- Блин, ну отчего всё так плохо-то? - вопрошаю я стенку.
Стенка молчит.
Я вздыхаю. Мотаю текст.
"Термодинамическое равновесие - состояние системы, при котором остаются неизменными по времени макроскопические величины этой системы (температура, давление, объем, энтропия) в условиях изолированности от окружающей среды. В общем, эти величины не являются постоянными, они лишь флуктуируют (колеблются) возле своих средних значений. Если равновесной системе соответствует несколько состояний, в каждом из которых система может находится неопределенно долго, то о системе говорят, что она находится в метастабильном равновесии. В состоянии равновесия в системе отсутствуют потоки материи или энергии, неравновесные потенциалы(или движущие силы), изменения количества присутствующих фаз. Отличают тепловое, механическое, радиационное(лучистое) и химическое равновесия. На практике условие изолированности означает, что процессы установления равновесия протекают гораздо быстрее, чем происходят изменения на границах системы (то есть изменения внешних по отношению к системе условий), и осуществляется обмен системы с окружением веществом и энергией. Иными словами, термодинамическое равновесие достигается..." *
Я бросаю планшетку на стол, закрываю лицо руками, с силой растираю ладонями.
Сука, как же плохо-то всё.
Галочий профиль.
Не открывая глаз, наклоняю голову, нащупываю виском край оконного проёма.
Раз. Два.
От ударов не становится легче, но фокус боли смещается в ушибленный висок.
ВСД гадит. Голову ломит, словно давление низкое. Шея опять. Сосуды не работают.
Боль в виске стихает.
Отвратительно всё.
Раз.
- Дело, безусловно, хорошее.
Вздрагиваю и открываю глаза.
Отец стоит, оперевшись на дверной косяк. Руки на груди.
- Почто ты, холоп, ведром по бревну стучишь? Какие мысли взбалтываешь?
- Я, это... Да никакие. Физика вот завтра, термодинамику выучить не могу.
Отец входит. Прикрывает дверь. Плюхается на койку.
- Пи**ишь ты, парниша.
Подымает палец, заставляя меня молчать.
- Я тебя двадцатый год знаю, так что давай не будем делать дебила из папы. Папа обижается, а у папы характер хреновый, ему нельзя. Ему мама тогда скандалы устраивает. А маму мы любим, хотя бы за техничное приготовление борща и идеальный характер.
Поправляет подушку.
Серьёзнеет.
- Никакая физика тебя не трясёт. Если у тебя болтология не врастает, ты свой шайтан-ящик включаешь и снайперскую винтовку берёшь, я сам видел.
Молчу.
- А раз ты решил мне на ремонте сэкономить, то что-то у тебя в другой области.
Щёлкает пальцем по спинке кровати.
Смотрит на меня.
- И кажется мне, что я подозреваю, в какой.
- Ни хрена ты не представляешь, - бурчу я в пол.
- Момент спорный. - голос отца неуловимо меняется. - Мне тоже двадцать как-то раз было. Так что давай попроще. Без отмазок. Или ты думаешь, я тебя топтать пришёл?
Вздыхаю. Молчу.
- Девушка? Карты? Деньги?
Угол рта подёргивается.
Папа сидит и смотрит. Не отвечу - не уйдёт.
- Первое, - глотку дерёт, в висках горячие уголья.
Папа задучиво вздыхает. Подымает левую бровь.
- Это хорошо.
Молчу. Смотрю на него. Хочется плакать.
Папа поясняет:
- Проблема - это то, что важно. И раз проблема - девушка, значит, у меня сын не законченный м*дак.
Шмыгаю носом.
- И страдания твои, я так понимаю, в выборе и реализация линии поведения. В вашем возрасте я, помнится, страстно не желал облажаться. Сама мысль о сём достославном прецеденте повергала меня в мистический психоз.
Папа поднимается.
- С тех пор у меня есть некоторое средство. Берите на жопу спортивные штаны и пошли на турник. Я в сале прослойки мостить, ты депрессию лечить.
Я потухаю.
- Не хочу.
Папа пожимает плечами:
- Не пойдёшь - хуже будет.
Неприятная угроза. Отец может быть очень суровым.
- Что ты мне сделаешь?
Отец хмыкает:
- Самое страшное - ничего. Я оставлю тебя тут сидеть, и к ночи ты весь себя изгрызёшь, обстучишь все косяки и попадёшься на глаза матери. Она устроит тебе фактурное представление на тему твоих сурьёзных молодёжных проблем с проникновенными разговорами, а я схлопочу за то, что у меня сыну крындец, и я ничем не занимаюсь и только жру и пью. И эти песни будут продолжаться недели две, и ты будешь не рад, что у тебя не нашлось ста грамм решимости пойти со мной сейчас.
Встаю.
- А если пойдёшь, - отец завершает мысль - то я смогу тебе подсказать, как из таких ситуаций выбираются. Рецепта не дам, но опытом поделюсь.
Отец выходит и оставляет дверь открытой.
Где штаны?
- Маэстро, - папа машет рукой на турник - вас ждут великие дела. Подтягиваться умеете?
Я крякаю.
- Намёк понял, - папа не удивляется - тогда подпрыгивайте, хватайтесь и висите по пять минут три подхода. Или пять по три, как угодно. Отвисите - попрошу на брусья. Сделаете брусья - поделюсь опытом.
Хмыкаю. Подхожу к турнику. Подпрыгиваю и хватаюсь за перекладину.
Папа запускает секундомер.
Руки болят. Запястья, кажется, растянул. Гудят плечи.
- Самая трудность в том, что вся боль ровно в твоей голове. Ты боишься оступиться, сделать неправильно, потерять своё иллюзорное обязание и непогрешимость. Фактически, тебя пугает не она, а ты.
- Но...
Папа прерывает меня.
- Не спешите, месье. Абы кто такого эффекта не вызывает. Вот, например, старый алкаш из соседнего подъезда - вот ради него ты бы так не страдал. Тебе на него посрать и бумажкой не ублагородить. А девушка, ради которой тебя так корёжит, для тебя важна.
Папа шмыгает носом.
- То есть она - высокий твой приоритет. Это второе.
Я вскидываю голову:
- А первое что?
Папа усмехается:
- Первое - что важно это т е б е. От этого и надо плясать.
У меня начинает возникать ощущение, что на турнике я висел не зря.
Папа встаёт.
- Пойдёмте-ка, коллега, в кафешку сядем. Там чай есть. А то что-то холодно тут.
Дробовик ревёт, и тварь падает на землю. Я подпрыгиваю, хватаюсь за крепёжную решётку рекламного щита и лезу вверх.
Быстро-быстро-быстро, эти суки с короткой памятью, но не надо их недооценивать.
Вверх-вверх-вверх.
Дробовик колотит прикладом по заднице.
Высока древняя водонапорная башня. 19-й век, говорят. Красный кирпич.
Шесть этажей.
Приоткрытое окно. Решётка.
Разбитое окно. Свободно.
Я протискиваюсь в него и падаю на пол последнего этажа. Вздымается пыль.
Закрываю глаза.
Сердце колотится в глотке.
Внизу визг и шум тварей, рвущих труп.
Лёгкие уже не жжёт.
Не открывая глаз, сую руку в карман.
- Не двигайся!
Открываю глаза.
В лицо мне смотрит ствол.
Отвожу голову в сторону, чтобы увидеть оружие в профиль.
"Сайга".
Вынимаю из кармана два патрона.
Дозаряжаю дробовик.
Роюсь в рюкзаке. Вот она.
Вода падает в глотку. Крышка прижимается к бутылке.
Кладу рюкзак к стене.
Ложусь на него головой. Дробовик кладу под руку.
Не до владелицы "сайги".
Пусть хоть ночь так стоит.
Сон рушится на меня как молот.
- Ээй, любовничек, - меня толкает в плечо рука.
Продираю глаза.
- Я тебе не любовник.
- Да ну, год назад все ноги обтоптал, а сейчас прости меня моя любовь? Козлы вы все, мужики.
- Мы козлы, а вы козы. Чего хочешь?
Пауза. Сухой смешок.
- Чаю хочешь?
- Хочу.
Галочий профиль над краем чашки термоса.
- Что смотришь?
- Хочу.
- Не слишком-то губу раскатывай.
- А этого не хочу.
- Ну и как ты тут очутился, нехочуха?
Молчу. Глотаю зелёный чай.
- Ну?
- Ты видела. По решётке.
- А под решёткой?
Переворачиваю обрезок банки.
- Благодарствую вам.
Улицы города замусорены. Листва, обломанные ветки, осколки стекла из окон первых этажей. Брошенные автомобили.
Бродящие между ними дикие.
Труп города.
Я выдыхаю носом.
- Что вздыхаешь?
Поворачиваю голову.
- Надо двигать к реке.
Чёрные волосы мотаются влево-вправо.
- Я остаюсь здесь. Пока войска не введут.
Я сплёвываю в разбитое окно.
- Войска стоят с той стороны реки и никуда абсолютно не торопятся. Две недели как минимум. Ну а я тебя не тащу.
- То есть мы что, в карантине?
Я киваю.
- Да, мы в карантине. Пока дикие не передохнут от голода. Это ещё месяца три-четыре.
- Что ж, жрать друг друга они будут примерно столько.