Шикин Евгений Петрович : другие произведения.

Инакомыслие(часть третья) главы 15-18

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  ИНАКОМЫСЛИЕ
  
  ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ
  В СТИЛЕ
  СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО РЕАЛИЗМА
  
  
  
  
  
  
  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  
  
  (главы ХV - ХVIII)
  
  
  
  
  Глава ХV
  ОДИННАДЦАТЬ МИНУТ,
  КОТОРЫЕ ЕДВА НЕ ПОТРЯСЛИ МИР
  Боже мой, Боже мой!
  Что мы за необыкновенный народ! И кто, какой чужестранец может нас знать, и понимать, и отводить нам место и значение? Куда стремишься, куда плывешь ты, о Святая Родина, на своем утлом корабле со своими пьяными матросами? Как варит твой желудок эту смесь гороха с капустой, богомолья с пьянством, спиритских бредней с мечтательным безверием, невежества с самомнением? О, крепись, моя Родина! Крепись - ты необходима: кроме тебя, этим всяк поперхнется!
   Н.С.Лесков
   Елена Валентович работала медсестрой в отделении терапии Районной центральной больницы. Отделение ютилось в ветхом строении барачного типа с печным отоплением, а ее рабочее место - "процедурная" - представляло собой некоторое "пространство без границ", в коридоре. Здесь находились стол дежурной сестры, несколько стульев, скамей, кушетка. Дежурная кипятила в "процедурной" на электроплитке шприцы, брала кровь у больных на анализ, делала уколы. В завешанном шторкой закутке стояла кадка с Живой Водой, которую привозил на лошади с реки старый, беззубый удмурт, которого все называли Водолеем. Главврач говорил, что скоро придет Его эра и Она сменит Ложную эру рыб. Коридор делился примерно на две половины: с одной стороны - палаты (три мужских и три женских), с другой - ординаторская, санитарная комната, туалеты, изолятор, раздаточная. Во всем - обычная, сама по себе глупая и скучная жизнь, какой она была еще при Чехове. Некоторое оживление вносил при входе в больницу старый стенд - плакат с крылатой фразой классика относительно медицины, но "крылья" у нее отсохли (отвалились некоторые буквы), и теперь она была чем-то вроде "шарады", которую ходячие больные и посетители от нечего делать разгадывали:
  _Е__ЦИН_-
  ЭТО Т_К__ П_ОСТ_
  И Т_К__ СЛО_Н_
  КАК _ИЗ__
  _П_ЕХО_
   Больных - всегда человек по сорок, ждущих часа своего, нетерпеливых, капризных (особенно - мужчины), и всем надо успеть выполнить назначения. Многих Елена помнила, особенно хроников: сегодня снова поступила Фаина Лишенко - бронхиальная астма, язва желудка и еще целый "букет". Они как-то сдружились (может потому, что Фая тоже была сиротой, в свое время ее приютили добрые люди). Она обладала голосом редкой красоты, и чтобы хоть как-то прокормиться, пела в церковном хоре. В школе училась четыре недели. В 1930 г. была арестована Объединенным Главным Политическим Управлением СССР (ОГПУ) и осуждена Особым Совещанием как "служитель культа" на пять лет лишения свободы и пять лет поражения в правах. Срок отбыла полностью на строительстве Березниковского химкомбината и Комсомольска-на-Амуре. После освобождения - куда податься? Нет ни кола, ни двора, ни родных, ни близких. "Купила" чужую фамилию (какая у нее была прежде, Фаина не говорила); прописалась за взятку. В исправительно-трудовых колониях полностью "исправила" здоровье и после войны решила поехать туда, где теплее - в Краснодарский Край. Из Министерства госбезопасности поступило требование: в 24 часа выехать из Краснодарского Края! Арестовали на пути в Сухуми - прямо в поезде. Во время следствия били, добиваясь признательных показаний в совершении преступлений, о которых Лишенко ничего не знала и которых не совершала. Краснодарский Краевой суд приговорил ее к восьми годам л/с с поражением в правах. В 1952 г. писала в письме к В.М.Молотову: "Не верится, что страной управляют коммунисты, которые выступают за самые гуманные идеалы, против экзекуций и всяческого насилия. И я не одна такая... Не хочу умереть за колючей проволокой; всю жизнь я прожила в лагерях, абсолютно ни в чем не виноватая - разве что, за свое пение в церкви. Я совершенно одна и отношусь к категории загробных людей". (Ответа на письмо не последовало). В 1956 году освободившись, сошлась с мужиком - от него у нее родилось двое детей, но муж бросил ее, и жил с другой прямо в этой же коммуналке.
   Елена добросовестно выполняла всем больным назначения врачей, а Фаине, сверх того делала ножные горчичные ванны, давала увлажненный кислород, массировала спину, не оставляла ее, пока не снимет приступ. Лишенко молилась за своих детей, за медсестру, и говорила: "Сегодняшнюю ночь не помру - Леночка дежурит".
   ... А в изоляторе РЦБ умирала старуха, ей-то уж ничто не могло помочь; она бредила: "А ба-а! Афана-а-сий! И ты!" помолчит-помолчит горемыка, кажется всё... Ан нет, опять кто-то "явился" к ней: "Клавка, да ты ли это?!" - "С кем это она?! С усопшими сродниками?! Господи! Жутко-то как, ведь она одна тут."
   Старуху забрали из неперспективной деревни родственники. Она всё распродала, зашила деньги в старую телогрейку, и приехала. На вокзале встретили, стали советоваться: у кого бабуле жить? Один выступает, дескать, "у меня тёща астматичка"; другой - "У меня квартира - "трамвайчик". Сын у бабули работал помпрокурором. Невестка сжалилась, взяла к себе. И содержала прилично: мерила давление, мыла в ванне, покупала лекарства. Собрались как-то все на именины к помпрокурору, старуха возьми да и подари невестке рваную телогрейку. Родственники и все гости переглядываются: "рехнулась старуха!" А она: "Разрежь при мне!" Разрезали - деньги так и повалились на пол! Все так губки-то и поджали и языки-то поприкусили...
   Устроили в больнице коммунистический субботник - неудобно всё-таки: помпрокурора постоянно тут, а везде антисанитария: мухи, мокрицы, тараканы, мыши, крысы. Елена боялась в туалет заходить - пока палкой не настучишься, сидят наглые такие пасюки, потом нехотя в очко сигают. И за прокурорскую мать опасалась - недели две назад крысы одному покойнику нос отгрызли. "Где Полоний?" - "На ужине... Не там, где ест он, а где едят его..." Как теперь отдавать его, незабвенного?!
   Главврач Михаил Иосифович Шнейдер, человек уже не молодой, потрепанный войной и миром, долгое время работал в Республиканской психиатрической больнице. Пытался сказать свое слово в науке, но пришел в противоречие с господствовавшими в тогдашней психиатрии взглядами на саму сущность психического заболевания. Замахнулся на святая святых, что психика человека есть лишь особая функция головного мозга. Шнейдер не принимал того, что в основе нарушения высшей нервной деятельности лежат физико-химические (а в ряде случаев и паталогоанатомические) изменения головного мозга и организма в целом. Точнее, принимал, но только как часть более глубокой картины происходящих в нем изменений.
   Как добросовестный эмпирик, Михаил Иосифович вполне самокритично относился прежде всего к своим собственным "догадкам и наблюдениям". Но уж в чем был уверен, так это в том, что нельзя в целях укрепления и расширения границ "Империи" расширять границы психозов за счет mеntis аbеrrаtiо1. Весьма спорным он находил применение мер "социальной защиты" к тем больным, которые не обнаруживали объективного расстройства своей системы чувственного отражения реального мира. Такие "больные" обычно прекрасно ориентируются в окружающей обстановке, правильно ведут себя в повседневной жизни. Вся их "ненормальность" заключается лишь в том, что они неудобны начальству.
   Михаил Иосифович пользовался большим авторитетом в Республике, его ценили как специалиста, приглашали для работы в судебно-психиатрических экспертизах. Однако после нескольких неприемлемых для "официальной психиатрии" заключений об отсутствии серьезных психических заболеваний у диссидентов, его stер bу stер2 выжили из Выплывайска. Так он оказался в Кзыл-Иззе. И вот он - главврач РЦБ, среди цветущего идиотизма сельской жизни, скрывает "тайную струю страданий", стараясь не терять тонкого чувства самоиронии; а пред ним - Елена Валентович, хорошенькая, словно персик со сливками, медсестра. К пятидесятилетию ВОСРы главврач и партайгеноссе присвоили ей Звание Ударника Коммунистического Труда. (Нигде не сказано - а может быть в связи с успешным завершением Шестидневной войны?! И совпало же еще так - шестьдесят лет Указу Петра Аркадьевича Столыпина, разрешившему проживание евреев за пределами черты оседлости - 1907 г.). Всё одно к одному, но главное - государство повысило ей зарплату до шестидесяти рублей в месяц и установило отпуск продолжительностью в 15 рабочих дней в год.
   ...Между прочим, друг Владимира - Гаганов рассказывал, что грызуны появились в олигоцене; с плиоцена - это одна из наиболее процветающих филогенетических линий. Расселение домовых мышей в Европе произошло, вероятно, в конце неолита и позже. В настоящее время их можно назвать космополитами, нет их лишь в Арктике и Антарктиде. Перемещаются они всеми видами транспорта, включая аэрофлот. Согласно гипотезе П.С.Палласа (1811 г.) родиной серой крысы была Персия (Иран)3. О! как панически боялась Елена всего, что было связано с Востоком, с Исламом...
   Отключили свет - дело привычное, зажгли керосиновые лампы. Из хирургии в изолятор перевели со шприцевой желтухой тетю Симу, высокую, худую и в общем-то сильную женщину сорока пяти лет. Она работала дояркой в колхозе, одинокая, муж погиб на фронте, детей не было. Уже с полгода мыкается по больницам. А с чего всё началось? Пошла как-то по воду и, возвращаясь, переходила через шоссе, где ее сбил милиционер на мотоцикле с люлькой. Сбил и уехал. А у нее - открытый перелом обеих ног. Нашлись добрые люди, подобрали и доставили в травмпункт. Наложили гипс, но срослось неправильно, снова ломали кость. Лежала на вытяжении, но опять срослось не так, и вот залечили до... желтухи. Желтуху, в свою очередь, следовало лечить месяца два, затем полгода ждать и уж только потом можно делать операцию (на ногах). Пенсии нет, никакой поддержки, жить дома одна не в состоянии. Писала жалобы на милиционера, а тот потом ей все показывал, мол, вот где вся твоя писанина. Страдалица рассказывает, а сама плачет, просит Елену написать письмо и отправить в Москву, хоть кому, любому начальнику. Тут Елене и пришла в голову идея подключить к этому делу свою свекровь.
   Мария Алексеевна, не долго думая, написала главному Огнищанину в Москву, в "Правду". Ни ответа, ни привета. "Может, местный почтмейстер по старой привычке изымает корреспонденцию?" Надумала махнуть в Первопрестольную собственной персоной, прямо в Верховный Совет. Приехала в столицу; только-только открыла дверь Приемной, надо же, какая удача! Подруливает к ней огнищанка, такая вся из себя мадам (вылитая Гелла!), и с места в карьер, ну улещать: "Что у Вас, товарищ Смирнова?!" - "Меня в Москве знают!! В Президиуме Верховного Совета СССР!" - Спокойно так, душевно обращается, не то что в ихнем Кзыл-Тараканье! "Товарищ" - наше слово, гордое - Смирнова все ей и выложи про передовую доярку, про ее высокие надои в закрепленной группе говядо, а заодно и про участкового мечника. Гелла сосредоточенно слушает всю эту "пояснятину", и говорит голосом диктора Всесоюзного радио Ольги Высоцкой: "Ну-у, это всё - ноу проблем." И так любезно, с шармом, так значительно; демонстративно провела Смирнову без очереди (!!) через многие "Сим-Сим откройся". Усадила за стол, весь утелефоненный, словно спина под баночным массажем. Рядом тут сидели ябетники, "человек в роговых очках", ещё два "вежливых человека", ну и тусовались разные литераторы, суясь не в свои дела и куря ТУ-104.
   Взяла у Смирновой документы, заполнила криптографическими знаками Бланк Приемной Президиума Верховного Совета СССР с Гербовой Печатью (!!). И так, словно бы между прочим, небрежно бросила: "Для подъездного необходимо 115 рублей 47 копеек". У ходатайши всего-то навсего было что-то около семидесяти рублей; она возьми да и отдай всё до копейки! "Гелла" на секунду задумалась, но пошла навстречу чаяниям трудящихся из глубинки. Взяв мани-мани, уплыла, велев Мане ждать на этом же месте - никуда не отходить.
   Покамест то да сё, зажгли свет. Маруся всё "ждало" отсидела, уже шабалки наступают - чувствует. Появились Крысобои-вышибалы. Смирнова подошла к одному мордастому гридину - так мол и так, да тот небось, и сам в доле с той аферисткой. Короче, приняли ее в Верховном Совете как Полномочного представителя, а выдворили как "персону нон грату". Без копья в кармане. Впору побираться... Встала она у Парадного подъезда и в сердцах изрекла сниженной лексикой, обращаясь как бы ко всей России: "Весь мир - бардак, все люди - б-ди!" Внизу, вдоль Москвы-реки медленно, извиваясь, ползла анаконда - вся в красных крапинках; навстречу ей - такая же, но с желтыми глазищами, стозевная и лаяй.
   А тут надо бы сказать, что к тому времени как раз начала давать ток Братская ГЭС и развернулось строительство Чернобыльской АЭС. В Москве закончилось сооружение Останкинской телевизионной станции с высочайшей в мире башней (533 метра). Так-вот, обращаясь как бы к Высочайшей, персонально, Марья Алексеевна и произнесла такой монолог: "Быдло ленивое и нелюбопытное! Сталина на вас нет, говноеды!! Сидите в Старшем городе - ловко устроились... Зажрались тут, проститутки колиброванные, лихоимцы! Оглядитесь, козлы вонючие, что в землях-то творится! Харча нет, порт - только по блату. В правительстве - одни засланцы... Не вы ли упрашивали варягов 1105 лет назад - "Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет; да поидите княжить и володети нами"?! Колбяги затраханные! Так до сих пор и сидите в дерьме! Сидите сами и никого не выпускаете. Не можете навести порядок, так еще раз обратитесь к варягам, к тому же Хаммершельду: придите и проче владейте нами!
   Выступала одиннадцать минут, словно прибила тезисы в честь 50 летия ВОСРы к дверям Приемной, как в свое время Лютер - к дверям католического храма. И сошло ей с рук - москвичам всё до лампочки, они люди привыкшие ко всяким юродивым, а что до гостей столицы, им бы только отовариться и рвануть когти в обратный путь; да они и сами-то все думали так же и в душе сочувствовали Смирновой. Однако "сочувствие" - не масло, на хлеб не намажешь, и билет не купишь! Проходила она мимо Госплана и тут ее осенило - прям токи от Него родимого видимо шли, идеи так и роились в воздухе. В полном соответствии с социалистическим принципом распределения ВВП высмотрела Смирнова в одном дворе - белье сохнет на веревке. Раз повесили, значит есть чем заменить, не последнее же повесили! Логично?! Короче, стибрила довольно приличную женскую кофту, реализовала по дешевке, как раз на билет в общем вагоне до столицы своей Республики. Забралась на третью полку; после Арзамаса спустилась на вторую. Ночью кто-то дергал ее - ну-у! после ПВС СССР - это разве Власть?! Повернулась спиной к ним ко всем... Однако, что сказать своим-то по приезде? Опростоволосилась! "А все это происки! Англо-американских империалистов и сионистов! "Огнищанка-то"! Хоть и русское фамилие, а ведь явно жидовка! "Что у Вас, товарищ Смирнова?! "То-ва-арищ..." У падла пархатая! И говорила так складно, гладко, "почти как книга, как инженер Ленгранден"4".
   Вернувшись в родные края, Смирнова - прямым ходом в органы. Тем самым бланком с Гербом и криптографией машет перед носом, но не отдает, знает четко - подлинник отдавать нельзя никому. Начальник видит - нешуточное дело, однако! Плюс к тому тембр голоса, блеск глаз и жесты. О, жестикуляция! Надо ли лишний раз говорить, что Мария Алексеевна блестяще владела ею; она (жестикуляция) у нее не была ни бессмыслицей, ни аффектацией. Каждое движение ее рук было подчеркнуто значительным, со стороны казалось даже в меру живописным, но без пантомимы. Начальник зная о связях челобитчицы в Райкоме и, мысленно трахая ее на казенном диване прямо в кабинете, тоже пошел ей навстречу. А уж тому участковому теперь светила совсем другая звезда... В общем, обязали его возместить тете Симе весь ущерб и помогать ей до полного выздоровления. Та уж была рада! Просто не верила ушам своим и глазам (вполне, впрочем, правильно).
   Пока свекрови не было, молодые жили в свое удовольствие. А приехала, опять все началось. Елена дневала и ночевала в больнице - не хотелось возвращаться домой. Владимир, хоть и любил мать, но какой-то странною любовью; где-то даже побаивался ее, хотя и спорил с ней по пустякам. Их взаимоотношения были для Елены непредсказуемыми. Мария Алексеевна демонстративно уходила, когда сын приходил с работы - было такое, не каждый день, но через день жди какого-нибудь выверта. Как тут уснешь - свекрови дома нет, на дворе ночь. (Муж-то, знай себе, похрапывает). Пойдет Елена разыскивать свекровку. Найдет где-нибудь в чужом подъезде - сидит на ступеньках, тихо плачет. "Мама, что с Вами?! Идемте же домой." - "Оставь меня, Алена, иди спи, тебе же ведь завтра на дежурство." - "Ну как же я вас оставлю... здесь... ночью?!" - "Не могу я видеть этого выб-ка, не могу-у-у... весь в отца пошел... Тот всю жизнь мне испортил... Гог и Магог... Теперь - этот демагог. Кто ему дал право так унижать и оскорблять мать?! Кто!! Не я ли стараюсь, а?! Cоздаю в доме уют. Полы некрашеные мою, тесаком скребу! А он меня куском хлеба попрекает. Конечно!! Старая мать никому не нужна..."
   Елена понимала свою роль, то было как бы продолжение работы. Она так же терпеливо выслушивала и Фаю, и Симу, и всех других больных. Только там она выполняла назначения врача, а здесь как бы играла роль второстепенного значения в классицистических трагедиях ХVIII века, роль наперсницы - выслушивала монологи главных героев и подавала им реплики. Мысленно сравнивала проблемы Фаи и тети Симы со свекровкиными, но упаси Боже не то что возразить, а даже подать вид и подумать об этом, чтобы не шевельнулось на лице, в глазах, не сорвалось ненароком с губ. Ходят-бродят по спящему городку, выйдут за ограду над откосом. Не видно ни поймы, ни воложки: печальная страна киммерьян! Область, покрытая вечно влажным туманом и мглой облаков ("Одиссея", песнь ХI). Мария Алексеевна все же притомится, пойдут обратно. Из одного открытого окна чуть слышны позывные Би-Би-Си. Или Нэд Кинг Колл, или - это уже магнитофонная запись: "Вся история страны - история болезни"; Елена узнаёт - "Владимир Высоцкий," - но не говорит Смирновой, дабы не спугнуть, не сорвать тонкую резьбу. Мария Алексеевна опирается на покосившуюся могильную оградку возле Храма и начинает декламировать своим почти профессиональным меццо-сопрано:
   Идешь, на меня похожий,
   Глаза устремляя вниз.
   ........................................
   ........................................
   ........................................
   ........................................
   Я тоже была, прохожий!
   Прохожий, остановись5.
   Чувствуется, что пар из котла начинает выходить, глаза у Марии Алексеевны высохли.
   - Он ведь таким не был раньше. Его испортили. - (Тут даже и не знаешь, какое выражение лица изобразить).
   - Только тебе, Аленушка, расскажу, но только ты...
   - О что Вы, мама, конечно - никогда, никому...
   - Это случилось еще до войны. Меня посылали тогда как уполномоченного в колхозы, на заготовки. И вот однажды я поехала в одну деревню, а ездила с Вовкой (его не с кем было оставить), ему еще и пяти не было. Ну и вот. Как-то раз какая-то девка из местных, ей было лет шестнадцать. Пришла в нашу избу - никого кроме Вовки дома не было и ... прямым текстом говорит ему: "Мальчик, давай трахаться"6.
   - Вот сволочь!
   - Самка! Я у Вовки допытывалась, он мне все рассказал... Думаю, на самом деле ничего не было. Но дело в том, что психика-то у него была нарушена все равно! Ребенок ведь. С тех пор он стал как-то по-другому смотреть на девочек в детсадике, во дворе, но главное, в школе. Учительница потом рассказывала - все дети как дети, как котята, а этот сидит и только пялится на девчонок в классе: что-то совсем ненормальное...
   Елена слушала, изображая на лице участие и любезность, в чем ей помогало неподдельное любопытство, поскольку речь шла о ее муже, тем более сильное, что многое из того, чем делилась Мария Алексеевна, подкрепляло ее собственные догадки. Елену не оставляло ощущение некоторой "театральности" во всем, что делала свекровь. Казалось, она готова была по-настоящему умереть на сцене, однако при условии, что какие-то трансцендентные силы обеспечат ей возможность делать это не один раз. Но не хватало ролей, подмостков, пьес. Мария Алексеевна переносила свою невостребованную творческую активность и сами законы театра на реальную почву. Елена видела, что свекровь, даже не давая себе в этом отчета, играет, например, роль Агриппины. Не доставало только Нерона. (Впрочем, Валентович ведь всего не знала!). Владимир, по крайней мере - внешне, не подходил на эту роль. Нерон, как известно, с юных лет страдал ожирением, лицо его было одутловатым, шея - толстой, глаза - глубоко посаженными и маленькими. Прямая противоположность Рудинскому - худощавому, с живыми, выразительными глазами. Это внешне. А внутренне? Такой же безвольный, хотя и добрющий. Так же любил и любит свою мать, но в то же время его раздражают ее "загибоны" и мелочные придирки бытового характера - поели, не вымыли посуду, оставив ее до утра, долго спят по выходным, и проч. Елена искренне сочувствовала Марии Алексеевне, которая ведь по существу была глубоко несчастной. Полюбила в молодости Якова - бесконечные войны поломали жизнь. Вместо руки и сердца (романтически выражаясь), Мария получила его... ногу - в самом прямом и грубом физическом смысле!! "Инженера - Кулибина" она терпела ради сына. И что же?! О, шепот кармы - ее сын, ее надежда - теперь принадлежит какой-то невесть откуда свалившейся девке, не приложившей к его вынашиванию, выращиванию и доведению до ума ровным счетом никаких усилий!
   Мария Алексеевна почувствовала, что ставит Елену в неловкое положение, и принялась дезавуировать саму себя:
   О, Алена! Ты - Агнесса!7 Ты - Ангел! Я обожаю тебя - ты вольтеровская Заира! - Мария Алексеевна еще очень долго говорила в том же духе, пока не заметила на лице Елены одни лишь отчаянные усилия понять - о ком и вообще, о чем идет речь, одну лишь улыбку, в гипсе вежливости.
   -Ах, да! Прости меня, Алена! "Заира" - это популярнейшая в ХVIII веке трагедия Вольтера. Действие происходит в Сирии во времена Людовика Святого. Иерусалимский султан Оросман горячо любит молодую рабыню Заиру, отвечающую ему взаимностью. Дочь христианских родителей, она еще ребенком была захвачена сарацинами и воспитана в серале как магометанка. Ради своей безграничной любви к ней Оросман решает порвать с магометанством и сделать ее своей единственной супругой и султаншей. Он освобождает сто пленных христиан, среди которых старец Лузиньян, оказавшийся отцом Заиры. Но в игру вступает религиозный фанатизм, приводящий в конце концов к катастрофе. Отца Заиры ужасает мысль, что она отошла от веры отцов и стала возлюбленной неверного...
   ...Мария Алексеевна спохватилась, поняла вдруг двусмысленность всего пересказываемого ею сюжета, применительно к Валентович, но не знала - как остановиться. И тут в который раз ей пришел на помощь "стакан воды":
   - Впрочем, для всех христиан, какие только выведены были драматургами ХVIII века, мученически пострадать и умереть было все равно, что ... выпить стакан воды! Смерть всего лучше разрешает любую путаницу. Лессинг пишет: "Во время представления другой трагедии... в которой один из главных героев умирает, будучи целым и невредимым, один из зрителей спросил у соседа: "Отчего же он умер?" - "Отчего? От пятого акта", - отвечал тот. В самом деле, пятый акт - это какая-то злостная ужасная зараза, сводящая в могилу многих, кому четыре первые акта сулили гораздо более долгую жизнь". - Леночка захохотала, и Мария Алексеевна облегченно вздохнула.
   Между тем, они подошли к дому. Владимир еще спал. Елена наскоро приготовила и попила чаю, привела себя в порядок, и отправилась на дежурство. А там Михаил Иосифович попросил ее вместе с другой сестрой - Верой Ивановной - подежурить в приемном покое, пока не придет машина; одного больного (шизофреника) отправляли в Выплывайск. Вера Ивановна, тоже молоденькая медсестра, но такая страшненькая - прыщавая, рыжая, с большими, водянистыми глазами и огромным носом. К тому же, страшно неряшливая. Жизнь семейная у нее не сложилась. Все пыталась развестись со вторым мужем, дело ходило по разным судебным инстанциям около пяти лет, но их не разводили.
   К больному должна была прийти жена, проститься. Он, как увидел в приемном покое двух сестричек, так первым делом говорит им:
   - Эй, девушки, вы почем сегодня?! - Вера Ивановна со смехом отвечает:
   - Сегодня, в честь праздничка, таким залеткам как вы, по одному "куску" за час. Деньги на бочку! - А как пришла жена, то набросился на нее. Той стыдно, кивает на медсестёр, а "шизону всё по барабану". Делает всё так быстро, как будто в первый и последний раз.
   Вера Ивановна глаз не отрывает от их соития, а Елене аж нехорошо, противно; смотрит в окно, а там! Все это еще было как бы прелюдией: по двору идет... Мария Алексеевна! "Час от часу не легче!" Похоже - уезжать собралась, в Выплывайск, на этой же машине! "Что с Вами, Мария Алексеевна, куда Вы?!" - "Родной сын выгоняет из дому". Принялась отговаривать. Но свекровь не поддается никаким увещеваниям. И вдруг тот "шизон" встает на колени перед Смирновой:
   - Нефертити! Поппея! Уедем со мной! Уедем... Эту дуру я сошлю на остров Пантеллерию. - ("Октавия" в это время натягивала трусы). - Буду покупать тебе всё только в Париже, в магазинах тати...
   Какое закошмаривание, Господи!" - думала Елена. Ее поразило то, как быстро они нашли друг друга! "Что делает шизофрения!" Мария Алексеевна, поглаживая шевелюру нового "Нерона", который крепко обнял ее колени и плакал навзрыд, уткнувшись в них, - отвечала ему (немного невпопад, из "другой оперы", но последнего обстоятельства почти никто не заметил):
   ...Но мое сердце в огне, который не знает покоя,
   И сна любовь не ведает...
   Моя печень сухая под самой грудью усталой
   Недужным дышит пламенем...
   ...В Тартар нагим ты сойдешь и не вернешься назад...
   А "шизон", знай свое:
   О, Гунифольда, приди, - моего исцеленье безумья,
   Или приди, иль увидишь влюбленного верную гибель.
   Это Росфам твой зовет, Гунифольда, изгибнет взывая;
   Ты же средь грозных вершин огонь извергающей Этны
   В нежных объятьях своих Полифема свирепого греешь, -
   Ах, пусть косматые руки не ранят лилейную шею,
   Грубая борода не сотрет подбородок твой нежный...
  Не известно, чем бы все это кончилось, но пришел "Полифем" (Михаил Иосифович) и прекратил весь этот "спектакль". Мария Алексеевна, вызвалась сопровождать "Росфама" в Выплывайск, еле-еле отговорили. Сошлись на том, что спишутся, и она приедет к нему в Выплывайск. "Халдеи! Сфейно и Эвриала!" (Последнее - в адрес Веры Ивановны и жены "шизона"). "Он же здоровый человек! Попробуйте Вы сходу прочитать так - что-нибудь из Эразма Роттердамского!" А сама разомлела и смотрит ему вслед пылким взором, отщипывая от ляжек резинки трусов через платье: "Кононархай, голубчик, кононархай!" И шлет ему воздушные поцелуи. Пиша в воздухе загадочные вензеля...
   Но продуман распорядок действий,
   И неотвратим конец пути.
   Я одна, всё тонет в фарисействе,
   Жизнь прожить - не поле перейти8.
   Ей стало легче - нашла родственную душу. Вернулась домой умиротворенной.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава ХVI
  ПОЗНАННАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ
  Я устал от двадцатого века,
  От его окровавленных рек;
  И не надо мне прав человека -
  Я давно уже не человек...
   Вл. Соколов
   - Вячеслав Иванович, сделайте милость! Давайте побеседуем с Вами... спокойно, просто по-человечески, - профессионально поставленным голосом, в "психотерапевтическом тоне" клинического собеседования говорила Гаганову врач-психиатр, еще не старая женщина рембрандтовского типа с довольно приятными чертами лица. Вкрадчиво-официальная любезность на кошачьих лапах подкрадывалась к нему - Гаганов весь внутренне сжался. - Вот Вы, кандидат наук. Ну если попросту, казалось бы - что еще надо?! Квартира есть. Работа есть. Молодой. Симпатичный мужчина - женись, создавай семью - первичную ячейку. Казалось бы... пиши докторскую, ан нет! С упорством, достойным лучшего применения, вы всех нас, прям, заколебали... Отрицаете общеизвестные истины...
   - Простите, доктор, но что есть Истина? Г.Лейбниц считал: Истина суть то, что не содержит противоречия; а Г.Гегель, напротив, утверждал, что Истина суть то, что содержит в себе противоречие...
   - Получается, все вокруг не правы, а Вы один прав. Это же абсурд! Влечение к антиномиям.
   - А вот Камю, например, с Вами бы не согласился... Так же, как и Лев Шестов.
   - По уголовному делу проходит Гаганов, а не Камю с Шестовым.
   - "У абсурда, - писал Камю, - значительно больше общего со здравым смыслом, чем у иных философских подходов. Ясность мышления, честного перед самим собой, отсутствие какой-либо предвзятости, - позволяют видеть огромное количество... абсурдов в окружающей действительности".
   Пока Гаганов выдавал сию сентенцию, он и сам ощутил "перебор". Чувствовал, что льет воду на мельницу официального эпикриза. ("Получишь лет пять "химии" за свои "бранделясы").
   - Ну хорошо... Камю я не читала. В его словах, конечно, что-то есть. Но поймите, Вячеслав Иванович, мы не хотим Вам ничего плохого. Мы желаем Вашей полной... Вашего полного выздоровления...9
   В голове Гаганова промелькнула не вполне ясная мысль - "а не озвучивает ли докторша некий заданный кем-то текст!" Он постарался взять себя в руки и уйти от "философско-снобистского патуа". - "Надо быть внутренне свободным и не бояться". Гаганов уловил в ее глазах скрытое за археологическими напластованиями макияжа и черным кустарником ресниц некоторое тепло сочувствия, непроницаемое ни для эзотерической каббалы, ни для системы Таро (вайт, форчин, кроули), ни для КГБ.
   - Я далека от политики, я - врач. Не мне Вас учить, но мне кажется, что в наших условиях все мы, и Вы в том числе, вправе иметь свое частное мнение об общеизвестных вещах. Частное!
   - Да, несомненно, доктор...
   - Великолепно! А не навязывать его всем, не вести антигосударственную пропаганду в... "эзотерических" кружках. Пока Вы мыслите, не проявив себя как-либо внешне, Вы для Закона не существуете...
   - Спасибо, доктор ("Маркса в институте конспектировала усердно. Сколько у нее было по истмату? Спросить - слабо?!" Успокойся, гансвурст")... Я чувствую себя Адрастом из прозаической комедии Лессинга "Вольнодумец", зараженным идущим из Франции поветрием атеизма, ненавидящим и презирающим духовенство и всех его представителей.
   Докторша заметила в глазах пациента некое "движение рефлексии", созвучное ее собственному допознавательному ощущению.
   - Я понимаю, есть темы, по которым можно дискутировать. Однако, есть же и какие-то... общепринятые рамки; ибо жить в обществе, и быть свободным от общества нельзя!
   - Бесспорно! (И Ленина штудировала... Сколько же миллионов людей вынуждены изучать систему бреда этого недоучившегося юриста, настоящего шизофреника... Так и подмывает спросить у нее про истмат. Молчи, умник! Лучше вспомни - как Энгельс определял "свободу"; здесь это особенно актуально - за решетками; где все друг другу больше, чем просто братья и сестры, но - медбратья и медсестры").
   - Истина становится материальной силой, как только овладевает массами, когда ее признает подавляющее большинство.
   - А-а... ("Кого подавляющее? Меньшинство?! Но думающих-то всегда меньшинство! В том-то и смак и лакмус "осознанной необходимости").
   - Вы меня не слушаете?!
   - Доктор, извините; Вы помните, как у Губермана?
   Граждане! Возьмите в толк,
   Что Идея, брошенная в массы,
   Это девка, брошенная в полк...
   - Не люблю Губермана...
   - У Вас был красный диплом? - выражение лица гернгутера стало статуйным.
   - Да, но это к делу не относится. Короче говоря, Гаганов - Вам не хватает чувства адекватности, чувства меры...
   ("Это уже интересно! Не врач, а философ из Вумла. И пожалуй, насчет жалованья незатейлива").
   - Я Вас утомила?
   - Что Вы, нет-нет!
   - Все-таки, чувство меры во всем чрезвычайно важное, конструктивное качество дееспособной личности. Вы меня понимаете?!
   - Меры и Веры...
   - Даже вот, казалось бы, такая "мелочь" как, например, время приема лекарства, его дозировка...
   - Ощущаю, как выпрямляются мои извилины, следовательно я еше существую.
   - На сегодня достаточно, Вячеслав Иванович. Не переутомляйтесь, соблюдайте режим и все назначения.
   - С умным человеком и помолчать приятно!
   Ирина Алексеевна полагала, что у Гаганова неврозоподобное начало шизофрении при состоянии неустойчивой ремиссии, т.е. сравнительно мягкое течение болезни, при незатемненном сознании. Она понимала, что следует избегать фиксации внимания пациента на его болезненных переживаниях, стремления анализировать их. Ирина Алексеевна пыталась перевести внимание Гаганова на факты практической жизни, из виртуальной плоскости в плоскость реальной действительности. Она знала, что переубедить больного, доказывая ему несостоятельность его "ценных" идей, - абсолютно невозможно.
   В психиатрической лечебнице Гаганов оказался в связи с дальнейшим совершенствованием социалистической демократии, превращением социализма из теоретических положений марксизма-ленинизма в реальный социализм, т.е. в факт общественной жизни и истории. Применительно к Гаганову, проще говоря, сие выражалось в том, что в связи с дальнейшей демократизацией советской судебной и пенитенциарной системы за свою антигосударственную деятельность гернгутер не надрывался с тачкой где-нибудь во глубине сибирских руд, а проходил психиатрическую экспертизу в полном соответствии со Сталинской конституцией. Принудительно? Ну а что делать? Если человек не понимает своей же собственной пользы?!
   Как последовательный приверженец соцзаконности и правопорядка, капитан Тугаринов вынес постановление о назначении по делу гр-на Гаганова В.И. психиатрической экспертизы на предмет определения состояния его психического здоровья и вменяемости, - с помещением для проведения экспертизы в психиатрическую больницу.
   Вопрос решался в соответствии с Законом, т.е. статьями 58 и 59 УК РСФСР 1960 г.: к лицам, совершившим общественно опасные деяния в состоянии невменяемости - душевной болезни, лишающей их возможности отдавать себе отчет в своих действиях или руководить ими, - судом могли быть применены следующие принудительные меры медицинского характера: 1) помещение в психиатрическую больницу общего типа; 2) помещение в психиатрическую больницу специального типа.
   Чем одно отличалось от другого? Помещение в психиатрическую больницу специального типа могло быть назначено судом в отношении душевнобольного, представляющего по своему психическому состоянию и характеру совершенного им общественно опасного деяния особую опасность для общества. Лица, помещенные в психиатрическую больницу специального типа, содержались в условиях усиленного надзора, исключающего возможность совершения ими нового общественно опасного деяния.
   ...Гаганов вернулся в свою палату - большую комнату дореволюционной планировки, с высоким потолком, но переделанными окнами (они не открывались). Изредка медсестра "трахинянка" залезала на табурет, вызывая эрекцию у некоторых пациентов, дергала за веревку - "взрыватель", после чего раздавался страшный грохот падающей фрамуги10.
   В палате стояло восемь кроватей - некоторые с панцирными сетками и "никелированными" спинками - покрытых ветхозаветными, грубого сукна одеялами. (Самое совершенное число коек хоть в какой-то степени нейтрализовывало номер палаты - 66). Между кроватями - тумбочки без дверок, т.е. как бы "этажерки", каждая на один "куверт". У постелей неходячих - судна или утки. Воздух - спертый и неподвижный как сама мебель. Гаганов ощущал себя как бы пассажиром III-IV классов парохода "Снежневский", плывущего по "Русскому Нилу". Но все-таки это было гораздо лучше, чем в камере СИЗО или в тюрьме, насквозь прокуренной, полной всяческих насекомых - Гаганов подцепил в следственном изоляторе (но возможно и в тюрьме) чесотку. Лучше было и с туалетом - конечно, тоже не как дома, вечно на полу мокро, за собой никто не сливает, - но, по крайней мере, можно на две-три минуты уединиться и не делать по-нужде прямо перед сокамерниками. Гаганов никак не мог привыкнуть и в первое время сильно страдал от неизбежного унижения.
   При входе слева - огромный, обросший человек, черный, небритый, привязанный к койке в одетом виде - в казенных халате и штанах. Мало того, с передней стороны (а лежал он на правом боку) была прикреплена простая серая доска, широкая и нетесаная. Время от времени его "ОНО" чудовищно рычало; ни его "Я", ни "сверх-Я" не могли удержать этого чревного Рыка...
   Напротив его (при входе справа) - высокий, желтый старик, давно не бритый, лохматый "назарей", но, тем не менее, со следами былой привлекательности. Капризный, избалованный как единственный ребенок, он сидел на кровати и давал всем "Особо ценные указания". По необходимости старик с трудом передвигался, опираясь на спинку стула, передвигаемого перед собой. Одет он был в больничную куртку, но без штанов (и даже - без трусов). На стульчике перед ним стояло переполненное пенящимся "пивом" "судно", с плавающими в нем окурками. Он много курил и никто не хотел связываться с ним - запретить. "Ты урка?" - спросил "капризный дед" Гаганова. - "Нет, я из Выплывайска," - последовал ответ, вызвавший чей-то одобрительный хохоток сзади и великолепный немецкий: "Dаs ist dеs Рudеls kеrn".11 - "Сестра! Кофе для Голды Мейир! Немедленно!" "Желтый" неистовствовал, "приняв" Гаганова почему-то за руководительницу Израильского государства. - "Кубинских сигар девочке из Киева". - Прибежали дежурная сестра, медбратья; связали старика, сделав ему укол. "Весь мир против нас", - орал "желтый", постепенно затихая.
   "Деды" уступили Гаганову "шконку" под окном; по сравнению с тюрягой это - почти свобода. Перед ним открывался восхитительный пейзаж внутреннего двора психушки - восемь Эдемов французской поэтессы Ноай12.
   Навстречу Гаганову поднялся высокий, полноватый мужчина лет сорока-сорока пяти, одетый, как и все здесь, в больничную пижаму, которая казалась маловатой ему, в собственные, принесенные из дома "чуни". Грива черных, с редкой проседью, без залысин, слегка волнистых волос украшала его крупную голову, гармонируя с такими же крупными чертами лица. Однако первое, что притягивало к себе взгляд, опережая даже то, что мужчина в отличие от всех был чисто выбрит, - были его глаза, слегка навыкате, необычайно живые и лишенные лукавства. В данную минуту они горели неподдельным любопытством и нетерпением исследователя, жаждущего наконец увидеть результаты своего длительного и важного эксперимента.
   - Ну что, Вячеслав Иванович, что она Вам сказала?!
   - Мне кажется, Михаил Ильич, мой "анамнез" укрепил уверенность Ирины Алексеевны в правильности ее предварительного диагноза.
   Гаганов пересказал вкратце свою беседу с доктором, Михаил Ильич внимательно слушал.
   - Понятно, поня-ятно... Ваша запальчивая пря может оказать Вам плохую услугу, дорогой Вячеслав Иванович. В особенности здесь. Вы меня понимаете?!
   - Конечно, Михаил Ильич. Более того, я согласен с Вами.
   - Здесь, в условиях тотальной аберрации, изо дня в день, в течение многих лет - поди узнай: где патология, а где - криминал. Мне представляется, - Михаил Ильич перешел на шепот, - Ирина Алексеевна распознала Ваш случай совершенно правильно...
   - ??!
   - Судите сами, Вячеслав Иванович. Если Вы мне все правильно пересказали, то это был не столько "анамнез", сколько... инструктаж о том, как Вам вести себя здесь, и на предстоящей комиссии. И главное, она поместила Вас в данную палату, отнюдь не случайно. При другом подходе, Вы могли бы оказаться в какой-нибудь "надзорной палате". Не случайно также и то, что Вас не колют серой и сульфазином, не берут пункцию спинно-мозговой жидкости, не дают психотропные препараты, после которых вас скручивает от боли, или мучает бессонница, не испытывают на вас ЛСД. Ирина Алексеевна - опытный специалист, с большим стажем; она представляет в этой больнице... начала прогресса(!). Но ее тоже можно понять. Естественно - она боится; боится потерять работу, боится связываться. Точнее говоря - хоть в чем-то идти против "Глубокого бурения"13.
   Михаил Ильич Давидзон - доктор физико-математических наук, профессор Московского НИИ - весьма успешно подвизался на поприще теоретической физики и был страшно далек от политики. По его выражению, они были равно удалены друг от друга. Но, в январе 1968 года его друзья показали ему текст письма Литвинова и Богораз "К мировому общественному мнению", в котором они призывали выступить в защиту Гинзбурга и Галанскова, арестованных за то, что те подняли голос в защиту Синявского и Даниэля, осужденных Народным Судом в 1966 году. Казалось бы (как говорит Ирина Алексеевна), у человека все есть - и не только квартира и степень доктора, но и даже ставился вопрос о выдвижении Давидзона в качестве кандидата на получение Нобелевской премии. Ан нет! Литвинов и Богораз обращались ко всем, у кого "жива совесть и достаточно мужества", т.е. били прямо в точку. Так профессор Давидзон оказался в палате ? 66.
   Как ни старался прокурор, но ни один из свидетелей не мог на суде вспомнить о содержании письма, подписанного подсудимым или Литвиновым и Богораз. Так, собственно говоря, "свидетелями чего" они были?! Были лишь отвлеченные суждения, типа: "Я понял, что это связано с каким-то судебным процессом над антисоветчиками, изменниками Родины". "Письмо было отпечатано на машинке, на папиросной бумаге (слепая копия) - так обычно распространяются только запрещенные, антисоветские сочинения", - и далее все в таком духе.
   Пятым (не считая Гаганова) в палате был священнослужитель - весьма экзотическая личность, возбудившая у Вячеслава Ивановича живое любопытство: мужчина примерно лет на пять его старше, тощий, кажущийся из-за этого высоким, страдающий головными болями, язвой желудка, на редкость вежливый, даже застенчивый, с отрешенной ("приклеенной") улыбкой и небесно-голубыми очами. Гаганов и Давидзон сначала не могли понять - кто он по роду занятий и профессии, не знали - как к нему обращаться. Медбратья, сестры и нянечки называли его просто по фамилии - Дементьев.
   Отец Серафим (в миру Александр Дементьев) окончил Ленинградскую Духовную Семинарию, где в Кафедральном Соборе Святого Николая был рукоположен в диаконы. Затем окончил Ленинградскую Духовную Академию пресвитером, кандидатом богословия. Получил приход. Еще в период обучения (и даже еще смолоду) колебался в вопросах вероучения, пытался разрешить сомнения со своими учителями и братьями, но тщетно. Много молился и постился, усиленно читал труды Отцов Церкви, однако, чем больше изучал предание, тем глубже одолевали его сомнения. После мучительных раздумий и бесконечных откладываний, наконец решился на беспрецедентный шаг: официально заявил о своем выходе из состава иерархии Русской Православной Церкви. "Оргвыводы" в виде анафемы не заставили себя долго ждать.
   И вот он тоже здесь. Но, в отличие от Гаганова и Давидзона, по инициативе своих собственных органов (желудка, печени и др.). И что характерно, - Гаганов порой ловил себя на мысли, что отец Серафим "в самом деле ненормальный". Когда они с Михаилом Ильичем слушали его, то многозначительно переглядывались и оба понимали, что понимают одинаково. ("Вот и Ирине Алексеевне я тоже кажусь ненормальным, выступая против "общеизвестных истин").
   Итак, "вышел" из РПЦ, но куда?! Отец Серафим не порвал с православием, найдя разрешение своих тягостных сомнений в Катакомбной Церкви. От нечего-то делать Гаганов с Давидзоном подолгу слушали отца Серафима; в его речах, что называется, "имела место" по крайней мере внешняя убедительность: "Катакомбная Церковь - мученица есть образ истинной веры, благословение Солнышка Православия Серафима Саровского, Нила Сорского, Сергия Радонежского. Свет истинного Православия, сохраненного Катакомбной Церковью, рассеивает вековой гипноз лжеучения Иосифа Волоцкого... Потеряв живого Бога в сердце, задолго до 1917 года в духе поклонившись Красному дракону, официальная церковь отвернулась от Христа, от Пречистой Матери, извечной Покровительницы Святой Руси, и превратилась в прямого врага Божия - созданную Сталиным Красную патриархию, породив "синтез" православия и коммунизма, т.е. "православный атеизм".
   - Извините, отец Серафим. Вы можете нас "убедить" в чем угодно. Ведь мы с Вячеславом Ивановичем не... специалисты в данной области (Давидзон сначала хотел сказать просто "неверующие"). Но, на мой сугубо светский взгляд, весь вопрос упирался в ... соотношение церковной и светской властей, в их разделение. На мой взгляд, взгляд дилетанта, лучшим все-таки является вариант светского правового демократического государства с развитым гражданским обществом, в рамках которого и функционирует церковь методами, только ей присущими...
   - Я в основном согласен с Михаилом Ильичем, хочу лишь, если позволите, проиллюстрировать некоторые его положения. Убежден, что одной из причин русской катастрофы 1917-1937 годов (и позже, и поныне длящейся) послужил церковный раскол ХVII века; раскол, происшедший, в свою очередь, тоже по многим причинам, но не в последнюю очередь из-за "реформ" Никиты Минова (с 1652 года - Патриарх Никон). Трудно вообразить себе что-либо более нелепое, нежели эти "реформы"! Двуперстие или троеперстие ("щепоть"), "Давидов" или "Давыдов", "несть конца" или "не будет конца" (в Символе Веры), - и все в таком плане... Я конечно, не утверждаю, что все дело в одном только "ересиархе", проблема гораздо глубже... В народе проснулось подозрение, что православное царство - Третий Рим - повредилось: государственной властью и высшей церковной иерархией владеет антихрист; духовенство - невежественно и суеверно. Народное православие порывает с Церковью и с государственной властью. Истинное православное царство уходит под землю... Запах гари пошел по Руси; сжигали себя домами и деревнями...
   И вот 1666 год (!). Собор осудил старообрядцев, осудил Никона, сослав его в строгое заточение в Ферапонтов монастырь. Одна треть (!) населения уходит в старый обряд. Казнят около двадцати лидеров старообрядцев (включая Аввакума). Около двадцати тысяч старообрядцев покончили с собой самосожжением. Сильнее всех сопротивлялся Соловецкий монастырь. Его штурмовали регулярные войска с 1668-го по 1676 год! Перерезали всех насельников. Ну что это! Разве это христиане?! Это - Зверь! Зверь!!
   - Разделяю Ваше возмущение, Вячеслав Иванович! Это уже, в самом деле, репетиция 1917 года.
   - Только представить себе: Никон ходит по домам знатных людей (старообрядцев), выискивая "не так написанные образа", выбрасывает, топчет, не позволяя даже как-то убрать их с подобающим самим предметам, пусть даже и "не так выполненным", уважением. Да это же большевистский комиссар! Это ли не "демонические испарения человеческих страстей"?!
   - Я вполне согласен с Вами, равно как и с отцом Александром Менем, процитированным Вами, тоже, кстати, членом катакомбной Церкви... В самом деле, фарисеям удалось вслед за физическим Телом распять и Мистическую Плоть Спасителя. Они зарядили своей адской злобой наш народ еще задолго до 1917 года, и он восстал на Царя... Диавол словно бы привил к живому древу Православного Духа русских, к его потребности верить - "фарисейский дичок", который получил заёмную живительную силу от нашего православия, но дал ядовитые плоды: сатанинскую инициацию, профанированную культуру и даже, если хотите, идолоатрию.
   Поднаторев в такого рода спорах, отец Серафим ничем не выказывал своего внутреннего душевного напряжения, кроме разве что напускного равнодушия "неба" в глазах, которое было заметно наигранным.
   - Вот уже две тысячи лет злодейски кощунствуют фарисеи над Истинным Образом Господа, пытаясь представить Его авторитарным божком, конфесионально-институциональным лидером, Левиафаном, заглатывающим жертвы и требующим отчета от своих крестильно-погребальных контор. Не крестился, не отпет "бочками с бородами", "повапленными гробами", полными всяческих нечистот? Смерть тебе, погибель вечная! Вместо ключей к святости - животная агрессия, когда заходит речь о разделе "канонических территорий", о материальном достатке. Подобного маразма не знала ни одна языческая религия...
   Где-то наверху вдруг упало что-то - загрохотало, покатилось; слышна была какая-то возня, свара, грохот от опрокидываемой мебели, крики. Похоже было - кого-то били и (или) связывали. Раздался жуткий, утробный вопль и ... все стихло. В наступившей тишине, уже на их этаже Гаганов, Давидзон и о. Серафим услышали вызывающе веселый, писклявый голосок какого-то "стиляги":
  Зиганшин - буги,
  Зиганшин - рок...
  Зиганшин первым
  Съел свой сапог!
  Гернгутер ухмыльнулся: "Это же надо! "Стиль" проник даже сюда, в святая святых империи Снежневского!"
   Содрогнулся, стронулся "по фазе" весь палатный космос - они теперь сидели втроем, глядя друг на друга, как порой пассажиры поезда дальнего следования из окна своего купе смотрят на мужиков и баб, бегущих с узлами к общему вагону, где-нибудь на заброшенном полустанке. "Зиганшин" словно подвел черту - это же надо: в океане, на плоту, и так долго! Все трое - каждый по-своему - внезапно ощутили как бы дыхание некоего космического духовного океана, распад времени и пространства, какое-то многомерное просветление. Всё мигом "ореалилось", съехало в колею нормального (в сумасшедшем-то доме?!), ну, по крайней мере - в колею обыденьшины. Сольери - там, наверху - признавался санитарам, что "отравил" Моцарта (умершего за тридцать два года до того); Василий Васильевич Розанов скупал свою книгу "О понимании" с тем, чтобы сдать ее в макулатуру. И всюду - повапленные гробы. Профессор слепо-механически разбирал таблетки. Гаганов просто лег на кровать, положив руки под голову, рассматривая облупившиеся напластования побелки палатного макияжа. О.Серафим ушел в себя, ибо здесь невозможно было больше никуда уйти.
   А вскоре их повели на "трудотерапию". Они так втроем и держались - выдали им три деревянные лопаты, салазки с ящиком. Погода выдалась умиротворяющая, хотя и пасмурная, но тихая, безветренная; она жалела их и заигрывала, лаская снежинками то кончик носа, то скулы, то подбородок. После спёртого воздуха палаты на свежем воздухе - то был "психоделический" сеанс: приятно же размяться, занявшись делом, хоть и пустопорожним, но зато уж в полной по своей бессмысленности гармонии с окружающей Ирреальностью.
   - А вот в царских тюрьмах администрация лишала политзаключенных такого удовольствия, - сказал Гаганов, подняв лопату.
   - Да, народная власть гораздо снисходительнее к нам. Она оберегает нас от гнева трудящихся, пряча в спецучреждениях.
   На "воле" (во внутреннем дворе психушки) к ним присоединился Яша-Красный лист - моложавый мужчина среднего роста, худой в теле от природы, без одной ноги - от войны, и без зубов - от общенародного государства (зубы выбили Якову в момент, когда принудительно заталкивали ему в рот таблетки, а он, не понимая своей же пользы, сопротивлялся). Якова Семеновича регулярно и совершенно бесплатно помещали в психбольницу по большим праздникам: годовщины ВОСРы, Первомая, Дня Сталинской Конституции (5 декабря), и др. - делалось сие для того, чтобы "псих-антисоветчик" не мешал простым советским людям нормально отдыхать - в целях повышения производительности труда в будни. Лечащий врач считал, что у Якова Семеновича шизофрения в кататонической форме, причиной которой скорее всего был токсикоз, полученный в результате ранения либо неудачной ампутации ноги; впрочем, не исключалось влияние какой-то сильной психической травмы. Во время кататонического возбуждения он впадал в состояние экзальтации, вычурного пафоса и зачастую бессвязной говорливости: "До этого я был здоровый... до этого я был здоровый (и так много раз). Это случилось совсем не так и совсем не тогда... я жених непри шедшей прекрасной невесты... я Де ла Лендель, сосланный в Эпику... вздернутый, маленький носик ниспроверг Законы Империи...", - и т.д.
   Но иногда его бессвязная говорливость словно сгущалась, в ней появлялась некоторая структурность, угадывался хоть какой-то смысл. Доминантой его "речей" была злобная ксенофобия и юдофобия(!). Яков Семенович с лютой ненавистью говорил об израильтянах, разгромивших в ходе шестидневной войны 1967 года египтян, иорданцев и сирийцев; крайне нелестно отзывался о позиции СССР во всей этой истории. Но главным врагом он считал США, "стремящиеся к мировому господству". "Ошибкой Сталина было то, что он не скинул летом 1945 года войска "союзников" в Атлантический океан... Янки сбросили в августе 1945 года атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, хотя в этом не было никакой необходимости с военной точки зрения. Затем они попытались захватить Корейскую народно-демократическую Республику. Их агрессивные планы были сорваны благодаря мужественному сопротивлению героического корейского народа, строящего социализм, и братской помощи всего прогрессивного человечества и прежде всего СССР и КНР".
   Видя, что Гаганов, Давидзон и о.Серафим отмалчиваются, не поддерживая Якова Семеновича, последний распалялся еще больше, находя в них едва ли не "наймитов американского империализма". Передвигался он на костылях - легко и быстро, был довольно подвижен и энергичен. Яков Семенович приближался то к Гаганову, то к Давидзону (отца Серафима он почему-то оставлял в покое) и весьма напористо, брызгая слюной, доказывал им "агрессивную сущность американского империализма". Гаганова поражало то, что Яков Семенович обладал очень хорошей памятью на конкретику, но, в то же время, не оставляла навязчивая мысль: "И такой человек сидит фактически в тюрьме тоже как... антисоветчик!"
   - 2 августа 1964 года... два авианосца (и несколько эсминцев) США вторглись в территориальные воды Демократической Республики Вьет-нам (уже не в первый раз)... Вьетнамские катера - это происходило в Тонкинском заливе второго августа 1964 года - открыли огонь. По американским эсминцам. Но вынуждены были отступить. Перед превосходящими силами противника... В последующие дни ничем не спровоцированная агрессия США против ДРВ продолжалась. Адмирал Шарп... и министр обороны Роберт Макнамара предложили 36-му президенту США Линдону Джонсону... начать бомбардировки Северного Вьет-нама. Предложение поддержал госсекретарь США Дин Раск. И советник президента Дж.Банди. А сенатор Барри Голдуотер (соперник Л.Джонсона на выборах президента США в 1964 г. от республиканской партии) предлагал даже сбросить атомную бомбу. На коммунистический Вьет-нам. Представляете?!
   - Параноик - произнес Давидзон, чтобы хоть немного потрафить "Красному листку", но получилось как-то неуклюже с адресом ("кто параноик?!"), ему на помощь поспешил Гаганов:
   - Барри параноик.
   - Они все там параноики. И дебилы! А Джонсон, к тому же, Даун и шизофреник! Не далеко от него ушли и конгрессмены. Ведь это же надо! 7 августа 1964 г. конгресс проголосовал за предоставление президенту США полномочий на ведение военных действий! Началась война...
   - В ходе которой огромная военная машина США увязла в джунглях Вьет-нама, - Давидзон пытался выпустить пар из кипящего котла, хоть как-то успокоить Якова Семеновича. Но, похоже, умиротворение производило на него прямо обратное действие, он расходился все больше и больше, как будто перед ним были не Давидзон и Гаганов, а сам Барри Голдуотер и Роберт Макнамара...
   - Это случилось совсем не так и совсем не тогда... Ленинские лозунги обеспечили Величайшую Победу в Великой Отечественной войне 1917-1922 годов со счетом на первом этапе 7 : 4, и на втором этапе со счетом 9 : 1 : "Вся Власть Советам!", "Земля Крестьянам", "Заводы и фабрики Рабочим!", "Мир Народам!" Да здравствует Пожизненное Трудоустройство всего населения страны, в том числе Пенсионеров и Инвалидов!
   Давидзон с Гагановым не знали, что уж и делать, Яков Семенович распалялся и распалялся, речь его стала бессвязной. На помощь пришел о.Серафим:
   - Яков Семенович, Вам надобно написать книгу, - сказал он, обнимая инвалида ВОВ, в прошлом боевого офицера. - История проглатывает людей себе в пищу, как говорил Василий Васильевич Розанов. Ваш труд будет принят советским читателем, я в этом убежден; в то же время, он расправит Ваши собственные душевные морщины! - В Якове Семеновиче мгновенно произошла разительная перемена: он весь как-то обмяк, запал агрессивности пропал; легкая асимметрия его лица, усиливаемая беззубым ртом и публицистической запальчивостью, теперь сделалась почти незаметной; правда, глаза, обычно глядящие несколько врозь, теперь смотрели совсем в разные стороны - беспомощно, в растерянности. А еще тут - как раз ко времени - по больничному радио зажурчал нежный и чистый голосок Виктории Ивановой, она пела что-то из Шуберта (кажется, песню "Юноша у ручья"). Это довершило дело; оно "случилось именно так" и "совсем тогда", когда надо, вопреки всему! Яков Семенович, легкими прыжками удалился в палаты, бормоча себе под нос: "Интеллигенты в сорок первом поколении! Мир накануне Третьей Мировой войны, а они мне про книгу и про какие-то морщины"...
   - Два-три сеанса и Вы бы вылечили его, отец Серафим, - сказал Давидзон задумчиво.
   - ...Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, говорил апостол Павел в послании к римлянам.
   - Человек раздавлен жизнью; она бы и проглотила, но ... поперхнулась его ершистостью, его костылями, в конце концов, - произнес Гаганов, и в голосе его было тепло.
   Вячеславу Ивановичу импонировала удивительная жизнестойкость - физическая крепость и выносливость Якова Семеновича, его сила воли. Работая в техникуме, он организовывал походы молодежи по местам боевой и трудовой славы, поиск останков советских воинов, их опознание и захоронение с надлежащими почестями универсального человеческого братства и в духе интимной связи с силами природы. Шествуя на костылях (!) во главе отряда юных следопытов - краеведов по лесам, болотам и оврагам, Яков Семенович, недоеденный Сваргой на пиру с его рыгающими жрецами, теперь словно в столовой самообслуживания сам же и убирал со стола кости съеденных товарищей.
   Гаганов и сам старался приучить себя к "правильному образу жизни", осуществляя свои планы втихомолку, без особого суемудрия и бахвальства, но упорно и систематически. Первое, что Вячеслав понял еще смолоду - это ценность времени, его абсолютную невосполнимость. Гаганов был агностиком, не верил в загробную жизнь и прочие благоглупости. Вячеслав сознавал физическое тело, как некое обиталище своего "Я", которое надо содержать в порядке. Он установил для себя принципы спартанского образа жизни: умеренность во всем, жизнь в гармонии с природой, спал на полу, старался никогда не переедать, не курил, пил умеренно (по праздникам, в компаниях). "Куришь, пьешь вино и пиво - ты пособник Тель-Авива" - была любимая шутка Гаганова. В его планы входило выполнить нормы кандидата в мастера спорта по плаванию (либо по лыжам). В этом отношении он брал пример со своего шефа - профессора Спасского - кандидата в мастера по горнолыжному спорту. (Пока же у Гаганова был всего лишь значок ГТО первой ступени14). Мировая величина в науке - Спасский - в сорокоградусные морозы ходил с молодежью в многодневные походы по Уральским горам, а в мае - на байдарках по Чусовой, когда по берегам еще лежал снег. В нем жило романтическое чувство Природы и Свободы; московские "классики" считали его "еретиком", "фантастом", "энтузиастом", закладывавшим основы духовно-культурного обновления, ведущего к Реформации, своего рода - новым Мюнцером, Парацельсом или Бёме.
   Пребывая в местах, не столь отдаленных, Гаганов понял суть мудрой политики горячо любимых им Партии и Правительства, постоянно проявляющих всемерную заботу о спартанском воспитании трудящихся масс. Благодаря своей личной готовности и к труду, и к обороне, ему значительно легче удавалось переносить отдельные недостатки, к большому сожалению кое-где еще имеющие место в системе Исправительно-Трудовых учреждений столь же горячо любящей его Советской власти - в отличие от граждан, не понимающих органической связи этих понятий не к своей выгоде.
   - Здесь, в сумасшедшем доме, особенно рельефно видно, что "самоочевидность оборачивается самообманом... все, что мы видим - загадочно и таинственно.. все, чему нас учили - не настоящее... Чем же тогда оборачивается наша жизнь, по рукам и ногам опутанная беспрестанными "естественно", "само собой", "понятное дело"? - спрашивал сам себя Давидзон, сдувая с кончика носа снежинки Снежневского.
   - Что такое твои отчаяния и муки, когда мучается Сущее, когда мимо Бога проходят, как мимо пустого места или как мимо застекленной уличной витрины, полной любопытных вещей, и позволяющей увидеть - хорошо ли сидит на голове шляпа?, - вопросом на вопрос отвечал ему о. Серафим. Как ответ, так и вопрос были риторическими...
   Кстати, о Снежневском. Для подавляющего большинства советских граждан вера в торжество социализма была делом, самим собой разумеющимся. Представьте себе: двести миллионов говорят "ДА", а двести человек (да хоть и две тысячи) говорят "НЕТ". Что делать Правительству? Просто расстреливать - осудили на ХХ съезде в 1956-м. Профессора с "факультетов ненужных вещей" написали горы книг на эту тему и понадавали друг другу сотни и тысячи ученых степеней и званий, пооткрывали много секторов и кафедр на тему о "реальном социализме" и о "новой исторической общности - советский народ". И все-таки, Коллективное Руководство требовало более глубоких научных разработок во всех областях науки и, в частности, в медицине и в психиатрии. "Инженерам человеческих душ" так и не удалось до конца изжить вирус инакомыслия. В ответ на запрос Партии советские психиатры ответили новым словом в своей области человеческих знаний.
   Еще в октябре 1951 года состоялась сессия Академии медицинских наук, которая фактически разгромила старую школу советской психиатрии. Погромщики привлекли под свои знамена И.П.Павлова. Самым первым знаменосцем "новых психиатров" был профессор А.В.Снежневский, который первым (в СССР) разработал совершенно потрясающую классификацию шизофрении. (Первым ее выдвинул в 1933 г (!) в Германии профессор Зиберт). Идея была просто гениальной! Не то что какая-то там жиденькая фрейдистская психоаналитика, а наша, Отечественная, Социалистическая, Общенародная Идея ВЯЛО ТЕКУЩЕЙ ШИЗОФРЕНИИ (!!!) Все гениальное просто. В самом деле - 200 миллионов и ... 200! Ясно же, что НОРМА - на стороне миллионов! А эти "двести" - просто ненормальные люди! Что с того, что они правильно ориентируются в пространстве, понимают - где находятся, помнят свое имя, не приглашают в гости к английской королеве, "сыном" или "братом" которой они якобы являются?! А сколько они приносят вреда?! (Партии, народу, государству). Без конца все критикуют и все подвергают сомнению, развращая своим "правдолюбием" трудящиеся массы, выискивая и раздувая кое-где еще имеющиеся отдельные упущения и ошибки в деятельности некоторых работников партийного и государственного аппарата15.
   Синдром замкнутого пространства - тюрьма, психушка - здесь, на трудотерапии как бы "рассиндромливался" на время, хоть отчасти компенсируя узникам жесточайшую гиподинамию. Гаганов работал как бульдозер, его друзья не отставали от него, но фронт для реабилитации был крайне узким. На воле Гаганов сам себе установил такие нормативы: в год проплывать не менее ста километров (в бассейне; не считая обычного купания летом); проходить пешком за год по "лону природы" не менее семисот километров включая лыжные походы - с ночевками в лесу, в поле, на берегу реки. Подражал Вячеслав не только профессору Спасскому, но и Сергею Михайловичу Соловьеву - отцу великого русского философа Владимира Сергеевича Соловьева16.
   Однако всего этого гернгутеру казалось недостаточным, он искал "египетских пустынь" и "строгого Устава", стремясь превзойти своих учителей и здравствующих, и почивших в бозе, и лично знакомых, и литературных, например, пифагорейцев или святого Давида. Как говорила баронесса Эрффлинген своей дочери Тэе - "Люди нашего разряда существуют за тем, чтобы из вещей этого мира создавать что-то вроде веселой панорамы, которая проходит перед нами, или, вернее кажется проходящей. Потому что на самом-то деле в движении находимся мы"17. (Гаганову нравилась эта мысль).
   Учась в аспирантуре, Гаганов решил стать... "моржом" (!). И начал с лета, когда все нормальные (!) люди на Ильин день прекращают купаться, а он продолжил. Однажды уже в ноябре, лёд (как и снежный покров) еще не установились, Вячеслав в первый раз вынужден был пробивать ледок дубинкой, найденной им тут же. Разделся и нагишом сиганул на попе прямо в прорубь (точнее сказать - съехал ненароком). И ну окунаться и прыгать в ледяной воде, расширяя полынью руками. Побултыхавшись таким образом несколько минут, решил, что пора выбираться. Но не тут то было. Вся поверхность крутого железобетонного откоса обледенела, покрылась льдом и верхняя (надводная) часть сваи, подпирающей снизу бетонные блоки. Гаганов цеплялся ногтями за лед, карабкался по бетону, сдирая кожу на коленях и на животе, но соскальзывал обратно в ледяную купель.
   И в это время прямо в руки гернгутера с неба свалилась... веревка! Он ухватился за нее, потянул - другим концом она была надежно привязана к металлической ограде, - и таким образом вылез. Быстро оделся, не вытираясь, поднялся к ограде парка, все озираясь - откуда же пришла помощь?! И только когда через пролом в ограде выбрался наконец в парк, увидел на почтительном расстоянии от себя "Офелию" (иначе и не могло быть!); в одну секунду у него в голове промелькнуло: "И море насмехается над теми, кто на земле его добычу ищет".
   На самом деле все оказалось гораздо прозаичнее: "Офелию" звали Эллой, которая вместе с мужем (оба аспиранты) уже несколько лет занимались моржеванием и как раз примерно в этом же месте. На сей раз муж ее решил пробежать километра два-три дополнительно, а Элла шла после обычной пробежки шагом, успокаивая дыхание. Она-то и бросила гернгутеру веревку, чудную, как мысль Гамлета из третьего акта, едва не оказавшегося для Гаганова пятым.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава ХVII
  ДОМОСТРОЙ
   Евангельские грешники - святые, по сравнению с нами
   "Теос" (18 февр. 2000 г.)
   Вся Изза потешалась над четой Рудинских, прочитав фельетон в "Комсомольской правде" - первым, по долгу службы, обратил на него внимание Круподёров, и начал раскручивать, реагируя на сигнал Центрального Органа советской молодежи. В трудовых коллективах и в партячейках осуждали "недостойное поведение в быту и моральное разложение" Рудинского; "Комсомольская правда" публиковала гневные отклики трудящихся всей страны. В сухом остатке получалось так, что Рудинский - едва ли не враг народа, мещанин или обыватель, нечто среднее между чиновником Андреем Николаевичем Николаевым и забулдыгой Ванькой Гусаренком, или (того хуже) "мелким бесом" - Ардальоном Борисовичем Пиридоновым (Ф.Сологуба). ...Отсиживается от жизни в своей "крепости" (в комнате), и стены и потолок, до которого легко достать рукой, обнимают его и защищают от внешнего мира. Сидит и всё смотрит и смотрит на улицу. Одинокие деревья гнутся от ветра, и их почерневшие листья то льнут друг к другу, шепча и жалуясь, то, разметавшись в разные стороны, тоскливо трепещут и бьются на тонких ветвях... Наискосок, в потемневшем кривом домике отвязалась ставня и с тупым упорством захлопывает половинку окна, таща за собой мокрую веревку, и снова со стуком ударяется о гнилые бревна. Квартира его сырая и угарная.18
   А на самом деле - полоснули лезвием линии фронта по семье Владимира Александровича события в Чехословакии в августе шестьдесят восьмого. Женская половина поддержала ввод войск, мужская (в лице Рудинского) - нет. Елену, откровенно говоря, занимала более всего чистая прагматика: у мужа была назначена предзащита, и это "нет" могло перерасти в vеtо в плане его научной карьеры ("такова уж "ветошь" нашей селяви"). А Мария Алексеевна копала глубже:
   - Пойми сынуля, я не хочу никакого моралите, но... ты чрезвычайно наивен. Веришь словам - "демократия", "права человека" и в прочую дребедень. Даже не знаю, чего здесь больше - юношеского максимализма или просто неопытности. Вся эта словесная шелуха - всего лишь прикрытие сионистской агрессии...
   - Оч-чень интересно! Прям, мафусаилит какой-то.
   - Да-да! Именно сионистской! В полном соответствии с Протоколами Сионских мудрецов. А мы упредили агрессию. Если бы не мы, НАТО ввело бы свои дивизии в Чехословакию. Феэргесовские реваншисты спят и видят, как бы им вернуть Судеты. А повезет - и Кёнигсберг. На то оно и НАТО, чтобы "карась" не дремал. Карась-идеалист, вроде тебя...
   - Не случись такое, ей-богу, не знал бы, что фашисты и сионисты одно и то же!
   - Знаешь, сын, прости меня, ты без пяти минут кандидат, а рассуждаешь, как ... слесарь-сантехник. Вон - Сидоров, и то больше тебя разбирается...
   - Сидоров-то уж точно больше, я молчу.
   - Началось с Венгрии, помнишь? ...С Польши, ГДР; дойдет и до нас.
   - Коготок увяз - всей птичке пропасть...
   - А что, конечно! Ты забыл сорок первый?!
   - Напротив, отлично всё помню! Но я помню и 1-е сентября 1939 года, и 17-е сентября того же года (нападение Гитлера и затем Сталина на Польшу), и Пакт Молотова-Риббентропа о разделе сфер влияния. И последующий захват Сталиным Литвы, Латвии, Эстонии...
   - С этой диссертацией ты напрочь оторвался от жизни и впрямь стал как Сусли-Мусли...
   - Зато ты - заправская коммунистка; они мастера навешивать ярлыки, так же как и лапшу... на уши.
   - Ну ладно-ладно, не обижайся.. Российскую Империю разрушили мартовы, аксельроды, засуличи, дейчи ... ну-у и прочие инородцы...
   - А Сусли-Мусли не разрушили?
   - Ленин сначала спас Россию от полного краха, а затем...
   - Кто был ничем, тот станет всем?!
   - Не перебивай!.. А затем... не только восстановил, но и расширил ее. И сейчас, ты только посмотри на наших пресловутых диссидентов: Даниэль, Абрам Терц, Гинзбург! Опять баламутят. Я не против - пусть живут у нас. Среди них много талантливых людей. Но ведь, совесть же надо иметь! Постоянно бузатёрят. Подбивают русского мужика к бунту, засирают его мозги сказками о "демократии". Чушь собачья всё это, понимаешь? Даже в Афинах не было "демократии". Для всех. Денежный мешок заправляет всем. Дай "народовластие" Ивану Петровичу, Покойникову - этому "моргиналу"19 - ты только представь! Раз-во-ру-ю-ют! Пропьют...
   - Вот так вы любите на самом деле и Россию, и русских...
   - Да это общеизвестные истины! Еще неистовый Виссарион писал...
   - Ну пошло-поехало! Слушать не хочу!
   А зря! Не выслушать Белинского - совсем не знать Марию Алексеевну... Елена делала мужу отчаянные знаки; в самом деле - что стоит послушать, но Володя не обращал на них никакого внимания.
   - ...Ты таким не был раньше!
   - Всё течет, всё изменяется.
   - Володя! Не ёрничай. Мама, так что же писал Белинский? Мне, например, очень интересно.
   Мария Алексеевна где-то не ожидала такого от Елены и не могла проигнорировать, однако интонация ее и весь пафос теперь были словно свернувшееся при кипячении молоко:
   - ...Белинский писал, что русский народ свято хранит простые и грубые нравы прадедов и от чистого сердца почитает иноземные обычаи дьявольским наваждением. Ум его погружен в тихую дремоту, быт его однообразен, только буйные игры и удалая охота оцветляли этот быт; только одна война возбуждала всю мощь его хладной, железной души...
   - Как, например, ввод танков в Прагу!
   - ...Суть проблемы для России по существу не изменилась с 862 года: ей нужны компетентные управляющие с эффективной политической волей. - Мария Алексеевна повернулась в сторону Елены, демонстративно игнорируя сына. - Как говорил Наполеон - стадо баранов, руководимое львом, может победить стадо львов, руководимое бараном! - И, резко повернувшись к Владимиру, - Так что, защищайся, делай карьеру, а с Гаганова пример не бери. Пусть его там как хотят. У нас есть для этого компетентные органы. А ты не лезь!
   Формула "ты таким не был" внезапно наполнилась совершенно новым смыслом: оказывалось "портили" Владимира не только Елена, но и Гаганов.
   - В понятие "компетентные управляющие", между прочим, входит и такой "пустячок" как... совесть!
   - Не смеши-и людей! У тебя семья, ее содержать надо... А моя совесть чиста!
   - Потому что ты ею не пользуешься! Сама прожила жизнь так, и теперь меня толкаешь на этот же путь!
   - Как я прожила жизнь?! А?!! Хочешь знать - вам и не снилось. По крайней мере, без комплексов, без обломовщины. У нас была Великая Национальная Идея, а у вас - вместо нее - Иудея. Мы строили, а вы разрушаете...
   - Гулаг! Всё дело в том, что ничего и не надо "строить". Надо просто не мешать людям жить, как они хотят... Не мешать жизни... жительствовать.
   - Мещанин! Обыватель!! Без борьбы ничего не дается... ничего!!! Нытики и маловеры! "Колбасы нет! Голодаем, ах, ах!" Мы такими не были...
   - У тебя "точность, словно под хмельком". Ты же прекрасно знаешь, как мы голодали, как собирали в поле мороженую картошку и делали "шлёп-на-шлёп", по пять рэ за одну лепешку, забыла?!
   Елена едва не повисла на Рудинском, отталкивая и оттаскивая его, но тот разошелся, выкрикивая слова через плечо жены; она у них была словно "миротворческая сила ООН".
   - Ну сколько же можно так жить? А?! И ради чего?! Ради Потьмы в Мордовской АССР?!
   - Как же ты ненавидишь Россию! И ты таким не был... Это меня-то обвинять в строительстве Гулага!!! Всю жизнь отдавшую борьбе против Него! Потерявшую в Нем отца, друзей!! Спасибо, сынуля!
   - Пожалуйста!
   Это "пожалуйста" замкнуло цепь, "взрыватель" сработал. Мария Алексеевна не стала на сей раз зря "выступать" среди своих или на "местном уровне", а взяла да и написала в "Комсомольскую правду". Письмо передали популярному фельетонисту Георгию Мариньяни. Вся страна вскоре прочла его фельетон "Домострой". То было словно "Павлик Морозов" (с точностью до наоборот). Обхохочешься: из фельетона выходило, что Рудинский превратил семью в казарму, притесняя и жену, и мать за политические убеждения, за их патриотизм. Владимира обсуждали теперь уже как "рецидивиста": на совместном заседании Партийного и Комсомольского Бюро, затем на Общешкольном Комсомольском Активе. Коллектив оказался на высоте стоящих перед ним задач, единодушно осудив политически незрелые взгляды товарища Рудинского, непонимание им принципов Социалистического Интернационализма - братскую помощь народам ЧССР. Общественность строго осудила и его бытовую распущенность - чрезмерную ревность к супруге, препятствование ее идейному росту, неправильное отношение к матери и другие пережитки капитализма в его сознании.20 Припомнили ему и уголовное дело четырехлетней давности, старые ошибки, которых Рудинский, как видно, не исправил, не сделав выводов из здоровой товарищеской критики, не раскаялся и не разоружился. Мероприятия прошли на высоком идейно-политическом уровне, поскольку подавляющее большинство сотрудников и курсантов действительно вполне искренне ксенофобствовало, возмущаясь происками американских империалистов и их приспешников вокруг братской Чехословакии.
   Приглашали на заседания и Елену, но она отказывалась. Слов нет, с ее участием было бы еще объективнее и всестороннее, но увы... У нее случился выкидыш, ее увезли в Выплывайск... Вот к чему привел казалось бы такой "пустяк", как нежелание Рудинского послушать, что писал классик о нравах титульной нации страны. Сам он почти не бывал дома, мотаясь между Кзыл-Иззой и Выплывайском, проводя много времени на службе. За всем этим из памяти не выходил один "вопросик на засыпку" - кто-то ехидненько спросил его на собрании про Мостурбазу. В фельетоне сие проходило вскользь, касалось только лично Рудинского и случилось много лет назад. "Кто мог узнать об этом?! Неужели мать?!" Из-за всех этих "подробностей" Кзыл-Изза словно "обескзылилась", снова став просто Иззой, каковой она была до всеобщего покраснения России, и полвека, в сущности, оставалась таковой в своем кондовом бессознательном, в умопомрачающей Скуке и Меланхолии.
   Принципиально непримиримую позицию в деле Рудинского заняла Алла Ибрагимовна Ибакова. Она защитила кандидатскую диссертацию и стала "заведывающей кафедры". (Волончевский уехал из Красной Иззы в Америку). Алла Ибрагимовна вознамерилась организовать Суд Чести над товарищем Рудинским, обвиняя его в нарушении Морального Кодекса Строителей Коммунизма, - и всё сие в целях всемерного укрепления конкретной советской семьи и вообще раскрепощения советской женщины. Товарищ Ибакова смотрела на всех совершенно штатным взглядом, быстро приобретя властные жесты и говоря властным тоном, с утра до вечера не скидывая с себя торжественных костюмов, которые меняла каждый день. Ее заветной мечтой теперь было быстренько сварганить докторскую и получить Московскую прописку. При всем том, однако, потолком возможностей Аллы Ибрагимовны оставался ее пол.
   Елена только плакала и плакала, игнорируя и Моркодстройком и "раскрепощение". Она решила всё бросить и уехать в Мариуполь. Уговаривала и Владимира, но он отказывался. И вот однажды решилась - собрав кое-какие пожитки, тронулась в путь. Однако Владимир, как чувствовал (весь день горели уши), вернулся с работы раньше обычного, всё понял и - вдогонку. Пароход как всегда опоздал. Беглянка светилась как светлячок в ночном лесу - среди тёмных деревянных скамей. У ног ее дежурил верный оруженосец, все тот же чемоданчик. Только прикоснулся к плечу, она подняла на него заплаканные глаза, бирюзовые, словно омытый майскою грозою луг. Вышли на верхнюю палубу, открытую точно ладони, отпускающие мотылька. Владимир сокрушенно молчал, успокаивая дыхание до виноватого шепота:
   - Лена, прости меня...
   Она зарыдала, уткнувшись ему в грудь, зеленый платочек на ее голове сбился на затылок.
   - Пойми же, Володя, милый! Она никогда не даст нам спокойно жить... Никогда! Постарайся понять... И поверь... я ничего не имею против нее... ради Бога! Ничего... Но мы не можем жить... Втроем... Возможно, и я не права в чем-то... Может, мы... оба с тобой ... эгоисты ... чего-то не понимаем, но ... у нас ничего так не выйдет!...Она ведь тоже глубоко несчастна... Вся ее жизнь исковеркана... смолоду, но нам-то ... от этого...
   - Лена... Не бросай меня... Все как-нибудь устроится... Давай - уйдем на квартиру...
   - "На кварти-иру"?! Мой адрес теперь - "не дом и не улица... мой адрес - Советский союз..." Ну как ты не поймешь?! Уедем отсюда!
   - Куда?!
   - Да хоть куда! Бежим из этой ... дыры! Хотя бы в Мариуполь... Место найдем... такое-то уж, во всяком случае... Начнем всё заново...
   - У меня же здесь... работа... диссертация...
   - А ты уверен, что после всего этого... Судилища тебе дадут защититься?!
   - Она поехала в Москву ... к Мариньяни... требовать опровержения... он всё переврал... исказил факты...
   Елена с таким недоумением посмотрена на него сквозь слезы! Словно солнечный луч пробился сквозь тучи, но еще не совсем, не ярким золотом, а серебряной фольгой лужиц.
   - И ты веришь в это?! То есть ... снова полоскать ... на весь Союз! Как же ты не понимаешь?! Господи! Это же ... это же... не смыть! Только уехать!
   - Насчет Праги ... я "покаюсь". Публично. Если ты уедешь ... я... не знаю...
   Надежда умирает последней, но теперь она уже была в реанимации - таковым стало выражение ее лица, таким было и их минутное молчание.
   - Если ты уедешь...я просто... просто не знаю...
   - Ну и поедем вместе! Ты и там устроишься. Может быть даже защитишься... Со временем... У нас начнется совсем другая жизнь. Мы же с тобой по-существу еще и не жили. А я во что превратилась?! Искалеченная. Большой вопрос - смогу ли я когда-нибудь стать матерью... Опозорили на всю страну. От такой жизни я становлюсь полной идиоткой! Пойми, Мария Алексеевна не изменится. Она не может измениться. Раз в месяц - грандиозный скандал. Я уж и не знаю, как себя вести! Пойми, Владимир, я ее раздражаю. Для тебя я, скажем, привлекательна... что-то значу... Не перебивай! Но для нее-то - я совсем другое. Со-все-ем другое! А ты ведешь себя, как ни в чем не бывало. Споришь с ней. Ни в чем не уступаешь. Она начинает с тебя, а потом ударяет по мне, словно... карамболь. "Ты раньше таким не был".
   - Лена, дай мне последний шанс, умоляю! Всё сделаю... всё устрою... мы уйдем на частную квартиру...
   - Бежим отсюда! Я больше не вынесу... Поверь, там совсем другие люди... Там народ как-то ... мягче, добрее...
   Голос ее затихал. Лицо бледнело, глаза вдруг устремились в одну точку. Впечатление было такое, что Елене стало плохо. Владимир, не на шутку испугавшись, искал глазами продолжение ее взгляда, и нашел: легким, пружинистым шагом к ним приближался высокий, седовласый господин в элегантном дорожном костюме - Елена сначала обратила внимание на его джинсы цвета индиго, и издалека узнала:
   - Дядюшка?! Как? Вы?! Здесь?!!
   Да, это был дядя Мордэхай, брат родной матери Елены. Елена помнила, что в детстве все его называли именно так (в ее детстве), а правильным его именем было: Ефим Вениаминович. Он жил в Израиле, имел свой бизнес - книгоиздательство и книготорговлю. Дело процветало, имело даже международный размах. На сей раз он прибыл в Союз по делам своей фирмы из Англии, и разыскал в Выплывайске Елену (в больнице). Елена помнила дядю, но смутно - встреть его где-нибудь в уличной толчее - не узнала бы. Когда ей сказали, что к ней приехал Ефим Вениаминович, не сразу вспомнила - кто это, и думала, что увидит сейчас старого еврея с пейсами и в лапсердаке. Но всё произошло не совсем так: она увидела подтянутого, стройного мужчину, отличающегося от наших каким-то тонким шармом, и действительно - "господином", а никак не "товарищем". Увидев племянницу, Ефим Вениаминович, хоть и не показал виду, но постарался побыстрее присесть на больничную скамейку в приемном покое: пред ним стояла... его молодая мама! Несколько минут дядя сидел, ничего не говоря, лишь слегка покачивая головой.
   Придя в себя, Ефим Вениаминович первым делом предложил Елене ехать с ним в Израиль. Насовсем. "Ты будешь жить и учиться во Франции, Англии, в Америке - где захочешь." - "У меня здесь семья, муж". - "О, зохен вэй! Это не проблема, поедете все вместе! Здесь ты - бриллиант без оправы. В России ты всегда будешь человеком второго сорта". Елена решительно отказывалась: "Здесь жили (и погибли) мои родители; здесь у меня новая мама (на Украине), и вообще... Разве Вы не знаете, что евреи лишены возможности свободного выезда из СССР? "Жить и учиться во Франции" - легко сказать". - "Я отлично понимаю всё это, сказал дядя, - но при большом желании и упорстве можно решить и эту проблему."
   Дядя подарил Елене много дорогих, импортных серег, кулонов, брошек, беспрестанно извиняясь, что купил наспех, (подойдут или нет?). Когда выписалась из больницы, накупил ей платьев, туфель, шляпок, - и опять извинялся за их аляповатость. В Выплывайске невозможно было купить ничего подходящего за любые деньги. Тем не менее, дядюшкины подарки пришлись как нельзя более кстати. Елена постепенно донашивала свое, и совсем обносилась. Купить же обновку они сами не могли: и денег не хватало, и достать невозможно, а блата у них не было. Старые ее сапожки чинили-перечинивали. У зимнего пальто, хоть и не дорогого сукна, но воротник из шикарной чернобурки - как назло мех вытерся на самом видном месте (под подбородком), а сзади почти как новый. Если время от времени его встряхивать, как бы подворачивая потертым внутрь, можно еще сезона два носить. (Идут молодые по городу, а Володя время от времени, вполголоса жене: "Припухлись. Припухлись!").
   Когда Елену выписали из больницы, они с дядюшкой ездили на такси, сколько хватало сил - ходили пешком по Выплывайску. Она порой ловила себя на мысли, что ей было приятно показывать дяде достопримечательности города - что ей этот Выплывайск?! Она жила-то в нем всего ничего, только наездами. Ефим Вениаминович не переставал восхищаться видами на Волгу, ансамблем Кремля, минаретами, что как-то напоминало ему родные края. Гид - племянница старалась отвлекать внимание "туриста" от таких объектов как, например, тюрьма под кремлевской стеной, здание МВД (с камерой для предварительного заключения) на высохшем Черном озере; в то же самое время не без гордости показывала ему тихие, тенистые улицы с особняками великолепной архитектуры ХVIII и ХIХ веков: Гоголь-урамы, Толстой-урамы, Аксаков-урамы, пассаж, библиотека Лобачевского, университет, строящееся здание оперного театра, Дом печати на ул. Баумана (бывшая Проломная); дядя задержался здесь подольше. Что не понравилось, так это Булак и перспектива на озеро Кабан, с жиркомбинатом им. Мулланура Вахитова и Суконной Слободой на берегу. В чисто потребительском плане понравился магазин "Балык" (на Кольце), дядюшка своими покупками поспособствовал выполнению едва ли не квартального плана товарооборота данного магазина. Неизгладимое впечатление на Ефима Вениаминовича произвели Шамовская больница (где бесплатно лечилась его племянница), Республиканская психиатрическая больница - целый городок, утопающий в зелени, рядом с Центральным парком культуры и отдыха им. Горького. Вообще, зелень, сады и парки города поражали воображение. А университет?! (О! это отдельная тема, и ведь обучение студентов - тоже бесплатное!). Такой размах социально-культурной работы государства, увиденный воочию, буквально потряс Ефима Вениаминовича, он даже как-то внутренне "притих" и глубоко задумался.
   Дядя был медиевистом; он исколесил весь мир, особенно, Европу, много видел, и сейчас невольно сравнивал и делился с племянницей:
   - Понимаешь, Леночка! История многих городских коммун в Европе начиналась с борьбы за право сооружения беффруа как символа свободы и сплочения горожан. Что такое беффруа? Это возвышающаяся подобно собору над всеми городскими постройками, хорошо видная издали башня, возведенная из камня и с укрепленным на ее вершине колоколом. Во Фландрии, в городах Ипр, Брюгге, Гент уже в ХIII веке имелись довольно внушительные торговые сооружения, по сути единые коммунальные комплексы с беффруа и ратушей - крытые рынки, гостиные ряды. В Брюгге Суконные ряды, представлявшие сложное сооружение, куда по специальному каналу заходили морские суда, соседствовали с беффруа еще в пятнадцатом веке...
   - Дядюшка, а почему Вы всё время говорите о Европе и ничего не говорите об Израиле?
   - Скажу откровенно: жить в Израиле трудно. Всё дорого - квартиры, дома, электричество, вода. Обычные люди живут... неприхотливо и довольно скромно. Полы в домах - каменные, зимой в таких жилищах промозгло, нездоровый микроклимат. К слову сказать, дома внешне не так красивы и не так уютны, самое главное в них - это прочность.
   - Ну а сами люди?
   - Общество, условно говоря, разделено надвое: на евреев - людей религиозных, и израильтян, как бы секулярную часть. Отношения между ними складываются порой весьма своеобразно. Представь - в пятницу с заходом солнца и до захода в субботу (шаббад) жизнь точно замирает: не ходят автобусы, не работают магазины, закрыты театры, школы. Израильтянам это не нравится. Многие выехавшие из СССР говорят, что в России жить лучше. Но главная проблема - арабское окружение, то открытая, то скрытая война. Чрезвычайно сложно найти работу, особенно - по специальности. Если есть работа, то жить можно. Благоговейно чтят память героев Великой Отечественной войны советского народа против фашизма. Конечно, не только героев, но и память участников войны, всячески поддерживают их детей, родственников.
   - Я Вас понимаю, дядя, но меня израильское государство "поддерживало" бы и не забывало, прежде всего, в плане того, что я медик! Я знаю, что в Палестинской Хартии содержится требование уничтожить государство Израиль...
   - Да, но что касается тебя, я не имел в виду, что ты будешь жить именно в Израиле... Ты бы жила, например, на юге Франции, в Америке - где бы захотела. А в Израиле бывала бы... изредка.
   - Порой мне снится Иудея, долина Иосафата, улица Давида, восточный базар, Стена плача... Хотя я никогда не была в Иерусалиме...
   - Марк, твой отец, тоже никогда не был в Иудее, хотя всю жизнь мечтал. Он был начитан, прекрасно знал еврейскую литературу. Ну и русскую, конечно. Обожал Бунина, почти наизусть знал его "Иудею".
   - Я помню - в детстве, он читал и пересказывал мне перед сном обо всем этом.
   Ефиму Вениаминовичу так и не удалось уговорить племянницу уехать в Израиль, они расстались. Но когда дядя прочитал в "Комсомольской правде" фельетон Мариньяни, то немедленно примчался в Красную Иззу. Он извинялся за свое внезапное появление так, словно пригвождал себя к позорному столбу, сооруженному сеньориальной властью на центральной рыночной площади средневекового европейского города. Дядя быстро всё понял по запаху наскоро вытертых слез - Елена каким-то непостижимым образом успела припудриться и привести себя в надлежащий вид. Она познакомила дядю с Рудинским.
   - Вы заставляете меня, Елена Марковна, гордиться моею проницательностью: еще бы несколько минут - и мы бы разминулись! Кроме того, в Ваш адрес малой скоростью следуют два контейнера с мебелью для трехкомнатной квартиры.
   - О, дядюшка! Боюсь, что если они будут следовать даже и сверхмалой скоростью, и даже вокруг света - наша очередь на квартиру будет двигаться еще медленнее...
   Так что! Бросить кровинушку - дочь своей родной сестры на произвол судьбы - среди сырых и плоских равнин, предназначенных Всевышним служить логовищем для волков и медведей?! Среди людей, имеющих инстинкты, но не разум, обуреваемых великодержавной страстью блистать и повелевать среди беспробудной лени, лукавства и тревожного безделья и пьянства?! Ефим Вениаминович предложил им купить дом в Красной Иззе, в Выплывайске, на Украине, в Прибалтике - в любой части Союза.
   - Разумеется, все это за мой счет. В конце концов, я же дядя самых честных правил...
   - Дело не в этом, дядя. Дело в том, что у нас в стране как-то не поощряется "частный сектор". Частные старые дома, так сказать, доживают свой век, а нового строительства не разрешают, ссылаясь на генплан. Вы, наверное, видели, как под Выплывайском возникли целые самовольные поселки. Люди живут на птичьих правах. Их дома могут снести в любой момент, их даже могут посадить в тюрьму за самовольное строительство.
   - Но ведь жилья не хватает!
   - У нас плановое государство. Всё должно развиваться по плану, в этом всё дело.
   Ее собственный план бегства сорвался; Елена понимала, что теперь ей долго не решиться снова. "В этом чертовом городе всё происходит либо на пристани, либо на автовокзале". И опять - воздушные замки с зубчатыми стенами, с вестибюлями и бюстами Аполлона и Венеры... канделябры, свечи, цыганские романсы под гитару... Петиметр, воспитанный на правилах "Юности честного зерцала" и ... "Домостроя". А она сама - "Сильвано Помпанини" из "Утраченных грез". "Господи! Куда теперь вести дядю?! Прямо в гостиницу?!! Но рано или поздно всё равно же придется приглашать его в гости... В эту халупу! Какой позор!" От такой перспективы чувство стыда как бы заранее залило краской ее лицо, мобилизуя все ее природные данные и делая молодую женщину прекрасной за счет внутренних сил, не нуждающихся в макияже.
   - Прежде всего, дядя, мы очень благодарны Вам за поддержку, - проговорила Елена, посматривая на Рудинского, словно ища у него санкции. - Я думаю, мы будем рассматривать ее как ... кредит, как деньги, взятые нами у Вас взаймы.
   Ефим Вениаминович тоже внимательно и очень дружелюбно посмотрел на Рудинского, всё понял и сказал:
   - О, зохэн вэй! Ну конечно, конечно: кредит лет на пятьдесят и беспроцентный...
   - Но с учетом инфляции, - добавил Рудинский и начал цитировать что-то из А.В.Запорожца о степенях свободы и аффектах. Дядя и племянница сначала подумали, что Владимир намекает еще и на "Запорожец" (советский легковой автомобиль), и недоуменно переглянулись.
   По дороге с пристани им встретился голубоглазый мальчуган лет пяти. Он застенчиво улыбаясь подошел к ним и нерешительно протянул Елене гвоздичку с запиской: "Спасибо за маму. Не уежжайте. Сережа Лишенко."
   Лена зарыдала и дядя с Рудинским вынуждены были даже ловить "скорую". Ее отвезли в больницу.
   ...Будучи человеком европейски образованным, Ефим Вениаминович великолепно владел собой, по выражению лица его нельзя было заключить о его эмоциях и общем направлении мыслей. Но когда они дня через три поднялись на "третий этаж двухэтажного дома", не надо было быть большим физиономистом, чтобы понять, какое впечатление произвело на него жилище Рудинских.
   Мария Алексеевна уехала в Москву добиваться в "Комсомолке" опровержения. По правде сказать, она и сама не хотела ни такого развития событий, ни такого примитивного текста в форме анекдота, на потребу публике. Однако товарищ Мариньяни даже разговаривать с нею не стал, сославшись на занятость. В редакции ее вежливо выслушали, прочитали небольшую лекцию о законах жанра. Мария Алексеевна требовала, угрожала, ей вежливо указали на дверь.
   Владимира отстранили от должности. Речь даже зашла об увольнении, но в его защиту выступила всё та же Алла Ибрагимовна. В самый решающий момент она заявила, что "Товарищ Рудинский полностью раскаялся во всем, глубоко осознал свои ошибки и пережитки капитализма в своем сознании; он еще молод и небезнадежен в плане Морального Кодекса строителей Коммунизма. Дружественная, но принципиальная критика его товарищей по работе несомненно пошла ему на пользу". Товарищ Ибакова А.И. согласилась оставить его у себя на кафедре в должности лаборанта. "Мир не без добрых людей", - говорил Рудинский жене, едва сдерживая слезы.
   С неменьшим основанием то же самое могла сказать и Елена о своих соседях: тетя Дуся и Иван Петрович Сидоров пригласили их в день встречи дяди Мордэхая на свою жилплощадь. У них было гораздо просторнее - комната побольше, чем у Рудинских, и еще одна, без окон, Сидоров называл ее "темнушкой". И не только просторнее, но уютнее, обжитее; конечно, без зеркальных стекол в окнах, без тропических растений, паркетных полов, пушистых ковров и мягкой мебели, принимающей форму тела, но все-таки, почище, не так безалаберно и без клопов и тараканов. Молодые не обинуясь перешли вместе со своим гостем в "землю обетованную", тетя Дуся все говорила; "У нас по-простому, небось не как в ресторанах, живем изо дня в день как из кулька в рогожку" - но извинения ее были совершенно излишними.
   Тетя Дуся угощала дорогих гостей тончайше-тонко нарезанным салом, нежнейшим и тающим на губах; свежей речной рыбой (и конечно - рыбой вяленой и соленой); солеными опятами и груздями, малосольными огурчиками, пупырчатыми, хрустящими; маринованными помидорами, о Господи! Тетя Дуся и ... Макдоналдс! Все эти чипсы, гамбургеры, хотдоги и прочая "генетически модифицированная отрава", отбивающая у человека природные вкусовые ощущения... А ведь мы еще ничего не сказали о фантастически вкусной квашенной капусте, рассыпчатой картошкой, которую милая тетя Дуся зачем-то называла "тамбовской", хотя все (исключая дядю Мордэхая) знали, что всё, что было на столе (кроме хлеба и соли) вообще было с их собственного огорода, из леса или с рыбалки. Дядя всё только восклицал: "О!" ("зохен вэй" в начале застолья опускал). И всё это еще так себе, закуска... Однако переведем пока дух. Что наш дядюшка?!
   Дядю Мордыхая (теперь по примеру Елены все стали называть его так, накоротке и через "ы") развезло. Племянница хоть и опекала, но ... у нее же был еще и муж, уследишь ли за обоими?! Ефим Вениаминович никогда не был в такой простой обстановке, в обычной русской семье, в глубокой глухомани. Выйди зимой ночью за ограду, спустись к пойме - загрызут волки. Гипербореи! Чудовищные пространства, которые содействуют и бунтам, и их подавлению, покрытые лесами, болотами и снегами - и среди всего этого кошмара живут такие сердечные и доброжелательные люди! Где-то здесь лет десять назад рвануло на объекте "Министерства среднего машиностроения", помнится - то ли Кыштым, то ли Кастли; накрыло радиоактивным облаком огромную территорию. Ефим Вениаминович даже мысленно старался не произносить: "Челябинск-40", "Маяк" - дабы не ляпнуть по пьянке за столом при всех (ведь дипотношения-то Израиля с Союзом разорваны).
   Надо ли говорить, что за столом не было ни диктатуры этикета, ни диктатуры Закона, а тем более, пролетариата. Все без галстуков, хотя, конечно, одеты прилично, не чавкали, не ковыряли в зубах спичками. Владимир с первого взгляда произвел на дядю Мордыхая амбивалентное впечатление: хорошо воспитанный, начитанный юноша, но какой-то слишком уж нежный, женственный, почти мальчик с умными, выразительными, карими глазками. Впрочем, Ефим Вениаминович не стал делать скороспелых выводов, положив "двойственное впечатление" в книгу своей памяти, словно опавший листочек березы. (Много позже, уже в Израиле дядя Мордыхай случайно обнаруживал его среди страниц - пожелтевший, ломкий - вспоминая гипербореи и вздыхая).
   - Израиль является одним из главных потребителей русской книги за рубежом. Там имеется специальный Институт для перевода русской научной литературы на европейские языки. Поверьте, Россия наложила на новый Израиль неизгладимую печать. Классики израильской литературы Бялик, Черниховский, Гордон и другие - это ... русские евреи, впитавшие в себя русскую культуру...
   - Вы хотите сказать, что русские как бы колонизируют Израиль?!
   - Происходит взаимное сближение культур, взаимопроникновение их... В каком-то смысле, так же как в Северной Америке.
   - Решения национального вопроса нет и никогда не будет! - вступил в дискуссию Иван Петрович, столь же неожиданно, сколь и деликатно. Он теперь идейно вырос, закончил ВУМЛ, получил повышение по службе.
   - Возьмите хотя бы Баскских сепаратистов, террористов из группы "ЭТА"...
   Возникла пауза, всеобщая незначительная неловкость, которая легко преодолена была тети Дусиными манипуляциями "из кулька в рогожку". Как хороши, как свежи были балыки! Стерлядочка, семга, а с пивом шла и простая таранька! В засаде стояли три противня с пельменями, домашняя лапша, пирожки в бульоне, не говоря уж о десерте и напитках: фруктах из собственного сада; вареньях: вишневом, смородиновом, малиновом; компотах, сиропах, морсе, - О!, где ты Макдоналдс! Ну не посрамлен ли ты?!21
   - ...Замечательно сказал по этому вопросу Запорожец, - запальчиво говорил Рудинский. - Обычно люди сетуют на то, что разумные намерения и решения не реализуются, так-так подавляются аффектом. Однако при этом забывают, что при чрезвычайной подвижности и бесконечности степеней свободы человеческого интеллекта было бы жизненно опасным, если бы любая мысль, пришедшая человеку в голову, побуждала его к действию... Рассудочное решение должно быть санкционировано аффектом, для того, чтобы приобрести побудительную силу...
   - Это, мне думается, ученик Выготского?
   - Да, Выготского, Ефим Вениаминович.
   - Насколько помнится, Выготский рассматривал эмоции как орган индивидуальности, как ядро личности...
   - Да, Ефим Вениаминович, - Рудинскому нравилось произносить это имя, он точно артикулировал его, даже смакуя, словно разжевывая каждую буковку (вместо закуски). - Но это Запорожец; он развивал идеи своего учителя - Выготского...
   - А еще раньше о том же писал Барух Спиноза...
   Елена слушала мужа и дядю, и пыталась докопаться до скрытого смысла слов Рудинского: "степени свободы", "аффект..." "Надо будет встать в очередь на кооперативную квартиру, но здесь... опять Аллочка Ибакова. Без ее помощи не поставят. Она уже выбрала и утвердила тему докторской диссертации. По теме докторской договорилась с издательством об издании своей книги, которую еще предстоит написать. В этом плане Ибакова конечно имеет определенные виды на Рудинского (как соавтора). Ну и хорошо. Можно было бы и в Мариуполе купить дом, где-нибудь в поселке Моряков; Дарья Степановна с папой Колей занимались бы по хозяйству, - впрочем, насколько серьезны все эти дядюшкины предложения?!"
   - Владимир! Больше не наливай...
   - Всё, всё, всё! Генух... По последней... На посошок. - Все вместе запели "Из-за острова ...", дядюшка умиленно подпевал. Он никак не мог понять, кем доводятся Рудинскому Сидоровы и мальчик Сережа, что такое ВУМЛ, посошок и счастливый пельмень. Тетя Дуся уложила его на перине в темнушке - о! эта перина!!, она запомнилась дяде на всю жизнь... Ему приснилось, что он в ... Кёльне(!), на дворе - средневековье, что он назначен на должность городского палача (!). В его обязанности входит "защита" уличных женщин, которые платили дяде за это чинш, сумма которого колебалась в зависимости от места работы (у ворот, на рынке и т.п.). Женщины эти обязаны были носить красный платок. И вот, будто бы, навстречу дядюшке идет его молодая мама, а на голове у нее зеленый платок. "Почему зеленый?" - эта мысль неотступно преследовала дядюшку, хотя картина сновидения уже сменилась. Теперь он видел Патрицию Томпсон, Карла Маркса, Иисуса Христа, и они уже в Выплывайске, будто бы у здания Пассажа (рядом виден Кремль). На фоне алого заката - у Христа посох, а у Маркса "Капитал" (но на титуле красными буквами выведено загадочное слово ВУМЛ). Дядя подумал: "Вот два еврея, на которых держится весь мир!"
   Дядюшкин сон кончился к обеду следующего дня мигренью и страшной изжогой. В щелку между занавесками он видел семь слоников на серванте, семейные фотографии, часть холодильника, телевизора. Ефим Вениаминович попытался выбраться из ойкумены перины, но в это время в комнату вошла тетя Дуся с электроплиткой в руках. Она положила плитку на стол и принялась чинить, соединяя концы перегоревшей спирали и тихо говоря иногда что-то на непонятном дяде Мордыхаю "диалекте". Пахло окалиной. Через минут пятнадцать тетя Дуся ушла и Ефим Вениаминович вылез-таки из "ойкумены" и вышел из "темницы" в светелку. Здесь всё было прибрано, на столе стоял графин с водкой и легкая закуска, прикрытая салфеткой. "О, зохэн вэй", - вымолвил он, выглядывая в окно. Во дворе тетя Дуся колола дрова тяжелым колуном. О! Как прекрасна была эта простая русская женщина! Дядюшка никак не мог оторвать от нее взгляда.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава ХVIII
  СКОРО ОСЕНЬ...
   Исходят обавници, мужи и жены-чаровници
  по лугам и по болотам, в пути же и в дубравы, ищуще смертные травы и привета чревоотравнаго зелиа, на пагубу человечеству и скотом; ту же и дивиа копают корениа на потворение и на безумие мужем; сиа вся творят с приговоры действом дияволим
   (Из грамоты игумена Памфила (1505 г.))
   Сиверко как всегда "гудел" всю ночь - "корешился" с нимфами: повсюду грязная посуда, бздюхи (шарообразные грибы), фамильное серебро... Глубокая голубая тарель зачищена кусёнком хлеба - кое-где остались мазки картофельного пюре. "Не могли вымыть - вертихвостки!" Забыл выключить свой ноутбук и ночной светильник. В имейле виноватый текст: "Мuti! Не волнуйсь. Я законнектился с готами. Стример полетел. Мы на багамах." ("С маленькой буквы - "грамотей"!) Надо бы репетиторов найти, но кого? Ивана Сергеевича? Его лучше для дочек (барышни! Только и думают о липосакции). Набокова? Дорого возьмет. Михаила Афанасьевича? Подущит еще в какую-нибудь мистику. С этими "словами про себя" Мать Северного Ветра открыла Холодильник - повеяло утренней свежестью. "Всё подчистили оглоеды! Осталась бибика типа однопроцентного кефира "Фарфоровый домик в деревне"". По привычке заглянула в "почтовый ящик" - не прислали ли чего-нибудь интересненького "снизу"?! Как раз прислали! Про каких-то краснокнижных животных - "Кысь". Что это? Открыла файл и уж не могла оторваться. Не глядя надорвала пюрпак и, не рассчитав, резко наклонила: кефир выплеснулся и судорожно потек белыми грядами по голубому своду. (Это - на целый день). Забыла про всё - про ковры, разостланные накануне по долинам и полянкам, полные насекомых и клещей, почечуйных трав, благовонного ясменника и шерстистого чернокудренника; забыла про свою взбалмошную, беспутную сестреньку - фантазёрку, полную смутных надежд, ветра и неустойчивого тепла...
   А краешком глаза наблюдала и за молодыми, там всё шло по программе; она лишь изредка подправляла мышью курсорчик. Они парили над лесами и полями - то взойдут на лонный холмик, тогда им откроются полотна Мастера импрессии, не востребованные никем, кроме них двоих, - то войдут в свой шаЛаш, будто новые Адам и Ева, зеркальные половинки (как и само это слово) среди зашкаливающего шуршания последнего Золота, соединяемые общим предвкушением и нежностью буквы "Эль". Амбивалентность "валетного" соития не мучила их здесь, уступив тончайшим оттенкам девичьей стыдливости и юношеского максимализма. Осень венчала их секретом паутинок, Елена изящно отводила их, понимая Ее как женщина женщину. Иногда их взгляды встречались. Елена чувствовала, как курсорчик шевелился у нее под сердцем.
   По ночам порой было жутко; коротали время у костра, в обоих просыпалось языческое "Оно". Язык уступал жесту, шуршанию крови, жертве. Сидели, прижавшись друг к другу; Симаргл22 становился их Богом, и они верили ему с детским простодушием. Он приходил, отпугивая зверей, но ведь за ним крался и Чернобог... И близкий хруст ветки, и дальний вскрик птицы, и неясный отсверк, - всё останавливало время. С каким же нетерпением молодые всматривались в узкую полоску света на востоке! Ме-длен-но взбиралась по ветвям дерев Медведица, поднимаясь выше и выше по небесным холмам и лагунам к самому Сварогу23, пока Золотой ковш не запрокидывался настолько, что из него начинал струиться в узкую полынью над окоёмом Млечный Свет.
   Сидели под огромным дубом: среди долины ровныя здесь росло Мировое древо животное, еже есть божество, и приближался верх того древа до небес. Древо то было златовидно в огненной красоте; оно покрывало ветвями весь рай, имело же листья от всех дерев и плоды тоже; исходило от него сладкое благоухание, а от корня его текли млеком и мёдом двенадцать источников.24 "Взойдет ли Красно Солнышко?" - эти слова из песни здесь наполнялись для них совершенно конкретным смыслом, давно забытым цивилизованными гражданами...
   Едва забывшись, Елена вспоминала и другое... Они сидели у камина с решеткой тонкого литья, ведя изысканные беседы, пия шампанское (Ибакова пила и коньяк). Пред нею - Ангел пленительного соблазна, вокруг тончайшие вибрации "профилактики", сдерживание чувств, какие-то оккультные игры. И опять ей говорили о Париже: "Поверьте, очаровательная Незнакомка! Я отлично понимаю своё положение, оно напоминает мне роль поэта в - песне без слов. Боюсь показаться банальным, но Вы так блистательны... Такая женщина и ... здесь?! Бессмысленность ситуации уступает разве что моему недоумению. Ваше место - в Европе! Я вижу Вас в ... пустынном и немного грустном Париже конца сентября, когда с мостов видны прекрасные закаты и когда в парках осенний ветер кружит опавшие листья... Небо, по которому в пять часов плывут архипелаги желто-розовых облаков, окрашено изумительной светописью, а старые памятники становятся в это время серовато-розовыми... Уверяю Вас, милая ночная фиалка - я с тёплым пониманием отношусь к Вашему долгу..." - "И Вы говорите о моём "Долге" (!), когда я ... здесь, с Вами!" - "О! Я всё понимаю и понимаю, ради кого на самом деле Вы здесь!" (Дело в том, что в своей весьма интенсивной научной работе Алла Ибрагимовна познакомилась на одном из симпозиумов со звездой первой величины, профессором Брейманом, и пригласила его в Красную Изру в "научную командировку". Для вящей уверенности в успехе заручилась согласием Елены на участие в "работе с кадрами." Елена долго колебалась, но в конце концов согласилась. Однако дело приняло неожиданный оборот. Брейман оказался еще совсем молодым мужчиной, с безукоризненными манерами, со вкусом и модно одетым, высоким и стройным, с тонкими чертами лица. До корней волос ощущая свою провинциальность, Елена готова была сквозь землю провалиться от стыда. Михаил Яковлевич не подавлял ни шармом советского первородства - московской пропиской, - ни своей блестящей начитанностью. Слушая его занимательнейшие истории, московские анекдоты и светские сплетни, Елена с Аллой чувствовали себя ученицами в школьных фартучках. Все их "закидоны" и ухищрения были прозрачны для Бреймана и в то же время полны обаяния. Елене стоило многотрудной внутренней борьбы согласиться на поездку в "Профилакторий". Михаил Яковлевич ни на чем не настаивал, ни о чем не просил ни намеком, ни взглядом. Он жил в разводе с женой, имея двоих детей и шикарную квартиру в пределах Садового кольца. Владея тремя языками (кроме русского), считался выездным и часто ездил за границу).
   ...С первыми же лучами солнца, казалось, беги и не возвращайся! Но как вдох и выдох, как супружеский союз Земли и Неба, проливающего на нее согревающие лучи и напояющий дождь, отчего она чреватеет, - на следующий день всё повторялось. Алокровное ли их сложенье? Было во всем этом что-то мистически утонченное: Они - вдвоем!! Самдруг... За всё время не встретили ни одной особи homo sарiеns! Никто не учил их - как жить, как любить, как наслаждаться! На Лоне Владимир загорел, посвежел. Исчезла его обычная бледность; лицо слегка обветрилось, кожа словно отлисировалась. Елена впервые по-настоящему плотоядно рассмотрела супруга, найдя его фигуру тоже довольно стройной, но почти юношеской: великолепный торс, широкие плечи, тонкая талия, сильные (и главное - не кривые) ноги, умеренный волосяной покров (Елена терпеть не могла "заросших шерстью"). Животик у него даже и не намечался, а ягодицы - пухленькие, мальчиковые; обожала его мужской запах, кожу...
   Мuti импонировала неистощимая фантазия Елены. У нее как-то всё принимало возвышенный, романтический характер. Каждый раз выдумывала новые и новые версии и каждая утеха с нею переживалась словно нечто неповторимое: быстро, грациозно убегала - Володя должен был догнать и взять её нежной силой. В другой раз пряталась, а он искал. В третий - танцевала "Лебединое" или просто делала боди-арт - профессионально пластично; Владимир едва не плакал от восторга. Так далеко к северу от Эдема - кто бы мог подумать?! Раs dе dеuх, раs dе bоurrее, аttitudеs - прыжки, арабески... Павлова, Карсавина, Кшесинская... И никого! Никого вокруг!
   ...Набрели на живоструйную речушку Эю - худенькую девочку - размахом вёсел можно прикоснуться к обоим берегам. Продираясь чрез прибрежный эпителий кустарника, нашли спрятанный кем-то челн. Он, конечно, тут же стал "гондолой", а Володя - "гондольером". Фантастически замечательной особенностью навигации, между тем, служило то, что сидеть в "гондоле" можно было только прямо, не наклоняясь в стороны и делать всё строго синхронно (иначе перевернёшься). Рудинский осторожно греб, упираясь пятками в днище, раздвигая головой ветви ракитника. Елена подмахивала ему, сидя на корме и направляя челн. А Эя тихо подпевала:
   Как по той ли реке Волге-матушке
   Там плывет, гребет легкая лодочка.
   Хорошо лодка разукрашена,
   Пушкам, ружьицам изстановлена;
   На корме сидит асаул с багром,
   На носу стоит атаман с ружьем,
   По краям лодки добры молодцы.
   Добры молодцы - все разбойнички;
   Посередь лодки да и бел шатер,
   Под шатром лежит золота казна,
   На казне сидит красна девица,
   Асаулова родная сестрица,
   Атаманова полюбовница,
   Она плакала, заливалася,
   Во слезах она слово молвила:
   Нехорош вишь сон ей привиделся -
   Расплеталася коса русая,
   Выплеталася лента алая,
   Лента алая, ярославская...
   ...Вставало солнце и молодые опять были в Новом Эдеме. Что слышал Западный Ветер? В золотистой сорочке Зари над туманным флером лугов лились звуки оратории Гайдна "Сотворение мира". Слышались тромбонное рыканье льва, струнное жужжание пчел, дискант комариков, виолончель оводов, змеиное тутти-глиссандо... После первой скованности Эя проявляла к ласкам Рудинского более теплый интерес, заводясь и задавая своими извивами и отмелями ритм едва-едва ощутимого встречного времени. Владимир досязал гениталиями, как киль скользит по илу, - Эя была проста и естественна, не ревновала, не обманывала. Она простодушно отдавалась Рудинскому, подставляя его челну незащищенные части тела - живот, бедра. Гребец клал ей на живот ладони весел и круговыми движениями поглаживал гладь воды. Скрипели уключины - ласковые пальцы касались ключиц и плеч. Эя натирала ему простату и копчик, оживляя кровоснабжение малого таза, рассыпая вокруг по берегам землянику. Он губами мял ее ягодки, отделяя их от стебля, как бы продавливая позвонки...
   ...И вот на рассвете они почувствовали легковейное дыхание Большой реки. Эя достигла наконец кульминации в своем самом интимном чувстве, в неповторимой пластике рельефа и в глубине сокровенных переживаний. Едва заметная, чуть более светлая струйка Эи вливалась в материнское русло. Алая, дымчатая тучка ябедничала на ушко Светилу про всё, что было Ночью. Розоватые туманы скользили по блестящему зеркалу Вод и слушали, и всматривались в них, и требовали от всех вновь прибывших сказку. Рассказала им и Эя: "Волга с Вазузой долго спорила, кто из них умнее, сильнее и достойнее большего почета. Спорили-спорили, друг друга не переспорили и решились вот на какое дело. "Давай вместе ляжем спать, а кто прежде встанет и скорее придет к морю Хвалынскому, та из нас и умнее, и сильнее, и почету достойнее". Легла Волга спать, легла и Вазуза. Ночью встала Вазуза потихоньку, убежала от Волги, выбрала себе дорогу и прямее и ближе и потекла. Проснувшись, Волга пошла ни тихо, ни скоро, а как следует: в Зубцове догнала Вазузу да так грозно, что Вазуза испугалась, назвалась меньшею сестрою и просила Волгу принять ее к себе на руки и снести в море Хвалынское. И до сих пор Вазуза весною раньше просыпается и будит Волгу от зимнего сна".25
   А что же наши-то?! Взбираясь всё выше и выше на крутой берег, они видели, что Река становится всё шире: гулливые волны до самого горизонта. Елена обессилела, Владимир взял ее на руки, так и донес наверх. Смотрят - перед ними не река, а... море. Челн их слишком мал и утл, чтоб отважиться плыть дальше, но Елена увидела напротив устья Золотой Необитаемый Остров - незаконнорожденный плод любви моря и маленькой, наивной Эи. Ветра не было, воды текли дремотно и спокойно. Поплыли. Течение сносило, Владимир греб из последних сил, забирая вверх с большим запасом. И Леночка тоже старалась, но Остров оставался недосягаемым, как попытки взрослого воспроизвести свои детские впечатления от книги Стивенсона о сокровищах и пиратах. На руках у Рудинского появились мозоли.
   Но вот напор заметно ослабел, и они поплыли спокойнее, огибая Остров с противоположной стороны. Владимир здесь счел за благо выбраться из лодки; двигаясь то по пояс в воде, то по бечевнику, тащил как передовой бурлак ("шишка"); "задним" была поневоле Елена (она "ссаривала" бечеву, когда та задевала за кусты и деревья). В другие минуты, сидя на корме, рулила, стараясь отжаться от берега, от лапающих и хлещущих ее рук ивняка.
   Вообще-то (там, на берегу) Елена страстно желала, чтобы Володя наконец проснулся от своих иллюзий, сделал настоящий выбор, расширив пространство своей судьбы. Она трезво оценивала его отношение к себе, понимая, что с его стороны - это всего лишь Утренняя Влюбленность, которая так легко уступает разочарованию. Елена давно вышла из того наивного возраста, когда девушки мечтают о необычайно добром и сильном принце, единственном и неповторимом молодом человеке, который вдруг встретит ее, и они полюбят друг друга навсегда. Слишком рано поняла, что всё это - миф, что на самом деле так почти никогда не бывает, что нормальные, крепкие отношения, семью, необходимо строить и женщине и мужчине общими усилиями в течение многих лет. И если получится - между ними возникнет нежная и крепкая взаимная привязанность, терпимость и заботливость, желание быть вместе и вместе искать сокровища.
   Золотой Необитаемый Остров - намытая за лето отмель, чистейший, первозданный песочек, что так и побуждал прикоснуться к нему, расслабиться. Но вода здесь куда холоднее: розовеющая грудь Елены, выходящей из белоснежной пены, ее влажно блестящие бедра, неподведенные, слегка виноватые глаза, - всё снимало усталость, и Володя снова готов был плыть с нею.
   Наступила ночь, нежная как ноктюрн Шопена. Не сомкнули век, таращась в темноту, слушая звездное небо, всплески воды, непонятные звуки. Звучала Мелодия Любви на два голоса; пели флейта и тонко настраиваемая скрипка. Елена теперь выглядела словно Эльф (на литографии ХIХ века к балету Н.Габриелли). Лунная дорожка пролегла прямо к ним от мистического, зыбкого свечения, а справа и слева от нее мерцали кое-где зеленые и красные блики. Пахло сырым песком и смолой. В полночь в когерентных бирюзовых волнах недалеко от берега появилась какая-то тень - плотик ли или лодочка, насквозь просвечиваемые лунным колдовством. "Лодочка" бесшумно, точно сама собой скользила по воде; от нее отделились две фигурки и направились к дрожащим от страха молодым. На островке не было ничего живого, кроме них двоих, но в данный момент и они не составляли полного исключения. Рудинский прижал Елену к себе. Оба оцепенели, во рту пересохло, но видели они разное.
   Елена почему-то "увидела" Джона Кеннеди и Мэрилин Монро, умерших шесть лет назад при трагических обстоятельствах. ...Они встречались в комнате в "Холидей-Хаус Мотель" в Малибу или в другой гостинице, расположенной там, где бульвар "Заходящего Солнца" встречается с "Пасифик-Коаст-Хайвэй". Мэрилин жаловалась, что даже оставаясь с Джоном наедине, нельзя было выключить свет - охрана снесла бы двери и вломилась в комнату. (В этом Елена находила что-то общее между своими условиями жизни с Рудинским и Мэрилин с Джоном). Они подарили Елене шафар...
   Мать Северного Ветра ловила себя на мысли, что ей хочется заглянуть в конец файла (что категорически запрещалось Инструкцией). Она "вела" его тридцать три года и помнила, как, еще будучи мальчиком, он часами просиживал у окна и смотрел, как Она убирается вечерами на закате. Приносил из подвала дрова, растапливал печь, пилил ножовкой и колол на полу в коридоре длинные поленья (чтобы влезли в кухонную плиту). Важно было вовремя закрыть задвижки, чтобы ночью не угореть. Ей приятно было, что мальчик любит ее труд; каким восторгом светились его глазенки, наблюдающие за первой вечерней звездой, мерцающей в зеленом небе! ("О! это тогда... Сейчас таких красок нет - не поступает в "отдел снабжения небесного департамента", в котором Мuti служила. Сейчас всё не то: в январе идет дождь, в мае - снег. Творится черт те что").
   Мuti подыгрывала мальчику, устраивая ему ночные сны, полные намёков (насколько это было "технически" возможно), однако Владимир ничего не понимал. Он слишком часто уступал своим желаниям, которые лежали вне Программы и потому лишены были смысла.
   А сейчас он видел утонувшую за пять лет до того Фариду (дочь лесника). Она узнала его здесь этой ночью и хотела рассказать про огромное, Живое Дерево, корни которого в Персии; ствол вначале прямой, голый, без ветвей, только у тысячелетнего Котла - раздваивается. И та Ветвь говорит: Я сама! И много споров - кто из них ствол, а кто ветка. Плоды на ветвях оттягивают их книзу. А там дальше - Седая Стена, от Сибири...
   ...И вдруг на воды опустился большой белый Шар, который, шипя и колеблясь заскользил в бирюзовых струях Воглеа. В тишине раздался густой, бархатный звук, с едва уловимой хрипотцой, такой торжественный и глубокий, вобравший и нежное желание летних ночей, и ароматы травостоя, и алую ауру туманов над предрассветными плёсами...
   "Тарханов" на сей раз не опоздал, словно следуя по какому-то специальному расписанию. На верхней палубе, влажной и блестящей, ленные рыцари - вольноплясы - танцевали с принцессами и смеялись так необыкновенно счастливо, как это только и может быть ночью на Великой Реке, на люстриновой палубе, когда вокруг вольга, Аспидный Тартар, когда Кама с утра, а ввечеру уже Белая...
   Когда же рассвело, молодые не могли найти свою лодку, обыскав весь Золотой Необитаемый - челн исчез. Алая, дымчатая ябеда всё видела, но ничего не сказала им... Заря выгоняла на небесную пажить красных и нежно-розовых коровок; из сосцов их на травы и листья падали капли холодного молока...
  
  ПРИМЕЧАНИЯ
  1 Незначительных отклонений психической деятельности от нормы, - прим. авт.
  2 Шаг за шагом, постепенно (англ.), - прим. авт.
  3 Не все согласны с П.С.Палласом (например, Н.Ф.Кащенко); более подробно об этом можно прочесть в книге Е.В.Котенковой и ее соавторов, - прим. авт.
  4 Здесь Смирновой, вероятно, пришло на память место из книги М.Пруста "В поисках утраченного времени", - прим. авт.
  5 Из стихотворения М.Цветаевой, - прим. авт.
  6 В то время данное слово еще не употреблялось, девушка выразилась проще, т.е. нецензурно (так же, как и М.А.Смирнова), - прим. авт.
  7 В послемольеровской литературе "Агнесса" обычно обозначает тип девушки добродетельной, наивной, незнакомой с порочными нравами большого города, - Готгольд Эфраим Лессинг, Гамбургская драматургия. Изд. Асаdеmiа, 1936, с. 403, - прим. авт.
  8 Из Б.Пастернака. Стихотворения Ю.Живаго. М.А.Смирнова заменила второе слово в третьей строчке; у Б.Пастернака: "Я один", - прим. авт.
  9 Доктор хотела сказать "полной реабилитации", но вовремя остановилась, поскольку у данного термина к тому времени было по крайней мере два значения: медицинское ("выздоровление") и политико-юридическое, получившее употребление после смерти Сталина. Доктор слыла осторожным человеком, тщательно следила за своей речью и, строго говоря, поступила правильно, остановившись на медицинском значении термина, поскольку "восстановление прав" пациентов не входило и не входит в компетенцию лечебных учреждений, - прим. авт.
  10 "Трахинянки" - трагедия Софокла - прим. авт.
  11 Вот где собака зарыта (нем.); что же касается "урки", то Гаганов в данном случае имел ввиду первый город на земле - Ур, - прим. авт.
  12 Ноай - Анна Элизабет (1876-1933 гг.), - прим.авт.
  13 Против КГБ, - прим авт.
  14 Готов к труду и обороне - оздоровительный комплекс, рассчитанный на массовое физкультурное движение, - прим. авт.
  15 Объективности ради следует отметить, что наряду со Снежневским в разработке Идеи ВТШ приняли участие такие советские психиатры как: В.М.Банщиков, Н.В.Коновалов, С.В.Курашов, С.А.Саркисов, И.В.Стрельчук, О.В.Кербиков, Р.А.Ткачев. Под редакцией А.В.Снежневского и всех перечисленных товарищей см.: Материалы стенографического отчета Объединенного заседания расширенного президиума АМН СССР и пленума правления Всесоюзного общества невропатологов и психиатров: "Физиологическое учение академика И.П.Павлова в психиатрии и неврологии" (М., 1951 г.); цит. по "Литературной газете" 28 июня 1989 г. (статья Леонида Загальского), - прим. авт.
  16 Сергей Михайлович родился и рос слабым, болезненным ребенком, и в решающей степени усилиями своей воли исправил положение, ведя механически размеренный образ жизни, вставая в семь утра, ложась спать в одиннадцать; выдавая каждый год по тому исторических трудов, как бы бросая вызов М.Н.Карамзину. Гаганова несколько раздражало, что С.М.Соловьев был либералом и западником, но закрывал на это глаза, - прим. авт.
  17 Зудерман - "Dаs Вlumеnbооt" ("Цветочный корабль"), - прим. авт.
  18 Л.Н.Андреев, У окна, - прим. авт.
  19 Поклонникову; "моргиналу" - намек на некрофилию Гения Владимировича, дворника школы, (ударника коммунистического труда), - прим. авт.
  
  
  20 Между тем, никто из обсуждающих (а по-существу - осуждающих) Рудинского, включая автора фельетона, не читал сего исторического памятника середины ХVI века. Приведем несколько отрывков из него: "Книжица сия пишется - в ней потребность в радости: какому человеку Бог в жизни попустит, тому и нужно в нее заглядывать, ведь душа беспокойная подвержена всяким желаниям." "Благословляю я, грешный, и поучаю, и наставляю, и вразумляю сына своего, и его жену, и их детей, и домочадцев: жить во всем по христианскому закону. В чистой совести и правде, с верой творя волю Божию и соблюдая заповеди Его, и себя утверждая в страхе Божием, в праведной жизни, и жену поучая, также и домочадцев своих наставляя - не принуждением, не побоями, не работой тяжкою, а как детей, чтобы были всегда успокоены, сыты и одеты, и в теплом дому, и всегда в порядке..." "А за любую вину ни по уху, ни по глазам не бить, ни под дых кулаком, ни пинком, ни палкой не колотить, ничем железным или деревянным не бить". "Мужу бить плетью - бережно, с поучением; оно и вразумительно, и больно, и страшно, и здорово; и только за большую вину и огорчение, за серьезное и страшное ослушание и нерадение, - тогда, сняв рубашку, и за руки держа, по вине смотря, плеткой вежливенько побить..." - цит. по: "Домострой (поучает, наставляет, вразумляет)", - ред. составитель Т.Г.Тетенькина, Калининград. 2Янтарный сказ", 2001 г., - прим. авт.
  21 Чтобы сказать о других напитках, дабы не перегружать основной текст, придется спуститься в подвал; гости пили "Советское шампанское", армянский коньяк, "Столичную", "Московскую", сухие вина; до тети Дусиных настоек и наливок дело дошло только на второй день; в магазин (дополнительно) никто не бегал, - прим. авт.
  
  22 Бог огня, - прим. авт..
  23 Верховный владыка Вселенной (у славян). - прим. авт.
  24 Из апокрифической беседы Панагиота с фрязином Азимитом, - цит. по: А.Н.Афанасьев, Древо жизни, - прим. авт.
  25 См. А.Н.Афанасьев, "Древо жизни", - прим. авт.
  
   Продолжение следует
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"