Я снова вижу одно и то же. Возможно, это и есть сон - для меня. Я так и не узнала, видят ли вампиры сны.
Моя мать стоит посреди кухни в своем бежевом платье в белый горошек, и на ней бывший некогда белым передник. Ее ноги широко расставлены, а на скулах ненатурально яркий румянец. Я не вижу ее лица, потому что сижу на полу в паре метров у нее за спиной, и только контур лица и пережженые химией кудри доказывают, что передо мной именно моя мать, а не кто-то другой. Ее сильные полные руки необычно напряжены, и я не сразу понимаю, в чем дело - сцена кажется мне привычной.
Перед ней стоит мой отец - когда-то высокий, но сгорбившийся от времени. На нем штаны с подтяжками и несвежая рубашка с расстегнутыми рукавами и воротом. Его темные волосы взъерошены, щеки ввалились и на них топорщится наждачная щетина. Обычно его взгляд усталый и злой, но сейчас он испуган. Я вижу по его лицу, по приоткрывшимся бледным губам, что он испуган. По кухне разносится сильный запах алкоголя. Кажется, какой-то дешевый бренди. Или виски. Я никогда не разбиралась в напитках, хоть и чувствовала этот запах постоянно - последние 3 года.
Вот и сейчас от него сильно пахнет. Только обычно его руки болтаются вдоль тела, а сейчас они поджаты к груди. Он пытается что-то сказать, он окликает мою мать, пытается назвать ее по имени, но она не реагирует. Она застыла, и понять, что она до сих пор жива можно только по тому, как монументально колышется на каждом вздохе ее полная тяжелая грудь.
Мне 6 лет, и я сижу на полу под раковиной. Мне 6 лет, и я пытаюсь понять, что происходит, и почему мне так давит на уши тишина.
Я чуть сдвигаюсь в сторону и щурюсь - у меня уже плохое зрение. Мне 6 лет, а у моей матери в руках ружье.
Мне 6 лет, и через две минуты тридцать секунд моя мать пристрелит моего отца.
Странное дело... Я плохо помню свою жизнь ДО. Можно даже сказать, что я ее вообще не помню, только отдельные мутные факты. И даже свою мать и своего вечно пьяного отца я тоже не помню. Кроме тех нескольких мгновений (или часов?), когда я вижу этот "сон". Тогда все настолько отвратительно четко, что я могу видеть каждый отдельный соломенный волосок на голове своей матери - и не могу вспомнить ее лица. Я помню выражение удивления и страха в глазах отца, и как замялся воротник его рубашки - и не помню его имени.
Я ненавижу эти сны.
В них я снова вспоминаю свою жизнь, день за днем, год за годом.
Моя история настолько банальна, что блевать тянет даже меня. Поэтому, когда нас выпустили из детского дома, я никому не говорила правды. Я рассказывала все на свете: что мои родители погибли на "Титанике"; что они совершили двойное самоубийство, вступив в религиозную секту; что на самом деле мои родители - герцоги, которых убил мстительный брат отца, а меня спас от расправы дворецкий; что я сама убила их, будучи лунатиком, но суд смилостивился надо мной и только отправил в детдом... Только бы не рассказывать, что, доведенная соседскими наговорами, моя мать взяла ружье своего отца и пристрелила из него своего вечно пьяного мужа. Невероятно банально. Так сказал полицейский, приехавший в наш дом и беря меня за руку и доставая из-под раковины... Так сказал приехавший с ними фотограф, снимая тело отца - я никак не могла понять, кому нужна фотография мертвого человека, и все боялась, что ее отдадут мне, и придется ее вставить в рамку и повесить на стену... Кажется, так же сказал судья,
слушая обвинителей и следователей - моя мать даже не пыталась оправдаться...
"Невероятно банально" - это же сказала директор детского дома мисс Глори, высокая сухая старая дева, затянутая в серый твидовый костюм и узел каштановых, неуместно красивых волос. Она взяла меня за руку и отвела наверх по скрипучей лестнице, выкрашенной рыжей масляной краской. По пути она сказала, что не будет никому говорить про меня правду, и что мне тоже не обязательно это делать, хотя мои соседки по комнате, конечно, будут меня спрашивать.
- И что мне сказать? - спросила я, косясь на свою руку, зажатую в ее ледяных пальцах.
- Что хочешь, - бросила она, стуча костяшками сухих рук в белую дверь.
Когда я вошла в комнату, испуганно разглядывая двух своих соседок, они вовсе не торопились узнать, как я здесь оказалась - они спешили поведать, как очутились тут они сами. Та что была чуть постарше, Лиз, девочка с бледно рыжими волосами и зелеными лисьими глазами, громким шепотом рассказала, что она - внебрачная дочь английского лорда и кухарки, что мстительная жена лорда отправила ее сюда, за океан, в Америку, чтобы она никогда не увидела родного отца. И что ее отдали на воспитание чужим людям, которые обеднели настолько, что и им пришлось отказаться от девочки и отправить ее на попечении государства.
- Когда я вырасту, то поеду в Британию, и найду своего отца. И тогда я буду жить в большом доме и у меня самой будут слуги, - заключила Лиз, кивая в такт своим словам и покусывая жесткий как щетка кончик косы.
- А я Гвендолин, - сообщила вторая, кукольная блондинка с голубыми глазами и ямочками на нежно-розовых щеках. - Я дочь миллионера. Только он застрелился, так что я оказалась тут.
- Настоящего миллионера? - пораженно переспросила я.
- Ага, только мертвого, - зашлась частым грудным смехом Лиз, за что Гвендолин немедленно огрела ее подушкой с моей кровати и шумно всхлипнула. Похоже, это был уже привычный ритуал.
Я так и не узнала правды. По мере того, как у нас появлялись новые девочки, истории моих соседок обрастали все бОльшим количеством подробностей, и чем старше я становилась, тем неправдоподобнее они звучали. Я никогда не винила их за это странное вранье: в мире, где у тебя нет даже родителей, единственное богатство, которым ты обладаешь - это твое прошлое. И
каждый старается сделать его более интересным.
Мне не было одиноко или грустно - мне было просто никак. Я быстро стала одной из, мало чем отличаясь от прочих девочек, одетых в бело-голубую форму. Белая блузка, голубая юбка, голубая кофта на пуговицах, белые гольфы, голубые туфли. С тех пор я ненавижу эти цвета и привычку одевать блузку под кофту.
С моими соседками по комнате у меня установились приятные ровные отношения, никогда не переступавшие грань дружбы или искренней привязанности. Гвендолин вскоре удочерили. Мы все знали, что это должно было с ней произойти, уж слишком хорошенькой она была. Такие не остаются в доме до выпуска. Вот и за ней приехала большая черная машина, и мы все прилипли к
окнам разглядывать пришедших Мистера и Миссис. Фамилии нас не интересовали, это было просто два волшебных слова, обозначающих Тех Людей, Которые Тебя Заберут. По вечерам мы часто придумывали, какими будут наши Мистер и Миссис, которые приедут за нами . Какая у них будет машина, и во что будет одета Миссис, и какого цвета костюм будет у Мистера...
Но наш дом почему-то не пользовался популярностью, и к нашему крыльцу не подъезжала бездетная чета, жаждущая потомства, так что мечты так и оставались мечтами. А тут вдруг - настоящие!
Однако когда машина остановилась, и шофер открыл дверь, а мы все затаили дыхание в предвкушении наряда Миссис, нас постигло суровое разочарование - из машины вышел только Мистер. Он был один, да и на Мистера не особенно тянул - ему не было и тридцати, и его лицо скорее наводило на мысль о герое какого-нибудь любовного романа, чем на мысль о потенциальном отце. Однако у него имелся дивный черный костюм с жилеткой и черная шляпа с заломом, и даже трость - словом, все как надо и даже более чем, так что отсутствие Миссис мы ему коллективно простили. Он не пошел сразу к крыльцу, а, закинув голову, вдруг посмотрел на окна, где все мы толпились, вызвав немалую панику и неестественный смех в наших рядах. Мистер улыбнулся нам, подмигнул (самые смелые и глупые все же остались у окна, и продолжали следить) и только после этого прошел внутрь дома.
С топотом мы бросились к лестнице, где снова замерли, вцепившись в перила, и не дыша смотрели вниз. Там Мистер галантно поздоровался с мисс Глори, припав на мгновение губами к ее руке (кажется, даже сквозь ее желтоватую папирусную кожу проступил румянец), и они прошли в ее кабинет. Нас же всех загнали в классы учиться, чтобы мы не шумели и не мешали господам.
Шекспир так и остался непройденным, и из Байрона ничего не осело в голове - все мысли и взволнованный шепот были только о Мистере и о том, кого же он выберет. После урока мы все спустились на первый этаж, в актовый зал, чинно ступая по лестнице и стараясь не хихикать - возбуждение среди маленьких девочек всегда вызывает приступы необъяснимого хихиканья. В зале нас выстроили в ширенгу, причем я заметила, что девочек старше 10 лет не звали. Нам в ту пору было по 8-9 лет. Сначала вошла мисс Глори, взволнованная и раскрасневшаяся, с растрепавшейся прической и поблескивающими глазами. То и дело сцепляя и расцепляя пальцы она сообщила, что некто мистер Даркес является поверенным лицом одного очень важного господина, который решил стать опекуном для одной из девочек, воспитать ее как родную дочь и обеспечить будущее. Все это больше напоминало сказку, а мистер Даркес - сутенера, но тогда еще не знали всей грязи этого мира и умели верить в хорошее. Сейчас, когда я вспоминаю эту историю, у меня даже смеяться нет сил, но тогда она казалась волшебным пропуском в лучший мир.
Мы стояли, замерев, глядя на портреты президентов, развешанные по противоположной стене, и надеялись, что наши товарки оплошают. Мистер Даркес медленно шел вдоль нашего строя, разглядывая лица и лениво улыбаясь, а мисс Глори что-нибудь говорила про каждую девочку.
- Лиззи... Математика и рисование... Анджи... Вышивание и готовка...
Очередь дошла и до меня.
- Китти... - мисс Глори замялась на мгновение, не зная, что про меня сказать - ни одно из девчачьих увлечений меня не интересовали, я бОльшую часть свободного времени я проводила, сочиняя страшные истории или обдирая коленки и локти об стволы деревьев.
Молчание затягивалось.
- Это наша Китти, - мисс директор неловко засмеялась, - она... фантазирует...
Мисс Глори растреяно посмотрела на меня, будто 8-летний ребенок мог подсказать ей, чтобы такого интересного рассказать про свою персону. Я перевела взгляд с Линкольна на нее и обратно.
- Мы думаем, со временем Китти может стать писательницей, - вывернулась мисс Глори, - у нее явный талант к выдумкам.
- Китти... - улыбнулся мне мистер Даркес, и я решила, что уже вполне могу предпочесть его Линкольну, - Кетрин, значит...
- Вообще-то нет, - выдала я, совершенно неожиданно для себя самой, - вообще-то я Катарина.
По ряду пронесся легкий вздох облегчения - такое бывает, когда ты точно знаешь, что попадет, но попадет не тебе. Мисс Глори побелела и прикрыла глаза - я только что нарушила все правила хорошего тона.
- Катарина, - черные брови Даркеса приподнялись к краю шляпы, - какое странное имя...
Он повернулся к мисс Глори, нервно сдавившей руки у груди.
- Да, по документам она и правда Катарина, но мы решили, что это просто досадная ошибка, и взялись исправить это недоразумение. Она Кетрин, - мисс Глори кивнула сушеной головой, - просто Кетрин.
Мистер Даркес смотрел на меня, а я на него. В его взгляде проскользнул интерес, он будто что-то решал для себя - и прошел дальше.
Мисс Глори продолжала рассказывать про каждую девочку. Я стояла, поедая глазами Линкольна, и пыталась понять, что за черт дернул меня за язык.
Дошла очередь и до Гвендолин. Она вытаращила свои и без того огромные глазищи с опахалами густых темных ресниц и вся вытянулась вверх, стараясь выглядеть выше - по росту Гвендолин сильно от нас отставала.
- Гвендолин, - произнесла мисс Глори, и я заметила, как смягчился ее голос. Даже директор любила кукольную малышку Гвендолин, - пение и танцы, а так же художественное чтение.
Гвендолин вперила взгляд в Джорджа Вашингтона и, судя по тому, как она покраснела от натуги, президент вот-вот должен был или сойти с портрета или, как минимум, поздороваться.
Мистер Даркес остановился рядом с Гвендолин и долго ее разглядывал. Настолько долго, что она даже устала разглядывать дядю Джорджа.
- Гвенни, верно? - наконец улыбнулся он.
Она скосила на него испуганный взгляд, залилась румянцем и тихо прошептала:
- Если так будет угодно мистеру...
Сейчас я не могу понять, откуда в маленькой сироте взялось столько житейской смекалки. Как она смогла нащупать именно тот рычаг, за который и надо было потянуть, чтобы умаслить эго молодого мужчины и выйти из наших серых стен? Словом, он выбрал ее. Мисс Глори сама пришла к нашу спальню, чтобы рассказать об этом радостном известии. Ее лицо снова пылало, а глаза блестели, и я уже решила было, что мое непрошеное выступление мне простится за общей радостью (как я узнала позже, радость была не только моральной - за Гвендолин было "пожертвовано" 50 000 долларов), но после пафосной и сбивчивой речи мисс Глори отчеканила:
- А Китти сегодня спит в чулане.
Что делать - полтора на полтора метра детского карцера были мне обеспечены, но это оказалось не самое худшее. За оставшиеся до отъезда три дня Гвендолин столько раз радостно повторяла, как ей жаль, что выбрали не кого-то из нас, и как ей жаль нас оставлять, что мы ее просто возненавидели. Невидимая грань пролегла между ней и нами, вселив в наши души и умы невиданное прежде единение - против той, которой повезло.
Она уезжала в солнечный теплый день, волоча за собой крохотный черный чемоданчик с немного личными вещами - действительно личными, а не детдомовскими. Они мало у кого были - большинство попадало сюда так же стремительно, как и я, и просто не успевало прихватить ничего в память о доме. Или память была такой, что лучше б ее не было. Словом, Гвендолин повезло со всех сторон. Мы стояли рядом с окнами, спрятавшись за шторами или в тени, и провожали ее долгими, одинаково тяжелыми взглядами.
Она оглянулась на минуту, будто почувствовала нас, пошарила голубыми глазами по стеклам - но никого не увидела. Приподняла руку, собираясь махнуть - и опустилась. Исчезла маленькая девочка внутри черной машины, хлопнула дверца, зашуршал гравий, хлопнули ворота, исчезла машина. Исчезла Гвендолин.
Прошло четыре года прежде чем черная машина приехала вновь.