно выруливала к руководящему креслу, гражданский оборот (вот привязался!) стал понемногу приоткрывать свои полузабытые кладовые, и жизнь вновь вошла в привычное русло. Более того - русло оказалось шире, чем Модест Иванович изначально предполагал. Неожиданно оказалось, что он довольно интересный мужчина и что окружающие женщины не всегда заняты только семейными заботами. Он втянулся в степенные мужские разговоры в курилке, стал болеть за "Спартак", захаживать с приятелями в рюмочные, пару раз съездил на рыбалку, но не увлекся. Копил на машину, строил гараж. Порой не ночевал дома, но всегда находил тому разумные объяснения. Словом, cor et pulver in norma, как писали эскулапы в его медицинской книжке.
Неприязнь к ребячьему племени проявляла себя по-разному. Во-первых, он тяготился присутствием в доме собственного чада и искренне радовался, когда того удавалось сплавить куда-нибудь к родителям в деревню, в пионерский лагерь, школьный турпоход и так далее. Во-вторых, он никогда не брал на руки чужих детей, не сюсюкал с ними; не понимал телячьего восторга, который выказывали некоторые его знакомые, будучи описанными в гостях хозяйским отпрыском; не носил чужим детям гостинцев и всякий раз, попав по той или иной надобности в школу, испытывал неподдельный ужас при виде несущихся по школьным коридорам и все сметающих на своем пути мамаевых пацанских орд. Да много всяких проявлений было. Модест Иванович давно поймал себя на этой неприязни, но голову не забивал и натуру свою не насиловал: "Нет так нет, конституция такая", - мысленно говорил он себе.
Годам к тридцати пяти он занял-таки невысокое руководящее кресло, купил машину, отпустил животик и плыл по жизненному морю вполне устойчиво. Коленкоровые тетрадки понемногу росли в числе, и он даже стал хаживать по редакциям. Кое-что брали, в основном стихи, но мало. Жена не разделяла его тяги к сочинительству, и он боролся со словесной рудой в гордом одиночестве. Смолоду у него был преданный читатель, одноклассник Генка, но к зрелым годам пути их разошлись: Генка не поступил в вуз, вкалывал простым шоферюгой, пил, часто менял места работы и жен. Модесту Ивановичу это не нравилось.
Так, ни шатко ни валко, прошли лет пять-семь. Вот говорят же знающие люди, что после сорока в мужика бес вселяется. Оно и понятно. Тиранши-тещи дряхлеют и заняты в основном своими выпадающими зубами, женины подружки на поверку оказываются розданными из той же колоды, вспоминаются нереализованные юношеские амбиции, последний вагон смачно гудит "ту-ту!" - словом, успевай, пока трамваи ходят!
И он кинулся за последним трамваем. Без особого азарта, так - смены обстановки для. Ничего особо нового в этой гонке не обнаружил и все чаще и чаще стал подсаживаться к заветной тетрадке. И попал в клинч. Между женой и тетрадкой. Они обе - и чем дальше, тем настойчивее - требовали к себе его эксклюзивного внимания. Он помаялся, помаялся - и выбрал тетрадку. Тем более, что сын к этому времени вырос, перестал тянуть на себя одеяло и отрывался вне дома какими-то новомодными, не ведомыми Модесту Ивановичу способами. И хорошо. Леди с дилижанса - кобыле легче.
Развод прошел тихо. Слез не лили, имущество не делили. Модест Иванович гордо и благородно ушел в пустоту. "С одним чемоданом" - как любил говаривать один из его дружков, побывавший в подобной ситуации и сильно себя за это (не за ситуацию, а за сиротский чемодан) уважавший. Попили с дружком, обменялись опытом выживания в экстремальных ситуациях. С другим дружком попили. Тоже обменялись. С третьим... Наконец, Модест Иванович оказался в объятиях некоей вдовы - да там и задержался. Какое-то время понахлебничал, отрабатывая задолженность тем, чем Бог снабдил мужика, потом упёрся в работу, походил (куда деваться?) по начальству - и выхлопотал себе однокомнатную квартирёшку. Без сожаления расстался со вдовой и зажил своим хозяйством.
Вот тут он развернулся в полной мере. Так, как считал нужным. Ни у кого не спрашивая и ни перед кем не отчитываясь. Его природные основательность и аккуратность не позволили ему запустить квартиру, превратить её в притон отвергнутых любовников и непохмелившихся гениев. Стиральная машина стирала, газовая плита газовала, холодильник холодил, телек чего-то там телячил. Но главное - с ним были его тетрадки. Он и раньше слышал, что жизненные невзгоды сильно способствуют творчеству, а тут убедился в этом на своей шкуре. Тетрадки пухли, как на дрожжах. Причем проходняк он отвергал, тщательно чистил свои детища, шлифовал рифмы, подбирал слова. Он и сам видел, что стал писать лучше. Прямо болдинская осень - да и только.
Однако в бобылях было скучновато. Иногда мелькали какие-то дамы, но подолгу не задерживались. Все основные друзья были обременены семьями, а случайных знакомцев он избегал, ибо не раз обжигался. Отдушиной были тетради и - из песни слова не выкинешь - бутылочка. Он не злоупотреблял, нет. Попивая любимое с юности белое сухое, просиживал иной раз целые ночи над занозистым четверостишием, сложной фразой, листал справочники, словари - и вспоминал, вспоминал...
Он вспоминал студенческое литобъединение, темные, тайные глаза девчушки с параллельного потока, которая, как он догадывался, ходила на их сборища только из-за него, балбеса; он вспоминал обрывки ранних своих, утерянных стихов, сюжеты несложившихся рассказов, споры в прокуренной комнате общаги о Пастернаке, Блоке, Метерлинке; он вспоминал первые поцелуи, нелепые стычки с дружками-соперниками, дурное брожение в крови, азарт и неуемность юности... Он вспоминал.
Как-то, сморившись над раскрытой тетрадью, он заснул за столом на кухне, а когда проснулся - тетради на месте не оказалось. Разбираться было некогда, он быстро умылся, позавтракал и умчался на работу. Вечером основательно все перерыл - пусто. Перерыл по второму кругу, по третьему - тот же результат. Куда ж она делась, зараза?! А жалко, там выкраивался хрупкий, тонкий и высокий сонет. Так, по крайней мере, ему с вечера помнилось. Тетрадь не нашлась.
В другой раз он долго и безуспешно искал электробритву, которая всегда лежала на одном и том же месте и нигде больше лежать не могла. Даже если бы небо обрушилось на землю, она бы продолжала покоиться на второй полке шкафчика, рядом с трюмо. Делать нечего, пришлось купить новую бритву. Но какой-то дискомфорт невнятно и угрюмо навис над его скромным жилищем.
Модест Иванович исподволь, сам над собой посмеиваясь, стал интересоваться подобными случаями. Чего раньше за ним не водилось. Как ни странно, тема была с жаром подхвачена в курилке. На него обрушился шквал подобных историй, советов и даже вполне проверенных рецептов борьбы с нечистой силой. Дожили! Один рецепт ему особенно понравился: нужно оставить на ночь на месте пропажи рюмку водки, накрытую куском черного посоленного хлеба и, укладываясь спать, сотворить над ней нечто вроде заклинания: "Хозяин, хозяин, верни мое добро, а я тебе услужу!" Красиво, черт возьми! И романтично. С некоторых пор Модест Иванович стал податлив на подобные сентиментально-патриархальные штучки.
Когда примерно через полгода он не нашел в квартире взятую накануне у приятеля книгу (потерять чужую вещь - немыслимо!), он чуть ли не обрадовался. В нем проснулся азарт исследователя. Купив чекушку водки, он оставил рюмку на журнальном столике, произнес заветную фразу, остатки водки допил и завалился спать. Наутро стопка оказалась пустой, хлеб исчез, а на столике нагло блестела суперобложкой бесстыжая книженция. Радоваться тут или как? Модест Иванович задумался. Что-то неуютно ему стало в доселе родной и до последнего пыльного уголка знакомой берлоге. Мой дом - моя крепость? Кто в доме хозяин? Ну-ну...
Вскоре в его жизни наметились крутые перемены. Модест Иванович влюбился. Не сразу и не горячо - так, как был на тот момент способен. Татьяна (так звали новую знакомую) понравилась ему своей спокойной русской красотой, рассудительностью, душевностью. Да и стосковался он один за два-то года холостяцкой жизни. Отношения развивались быстро. Через месяц Татьяна перебралась к нему, а еще через два они поженились. Не любил Модест Иванович эти современные фифти-мифти, сожительства всякие, необязательность. Живешь - так живи открыто, нечего хвостом вилять. Правильно?
У Татьяны тоже была однокомнатная квартирка, дочь-студентка жила и училась в соседнем городе, и ничто не мешало "молодым" наслаждаться счастьем. С полгода они не вылезали из гостей, знакомились с его друзьями, ее друзьями, разъезжали по дачам, шашлыкам - словом, прожигали жизнь. Потихоньку обустроились. Сначала сдавали ее квартиру внаем, потом объединились в трехкомнатную, обставились, зажили степенно. Модест Иванович еще подрос на работе, стал ездить на персональной служебной "Волге".
Годы шли. Дочь Татьяны - Лена - закончила институт, вышла замуж за однокурсника Сашу и осталась с мужем в соседнем городе, где они сразу же принялись стоить двухэтажный коттедж, как теперь принято. Вскоре родили ребятенка. Модест Иванович с Татьяной часто навещали их, сдружились со сватами, радовались, что все так ладно получается. Татьяна, в отличие от первой жены, поддерживала Модеста в его творческих исканиях, хвалила его опусы, не ревновала к своенравным музам. Эх, хорошо!
Однако давно подмечено, что когда очень хорошо - то тоже нехорошо. Молодежь нынче нетерпеливая, им вынь да положь все сразу. Сваты стали позванивать с тревожными сообщениями, что у молодых не все ладно. Пару раз приезжала Лена, жаловалась, что Саша гуляет. И вообще - грубый он, неделикатный. А куда смотрела? Тучи сгущались-сгущались - и разродились проливным дождем: приехала Ленка с грудным дитем под мамину крышу. Здрасьте! Вот мне как раз вас тут не хватало! Одно дело - любить на расстоянии, а другое - когда ежедневно и еженощно рев чужого дитяти слушать. Модесту Ивановичу и собственного-то чада рев не особо нравился, а тут под старую задницу такие концерты. Sans piano ni l`orchestre.
Мало-помалу ситуация все же стала рассасываться. Малыш Славка подрастал, Ленка устроилась на работу, после долгих тяжб с бывшей родней выменяли ей крохотную гостинку неподалеку от себя и понемногу успокоились. Однако черных кошек за это время между всеми столько успело напробегать, что на пять куклачевских театров хватило бы. Модест Иванович с горечью обнаружил, что прежние доверительные отношения с женой ушли в прошлое, стал попивать, тут и на работе его слегка подвинули, и он снова стал разъезжать на общественном транспорте, как и все порядочные люди. Дело шло к пенсии.
Татьяна все чаще и чаще пропадала у дочери. И это бы ладно. Но и дочь к ним повадилась вместе с чадом, а то и одно чадо подбрасывала, соло. Тут у нее как раз пошла очередная полоса женитьб-разженитьб, знакомств-раззнакомств - и Славка стал лишним. К этому времени он вовсю навеличивал Модеста Ивановича "дедушкой", тянулся к мужскому общению, ходил по пятам. Тетрадки опять осиротели.
Теперь Модест Иванович не спешил домой, как раньше. На полдороге между службой и своей пятиэтажкой он обнаружил неплохую, сравнительно дешевую забегаловку и пристрастился попивать там пивко с фисташками. Иногда, под настроение да под хорошую компанию, и водочкой это дело "лакировали". Официантки уже знали его в лицо и по имени и не удивлялись, когда он время от времени просил у них клочок бумаги и ручку. Прямо тут же, что твой Модильяни, он набрасывал пришедшие в голову строки, сюжеты, а дома переносил их в тетрадь. Жизненный вектор как-то незаметно стал поглядывать чуть вбок и в сторону.
Маленький Славка - и так-то чужой - был еще, по мнению Модеста Ивановича, плохо воспитанным и избалованным ребенком. Слова "нельзя" он не понимал, а свое "хочу!" носил, как флаг, и изрекал безапелляционным тоном, как истину в последней инстанции. Татьяна ему в этом потакала. "За что мне это наказанье?" - думал иногда Модест Иванович, рассеянно вглядываясь в дно пивной кружки. Кружка молчала. Впрочем, были у Славки и положительные черты: он быстро впитывал новое, был смышлен, любознателен. "Эх, тебя бы в добрые руки!" - кручинился Модест Иванович в редкие минуты раскаяния. Но тут же спохватывался: "Но я тут ни при чем. Пусть эти цветочки, как говорится, цветут в чужих огородах".
Редко, но бывало - они отправлялись со Славкой погулять или по магазинам. Модест Иванович честно отрабатывал номер: рассказывал о проезжающих машинах (Славкина страсть), учил читать по вывескам и афишам, обстоятельно отвечал на бесконечные детские "почему?". Но с гораздо большим удовольствием он посидел бы перед телевизором или за своей тетрадкой, чего скрывать. "Сколько мне осталось трепыхаться? - думал он. - Почему я не могу остаток дней прожить в свое удовольствие? Ведь ни Ленка, ни Славка и не вспомнят обо мне потом. Чего ради все?"
Как-то, вернувшись из кафешки довольно поддатым и неся с собой вечернюю "стременную" чекушку, он против ожидания и всяких договоренностей опять застал дома Ленку и Славку. "Снова они здесь! Ведь не договаривались же на сегодня!" - упрекнул он жену. Та вспылила: "Они уже и так в дом боятся заходить! А это и мой дом тоже!" Разразилась очередная, бездарная и тягомотная ссора, которая кончилась тем, что противная сторона в полном составе ретировалась в Ленкину клетушку. Безрадостно оглядев поле боя, Модест Иванович достал чекушку и принялся утешаться привычным способом. Однако не рассчитал сил, доза оказалась чрезмерной. Криво усмехнувшись давним, полузабытым воспоминаниям, Модест Иванович поставил последнюю стопку на стол, накрыл ее хлебом и произнес заветную фразу: "Хозяин, хозяин, верни мое добро, а я тебе услужу!" И отключился.
Проснулся он оттого, что кто-то тряс его за плечо. За окнами уже было светло. Голова гудела. Рядом с ним стоял небольшой, как бы нарочничный мужичок в старинном деревенском одеянии, лаптях и рубахе-косоворотке и укоризненно поглядывал на Модеста Ивановича. Модест Иванович вспомнил о заначенной стопке и потянулся похмелиться, но рюмка оказалась пустой. Хлеб тоже исчез.
- Ты, что ли, выпил? - недовольно спросил он у мужичка.
- Дак ты разве не мне ставил? - ответил тот. - Зачем звал? Я у тебя ничего не брал.
Модест Иванович похолодел. Затряс головой, пытаясь прогнать видение, но мужичок остался на месте.
- Ты кто? - спросил Модест Иванович. - Ты как сюда попал?
Мужичок хохотнул.
- Ты меня хозяином назвал. Можно и так. А пройти я везде могу. Чего тебе нужно, мил-человек? Зачем потревожил?
- Так ты домовой, что ли? - с замиранием спросил Модест Иванович. - А бритву ты у меня брал?
- Я. Так, пошутковал малость. Натура наша такая. - И опять хохотнул. - Чего же тебе нужно?
- А что ты умеешь? - перебарывая страх и смущение, спросил Модест Иванович. А про себя подумал: "Вот. Допился. С лешими уж всякими разговариваю".
- Да все, - ответил мужичок. - Вот тебе, например, что нужно?
- Похмелиться бы... - неуверенно протянул Модест Иванович и недоверчиво посмотрел на домового.
- Это можно, - сказал мужичок. - Только ты бы подумал прежде. Я ведь только одно желание исполнить могу, больше нельзя.
- Исполнить желание? - переспросил Модест Иванович. - Ты можешь исполнять желания?
- Только одно. Больше нам нельзя. Расход большой получиться может. Нехорошо это. Нерачительно.
- Нет, правда? А какое? Любое, что ли?
- Любое. Но только одно-единственное. Я ж тебе толкую. Ты чё, все еще пьяный?
Хмель давно уже выветрился из головы Модеста Ивановича. Одна головная боль осталась. Но тратить единственное желание на опохмелку? Нет уж. Рассолом обойдемся.
Мужичок выжидательно посматривал на собеседника. Потом отошел, взгромоздился на соседний стул и принялся болтать ногами, как маленький ребенок.
"Единственное желание! - пронеслось в тяжелой голове Модеста Ивановича. - Единственное желание! Надо же! Сон, что ли, мне снится? А хоть и сон! Почему бы не загадать? А какое? Сколько книг читано-перечитано, все чего-то загадывают, а я и сообразить ничего не могу. Богатство? Деньги? Власть? Суета все это. Любовь неземная? Поздно. Миру - мир? Долой войну? Такое, наверное, и черту не под силу. Здоровье? Бессмертие? Не тысячу же лет жить! Со скуки сдохнешь. Талант? Во! Кажется, нашел. Оставить свои труды в памяти потомков, книги на школьных и библиотечных полках, монографии, биографии... Почему бы и нет? Разве это не благородное желание? Не корысть, не жадность, наоборот - самоотдача, служение человечеству, сердце Данко..."
Модест Иванович совсем уж было собрался выпалить: "Хочу быть талантливым писателем!" - но тут зазвонил телефон. Модест Иванович подпрыгнул и испуганно уставился на мужичка, боясь, что тот сейчас растает. Но домовой лишь досадливо поморщился и кивнул на телефонный аппарат: бери, мол. Модест Иванович опасливо снял трубку, ожидая, что звонят из преисподней, но услышал в наушнике знакомый голос жены. "Ну что, буян, проспался? - примирительным тоном спросила Татьяна. - Я скоро подойду. Может, тебе бутылку пива купить, чтоб не маялся? Все равно ведь потащишься. Опять выходной насмарку. Так что?" - "Купи", - машинально ответил Модест Иванович, трудно въезжая в реалии. "Ладно, жди. Кстати, нам сегодня Ленка опять Славку подкинет, у них рабочую субботу объявили. Потерпи уж до вечера".
Модест Иванович скривился, как от зубной боли. Опять они с этим Славкой! Ни дня покоя. И тут его осенило. Вот же прекрасная возможность разрубить гордиев узел! Талант подождет. Он и так талантлив. Это редакторы бездари. Он положил трубку и, глядя прямо в глаза домовому, отчеканил: "Я хочу, чтобы моя неродная дочь Лена и ее сын Славик переехали жить в другой город. Это можно?" Мужичок пожал плечами: "А чего ж? Сделаем. Чудное у тебя желание, однако. Ну, да так и быть!" Он спрыгнул со стула, встал к Модесту Ивановичу спиной и вполголоса пробормотал какие-то заклинания, делая одновременно пассы руками. Потом обернулся и буднично объявил: "Ну, все. Пора мне. Прощевай, мил-человек! Не тревожь больше." И бойко направился куда-то в угол кухни. Модест Иванович глазом не успел моргнуть, как человечек протиснулся за холодильник и исчез.
Какое-то время Модест Иванович просидел в оцепенении, потом подошел, глянул за холодильник и нервически рассмеялся. "Да, братец, крышу-то у тебя сносить начинает", - вслух проговорил он и снова рассмеялся. На этот раз - с облегчением.
Вскоре пришла Татьяна, критически оглядела супруга и вручила ему бутылку "Жигулевского". Модест Иванович жадно выпил, отер пот со лба и почувствовал, что жизнь, наконец, возвращается в нормальное русло. Слава Богу! Весь день он был тише воды, ниже травы, безропотно играл со Славкой, а к вечеру даже проводил их с Ленкой домой. Прямо подменили мужика.
Прошло несколько дней. Как-то к вечеру Ленка залетела в дом в радостном возбуждении и с порога завопила: "Ура! Вызов пришел. Завтра уезжаю в Нижневартовск". Модест Иванович чуть не выронил из рук чашку с горячим чаем. "Какой Нижневартовск?" - только и смог выговорить он. Оказалось, что Ленка уже давно разослала запросы в несколько северных городов, и вот Нижневартовск откликнулся. Обещают работу, место в общаге и даже садик для Славки. Татьяна пояснила: "Извини, мы тебе сразу не сказали, еще неизвестно было, получится ли. Какие у нас тут зарплаты, сам знаешь. А ей Славку поднимать надо". Модест Иванович уже пришел в себя и рассудительно ответил: "А что? Правильно. Я бы и сам уехал от нищеты здешней, да годы уже не те. А молодым - в самый раз". Сердце в его груди радостно затрепетало. "Вот тебе и мужичок с ноготок, - подумал он. - Неужто вправду его рук дело?"
Ленка уехала. Сначала одна, потом забрала с собой сына. В доме воцарились тишь и благодать. Модест Иванович стал реже заглядывать в рюмку, чаще просиживал за своими тетрадками. Вскоре в местном альманахе вышел его рассказ и подборка стихов. Он с гордостью показывал их друзьям и коллегам. Всем очень понравилось.
Однако чего-то стало не хватать. Он даже не сразу сообразил - чего. И однажды поймал себя на мысли, что скучает по Славке. Вот те раз! Час от часу не легче. Живи и радуйся! Но чувство не проходило. Он жадно перечитывал Ленкины письма, рассматривал фотографии подросшего Славика. Вспоминал их совместные прогулки, наивные вопросы, смешные, шитые белыми нитками детские хитрости и уловки. Не зря говорят, что внуков часто любят больше, чем детей. Татьяна, он видел, тоже сильно скучала. "Погорячился я со своим желанием, - думал иногда Модест Иванович. - И не такой уж я детоненавистник, вбил в голову невесть что. Все-таки нужно было талант заказывать у дедульки этого". Ленка тоже писала, что сильно скучает по родному городу, близким, друзьям. Тяжело врастать на новом месте, что ни говори. Это еще подлило масла в огонь.
И однажды Модест Иванович решился. Воспользовавшись длительным отсутствием Татьяны, которая уехала к знакомой портнихе обсудить фасон очередного платья, он вновь поставил на стол рюмку, сотворил заклинание и стал ждать, остатками водки пытаясь унять волнение. Долго ждать не пришлось. Из-за холодильника показалась знакомая бороденка, что-то загремело - и перед ним предстал все тот же дедок, но на этот раз явно недовольный, смурной какой-то.
- Чего тебе опять? - неласково спросил он.
Модест Иванович объяснил.
- Ты, мил-человек, совсем дурной, что ли? Я ж тебе толковал, что только одно желание исполнить могу.
Модест Иванович был готов к этому возражению и принялся втолковывать мужичку, что встречные желания должны взаимно погаситься и получится нуль, то есть не было никаких желаний. Можно начинать сначала.
Мужичок явно озадачился. "Нулевой вариант, говоришь?" - бормотал он. - Что-то я такого в книге не припомню. Ох, и выдумщики вы, городские".
Модест Иванович настаивал, с жаром напирая на то, что талант служит всему человечеству, а переезд с места на место отдельно взятой молодки с дитем - это частный случай, мелочь, которую можно не учитывать.
- Вот что, - сказал, наконец, мужичок. - Я точно не помню, но вроде в книжке про такие случаи написано, что опасно это очень. Не пожалеть бы тебе потом.
- Не пожалею! - заверил Модест Иванович.
Мужичок поворожил и с сомнением приговаривая: "Ишь ты - нулевой вариант... Ведь удумают чего..." - отправился за холодильник.
Вскоре после его ухода Модест Иванович почувствовал себя плохо, закружилась голова, ноги не держали. Он присел за стол, положил голову на скрещенные руки и забылся.
* * *
День выдался пасмурным. С утра накрапывало, порывистый ветер гнал по аллеям жухлые листья, задирал зонты, срывал с прохожих шляпы. К обеду немного прояснило, выглянуло скупое осеннее солнышко, чуть подсохло.
От ворот кладбища шли к автостоянке молча. Татьяна с припухшими от слез глазами зябко куталась в легкое пальтишко, загораживаясь от ветра краем воротника. Елена была насуплена и сосредоточена и даже маленький Славик, не вполне понимая происходящее, тоже смотрел перед собой сурово и отрешенно.
Нелепая и досадная смерть. Правда - легкая. Обширный инфаркт, секунда - и готово.
Откуда-то со стороны автобусной остановки ветер принес растрепанную газету. Сделав несколько последних пируэтов, она распласталась в луже и успокоилась. В уголке виднелась маленькая траурная рамочка:
"***-ское отделение Союза писателей России с прискорбием извещает, что вчера, на 53-м году жизни, скоропостижно скончался известный писатель, публицист и общественный деятель, член Союза писателей России, почетный гражданин нашего города, Модест Иванович N***, и выражает глубокое соболезнование семье и близким покойного".