Аннотация: Быть вампиром совсем не так здорово, как может показаться. Солнце обжигает, перед рассветом боль ломает тело, а доза крови необходима как наркотик.
Будильник звенел резко и неумолимо, так что пришлось оторвать себя от подушки и встать. Часы показывали ровно 11 вечера - что ж, дивно, у меня в запасе час на бытовые женские нужды.
Сейчас было лето, а значит солнце вставало рано, а темнело поздно - все тело успевало задеревенеть за долгие часы сна. Я с хрустом размяла позвонки и прошлепала на кухню, сонно ероша волосы - все равно они стоят дыбом, прическу я не испорчу.
В холодильнике было пусто, только опрокинутая литровая бутылка с остатками молока напоминала, что когда-то здесь были продукты. Я вздохнула и потянулась за сигаретой. Мысль сменить замки в очередной раз посетила мою глупую головушку. Хотя, сделай я так, не миновать мне неприятностей и разборок на сборище - у нас же все общее, все братское! Какой-то извращенный коммунизм, мать его! Знали бы Маркс и Энгельс, кто НА САМОМ ДЕЛЕ применит и разовьет их теорию!
Пепел упал на белую потрескавшуюся столешницу. Здесь вообще все разваливалось на составные части, но просить от общины новую квартиру было бессмысленно - я въехала сюда всего несколько месяцев назад, и это был отнюдь не самый плохой вариант! Раздражало только то, что все знали адреса друг друга, и вот так прийти и выжрать все запасы считалось нормальным.
Покосившись на мобильник, я попыталась прикинуть, к кому я успею сбегать пожрать до сбора. Получалось, что никуда я не успею. Минут через 20 здесь уже будет Рокки на своем разбитом кадилаке, а мне еще надо как-то привести себя в порядок.
Красилась и одевалась я, по привычке смотря в кастрюлю - что толку от зеркал. Это только считалось, что я умею готовить, и вся эта утварь мне нужна. На самом деле я питалась полуфабрикатами и всякой едой навынос - корейской, китайской... Все равно, лишь бы было что запихать в вечно голодное брюхо.
Кое-как найдя в общем бардаке (вот спасибо Элвису и его дружкам, устроившим у меня натуральный обыск в поисках еды!) какую-то одежду и символически поводив расческой по волосам, я нацепила черные очки и уже ждала Рокки на пороге, когда его машина затормозила, подняв, как всегда, тучу пыли.
- Киска, ты сегодня невероятно хо... - начал он, но я устало въехала ему кулаком прямо в чушеизвергатель, и он, кажется, поостыл. Нет, есть все же и плюсы в моем положении.
Ехали молча, я только курила и смотрела в окно, на бесконечные барханы и океан песка. Зрелище более унылое трудно себе представить. Ну да, как же, зато нас никто не найдет! Чертова техника безопасности!
- Ты не в настроении? - попытался начать разговор Рокки, поглядывая то на меня, то на дорогу.
- Я вообще не помню, чтобы я была в настроении с тех пор, как узнала, как тут все обстоит на самом деле, - буркнула я, прикуривая новую сигарету от старой.
- Да, - он вздохнул, - мы все купились на романтику.
- В жопу я драть хотела такую романтику! - сорвалась я. - Хоть бы одна сволочь предупредила, что это канитель сложна как ядерная физика, и конца у нее не видно!
- Эй, спокойно, - Рокки попытался положить руку мне на колено в успокаивающем жесте, но я прижгла его сигаретой и он отстал, - Многим не нравится, как все получилось. Но что же делать? Жить-то как-то надо!
- Не хочу я жить, - буркнула я, слепо таращась в лобовое стекло. Те же барханы, та же тьма.
- Эй-эй, - он попытался усмехнуться, - не это ли было твоей основной аргументацией? Кто у нас гнался за вечной жизнью, а? Как сейчас помню: стоит вся такая напряженная, напыщенная и произносит пламенную речь про необходимость вступления в наши ряды ради бесконечностой жизни!
Я скосила на него хмурый взгляд.
- Дура я была. А вы - скоты, что не предупредили, что я фактически стану наркоманом. Пиз*ец какой-то, а не вечная жизнь!
Рокки хохотнул.
- Че ты ржёшь? У меня были конкретные планы! Я собиралась выучить все основные языки земли, поднатореть в науках, объехать мир!.. А что в итоге? Я как бешеный пес ношусь по всему континенту, куда Люци пошлет, лишь бы получить свою дозу! Чтобы не загнуться в подворотне как последняя шлюха...
- Ну, ты сгущаешь краски, не все так плохо, - Рокки сбросил скорость, и свернул куда-то в темноту. Значит, уже почти приехали. От одной мысли, что придется снова лицезреть эти рожи, с которыми я связана теперь НАВСЕГДА заныло в животе, а лицо свела судорога.
- Ну да, все еще хуже, - я выкинула окурок в окно, и разговор, наконец, был окончен.
Кода мы подъехали к офису, как гордо называлось жилище нашего главного, Люци (оно, конечно, было покрепче и получше наших), все уже были почти на месте. Мы с Рокки, как совершенно не влиятельные в общине лица, жили дальше всех, и выбираться из этой жопы на собрания каждый раз было целым приключением.
Когда мы вошли внутрь, все места уже были заняты, и с нами никто не спешил здороваться, только пара кивков. Латесса, готичная шлюха лет 200, затянутая в черный шелк и кружева, цедила из высокого бокала мартини. Она постоянно отиралась рядом с Люци, и поэтому имела все на свете. Зиг и Вог, два близнеца-лоботряса, используемые для топорной физической работы, шарили в холодильнике начальства, обсуждая что там есть, и у меня потекли слюни - поесть я так и не успела.
Рокки притащил нам из подвала два стула, но я махнула рукой и плюхнулась прямо на бежевый ковер - если вы не считаетесь со мной, я не буду считаться с вами.
Оглядывая разношерстную компанию своих соплеменников, перекидывающихся шутками и кивками, многозначительными взглядами и картинными оскалами, я в очередной раз задумалась, что толкнуло их подставить свое тело под клыки. Я понимала тех, кто спасался от болезни и болей - были и такие. Они, кстати, вели себя тише всех и никогда не задирали носы. Остальные же, те, кто пошел за идею, постоянно выпендривались, подчеркивая свою сущность и распугивая людей. Хотя, с точки зрения безопасности это было даже хорошо - кто поверит, что за нарисованным вампиром скрывается настоящий?
Люци, что-то полушепотом обсуждавший с Кармелиусом - своим побратимом - наконец закончил разговор и, картинно обняв Латессу за талию (та вся просто изошла на паточную улыбочку), постучал ладонью по столу, на котором тут же остались вмятины.
- Братья и сестры! - как всегда пафосно начал он, - я собрал вас здесь сегодня...
Ага, чтобы ты мог опять подрать горло. Кто сказал, что старейшины мудры? Это только в фильмах многовековые вампиры роняют каждое слово как золотой кирпич, и оно исполнено высшего смысла. Люци просто любил выступать на людях - это у него еще из той, прошлой жизни осталось. Я хмуро покосилась на Наиглавнейшего и закурила.
- Китти, я бы попросил тебя не курить в помещении, - с нажимом произнес Люци, а Латесса, все еще плавящаяся в кольце его руки, погрозила мне пальцем. Ну да, я же самая младшая. Сигарета дивно зашипела о бежевый ковер.
- Спасибо, - оскалился Люци, и я вспомнила, как увидела его в первый раз. Импозантный мужчина с длинными светлыми волосами подошел ко мне прямо в институте, где я громогласно жаловалась на краткость собственной жизни и невозможность узнать все, что хочется, и спросил, что я имею в виду. Я даже почти влюбилась. Он казался таким мудрым, таким красивым, таким необычным... Потом - прогулка, ночь, кружащаяся голова, сборище таинственных людей у костра, слушающих мои слова...
А дальше - вечный ад. Не получишь суточную дозу крови - и начинаешь загибаться от жуткой боли во всем теле. Постоянные переезды - "чтобы сохранить тайну нашего существования", как говорил Люци. Работать никто из нас не мог - поэтому жили все бедно, отсюда и идея общины: кто где что достанет - все в общую копилку.
Чтобы кое-как жить надо около 200 грамм крови. То есть одна жертва давала пишу примерно на 20 персон. Но кто же там отмеряет! Те, кто покруче, обязательно отжирали больше, так что мне и Рокки оставались крохи. Ходить на охоту самостоятельно нам не разрешалось - могли пойти слухи, и нас вычислили бы. Приходилось есть. Обычную человеческую еду. Соотношение было совершенно ужасающим: полный обед на двоих человек едва заменял 50 грамм, но так можно было жить... Только разве это жизнь?
- У нас закрылась вакансия в тюрьме, - тем временем вещал Люци, - там почти полностью сменился персонал, и хода нам больше нет.
Все хором застонали. Смертники из тюрьмы были нашей основной частью питания. Они, да еще те, кто осужден на пожизненное. Люци как-то умудрился там со всеми договориться, и вопросов не возникало, но теперь... Начали выдвигать теории, предлагать что-то, даже Рокки что-то вякнул из своего угла.
Я встала и вышла на крыльцо, на ходу прикуривая. Хотя бы за легкие можно было не беспокоиться - благо всего остального хватало. Вечная - не жажда - потребность в крови, как в редком и дорогом лекарстве даже наводила на мысли о самоубийстве. Но способ я знала только один - отказаться от нее. Говорили, "смерть" занимала несколько лет. На такое я еще не готова.
Небо было звездным, а ночь, наверное, холодной - я не чувствовала больше ни холода, ни тепла, застыв в ощущении легкой прохлады. Ветер шевелил песок, и пустыня простиралась куда только глаза глядят. На крае слышимости я различала голоса общины - там уже почти что-то решили - и тут же забыла про них. Сигарета тлела в бледных пальцах, и на мгновение я ощутила полную свободу, на мгновение я забыла, что я - вампир, навсегда привязанный к этой шайке и людской крови.
Черт бы взял Дракулу, разболтавшего по пьяни своему приятелю Стокеру лишнего. И черт бы побрал Стокера, сляпавшего из бесконечной жизни в аду сладенькую историю. Если бы я только знала...
***
Видят ли вампиры сны? Или только мне везет настолько, что вся моя жизнь возвращается в обжигающе четких подробностях, стоит только закрыть глаза перед рассветом и провалиться в темное вязкое ничто?
Моя мать стоит посреди кухни в своем бежевом платье в белый горошек, и на ней бывший некогда белым передник. Ее ноги широко расставлены, а на скулах ненатурально яркий румянец. Я не вижу ее лица, потому что сижу на полу в паре метров у нее за спиной, и только контур лица и пережженые химией кудри доказывают, что передо мной именно моя мать, а не кто-то другой. Ее сильные полные руки необычно напряжены, и я не сразу понимаю, в чем дело - сцена кажется мне привычной.
Перед ней стоит мой отец - когда-то высокий, но сгорбившийся от времени. На нем штаны с подтяжками и несвежая рубашка с расстегнутыми рукавами и воротом. Его темные волосы взъерошены, щеки ввалились и на них топорщится наждачная щетина. Обычно его взгляд усталый и злой, но сейчас он испуган. Я вижу это по его лицу, по приоткрывшимся бледным губам. Вокруг разносится сильный запах алкоголя. Кажется, какой-то дешевый бренди. Или виски. Я никогда не разбиралась в напитках, хоть и чувствовала этот запах постоянно - последние 3 года.
Вот и сейчас от него сильно пахнет. Только обычно его руки болтаются вдоль тела, а сейчас они поджаты к груди. Он пытается что-то сказать, он окликает мою мать, пытается назвать ее по имени, но она не реагирует. Она застыла, и понять, что она до сих пор жива можно только по тому, как монументально колышется на каждом вздохе ее полная тяжелая грудь.
Мне 6 лет, и я сижу в кухне на полу под раковиной.
Мне 6 лет, и я пытаюсь понять, что происходит, и почему мне так давит на уши тишина.
Я чуть сдвигаюсь в сторону и щурюсь - у меня уже плохое зрение. Мне 6 лет, а у моей матери в руках ружье.
Мне 6 лет, и через две минуты тридцать секунд моя мать пристрелит моего отца.
Да, я почти не помню свою жизнь, только отдельные мутные факты. И даже свою мать и своего вечно пьяного отца я тоже не помню. Кроме этих нескольких часов тяжелого, похожего на вторую смерть, сна. Тогда все настолько отвратительно четко, что я могу видеть каждый отдельный соломенный волосок на голове своей матери - и не могу вспомнить ее лица. Я помню выражение удивления и страха в глазах отца, и как замялся воротник его рубашки - и не помню его имени.
Я ненавижу эти сны.
В них я снова вспоминаю свою жизнь, день за днем, год за годом.
Моя история настолько банальна, что блевать тянет даже меня. Поэтому, попав в приют, я никому не говорила правды. Я рассказывала все на свете: что мои родители погибли на "Титанике"; что они совершили двойное самоубийство, вступив в религиозную секту; что на самом деле мои родители - герцоги, которых убил мстительный брат отца, а меня спас от расправы дворецкий; что я сама убила их, будучи лунатиком, но суд смилостивился надо мной и только отправил в приют... Только бы не рассказывать, что, доведенная соседскими наговорами, моя мать взяла ружье своего отца и пристрелила из него вечно пьяного мужа. Невероятно банально.
Так сказал полицейский, приехавший в наш дом и беря меня за руку, чтобы достать из-под раковины... Так сказал приехавший с ними фотограф, снимая тело отца - я никак не могла понять, кому нужна фотография мертвого человека, и все боялась, что ее отдадут мне, и придется ее вставить в рамку и повесить на стену... Кажется, так же сказал судья,
слушая обвинителей и следователей - моя мать даже не пыталась оправдаться...
"Невероятно банально" - это же сказала директор приюта мисс Глори, высокая сухая старая дева, затянутая в серый твидовый костюм и узел каштановых, неуместно красивых волос. Она взяла меня за руку и отвела наверх по скрипучей лестнице, выкрашенной рыжей масляной краской. По пути она сказала, что не будет никому говорить про меня правду, и что мне тоже не обязательно это делать, хотя мои соседки по комнате, конечно, будут меня спрашивать.
- И что мне сказать? - спросила я, косясь на свою руку, зажатую в ее ледяных пальцах.
- Что хочешь, - бросила она, стуча костяшками сухих рук в белую дверь.
Так в моей жизни наступил первый рубеж.
Я судорожно придумывала, что бы рассказать про себя, но моих соседок вовсе не интересовало, как я здесь оказалась - они спешили поведать, как очутились тут они сами. Та что была чуть постарше, Лиз, девочка с бледно рыжими волосами и зелеными лисьими глазами, громким шепотом рассказала, что она - внебрачная дочь английского лорда и кухарки, что мстительная жена лорда отправила ее сюда, за океан, в Америку, чтобы она никогда не увидела родного отца. И что ее отдали на воспитание чужим людям, которые обеднели настолько, что и им пришлось отказаться от девочки и отправить ее на попечении государства.
- Когда я вырасту, то поеду в Британию, и найду своего отца. И тогда я буду жить в большом доме, и у меня самой будут слуги, - заключила Лиз, кивая в такт своим словам и покусывая жесткий, как щетка кончик косы.
- А я Гвендолин, - сообщила вторая, кукольная блондинка с голубыми глазами и ямочками на нежно-розовых щеках. - Я дочь миллионера. Только он застрелился, так что я оказалась тут.
- Настоящего миллионера? - пораженно переспросила я.
- Ага, только мертвого, - зашлась частым грудным смехом Лиз, за что Гвендолин немедленно огрела ее подушкой с моей кровати и шумно всхлипнула. Похоже, это был уже привычный ритуал.
Я так и не узнала правды. По мере того, как у нас появлялись новые девочки, истории моих соседок обрастали все бОльшим количеством подробностей, и чем старше я становилась, тем неправдоподобнее они звучали. Я никогда не винила их за это странное вранье: в мире, где у тебя нет даже родителей, единственное богатство, которым ты обладаешь - это твое прошлое. И каждый старается сделать его более интересным.
Я быстро стала одной из, мало чем отличаясь от прочих девочек, одетых в бело-голубую форму. Белая блузка, голубая юбка, голубая кофта на пуговицах, белые гольфы, голубые туфли. С тех пор я ненавижу эти цвета и привычку одевать блузку под кофту.
Детдомовская жизнь совсем не так скучна и не так страшна, как принято считать. По вечерам, наконец предоставленные самим себе, за несколько минут до "отбоя", мы мечтали - шепотом, кто глядя в окно, кто обняв подушку - мечтали о том, какими будут Мистер и Миссис. Те, которые приедут за нами. Это было два волшебных слова, два собирательных понятия, которые просто означали Тех, Кто Заберет Нас Отсюда. Какая у них будет машина, и какое платье будет у Миссис, и какого цвета будет костюм Мистера...
С течением времени уверенности в голосе во время таких разговоров становилось все меньше, а паники - все больше. Рано взрослея среди абсолютно детской среды, мы быстро понимали, что шанс выбраться отсюда есть далеко не у всех. И тогда в ход шли леденящие кровь страшилки про запертых в подвале детей, которых так и не забрали...
Никто почему-то не думал, что можно просто вырасти и быть предоставленным самому себе.
Однако на некоторых девочек было достаточно просто посмотреть, чтобы сразу стало ясно - они тут ненадолго. И их начинали тихо ненавидеть, избегать и будто бы исторгать из сплоченной массы одиночек.
Не надо было обладать большим умом, чтобы понять, кого заберут первой. Гвендолин со своими платиновыми кудряшками и ямочками на щеках, со своими вечно распахнутыми голубыми глазами и пухлыми розовыми губками выделялась на нашем фоне как фарфоровая куколка среди тряпичных самоделок. И ее пинали, щипали, сыпали крошки в постель, подкладывали червяков, накопанных во дворе - и чем жестче становились издевательства, тем острее чувствовалась ее "избранность", тем яснее мы все понимали, что ждать ей осталось недолго.
Ждать и в самом деле оставалось недолго - однажды теплым апрельским утром у крыльца нашего заведения затормозила черная, сверкающая в лучах наглого солнца, машина. Мы хором ахнули и прилипли к окну. Из машины проворно выскочил шофер и распахнул заднюю дверцу - мы ахнули еще раз: капитал Мистера и Миссис рос прямо на глазах.
Лакированная дверь открылась, мы затаили дыхание в предвкушении наряда Миссис... За согнутой фигурой шофера не сразу стало заметно, что Мистер приехал один. Да и на Мистера он не особенно тянул - ему не было и тридцати, и его лицо скорее наводило на мысль о герое какого-нибудь любовного романа, чем на мысль о потенциальном отце. Однако у него имелся дивный черный костюм с жилеткой и черная шляпа с заломом, и даже трость - словом, все как надо и даже более чем, так что отсутствие Миссис мы ему коллективно простили.
Он не пошел сразу к крыльцу, а, закинув голову, вдруг посмотрел на окна, где все мы толпились, вызвав немалую панику и неестественный смех в наших рядах. Мистер улыбнулся нам, подмигнул (самые смелые и глупые все же остались у окна, и продолжали следить) и только после этого прошел внутрь дома.
С топотом мы бросились к лестнице, где снова замерли, вцепившись в перила, и не дыша смотрели вниз. Там Мистер галантно поздоровался с мисс Глори, припав на мгновение губами к ее руке (кажется, даже сквозь ее желтоватую папирусную кожу проступил румянец), и они прошли в ее кабинет. Нас же всех загнали в классы учиться, чтобы мы не шумели и не мешали.
А потом нас выстроили в ряд в актовом зале, и мы стояли, вперив распахнутые от волнения глаза в портреты президентов, и боялись лишний раз пошевелиться. Мисс Глори, раскрасневшаяся и даже будто немного растрепанная, шла вдоль нас и выдавала краткую характеристику каждой девочке, на которую опускал свой насмешливый взгляд Мистер - мистер Роберт Даркес.
Он представился поверенный некоего Лорда, который на старости лет понял, что годы безудержной молодости давно миновали, а наследников и даже дальних родственников у него нет. Добросердечный старичок, передавая в приложенной письме просьбу называть его "дядюшка", решил удочерить бедную сиротку, чтобы дать ей наилучшее образование и завещать все свое многомиллионное состояние.
- Лиззи... Математика и рисование...
Пол тихо скрипел под блестящими ботинками мистера Даркеса, лениво улыбающегося нам из-под края шляпы, которую он не удосужился снять.
- Анджи... Вышивание и кулинария...
Тишина, быстрое дыхание и скрип половиц.
- Китти... - Меня не интересовали ни живопись, ни музыка, ни рукоделие - словом, ничего из того, что составляло портрет бедной благодетельной сиротки. Мисс Глори растреянно посмотрела на меня, будто 8-летний ребенок мог подсказать ей, чтобы такого интересного рассказать про свою персону. Я перевела взгляд с Линкольна на нее и обратно.
- Мы думаем, со временем Китти может стать писательницей, - вывернулась мисс Глори, - у нее явный талант к выдумкам.
- Китти... - улыбнулся мне мистер Даркес, и я решила, что уже вполне могу предпочесть его Линкольну, - Кетрин, значит...
- Вообще-то нет, - выдала я, совершенно неожиданно для себя самой, - вообще-то я Катарина.
По ряду пронесся легкий вздох облегчения - такое бывает, когда ты точно знаешь, что попадет, но попадет не тебе. Мисс Глори побелела и прикрыла глаза - я только что нарушила все правила хорошего тона.
- Катарина, - черные брови Даркеса приподнялись к краю шляпы, - какое странное имя...
Он повернулся к мисс Глори, нервно сдавившей руки у груди.
- Да, по документам она и правда Катарина, но мы решили, что это просто досадная ошибка, и взялись исправить это недоразумение. Она Кетрин, - мисс Глори кивнула сушеной головой, - просто Кетрин.
Мистер Даркес смотрел на меня, а я на него. В его взгляде проскользнул интерес, он будто что-то решал для себя - и прошел дальше.
Мисс Глори продолжала рассказывать про каждую девочку. Я стояла, поедая глазами Линкольна, и пыталась понять, что за черт дернул меня за язык.
А потом очередь дошла до Гвендолин. Ниже всех нас, она даже на фоне других сирот вызывала безудержный прилив нежности и жалости.
Гвендолин вытаращила свои и без того огромные глазищи с опахалами густых темных ресниц и вся вытянулась вверх, стараясь казаться выше.
- Гвендолин, - произнесла мисс Глори, и я заметила, как смягчился ее голос. Даже директор любила кукольную малышку Гвендолин, - пение и танцы, а так же художественное чтение.
Гвендолин вперила взгляд в Джорджа Вашингтона и, судя по тому, как она покраснела от натуги, президент вот-вот должен был сойти с портрета или, как минимум, поздороваться.
Мистер Даркес остановился рядом с Гвендолин и долго ее разглядывал. Настолько долго, что она даже устала разглядывать дядю Джорджа.
- Гвенни, верно? - наконец улыбнулся он.
Она скосила на него испуганный взгляд, залилась румянцем и тихо прошептала:
- Если так будет угодно мистеру...
Сейчас я не могу понять, откуда в маленькой сироте взялось столько житейской смекалки. Как она смогла нащупать именно тот рычаг, за который и надо было потянуть, чтобы умаслить эго молодого мужчины и выйти из наших серых стен?..
Вот так мы лишились Гвендолин. Как оказалось чуть позже, за ее приюту было "пожертвовано" 50 000 долларов. Через три дня, оставленные ей на сборы, черная машина вновь остановилась у нашего крыльца, но никто уже не вышел из нее, и только шофер вновь с поклоном открыл дверь маленькой кукле в соломенной шляпке. Она оглянулась на окна - конечно мы все следили за ней - и сделала первую правильную вещь в своей новой жизни: она не стала ждать, что кто-то ей помашет.
Снова все потекло как прежде, только пустующая постель обжигала явным доказательством чужой удачи. Мы больше не ждали машину у окна, не фантазировали о нарядах Мистера и Миссис, не представляли свои собственные комнаты. То, что должно было бы доказать, что чудеса возможны, доказало лишь, что они возможны не с нами.
Но прошло четыре года, и черная машина вновь затормозила у нашего крыльца. И, не веря своим глазам, мы снова прилипли к оконному стеклу, шумно переговариваясь и хихикая, строя планы и повизгивая от нетерпения.
Я тихо ахнула, когда на гравий у крыльца вышел мистер Даркес - ни капли не изменившийся, такой же элегантно-небрежный и потусторонне-идеальный. Он поднял голову, провел взглядом по нашим окнам, улыбнулся, и исчез в дверном проеме.
Дальнейшее я помню смутно - все заволокло дымкой и удушливым туманом. Помню, как открылась дверь директорской, куда меня отконвоировала наша комендант; как мисс Глори пропела "А вот и наша Китти" голосом, который можно было размешивать в чаю; как я, смотря на человека, который принимал в эту секунду самое важное решение в моей жизни, вдруг отчеканила "Меня зовут Катарина"; как повисла тишина, в следующий момент взорванная искренним, свободным смехом мистера Даркеса и его словами "Ты упряма как стадо белых ослиц!"...
... Мисс Глори бьет меня по щекам и приказывает собирать вещи. Ее глаза злы и почему-то испуганы. А я не чувствую боли, только раскачиваюсь на кровати в такт ее ударам, и в моем воображении Даркес почему-то превращается в Линкольна, на которого я смотрела 4 года назад.
... Ветер треплет завязанные в ненавистные косы волосы, и выбившаяся прядь больно бьет по лицу. Мой чемоданчик уже держит в руках улыбчивый шофер, а мисс Глори пытается сунуть что-то в мои размякшие пальцы - это свадебная фотография моих родителей в рамке. Директор говорит, говорит по слогам, наклонившись ко мне, и я понимаю, что повторяет она уже не в первый раз.
- Бери! Это все, что осталось от твоей жизни, бери!
Я поднимаю на нее мутный взгляд и сажусь в машину. За моей спиной смеется Даркес.
... Резкая боль в левой руке, чей-то короткий вскрик, и меня куда-то кладут. Я пытаюсь открыть глаза, хотя они вроде бы и так открыты. Передо мной большая комната с тяжелыми гардинами, белые подушки и чье-то озабоченное пухлое лицо.
- Как ты, милочка?! Ты сильно порезалась... Кто дал ей ножницы? Кто дал ей ножницы?!
Я недоуменно смотрю на следы крови на ковре - и снова все пропадает.
... Я прихожу в себя ночью. Ощущение полной реальности происходящего, со всеми тихими звуками и приглушенными красками вдруг врывается в меня, и я подскакиваю на кровати, пытаясь понять, что произошло. Кисть левой руки у меня забинтована, а голове непривычно легко - я с удивлением и радостью обнаруживаю, что ненавистных кос больше нет, а волосы едва достают до плеч. Я тихо смеюсь, падая на подушки и не веря своему счастью.
Высокая дверь бесшумно открылась, прочертив комнату широкой полосой света, и я невольно поджала ноги.
- Не спишь? - тихий мужской голос, и такой же тихий скрип.
Я подтянула одеяло к горлу и потянулась вперед. На пороге комнаты в инвалидной коляске сидел седоватый мужчина с мягкой улыбкой на усталом лице. Когда-то он безусловно был красив, но сейчас на его лице была видна только грусть и морщины.
- Лорд... - я попыталась вспомнить его имя, но он оборвал меня.
- Зови меня дядюшкой, - снова скрип, и сильные руки подтягивают кресло к моей кровати, ювелирно объезжая расставленную мебель.
- Тебе здесь нравится? - спрашивает голос у самого моего уха. Я осторожно киваю, не понимая, почему у меня сжалось горло, а кровать вдруг проминается под двойным весом...
Только через полвека Набоков опишет то, что уже узнали мы с Гвендолин.
Детская психика податлива намного более, чем то принято считать, и удар ей нанести намного сложнее, чем может казаться. Она, как вода, принимает форму тех рамок, в которые помещена. И если эти рамки смещены, если понятие нормального вывернуто наизнанку - то скоро оно станет привычным.
Он не был плохим человеком. Он переживал, когда мы болели, волновался, понравятся ли нам подарки, купленные Робертом по его указке, радовался и огорчался вместе с нами. Он любил нас - по-своему, извращенно, но любил. И вскоре мы полюбили его - как могли.
Годы сменялись быстро. Чем старше мы становились, тем реже появлялся в наших комнатах "дядюшка" - то ли дело тут было в нашем возрасте, то ли в его. Он постепенно отошел на второй план, став тенью в собственном доме, где солнечными зайчиками были мы с Гвендолин.
Роберта мы делили без особой вражды, как игрушку приятную, но все же не ту, из-за которой стоило бы драться. Первой у него оказалась Гвендолин, а пару ночей спустя, мучаясь бессонницей, заглянула и я. Нам было по примерно по 16, и жизнь казалась уже скучной и изведанной. С тех пор так и повелась игра в свою собственную маленькую тайну. Большую - наше истинное предназначание в доме "Дядюшки"- мы прятали от всего мира, а нашу маленькую - даже и от самого Дядюшки.
А потом его не стало. Смерть старого извращенца на коляске, с 12 лет принуждавшего меня к сексу, я оплакивала так горько, как не плакала ни над лежащим на полу отцом, ни над арестованной матерью. Мне казалось, что я вообще не плакала с того дня, и теперь слезы текли непривычно резко и долго, никак не желая останавливаться.
Гвенни тихонько всхлипывала в углу, утешаемая Робертом - я уже год училась в колледже в другом штате, и отдала ей "нашего общего мужа", как мы его в шутку называли, в безраздельное пользование.
Я уехала обратно сразу, не дожидаясь даже оглашения завещания, по которому, как оказалось, мне отходила половина имущества Дядюшки. И там в колледже, забившись в учебники, я неожиданно для самой себя сильно грустила по старику-инвалиду. Из-за него я вдруг поняла, как коротка и как несовершенна человеческая жизнь. Мысль эта не давала мне покоя день ото дня, и однажды я высказала ее вслух слишком громко - достаточно, чтобы меня услышал высокий длинноволосый блондин...
***
Я думала родиться заново в вечной смерти - кажется, эту пафосную фразочку использовал старикашка Люци, прежде чем нажраться моей крови до сытой отрыжки и кровавой пены на губах... Они сделали это вместе - он и Кармелиус, его побратим - не утруждаясь особенными церемониями или просто чистым помещением. Минуту назад я стояла на берегу моря перед собравшимися у костра людьми, чьи лица в отсветах пламени казались удивительным и прекрасными, - и вот уже парочка мужиков с одинаково зачесанными назад длинными волосами тащит меня в кусты. Я пытаюсь сохранить хоть какую-то адекватность и торжественность момента, но они набрасываются на меня как, будто хотят разорвать на части. Я слышу треск блузки, в ноги мне впивается острый репейник, я пытаюсь дернуться, но меня держат, держат крепко. Мне страшно. Я пытаюсь закричать, я хочу сказать, что передумала...
Кого интересует, что думает обед?
Люци вгрызается клыками мне в горло, кажется, начисто вырывая сонную артерию - он более консервативен, - а Кармелиус задирает юбку. В голове, уже затуманенной потерей крови, успевает вспыхнуть мысль, что меня сейчас еще и изнасилуют, но вместо этого я чувствую укус с внутренней стороны бедра - Кармелиус впивается в паховую артерию. Боль от них обоих настолько сильна, что я захлебываюсь собственным криком, и в ощущении полного кровавого ужаса падаю в благословенное ничто. Дальнейшее происходит уже без моего осознанного участия.
То, что должно было стать самым волнующим и значимым событием моего существования, произошло ночью, в кустах на пляже, вызвав лишь страх и море крови. Как будто дальнобойщик лишал девственности деревенскую простушку.
Когда я очнулась, было темно и пахло стухшими водорослями. Кровать с продавленными пружинами тихо скрипнула подо мной, и этот звук неожиданно разорвал мне голову на части. Казалось, он шел отовсюду, взрывая барабанные перепонки и сминая мозг. Я зажала голову и рухнула на пол, надеясь, что вот-вот наступит тишина...
Но вместо нее наступил Люци - прямо мне на руку. Я вскрикнула от неожиданности и боли, а он рассмеялся так, что затряслись воняющие плесенью стены.
- Ты не чувствуешь боли, деточка, - он наклонился ко мне совсем близко, не вынимая рук из карманов вельветовых брюк, и я увидела его лицо так четко, как никогда прежде. Тогда, раньше, оно казалось мне застывшей гипсовой маской прекраснейшего из существ, головой статуи Аполлона. Теперь я видела всю его холодную пустоту, скучную правильность черт, будто отмеренных по линейке и вылепленных по параметрам золотого сечения. Он не казался мне красивым, никогда больше не казался.
- На столе твоя сегодняшняя доля, - любуясь моим отчаянием произнес Люци, - выпей. А то сдохнешь.
Он улыбался и улыбался. Улыбался, глядя, как я ползу по полу к столу, как слепо шарю по нему в поисках емкости с "едой". Наконец мои пальцы сомкнулись вокруг чего-то, и я с удивлением посмотрела на обычный пластиковый стаканчик. Он был помят и не очень чист. Привстав на колени, я с сомнением заглянула внутрь - там плескалась густая бордовая жидкость.
- А разве можно пить мертвую кровь? - вопрос возник сам собой, и сорвался с потрескавшихся губ раньше, чем я смогла его осознать.
- Пей, - скомандовал Люци у меня за спиной, и я покорно проглотила жидкость, стараясь не задумываться о ее сути.
- Эта не опасна, - он сделал несколько неслышных для меня шагов, и вдруг оказался совсем рядом, дыша мне в самое ухо, - она налита из еще живого человека.
Меня попыталось вырвать прямо здесь, на пол с неровно подогнаными досками, но было нечем - кровь сразу же всосалась в организм, минуя желудок.
Меня выворачивало сухими, пустыми позывами, а Люци стоял надо мной, и все смеялся, смеялся, смеялся...
К середине ночи пришли остальные - сумасшедшим хороводом карнавальных масок появлялись там и тут, неслышно возникая из темноты, где мгновение назад никого еще не было; смеясь мне в лицо, указывая длинными белыми пальцами и щипая за щеку, как будто я была ребенком. Все они наклонялись ко мне и внимательно смотрели в глаза - одинаковые, неживые лица. Лица без признаков хоть какой-то индивидуальности. Их губы то растягивались в истерических улыбках, то опускались вниз в выражении притворной грусти - они ни на мгновение не оставались постоянными, двигаясь так быстро, что лишь нечеловеческий глаз успевал различить эти ужимки. Как череда безумных паяцев они кружились вокруг меня в каком-то диком хороводе, пиная и тыкая, выкрикивая какие-то слова и просто смеясь - громко, дико, сумасшедше...
Большую часть времени я провела на полу, стирая коленями старую грязь и облезшую краску, и умоляя Люци "вернуть все назад". Плач давно перешел в обдирающий горло кашель, а он все уворачивался от меня, давай пальцам схватить самый краешек его одежды - и тут же вырываясь. Казалось, этот глупый танец сумасшедшего шута доставлял ему истинное удовольствие, и он смеялся своим идеальным механическим смехом. Злая музыкальная шкатулка.
- Пути назад нет! Запомни это, котенок, пути назад нет!
Мою одежду отобрали, как только я отключилась (я заметила свою юбку на одной из вампирш), и теперь я ползала в какой-то непонятной белой хламиде, тускло светившейся в густой предрассветной тьме. Призрак среди умертвий.
- Но как же?... - я села на пол, и штанина Люци выскользнула из моих ставших вдруг нерешительными пальцев.
- Представляла все иначе? - Он наклонил ко мне свое фарфоровое лицо, мгновенно исказившееся миллионом гримас. - Добро пожаловать в реальность, детка!
- Я не хочу такой реальности! - крикнула, срываясь на кашель, и порождая внутри этого человекообразного чудовища лишь новые раскаты смеха - хохота, гогота, грохота!
- Прости, - он сделал жалостливое лицо, которое тут же мгновенно сменилось привычно-саркастическим, - других не завозили!
Я хотела сказать еще что-то, я даже почти встала на ноги, но адская, невыносимая боль вдруг пронзила все мое тело, от макушки до пяток, и я тяжело рухнула на пол, инстинктивно сворачиваясь в клубок. Мир подернулся белой пеленой, уши заложило, и только где-то в глубине тяжело ухало сердце.
- А это называется рассвет, - Люци прошелся мимо меня, заправив руки в карманы. Сил держать голову больше не осталось, я тяжело уронила ее на пол, и теперь видела только его до блеска начищенные черные ботинки. - Точнее, предрассветная боль. Если быстро не заснешь - так и будет терпеть до самых сумерек. Хотя ты вряд ли до них доживешь - мозг сойдет с ума от обилия ощущений - ты же так гналась за обостренными чувствами! На, получай! - и ты просто сдохнешь от болевого шока. Нравится?
Он наклонился ко мне, и я видела его глаза. Красивые, фиалкового цвета, глаза. Так удивительно не вязавшиеся со всем его естеством.
Я что-то прохрипела в ответ.
- Ладно, на первый раз помогу, - он разогнулся, и я почувствовала, что меня подняли, - но потом не проси. Будешь сама уползать на кроватку в темный угол и засыпать без колыбельных!
С этими словами он бросил меня в сторону кровати. Я пролетела по воздуху несколько метров, ударилась позвоночником о стену, сбивая старую штукатурку и подняв тучу пыли, с такой силой, что наверное умерла бы на месте, если бы уже не была мертва - и рухнула на кровать мешком переломанных костей.
- Баиньки-баю, - пропел откуда-то издалека голос Люци, и дверь в подвал закрылась прежде, чем последние звуки его голоса растаяли в воздухе.
Сжавшись на кровати в трясущийся комок, я пыталась плакать. Но теперь у меня не было даже слез, и я провалилась в густую, вязкую как мазут черноту.
Так проходил день за днем - вернее ночь за ночью - и год за годом. Меня не искали, хотя первое время я и просматривала газеты. Постепенно память о человеческой жизни, о жизни до смерти, стиралась из моего мозга, забитая каждодневной последовательностью тупых действий: проснулся, выпил, приполз, уполз, уснул. Однако со временем мои силы стали крепнуть, и Люци с превеликим облегчением отселил меня в отдельную хибару, где я и смирялась со своей новой жизнью наедине со старой кроватью и крохотным столиком. Одиночество стало благом - я могла побыть одна, не прикованная к десятку этих жутких восковых посмертных масок - но и до "еды" теперь приходилось добираться самой, каждую ночь после наступления сумерек проходя пешком несколько километров до "офиса" Люци.
Через пару месяцев меня уже пристроили к делу - рефлексы наконец взяли верх над доводами мозга, и я стала двигаться быстро и незаметно, как и положено вампиру. Надо было обнести склад бытовой техники напару с еще каким-то умертвием. Там, где человек возился бы до рассвета, мы справились за два часа, и неприметный "минивен" уже был забит под самую крышу, когда из темноты вылез охранник. Тупое толстопузое животное с фонариком, дубинкой и бутербродными крошками на груди. Он высветил две фигуры, и я просто метнулась в тень. Но мой напарник не спешил исчезать.
Человек задал самый тупой вопрос, какой только мог:
- Вы кто такие?
В следующую секунду луч фонаря безумно метнулся по складу, и его не стало. Пятно света на потолке да сдавленный хрип - вот и все, что осталось от глупого человеческого существа...
Вампир облизнулся, подобрал фонарик и подсветил свое лицо снизу вверх. И без того страшная рожа с глубокими черными тенями дополнялась густой кровавой "бородой", стекающий вниз по подбородку.
- Ооо, я страшный вампирррр!!! УуУууу!!!
- Неряха ты страшный, - сплюнула я в сторону и отвернулась, подавляя рвотные позывы. Впервые при мне вот так убивали человека.
Из-за спины раздались противные шуршаще-чмокающие звуки - это мгновенно посерьезневший над едой вампир слизывал с каменного пола кровь, боясь потерять хотя бы каплю.
К слову сказать, ему потом сильно влетело - за жадность. Но правилам общины, он должен был обездвижить жертву и привезти в "офис", где из человека выжили бы все до последний капли, и раздали присутствующим - кто сколько заслужил. Кровь следовало добывать пока человек был еще жив, труп тут совершенно бесполезен, так что мне, наверное, стоило порадоваться за непутевого охранника.
Но вместо этого дико захотелось "есть".
*
Вот так бежали года. Жизнь мелких жуликов вели все в общине, зарабатывая кто как и кто чем мог. Те, кого обратили в подходящем возрасте, или кого изменения коснулись удачнее, прикидывались шлюхами - и тащили бедного клиента на расправу в офис. Крики в такие ночи не смолкали долго, а на следующий день самодовольный Люци напоминал нам, какой он молодец, что поселился в такой глуши - можно хоть сутками людей сушить, никто ничего не услышит.
Да, у этой милейшей процедуры по выкачиванию крови из живого еще организма было свое название - сушка. Проводили ее обычно Люци, Кармелиус и Латесса - восковая шлюха, обращенная во время какой-то оргии, да так и сохранившая на всю вечность либидо нимфоманки.
Обычно меня выгоняли за дверь, как и всех прочих, но однажды Люци потребовал, чтобы я занесла ему какие-то бумаги, которые до этого он гонял меня забрать (ну да, конечно, 100 км в одну сторону - мелочи какие!), и я оказалась рядом как раз в момент сушки.
Не знаю, почему они не затыкали им рот. Почему просто хоть чем-нибудь не заткнуть рот этому орущему куску мяса, которое давно перестало быть разумным представителем населения земли?! Но нет, крики стояли такие, что я невольно начала морщится за километр до "офиса".
Стучать было бесполезно, так что я сразу толкнула дверь и наткнулась на ЭТО. В жилище Люци было несколько комнат, но все происходило именно в той, где мы обычно собирались. Пол и стены были забрызганы кровью, и Латесса, изогнувшись как шлюха в порнофильмах, слизывала ее длинным багровым языком. А посреди комнаты на стуле сидело оно - прикрученное к стулу существо, некогда бывшее мужчиной. Жестяная палка - хрен согнешь - была прикреплена по плечам, не давая сложить руки, и они были расставлены, как будто он играл в самолетики. Некогда светлые брюки спущены вниз до самых щиколоток, открывая бледные волосатые ноги. Волосы на них стояли дыбом. Глаза вылуплены, не моргая, а изо рта несся на одной ноте тонкий, пронзительный крик, потерявший всякий смысл и осознанность. С губы свисала длинная слюна, уже сделавшая на пиджаке большое мокрое пятно. Оно было полностью опутано проводами: катетеры тянулись из -под мышек, у горла, где-то в районе груди слева, и из паха.
Пару мгновений я таращилась на это, а оно таращилось вникуда.
Первой меня заметила Латесса и, изогнувшись так, чтобы ее алебастровые груди чуть не вывалились из декольте кожаной блузы, окликнула Люци.
- Наш котенок пришел, смотри.
Старый засранец оторвался от трубки, которую курил и повернул ко мне ясный взор.
- Принесла?
Я кивнула и не удержалась, чтобы не поморщиться.
- Неужели нельзя было ему хотя бы рот заткнуть? Слышно за километр!
- О, котенок, ты ничего не понимаешь, - Люци соблаговолил поднять свой зад от кожаного дивана и сделать несколько шагов мне навстречу, - когда он кричит, к венам на горле приливает больше крови.
Я протянула ему документы, так и продолжая морщиться и не смотря в сторону СУЩЕСТВА.
- Тут все?
- Да.
И тут мне на плечо легла ледяная рука, а в нос ударил аромат розы.
- Нашему котенку что-то не нравится, - пропела Латесса мне в самое ухо, и ее руки соскользнули с моих плеч, медленно проводя по бокам и устремляясь к бедрам.
Не знаю, почему она всегда душилась розовой водой. Мне этот запах казался одним из самых мерзких на свете, самым тошнотворным и приторным - впрочем, как и она сама.
Я подняла глаза на Люци, не смея ничего сказать. Я просто не имела права. Но колотило меня так, что это заметил даже он.
- Оставь ее, Лат, нашему котенку пора баиньки, - кажется, это был первый и последний раз, когда Люци встал на мою защиту. Я даже была ему благодарна.
Латесса нехотя убрала от меня руки, запечатлев на моей шее, прямо на кривом шраме от "обращения" Люци, слюнявый долгий поцелуй.
Я продолжала смотреть в одну точку, куда-то на пуговицу на его костюме, золотистую с каким-то выдавленным рисунком, и старалась просто ни о чем не думать.
- Можешь идти.
Я кивнула и повернулась к двери, автоматически бросив взгляд на существо. Латесса уже оседлала его, будто хотела поиметь прямо тут на стуле, среди крови и слюней, и расстегнула свою блузку, тычась в его ходящую ходуном грудную клетку своими полными белыми грудями.
Я закрыла дверь и вышла в ночь. И хотя крики были слышны практически так же ясно и четко, как внутри, здесь были звезды и ветер.
Я закинула в рот сигарету и побрела домой - мне еще надо было успеть до рассвета.
***
А потом я сбежала. Без подготовки, без понятия куда и зачем - просто сбежала от всего этого. Чтобы забыть крики "мяса", забыть слюнявые поцелуи Латессы и пренебрежительный тон Люци, забыть вонь старой постели, которая давно перестала ей быть, а стала местом успокоения и без того мертвого тела. Вампиров представляют рыцарями бессмертия, аристократией мира - пусть иногда они жестоки, но их жизнь прекрасна. Да деле все иначе. Они жестоки всегда, а существование - сплошной ад. Мне не хотелось больше глотать дозу по утрам, не хотелось грабить склады и ловить шлюх на шоссе в день Рождения Люци. Мне не хотелось вечной жизни, мне вообще не хотелось ничего ВЕЧНОГО, потому что вечность - это слишком долго! Только мы не понимаем этого, пока не увидим ее своими глазами...
Я убежала, едва только очнувшись. Мне повезло: Люци и вся "верхушка" отлучилась по делам, Рокки приезжал за мной намного позже, и время было. Найти холодильник не составило труда, захватить оттуда запас крови - тоже. А дальше - только бег, бег, бег. Вперед, не разбирая дороги, не зная направления, только спиной чувствуя пульсирующие волны отвращения от бывшего некогда моим жилища.
Перед рассветом я вырыла яму в земле и забралась в нее как могла глубоко, закидав себя сверху листьями и каким-то мусором. Но солнце все равно оставило ожоги, и, очнувшись вечером, я почувствовала не голод, а нестерпимую боль. Полученная доза частично залечила красные волдыри, но о скорости можно было забыть... Я просто брела вперед, ни о чем уже не думая, и только надеясь сдохнуть подальше от общины.
А потом я упала и, наверное, умерла бы, если бы могла.
Когда солнце село, я вновь очнулась, и вместе со мной проснулся крик и адская боль.
- Тише, милая, - улыбнулся где-то рядом до боли знакомый голос, - тебе повезло, что я нашел тебя. Ты же могла и умереть... Удивительно, до чего все-таки вы, такие могучие, казалось бы, существа, зависите от такой мелочи как человеческая кровь... Да и солнце. Посмотри на себя. Хотя нет, лучше не смотри - зрелище отвратное. Кожа лохмотьями, глаза чуть не вылезли... Фу. Знаешь, уж я нагляделся на всякое, но это...
В ушах шумело, и я все никак не могла поймать ту мысль, что была так близка. Я понимала только, что меня куда-то везут в машине.
В этот момент раздалось пиликанье телефона.
- Роберт, - ответил голос, и у меня в мозгу все взорвалось. Обрывки воспоминаний взметнулись вихрем, оборванные фразы, незавершенные разговоры, сомнения, так и не обретшие четкую форму...
- Роберт, - прохрипела я, едва шевеля губами, превратившимися в одну корку, - ты же умер...
- Нет, - он как раз закончил говорить, и отложил телефон, - ничуть не бывало. Живой, как видишь, да и выгляжу получше тебя.
- Ты не старел, - выдохнула я, все еще не находя ответа.
- Точно, - машину бросило влево, я поехала по сиденью в сторону, и по всему телу будто рассыпали угли, - и собираюсь не стареть дальше. Кстати, мы едем к Люци.
Я только захрипела, возможности говорить уже не было.
- Ты никогда не резалась, Катарина? Ну конечно ты не резалась, ведь вы же, вампиры, такие все... мраморные! Так вот, милая Катарина, чтобы ты знала, в вас нет крови, как то принято считать. В вас есть другая жидкость - милая, прозрачная... Ваш личный фармальдегид. Ах, ты же, наверное, не знаешь, что это такое... Это такая штука, в которой держат части тела, чтобы они не портились. Или органы. Так вот, дорогая моя, в такой жидкости полощутся и ваши органы - вот почему вы не стареете. В вас вообще нет ничего, кроме этой милой жидкости - вы же не плачете, не потеете... Кровь перерабатывается вот в это... Просто ходячий самогонный аппарат! Да... Сложность только в одном - ее нельзя откачать и оставить вырабатывать дальше. Приходится, видишь ли, сливать все без остатка. Ты ведь понимаешь, к чему я, милая?
Я кое-как сглотнула - скорее по неискорененной человеческой привычке, чем по настоящей необходимости. Во рту было сухо.
- Увы, на людей это милое вещество действует не так хорошо, как на вас, - продолжал Роберт, - но тоже неплохо...
- Ты не менялся все те годы, - прошептала я, и мне почему-то отчаянно хотелось заплакать, но наш организм не вырабатывает слез.
- Да, - тихий смех, - и благодаря тебе не буду меняться и дальше.
Где-то вдали играла музыка, гудел мотор машины, чуть встряхивало на ухабах. Роберт открыл окно, и в кабину ворвался прохладный ночной ветер...