- Кирилл Андреевич, вы будете пить кофе? - высокая, ростом почти с Кирилла Андреевича, осанистая престарелая дама в сером брючном костюме стояла у крыльца и, сквозь отворенную дверь, всматриваясь в солнечный полумрак комнаты, вопрошала. Черты лица ее были крупные, мужеподобные; но в свое время, конечно, дама была красавицей - стройной, с четко очерченным профилем, какие любил рисовать на полях своих рукописей А. С. Пушкин; имя дама тоже носила "пушкинское" - Адель. Верная пожеланию поэта, она не знала печали - всегда была бодра и часто громко, раскатисто хохотала; в молодости, наверное, это был русалочий смех. Волосы у нее и теперь были роскошные - густые и длинные, почти до колен; когда она по утрам расчесывала их, стоя на крыльце, с девически-целомудренной улыбкой, старость в применении к ней казалась ничего не значащим словом.
Кирилл Андреевич - могучий, бородатый, кряхтя, поднялся с постели. Только что он после обеда лег на полчасика соснуть; но если приглашают пить кофе с печеньем, отчего бы не пойти. Адель Исаковна Бродская жила с мужем в соседнем дачном домике; они занимали квадратную, с огромным, как витрина, окном, веранду и примыкавшую к ней крохотную теплую комнатушку.
И на веранде, и в комнате была наведена безукоризненная чистота, даже на крыльце лежал кусок белого линолеума, и на нем - чистый половик. Пока Адель Исаковна, целыми днями сидя за столом на улице в густой древесной тени, переводила романы, Виктор Иванович Петров, ветхий и долговязый супруг ее, копошился по хозяйству. Нрава он был кроткого, и хотя говорил громко и отчетливо, по лекторской привычке, так что было слышно на всю округу, покладист был до чрезвычайности. Виктор Иванович починил старую мебель, которую знакомые отдали им для дачи, а Адель искусно подштопала обивку; она была настоящая рукодельница - ведь во времена ее детства девочек учили и шить, и вышивать, они не только книги читали; а теперь даже и книгу в руки не возьмут. Совместными усилиями супруги
Смастерили длинный, на шнуре,абажур вместо лампочки. Но печку Адель Исаковна не умела топить и клялась, что погибла бы без Виктора Ивановича. Конечно, в те времена тоже были печи, но в доме всегда были люди, которые эти печи топили. Адель Исаковна была настоящая дама. Как неискоренимую привычку, она сохранила манеру говорить не спеша; само собой подразумевалось, что тебя выслушают, какую бы чепуху ты ни нес: не дослушать, перебить считалось невоспитанностью. А сейчас даже и слова такого не знают; напротив даже, гордятся своим умением оборвать. Теперь это значит - иметь характер.
Столик с двумя скамейками возле дома Адели Исаковны располагался близ колодца. Это было самое зеленое место на всем участке: тут, помимо сосен, росли молодые рябины, клены, акации; колодец был обсажен кустами шиповника. Внизу зеленела трава-мурава (тогда как возле других дачных домиков земля была вытоптана, усыпана сухими иголками и закидана шишками); в зелени травы светились голубые глазки незабудок, а на заброшенной, бугристой клумбе невинно белели пересаженные из лесу ландыши. Под кустами, над влажной землей, вились мошки, и Адели Исаковне постоянно мерещился запах сырости. Она даже упросила своих дальних родственников срубить черемуху под окном, чтобы, как она говорила, было больше света. Кирилл Андреевич, "старик-лесовик", заядлый грибник и охотник, злился и горевал, увидя поваленную черемуху, но к Адели не охладел. Немногим раньше, в пасмурные июньские дни, он расхаживал по тропинке у крыльца, комкая бороду, и спрашивал соседку Люду, которая шла от колодца с ведром воды: "А что Адель? Еще не приехала?" И заключал: "Муж ее, наверное, еще в больнице". После этого он надолго замолкал. Кирилл Андреевич сам был в то лето хворый; нужно было ложиться в больницу, делать операцию. В болезнь не пальнешь, как в лося или кабана; она владеет тобой полностью - злая, невидимая. Кирилл Андреевич матерился подолгу, злился бесплодно, и в глубине души - конечно же - боялся.
Но как-то закрутило, завертело - и обошлось. В августе Кирилл Андреевич вновь оказался на даче - как после долгой бури выброшенный на берег матрос. Всем уже было под семьдесят... за семьдесят... Жизнь была впереди - не жизнь, а короткий хвостик. Но дни, верилось, будут солнечные, радостные. Хотелось шутить, смеяться, пить вместе кофе из белых, с радужным отливом, бокалов - за столом под соснами и акациями. Жизнь играла - она играет даже в стариках, хотя молодые навряд ли об этом догадываются; но все-таки старики - не дети, они не могут веселиться просто так, беззаботно, насколько позволяет природа. У стариков, как и вообще у взрослых людей, много забот, воспоминаний, установок. У каждого свой опыт, свое воспитание, предрассудки и привычки, работа, положение в обществе - прошлое или нынешнее. А то все: старики да старики... Виктор Иванович, например, воевал. В те годы он уже был не мальчишка. После войны преподавал математику в вузе оборонного значения. Профессором не стал, но доцентом был. Уважаемая (в те времена!) должность. Доцент, математик, военный. Тихий, спокойный человек, с женщинами - рыцарственно-галантный. Это - из реликтов былой эпохи. Адель в войну была переводчицей. Она - не из тех старух, что еще в гимназию ходили, их невозможно представить в брюках... И все-таки - из тех. А Кирилл Андреевич сын партработника, писатель. Матерщинник (но не при Адели). Это от отца. И тихий - вдруг, почти что до слез; задумчивый и спокойный - вдруг (это по материнской линии). Кирилл Андреевич - "шестидесятник", то есть когда война была, он еще
под стол пешком ходил. Хотя "шестидесятники" - они почти все "демократы"; Кирилл Андреевич - не то. Совсем другой коленкор. "Я - красно-коричневый!" - пугал он свою соседку, Люду Бакст, годящуюся ему в дочери. Не хотелось мириться с болезнями, со старческой немощью, с тихой жизнью в комнатах. Беспорядок вокруг себя Кирилл Андреевич создавал фантастический. Людмила относилась к старику,
как нянюшка - к дитяти; Кирилл Андреевич злился, но терпел. Настырная баба. Хоть кол ей на голове теши - все равно будет ходить, тряпкой махать. И чего ей надо? Уж не подослана ли кем, думал Кирилл
Андреевич. Ишь, крестик на шее болтается. Знаем мы этих монашенок...
Вот такие мысли стариковские были у Кирилла Андреевича, а тут еще газетенка одна подвернулась. Хлестко в ней о евреях было написано. Верно написано: не пашут, не жнут, а в дуду играют. А мы под их дудку плясать должны.
Зимой Кирилл Андреевич часто над этим вопросом думал. Зимой думать никто не мешает: тихо, бело кругом, небо ослепительно-синими кусками проглядывает сквозь заснеженные сосны - или висит - низким, мягким пологом, тогда хорошо спится. А в солнечный день хорошо до озера на лыжах пробежаться; воздух морозный приятно обжигает легкие. Еще бы ружьецо - ну уж ладно, можно и без ружьеца.
А к марту, когда и снег, и небо - все разбухает от влаги, и лопаются почки на вербах, и потом начинается апрельская грязь - тогда непонятная тревога беспокоила Кирилла Андреевича, и уже не терпелось ему, чтобы вокруг скорее все стало зелено и весело, и вернулись бы смешные и знакомые люди, принесли бы какие-то новости, как сорока на хвосте. Ему и не терпелось поделиться новостями - семейными, политическими, любыми... Вот и дал он Вите эту газетенку - чтобы потом, перекуривая, поговорить, обсудить. Не подумал как-то об Адели. Забыл он ее за зиму.
В мае еще одна забота - старый мусор сжечь и листья прошлогодние. Все жгут, огонь веселый, весенний, дым к небу столбом валит. И тут вдруг Адель из своего домика выскочила: злая, пепельно-серая. Деланно раскашлявшись, она потребовала, чтобы Кирилл Андреевич залил костер. Кирилл Андреевич прежде не замечал, чтобы ей мешал какой-то дым - от костра или табачный.
- Невыносимый чад! - заявила Адель Исаковна.
И с тех пор, стоило только двум старичкам сойтись вместе, как тут же раздавался требовательный голос Адели: "Витенька! Пора обедать!" или "Витенька! Ты мне нужен!"
Витенька, вздохнув, послушно брел к ревнивице. Кирилла Андреевича она не замечала.
Кирилл Андреевич, в свою очередь, тоже перестал замечать Адель Исаковну. И старался как можно реже смотреть в ту сторону. Преподавательский голос Витеньки звучал все реже и тише. Сама Адель Исаковна почти перестала хохотать; смех ее теперь был деланный, непохожий на русалочий хохот. Ходила она, ссутулившись, с неизменно угрюмым, пепельно-серым лицом.
Кирилл Андреевич, когда ему напоминали про Адель Исаковну, обычно хмурился и молчал, и упорно глядел в одну точку.