От нечего делать я то и дело, оглядывался, пытаясь угадать: кто еще из пассажиров маршрутки едет в Никольское с той же целью. С первого раза было понятно, что никто -- сидели в салоне пара-тройка старушек, стая теток с ребенком и ощетинившийся щербатый мужик б/у -- но я, тем не менее, все оборачивался, пытаясь взвесить хотя бы гипотетические шансы на сопричастность того или иного к Пище Великого Духа И Отца.
-- А чего тебя именно сегодня вдруг потянуло? -- произнесла, наконец, Юлька: ее вообще вводят в напряг затяжные паузы в разговоре. -- Не мог отложить в такую муть?..
-- Хм-мм, говорят, покойник любил травку покуривать. Слышал, для него нарочно из Амстердама привозили, как откаты... Может, и врут, конечно... Но вот в плане порева -- это ему завсегда было не в лом. Пил как прорва... В ВАШевских графиках это обычно назвалось: "подведение итогов"...
-- Фи, я как-то не об этом. Не хочу сказать ничего такого, но только у меня что-то прояснилось [с дипломом], как ты тут как тут. Из-за тебя второй день в универ не могу попасть...
И еще она сокрушалась насчет дождя, но я и здесь умудрился найти свои плюсы: "Зато уж на ментов точно не наскочим, в такую погоду они в Николаху не попрутся..." (неделю назад один сведущий журналюга предупреждал, что милиция порой устраивает засады в примелькавшихся местах)
Больше говорить не хотелось. Обычный треп был вывален друг на друга еще на остановке 102-го в Костроме. К тому же я в этой сфере не специалист. За всю свою 23-летнюю жизнь я так и не приобщился к одному из самых раскрученных брендов измененного сознания. То, что можно было рассказать словами, Юля объяснила мне еще года два с половиной назад. "Газель" доехала до конечной и я с облегчением закурил. Моя практикантка вдруг спохватилась, что мы без пакета.
-- Такие подойдут? -- показал я сигаретой. Она как-то неопределенно пожала плечами. Я подошел к забору и оторвал листовки: "План Путина -- Победа России" и контрацептивную "AIDS. Это может случиться с каждым!", смял их и засунул в рюкзак. Мы двинулись по поселку. Психиатрический пригород Костромы был изъеден прудами, одичало заросшими тиной, -- под моросью взбурлившейся уродливой мембраной пузырьков.
Мы нехотя озирались по сторонам
Пятиэтажные жилмассивы в конце концов увенчались тонкой струйкой кряжистых дач. А потом пошли перелески, и поле с ЛЭП-столбами, в тумане напоминавшими колодцы-журавли вымершего селения. Пастух вдали наблюдал за апатичным стадом коров.
-- Ненавижу осень, -- подытожил я, выбрасывая бычок в придорожный овраг, -- отупляющее время.
-- Красиво... Самое то под грибы.
Мы свернули и дальше пробирались сквозь кусты и коровьи лепешки. Тучи свалили от нас куда-то за верхушки сосен, оставив миру вязкий пуховик циклонического шлейфа.
-- Во сколько нам [на пресс-конференцию]? -- спросила она (уже начиная всматриваться в траву).
-- Пока еще ничего не знаю. Все как с цепи сорвались. Один паренек из "районки", тот вообще звонил: предлагал это дело как следует отметить. Ума не приложу ему-то чем ВАШ насолил. Вот меня он, губер, да, недолюбливал. Долго нам еще?
-- Вон к тому столбу. А в редакции чего?
Я не ответил, потихоньку тоже приступая к поискам. Не думаю, что именно мне доверят писать реквием по безвременно почившему Виктору Андреичу.
Шершунов, как и подобает расейскому губернатору, разбился в автокатострофе -- сегодня рано утром. Его служебная тачка врезалась под Москвой в какой-то зазевавшийся "форд-фокус". Скончался на месте и губерский шофер, -- но это так по мелочи, никто не заметил. Ладно, важнее другое. Я каждой клеткой чувствовал, что его смерть вышвырнула в отстой многолетний привычный режим, и очень многие вдруг зависли в жуткой энтропии. Для кого-то скоро начнется череда бессонных ночей, сплетен, интриг, мертвого зависания мозгов от кофе и сигарет нон-стопом. Но это все будет потом, а пока: Ctrl-Alt-Delete... Перезагрузка. И мы с Юлькой забили на все, закинули в рюкзаки минералку, пиво, бутерброды, какие-то теплые вещи -- и выдвинулись в свой странный поход.
-- Как они, в целом, выглядят? Я их с поганками не перепутаю?
-- Успокойся, вот найду и покажу, -- сказала девушка ( -- "Кстати, никогда не задумывался об этимологии слова "поганка"? PAGANI -- Языческий Гриб...").
Я старался делать все как она. И хотя особого толка в этом не видел, но так же присел на корточки и начал усердно рыться в промозглой траве, уже кем-то до нас истоптанной. Через полчаса тщетного поиска я начал скучать и поглядывать на выбивающиеся из стянувшихся джинсиков мощные Юлькины ягодицы:
-- Могла и без меня съездить. С таким беспонтовым зрением я тут нахненужен. А я бы замолвил за тебя словечко на журфаке.
-- Лови! -- в сторону мою уткнулась негодующая фига. -- Теперь не одной ли за тебя впрягаться, малыш? Я паццталом: наставничек... Ты бы, раз слепой, чем ныть, взял у вашей старушенции-корректора лупу: ошибки, сказал бы, кое-где поправить...
-- В картине мироздания типа?
Пикник явно не задался. Ветер драл кожу сквозь промокшую одежду, ботинки хлюпали при каждом шаге. И все казалось, на поле падает необъяснимая небесная тень -- делая силуэты полупрозрачными. Хотя времени было чуть больше полудня. Разгар (ха!) рабочего дня. С другого края поля за нами, на карачках ползающими по траве, наблюдал все тот же пастух -- думается, для местных это все привычное зрелище.
Первый трофей, как и ожидалось, обнаружила опытная Юлька. Нездорового оттенка гриб выглядел в ее пальцах этакой бледно-коричневой личинкой. Словно клубящаяся в недрах земли темная ядовитая нечисть попыталась пробиться сквозь толщу глинозема -- и оставила на поверхности свои отметины-язвы.
-- Что-то есть в их природе общее с прыщами, -- пробормотал я, скорее для себя самого. Не знаю, поняла ли она меня.
Дальше дело у нас пошло быстрее, особенно учитывая, что растут они небольшими плантациями, хотя -- (для тех, кто интересуется) -- одиночки тоже не редкость. Крошечные грибы прячутся в стеблях, ближе к тропкам. Приходится перебирать каждую муравку. Унизительно, конечно. Но когда имеешь дело с наиэффективнейшим снадобьем прихода -- такие мелочи побоку. Я тоже исхитрился добыть и кинуть на заранее расстеленные "План" и "AIDS" полтора десятка псилоцибов. Через пару часов дело было сделано.
-- Шестьдесят с чем-то, -- констатировала Юля, -- но только у меня норма, я больше двадцати пяти ни-ни... Ты уж того, съешь их как-нибудь.
-- А может мне, как неофиту, поменьше на первый раз. -- Зловещая непонятная масса внушала опасения, и решимости уже явно поубавилось. Я теперь готов был дать заднего, как иногда бывает у впервые прыгающих с парашютом, -- когда остается последний шаг в бездну.
-- Акстись, Mrakobezzz'ище. Ты после них на траву и смотреть не захочешь. Это даже круче чем секс, -- она нахмурилась. -- Или не так... Это вроде секса, -- она посмотрела на меня, встряхнула головой, снова нахмурилась и потерла переносицу, -- но только секса с Богом. Онитакое с мозгами вытворяют! Да скоро сам все поймешь.
Девушка разделила грибы на две части: "Надеюсь, поганки мы случаем не прихватили, но это уж как повезет". Видя мое смятение, она первая сгребла галлюциногены в ладонь, и многократно описанным в постмодернистской литературе движением закинула их себе в рот.
Я сидел по другой край агитлистовок, явственно, почти физически, ощущая во рту грибной вкус. Грибы я ненавижу с детства. Юля тем временем отошла за кусты "в туалет".
Меня начала бесить вся эта ситуация:
-- Пафосные, гляжу, брючки... Дольче-Габана?
-- Да нет, прихватила по случаю в Москве: у нас такие не найдешь. Скажи прикольно -- розовый под милитари. И ничего гламурного, глупый белый человек. -- Из кустарников она выглядела чем-то розовато-рыже-черным, как утренний глюк наркомана. -- Хотела еще и маечку такую. Но решила лучше зайти в "Азию"... Mrakobezzz'ик, мы ведь правду к Ипатию поедем? Давай, давай, ну давай! Там гулять красиво и вообще. Ты обещал.
-- И даже чисто, -- против воли согласился я. -- Помню, мы там посидели: так после нас гораздо грязнее стало... -- Тут уже я нахмурился и потер переносицу. -- Только тут такое дело: мне умные люди советовали закрыться дома, и на улицу не выходить. Под грибами, говорят, чего только не бывает. Поседеть можно.
-- Да не будет страшно, ну что ты как маленький? Наоборот... Или ты не хочешь увидеть Вещь В Себе?
-- Юль, серьезно, поехали ко мне, веришь -- нет, плохие предчувствия....
-- Я еще не совсем с ума сошла, чтобы под грибами заниматься любовью. Тем более с тобой.
-- Пофиг, как скажешь.
Я собрал грибы в ладонь. На мгновение показалось, что их ножки извиваются -- наверное, ветер вновь разыгрался. Небо опять разметили струйки мороси, а Юлькины рыжие волосы спутались в стеблях пожелтевшей осоки. Лес, у кромки которого мы сидели, затрясся мириадами стволом и ветвей. Осень все-таки, в самом деле, отупляющее время.
-- Меняем жизнь на мечту, -- зачем-то вспомнил я излюбленный слоган драгдиллеров всех времен и народов. И сделал это.
-- Пойдем быстрее, нужно успеть, пока не началось, -- поднялась она с травы.
Возразить было нечего. Да еще этот депрессивный пастух, который все пялился на нас... Короче, несколько минут спустя, мы уже сидели в автобусе, двигаясь в обратном направлении. Глядя в окно, на столбы, салатовых гайцев, растяжки, железные дороги и указатели, злобно пропускающие трафик, я вновь задумался о покойном губере. Десять лет -- или чуть больше, не помню -- он правил этими городами и лесами. И уже казался вечным, -- по крайней мере, нашему поколению. Если я таки получу в редакции задание написать обзорную поминальную статью про него, про то, каким он запомнился, то, наверное, втихаря так, мимоходом упомяну в материале постбитниковские его бачки. Солнечный осколок XX века, провинциально-модный советский колорит а-ля лесхозный стиляга.
ШЕРШУНОВ МЕРТВ!
Прощай, Эпоха.
-- Может, пока пиво откроем? -- спросил я с тоской.
-- Не надо. -- Юлька была само спокойствие. -- Весь эффект смажется. Отставим на потом... чтобы поотпустило.
-- Чтобы чего?
Высадившись в Центре, мы зашагали в сторону Ипатьевского монастыря. Опять ветер науськал на город дождевые тучи, и, бредя по расколотому асфальту ул. Островского, я отпустил свои мысли в свободное плавание. Интересно, зарождают ли эти улицы пасмурные трущобно-переулочные миры своих обитателей, или же напротив, сами жители возвели внутри себя поруганные нецензурным маркером кирпичи и бревна, панельные блоки спальных кварталов, -- спроецировав их затем снаружи?
Как я мог забыть выключить эту гадость?!
-- Да, -- ответил я, осторожно перебирая пальцами новое восхитительное тело мира.
-- Здравствуй, Юрий, узнал? Пресс-служба администрации. Сегодня, запоминай, в пять вечера в Малом Зале пресс-конфа первого зама губернатора Цикунова. В плане экстренные заявления и тому прочее. Сам понимаешь... э-э-э... Юр, ЮРИЙ! ты меня слышишь? НЕ ОПАЗДЫВАЙ!!!, без проблем?
Я закивал, выражая полное согласие и понимание, но тут сообразил, что в трубку надо еще и что-то сказать:
-- Об чем вопрос? в пять, так в пять. Жду нестерпением.
Язык у меня не то, чтобы заплетался, хотя и это тоже. Но расплывающаяся речь пустяковина по сравнению с тем, что каждый изрыгаемый звук отдавался внутри драконовским гулким эхом, сотрясавшим все, что осталось от тела.
Юлькины обещания не обманули: Воля и Представление, чуток помучившись, испустили свой смрадный дух и отправились в бездну. Спираль времени рассыпалось вдребезги бисером драгоценных бусинок-мгновений. И каждый этот обрывок стал своенравен и независим от других, не имел ни границ, ни истории, ни будущего. Некоторые мгновения были холодными и мертвыми, иные - влажные и теплые. Соприкасаясь, они сохраняли автономию внутреннего одиночества, но все же сцеплялись в своеобразные составы последовательности. И тогда можно было разглядеть отдельные закономерности, выражающие себя в лицах и фразах.
-- Ты чего? -- испуганно присмотрелась ко мне моя спутница.
-- Грибы -- Икстлан Точка Ру, -- засмеялся я.
-- А-а, -- протянула она, будто и впрямь поняла, -- быстро тебя... Ого! И мощно!
-- А че со мной не так???...
-- Да ГЛАЗА. Зрачки разъехались и кругами пошли: все цвета радуги. Ой! Кажись я тоже...
Обшарпанная горловина Островского перетекла в мост над Костромкой. А с него уже виднелись сусальные луковицы Ипатия, скукожившиеся под талым небом. И еще где-то вдали у самых облаков шумели леса цвета дорожной воды. Мне внезапно очень сильно захотелось отблагодарить Юлю за то, чтовытащила меня из кирпично-цементного 24/7 квадрата: дом -- редакция -- "Арт-Кафе" -- снова дом.
Рассказать ей что ли про пирамиды? Но как? Если про Пирамиду Солнца еще можно было что-то объяснить (да и то уж не в таком состоянии), то о Пирамиде Луны в человеческом языке не существовало ни одного слова. По крайней мере, я был в этом уверен.
-- О чем ты думаешь? -- спросила она. В этот миг я мог побожиться, что слышу ее мысли: "danger, главное не загоняйся слишком капитально, потом не разгребешься -- лучше вообще ни о чем не думать".
-- О словах. Что все в этом мире стоящее чего-то не имеет названия...
-- Красота... Любовь... Счастье...
-- А, пустое. Нагромождения пошлости. Даже у Милорада... и у него... придумавшего давать имена облакам, тоже... Иншалла! -- я вскочил на бордюр тротуара. -- Я и сам пробовал... их объяснить... Но слова -- дрянь. Пустые болванки, -- я не удержался и ущипнул-таки Юлькину грудь.
-- Почему тогда выбрал себе такую профессию?
-- Именно поэтому и выбрал.
-- Спустись, нафиг, не светись. Иди лучше ко мне. Вдруг, этот пастух нас ментам сдал.
-- Думаешь? Может и так, пускай. Я его еще там на всякий случай проклял, ублюдка.
-- Проклял? -- ее глаза засветились хищным смехом.
-- Ну да, -- мы пошли чуть приобнявшись, -- "Да постигнет его проклятье наше в его доме, житнице, постели, поле, в городе и дороге. Да будет он проклят в сражении, в молитве, в разговоре, в молчании, в еде, в питье, во сне. Да будут прокляты все его чувства: зрение, слух, обоняние, вкус и все тело его от темени головы до подошвы ног...".
-- Мда-а...свяжешься с тобой...
-- "...Как я гашу теперь эти светильники, так да погаснет свет его очей. Да осиротеют его дети, да овдовеет его жена. Да будет так, да будет так! Аминь".
Мы спустились с моста. Пасторальная картинка колоколен, яблонь и деревянных крыш чуть смазалась под дождем, но все великолепие прикосновения к Средневековью не смогли убить даже отвратные следы гоп-культуры и вырождения, коих полно в любом месте любого города, -- чего уж говорить про непогоду.
-- Ю-Линг... Юлиус, клянусь огромной вакуумной бомбой, я, конечно, знал, что накроет, но чтобы так...
На самом деле я хотел сказать, что:
1. поначалу, когда я поддался ее уговорам съездить в Никольское, мною двигала примерно та же жажда, что и у бухающего советского работяги: скрыться от затхлой повседневности в потусторонней яви (где того же трудягу отлавливали органы и замполиты);
2. но -- если уж быть до конца откровенным -- речь скорее идет о болезненном стремлении любого человеческого существа к ломке границ своего ненавистного безвыходного мирка;
3. а мир мой -- плоская земля на трех маленьких китах, запертая в сундучке средневекового дервиша. Где, как опухоль, раздулся цепкий и тяжелый словно пуповина, город-уродец и его изувеченные улицы. И вот теперь, в этот закрытый чулан -- с его нарисованными из фольги звездами и приколоченным к потолку месяцем -- врывается цветущий, полный жизни, возбуждающий ветер Запрещенных Вселенных, унося куда-то туда, ОТКУДАНЕВОЗВРАЩАЮТСЯ.
-- Предчувствия, говоришь... -- к чему-то сказала Юлька (по-моему, именно к этому моменту она тоже начала заговариваться), -- и у меня всегда под грибами предчувствия. Так, будто, мы сейчас... прямо сейчас потеряем что-то очень такое... от первозданной чистоты.
-- Ужоснах, да я тебе про это могу часами тереть. В любом, каком хочешь... [аспекте]. Вот, кстати, про этих клоунов: Бруны, Галилеи, Коперники, Эйнштейны... как я их всех ненавижу... Это из-за них мир так состарился...
-- Как странно... Странно нам все это знать... что они доказали... Что Вселенная круглая и на Край Света... идти бесполезно... его нет в природе. И Солнце погаснет -- и все здесь умрет. И мы об этом знаем... странно... И еще человек не летает, не может летать, никогда не взлетит... доказано...
-- Так если... если с детского садика тыкать в тебя физикой: "этого нельзя, это невозможно" -- уже мечтать будет не о чем. Если точно знаешь предел...во что остается верить?
[Мы наобум, как в лотерее, выуживали из наших топок обугленные головешки мыслей -- и вполне понимали друг друга].
-- Ты про чистоту хотел...
-- После атомной бомбы человечество рассталось с невинностью. Прежней чистоты уже никогда не будет.
-- Правильно их жгли на кострах. -- (Она подняла палец к небу). -- Мы с Обществом Верящих, Что Земля Плоская.
-- Обезьяны всяко людей кинули, когда не согласились с нами спускаться с пальм... Там хорошо... Бананы... только руку протяни... целыми днями кайфуй, спи, трахайся и радуйся жизни. Что еще надо! На хер Прогресс!
-- Она иначе все воспринимает, -- перебила меня Юлька, двумя пальцами, как козявку, снимая мою руку со своей попы. -- Прямо по Кундере: животных в отличие от человека никто из рая не изгонял.
-- Господи, кто она?!! Ты не гони так, не успеваю [соображать].
-- Девочка моя новая -- такая секси... Она поет в церковном хоре... (я тебе не рассказывала?..) И верит в Бога, глупенькая... И всегда одевает белое... И еще говорит, что счастье дано Богом всем, кроме человека... Счастье -- свойство всего живого, кроме нас... И ей еще только пятнадцать... такая... она такая...
-- А про людей она чего?
-- Что мы здесь чужие. В этом мире. У нас нет своего места -- Юля посмотрела на дальний буро-кирпичный берег Костромки, коптящийся заводскими трубами.
-- Не смотри туда. Кострома -- лютая жопь. Если уж на то, псилоцибы твои тоже не в тему. Звери их не едят. Они навроде никак не участвуют в биоценозе. Единственные, кто с ними соприкасается -- это мы, люди... вроде нас...
-- А что ты хочешь: и мы, и они пришли из Космоса. Но псилоцибы стоят на более высокой стадии развития. И управляют нами изнутри.
-- Курц! -- схватился я за голову. -- Ты помнишь Курца!
-- Угу, даже видела его недавно, трезвого. Верный признак, что он без денег... А что?
-- Как он их, сволочь, по ВОСЕМДЕСЯТ штук за раз жрет! -- (глубокий вдох), -- постой, ты... хочешь сказать... мы и псилоцибы родственны?
-- Типа того, а ты что, все еще не понял?
За разговорами я как-то даже и не заметил, что монастырь уже проплыл мимо нас. Позади остался и Этнографический музей, неровное скопище избушек-динозавров. Здесь, собственно говоря, Кострома уже заканчивается, -- настает простор и ветер. Дорога уходила в небо -- и нам оставалось только следовать по указанному Пути. С одной стороны от нас бурлила дождем Костромка, с другой -- тянулись перевитые красками дня перелески.
-- Такое чувство, что мы внутри огромного Алмаза.
Точно не уверен, кто это сказал. Скорее всего, я. Мне действительно так казалось некоторое время.
Радужная вода на асфальте взметалась сворами брызг, когда мы задевали ее ботинками. Небесная тень, примеречившаяся мне еще в Никольском, расцветала теперь целым каскадом огней, наводя на мысль, что Тьма многообразна и неисчислима, как человеческие характеры -- и что в мире бессчетное множество темноты и мрака, но нет двух похожих. Временами навстречу попадались прохожие. И хотя координация движения у нас -- клянусь! -- была совершенно в норме, и мы даже, чтобы не привлекать внимание, замолкали, когда кто-то приближался, -- встречные все равно шарахались и, оказавшись за спиной, заметно прибавляли шага.
И вот тут я совершил свою первую ошибку. Задумался: почему все эти люди реагируют на нас, как на чужаков, брызжущих ядовитой чумой?!! Что угодно, но этого нельзя было делать ни в коем случае... Логическое обоснование я нашел только одно. Псилоцибин что-то нахимичил даже не в наших мозгах, а в нашей всамделишности. Мы стали чем-то нездешним, небывалым или как там еще... нежитью? Ну типа, чем-то не от мира сего. Грибы (а я ЧУВСТВОВАЛ их внутри себя, -- как их огненно-острые готические шляпки царапают внутренности и вены) вытолкали нас наружу...
-- Ой, смотри-смотри, Юрик, правда, на Стоунхендж похоже!
То, что это не было галлюцинацией, я был уверен. Высящиеся кругом на асфальтном пустыре бетонные столбы, сверху спаянные такими же бетонными перекладинами, я видел и раньше. Поэтому сразу проникся к ним доверием.
Что-то подобное, походу, испытывала и моя практикантка. Во всяком случае, она сразу же, как и я, припустила к этому мистическому недострою. Из внешнего мира доносились бьющие по вискам вибрации, оседающие на глазах меркнущими багровыми пятнами. Юля долго соображала, что это звонит ее мобила:
-- Да. А, привет. Ничего вроде... Слышала, конечно... В смысле, что я об этом думаю?..
Наше Странствие между Лесом и Рекой утратило ориентиры. Словно бы у мира свело все до одного сухожилия и не осталось ни одной целой косточки. Я разлегся на плитах в центре бетонного круга. Надо разобраться: где мы? То самое место Без Названия, куда попадают пропавшие боги и духи, в которых разучились верить люди? Здесь в поисках Двери Обратно они бродят в пустоте навсегда забытые человеческими душами, поющие молитвы давно умерших религий.
Над Лесом сгущался запах -- из тех, что никогда и ни с чем не перепутаешь. Берроуз, перечисляя архетипичные запахи природы, явно позабыл упомянуть запах девичьего лона: один раз вдохнешь -- и уже никогда не забудешь. Лежа на бетоне, я все норовил пропитать им каждую свою молекулу.
-- ...В смысле, что я об этом думаю? -- говорила в трубку Юля, попутно маркером расписывая внутреннюю сторону столбов. Она плавно и вкрадчиво перебегала от одного к другому, оставляя за собой черные криптограммы. Одну из них я даже узнал: похожий на паука, северорусский громовой знак-оберег.
Но я как-то и не придал этому значения. С Юлькой и не такого насмотришься.
Иногда, когда мы, бывало, вдвоем заночевывали у лесного костра, она ("начитанный ииспорченный ребенок") уходила во тьму: камлать...
-- В смысле, что я об этом думаю? -- говорила моя Спутница. -- Мне это по барабану. Да, совсем. Погоди, тут рядом спец находится, в политике рубит. Парламентский корреспондент...
Я замахал руками, но над моим лицом уже навис сотовый, и надо было быстро принимать решение. Я рывком выхватил мобильник и тут же просек источник Запаха.
"Шершунова убили, -- от трубки тащило так, будто прямо на моем лице сидела Пизда, -- ничего случайного. Он в Москву ехал договариваться по строительству Буйской АЭС. Там его и подрезали. Ярославцы. Им эта стройка, как кость в горле. Губера уже не раз предупреждали".
Я вдохнул поглубже и ответил:
-- Нет, это всяко деза.
"А что тогда?" -- удивилась трубка-пизда.
-- Пиар-акция "Форда" по продвижению "фокусов".
-- Ты полегче там, -- пропела Юлька, -- тут Осеннее Равноденствие кругом... И это, главное, не выходи за Круг. Там в Лесу тризна.
-- Чего?
-- По Хозяину -- губеру твоему.
Я огляделся, но почуял лишь душные испарения, бьющие из-под корней и палой листвы. От них потянуло плеваться -- в самом прямом смысле. Слюна переполнила рот и стекала по подбородку, вязкая, оплавленная и твердая как пластмасса. Да и сама гортань приняла какие-то скотские, животные очертания: огромный шершавый язык, не способный ни к чему, кроме мычания.
Лихорадочно отплевываясь, я свалился со своей бетонной лежанки и на четвереньках переполз к Юльке: девушка стояла у одного из столбов -- с, по-моему, тем самым пауком-оберегом. Зажал голову ей между коленями.
-- Почему, кстати, нежитью? -- спросила она сверху.
Каждый звук этой ее фразы моментально, как в горячке, насыщался галлюцинаторным видеорядом. Мозг стал обжигающим, как цвет осеннего леса -- я почти видел, как громоздкими червями шевелятся его извилины, натыкаясь на внутренние стенки черепа. Я покрепче сдавил голову Юлькиными бедрами. О чем я в этот момент думал? Отчего-то раньше, до сегодня, никто особо не заикался о губерских передрязгах с Лисицыным. Тем более журналисты: они бы, между нами говоря, обосрались.
-- Юль, по-моему, это передозняк, все, приехали. Мне срочно... что-то такое, чтоб отойти... Чтобы не так было видно... -- Я проговорил это, с трудом выцеживая звуки, еле находя слова, -- и словно в шпаргалку вглядываясь в Лес.
Там горел высокий в полтора человеческого роста огонь, освещавший дикий языческий хоровод. Зашедшиеся в неистовом переплясе десятки фигур с головами кабанов, лис, медведей, волков, еще кого-то (я понял, что это своеобразные маски, надетые на чьи-то головы -- и от того первый эффект несколько ослаб) шли кругом по зову невидимого бубна. Самое удивительное, что все они нисколько не нарушали одиночества, безусловное ощущение безлюдности, напротив -- еще более подчеркивали пустынность этогоместа. Одетые в длинные льняные рубахи с вышитыми на рукавах красными узорами, они ходили и бегали по кругу, кружились вокруг оси, поднимая ленивые клочья снега, падали на колени, и наоборот, прыгали ввысь, стараясь пронзить собой небо -- и все в полной, тщательно оберегаемой тишине. Безупречное средоточие белого цвета, холода и тишины.
-- Потому что еще немного, и я выпаду с концами, поверь. Ну, черт, да помоги же ты мне! Только быстрее. Я так долго не протяну.
-- Держись тогда, мы пойдемдальше, -- Юля повела меня за руку, -- прямо по курсу: дачный поселок.
-- Какой еще в жопу поселок?
-- Да потише ты. Не ори так. Попробуем раздобыть там водки. Лучшее средство.
-- А запивать как?
-- Даже не знаю... Решим. Помнишь Сесенина этого, ну на Привозе живет, лет за тридцать. Тогда сидели с ним в "Арте". Ты потом еще сказал, что "да, прав был Dr. Evil: нет более жалкого зрелища, чем стареющий хиппи"...
Я молчал, сосредоточившись на дороге, -- и боясь даже посмотреть, что творится вокруг.
Не знаю... Может все так и принято под грибами, все на самом-то деле в норме... А я просто по не опытности взял да и сел на измену. В подобных двусмысленно-затруднительных ситуациях я предпочитаю на всякий случай затаиться и отмалчиваться, ничем себя не выдавая, и ждать, что будет дальше.
-- Когда у него Жанка родила, он ушел в глобальнейший из всех запоев, какие я в жизни видала. Уходя на работу, Жанка сцеживала свое молоко в баночку, -- ну так делается, принято так, в общем. Вот, и Сесенин -- больше было нечем -- запивал водку этим молоком. Потом говорил: "гадость жуткая!"
-- А пиво! ПИВО! -- я даже подпрыгнул, едва не вывихнув свою и Юлькину руки. -- Как я забыл, твою мать, "любим пиво и вино, потому что жизнь -- говно!" -- скинув рюкзак с плеча прямо в лужу, начал остервенело рыться в его потрохах. На землю, в грязь, под тихое матюканье, полетели минералка, бутерброды, какие-то блокноты, изжеванные листы бумаги.
И вот они: пара бутылок, за которые я схватился как за соломинку. Чуть не сломав зажигалку, открыл сразу оба пузыря и начал прилаживаться то к одному, то к другому.
-- Мне-то хоть оставь, жадина, -- судя по болезненно сжатым губам, на пиво Юлька расчитывала не меньше моего: тоже вопросик, что у нее у самой с рассудком творится. Может и так, что он уже объявил бунт на корабле и теперь готовится к решающему предфинальному рывку. Хоть по виду, конечно, и не скажешь -- так, легкая дрожь по ее телу.
Да, чуть не забыл -- сильно подозреваю, что стоял невъебенный холод. Но когда ты наяву видишь себя самого, хватающего ртом дождь, тут уже не до озноба.
-- Прости, крошка, -- я перевел дыхание, -- но с пивом тебе вышел облом. Грибы, они, походу, не для меня... они, так, для тех, кто попроще... Это жесть! У меня здесь, -- я, едва не промазав, ткнул пальцем в голову, -- слишком много говна всякого скопилось.
Юлька, знавшая меня не первый год, думаю, поняла значение последней моей фразы. А я даже сейчас, набирая этот текст, и находясь в относительно трезвом состоянии, не совсем врубаюсь в ее смысл. Дело, похоже, в том, что еще подростком я превратил свой внутренний мир в испытательную лабораторию саморазрушения. Я прошел и тропами Язычества, и по зыбкой неверной переправе Манихейства. Позднее заносило меня в Тантру; я пичкал себя ересью карматов; и, собирая осколки Зороастризма, не брезговал хотя бы мысленно погружаться в Нижний Мир Алтайских Шаманов. Я наловчился детонировать религиозные извращения, безбожно, как общепитовский бармен, разбавляя их солипсизмом, релятивизмом и прочей дурной нечистой мутью. Получившееся варево принято называть отравляющим сердце и душу Syndrome of a metaphysical intoxication.
Syndrome of predominant idea!
По мозгам это месиво дает примерно так же, как если закинуться упаковкой феназепама, набодяжить лютого винта, забить сверху марокканских шишек, и всю ночь напролет затем догоняться димедрольным осетинским портвейном. (Один чувак как-то вытворял все это на моих глазах -- так что я знаю, о чем говорю).
Забавно сейчас все это вспоминать... Духовные поиски... Временами мою башню перекореживало настолько, что -- займись только мною по-настоящему -- я смог бы стать отличным наглядным пособием по циклофрении. В принципе, наблюдать это прикольно: но только если происходит с кем-то другим. До сих пор ощущаю эхо тех славных событий...
Но все-таки тогда я нашел единственный приемлемый выход. Отвязаться от всего того, что входит в громоздкое и непонятное определение "личность". Что для этого требовалось? Поразмыслив, я вывел на свет собственное определение Духовной Свободы: "ни во что не верить -- никого/ничего не любить -- ни на что не надеяться".
Вот так: я отправил на свалку все системы Ценностей и Запретов!
Помните: "никаких грехов, никаких богов, никакой судьбы, никакой надежды". В свои двадцать с небольшим, ничуть не жалея, я стал полным духовным банкротом. Стал свободен и чист -- ровно настолько, чтобы взгляд не замутняла ни одна соломинка, не говоря уже о бревнах. И достаточно молод и одинок, чтобы подготовиться к встрече с [...] (мне по барабану: каждый волен вставить сюда личное определение -- в меру своей metaphysical intoxication).
С данной позиции жизнь очень легко воспринималась, как мерзкая привычка просыпаться по утрам. С какой бы скверной ни столкнулся накануне. И какая бы ни ждала впереди. А чтобы не было слишком паршиво, быстро осваиваешь навык: злобно клацать зубами на любой внешний раздражитель.
Но грибы...
После них сама эта постановка вопроса уже не катит. Уже не до такой роскоши как мироотрицание -- теперь, когда знаешь, настолько хрупок этот баланс света и жизни. Всего один шаг в сторону и тебя берет в клещи засасывающее понимания существования иных враждебных измерений. И как не крути, с этим мне теперь жить до конца дней...
В тот осенний вечер я вылез из своей мизантропской пещеры и осторожно оглянулся вокруг. И мир уже не казался огромным паразитирующим полипом. Может даже, впервые в жизни я почувствовал к нему, замученному до полусмерти... не любовь, конечно, -- симпатию. Это очень разные вещи: любовь и симпатия. Как косяк и сигарета. При очень похожих внешних обертках -- исполинское, галактическое отличие начинок: их происхождения, действия и эффекта.
Так вот -- о Мире. Похоже, только я один понимал его истинный цвет. Цвет забытого в утренней песочнице пластмассового оранжевого кубика с отколовшимся уголком. Поднося его к солнцу, заглядывая вовнутрь, наблюдаешь, как полуденные блики растапливают в солнечном масле стекла и асфальт, и теплую мякоть неба, и уходящие вдаль дороги летнего орнамента.
Но мне-то эти заблудившиеся в облаках горизонты, соблазнившие не счесть сколько поэтов, мне все эти мимолетные видения счастья -- как изящное сияние тысячи белых мечетей для крестоносца, на всех парах драпающего из Святой Земли. И бесполезно питать надежды к каждому новому шагу и дню, -- как безнадежно любить окаменелость зла.
Или свирепо гнобить окаменелость зла, какая разница?
-- Но пока мы здесь, сердце мира будет биться, -- сказал я девушке.
-- Давно ли? [понятия не имею, о чем она хотела спросить].
-- С некоторых пор, -- глухо отозвался я, не желая пускаться в подробности.
Сверху над нами царапнул тучи клин перелетных птиц. Девушка отстраненно скинула гриндерами пустые бутылки в кювет.
-- Пойдем что ли тогда обратно. Тут уже больше нечего ловить. Сколько, не в курсе, натикало?
-- Ум-мм, полшестого. А это -- мне, правда, очень нужно знать -- день сегодня какой?
-- Двадцатое сентября. Начало нового 1385-го года Солнечной Хиджры... Спаси нас Аллах.
В кадильном туманном воске, как оттиски на свечах, рождались слова:
-- Веди нас дорогами кривыми, дорогами заблудших, тех... -- (пауза, пока мы закуривали), --попавших под гнев Твой... Погоди секунду, а куда, я чего-то не помню, мы собираемся идти?
Но она не ответив и не дожидаясь меня, тронулась с места. Юлька шагала не оборачиваясь -- и явно чем-то в край взбешенная. Я же плелся следом, по обломкам собирая воспоминания последних двух-трех часов. Сознание потихоньку прочищалось, миллиметр за миллиметром отвоевывая занятые грибами позиции. Я даже начал успокаиваться. Похоже, что мы возвращаемся обратно -- Лес тянулся теперь по левую руку.
Неожиданно в голову мою закралась неожиданная догадка:
-- Без поганок видно не обошлось...
-- Раз на раз не приходиться, -- смущенно объясняла она. -- Был случай позапрошлой осенью. Мы закинулись втроем: я, Юджин и Вольдемар -- он, кулинар гребаный, испек целую корзину пирожков с псилоцибами...
-- Вольдемар -- это который педик из театра: "старый алкоголик и воинствующий эстет"?
-- По типу, сама не понимаю, как он к нам прицепился. Ну да ладно, проехали. Понесло нас в лес: по грибы, которые настоящие, съедобные...Неладное я почуяла еще по дороге, но промолчала. На всякий раз решила держаться за Юджина и баста -- он все ворчал, что его якобы не накрывает.
-- Нашла, кому поверить.
-- Ну, это я сейчас понимаю. Я тогда шла за ним по пятам, след в след. Вот рыскаем мы по лесу, я делаю вид, что чего-то ищу, отмахиваюсь от глюков. Вольдемар куда-то запропастился, и мы с Юджином одни в дебрях, в буреломе... Можешь себе представить? Он тут ко мне и поворачивается с улыбкой: "Юль, я грибочек нашел" -- и радости полные штаны. Я смотрю на этот гриб -- и даже не объяснить, такая волна ужаса окатила. Я как завизжала, чуть со всех ног по лесу не кинулась...
Чего он такого нашел, спросил я. Хотя мыслями был в какой-то бредовой дымке. Видении-образе: ясный бескрайний весенний луг от неба до неба, пахнущий цветами и медом... Там еще был путник, прилегший на травы... Он закрывает разморенные теплынью глаза... И тут же, прямо в следующий миг, просыпается в плену кривых злобных лап дремучей, непролазной, беспросветной глуши... Откуда это?
-- Огромную, гнилую поганку. Тут-то у меня миф и развеялся. Юджин вообще ничего не соображал, его унесло, как дистрофика ураганом. Ну и мужики пошли...
И миф действительно развеялся. Наше Странствие продолжалось под бомбежку чокнутых, травмированных мыслеформ. Из гудящего в обоих полушариях роя наша речь едва ухватывала какие-то буйные обрубки. Они слетали с губ, изуродованные до неузнаваемости, до того негодные к употреблению, что даже тошно их вспоминать.
Псилоцибы пошли в контрнаступление по всем фронтам. Первыми нервы сдали у Юли. Не говоря ни слова, девушка кинулась с дороги прямо в гущу Леса. И тут я тоже увидел ЕГО: истощавший враждебность неясный силуэт, вышедший на отвороте Дороги... Всем, хоть раз заглядывавшим в Зеркало Мира знакома эта гнетущая поступь Вселенской Чудовищной Паранойи.
Я среагировал мгновенно, и так же стремительно, как моя практикантка. Глинистая земля под ногами резко ушла вниз, я кубарем скатился в овраг, чем-то напоминающий потрескавшиеся ребра динозавра. Отгоняя с глаз банду пульсирующих жидких искр, я поднялся.
И стал чуть ближе к небу.
Юлька была уже далеко -- проворно хрустела ветками в самом сердце Леса.
Выбравшись из сорняковой заставы, я помчался следом. Все равно куда: лишь бы скорее убраться как можно дальше.
Не сказать, чтобы деревья теснились частоколом, но изрядно перекашивали в сторону, затрудняя ход. Их ветви напоминали зигзаги черных молний. Пару раз я чуть не налетел на мертвые стволы, что уже росли не к небу, а стремились обратно под землю.
"Извиваясь, мельком подумалось мне, как застигнутая зарей нечистая сила, не успевшая укрыться в темных норах".
-- Кто это был? -- шепотом крикнул я девушке.
-- Менты. Они нас выследили.
Я застал Юльку, прислонившейся к дереву, тяжело дышавшей после броска. Снаружи сгущались сумерки -- Небесная Тень на сей раз приняла образ тьмы-подростка. Она все толкала нас в спину, радуясь новой игрушке. Но сил уже не было. И я уселся на россыпи желтой листвы, привалившись с другой стороны Юлькиного дерева.
Только сейчас заметил чахлый заборчик Этнографического Музея. Мы, оказывается, почти вышли к Цивилизации. Но от этого стало совсем не по себе. Я перевел взгляд на обрубок ствола, похожий то ли на Велеса, то ли на Кецалькоатля.
-- Что, деревце понравилось? -- заметила Спутница мой завороженный взгляд. -- НЕ МОЛЧИ. Ненавижу, когда у тебя такой взгляд, и молчишь.
-- Не-а, уж больно оно на этого похоже -- Бога.
Сказав это, я с разбега накинулся на трухлявый ствол, со всей дури, с несусветным грохотом, долбя по нему ботинками. Повалить на землю болезное полено труда не составило. Но разнести в его щепки, как того хотелось, не вышло...
-- Хорош галашиться! хватит! хватит! -- девушка чуть ли не со слезами принялась оттаскивать меня, вспотевшего, раскрасневшего и растрепанного, от недобитого божества.
"Она права. Надо привыкать к поражениям" -- я позволил ей сгрести себя в охапку. Мы сцепились в нежный клубок, и она гладила меня, пытаясь успокоить:
-- Mrak... Юр, у тебя уже проседь в волосах. Здесь. И вот здесь немного...
Я в ужасе отлетел в сторону:
-- ОТОРВЕШЬ ГОЛОВУ К ЕБЕНЯМ!
-- НЕ ОРИ НА МЕНЯ!!!
Юлька вскочила на ноги и зашагала прочь, в сторону Музея. Я сделал слабую попытку ее догнать, но запутался и повис в разлапистых кустарниках. Какая-то лохматая культа съездила мне по лицу. И я как завороженный следил за удаляющейся Девушкой. На нервах ее походка напружинилась, огненные волосы разметались, как космы ведьмы. И ее ягодицы упруго и прощально подмигивали из-за кордона ветвей, сучьев и темноты, качаясь в такт пульсации мира. Убивающая в своем целомудрии готовность к соитию и продолжению рода.
Я, как юный Феогнид, наполнился эротическим пафосом и экстазом Пустоты... Дикая животная Нежность, Любовь и шизофренический Секс: то немногое, чем еще можно отгородиться от инфернальных клешней реальности. Но не может же она бросить меня здесь совсемодного, перевариваться в кишечниках Леса? Или может? И сколько еще я смогу выдержать, прежде чем один из неприкаянных лесных бесов выжрет весь мой рассудок?
Сев на корточки, я запустил руку в лиственный ковер -- и припорошил желтизной голову. До безумия захотелось послушать что-нибудь из русской психоделики. "Вечную Весну", а еще лучше "Семь Шагов За Горизонт, часть 1". Ее и в нормальном-то состоянии слушаешь -- вставляет до дрожи, до судорог. "Шаги" -- целый артобстрел причудливых, диковинных Узоров Слов; молниеносная атака Психоделической Армии Первобытных Базисных Образов, бросающей свои эскадроны смерти под корку сознания. И порой кажется: вот-вот голова рванет ко всем дьяволам, не в силах более вмещать в себя этот неимоверный Поток -- и в то же время, нет на свете ничего такого, чего бы хотелось больше, чтоб только он не прекращался никогда. Самое главное, когда слушаешь "Семь Шагов": с самого начала не пытаться понять их смысл. Многие из-за этого сходили с дистанции.
Тебе достаточно наполнить разум накатывающимися на тебя картинками -- а дальше сознание само сгруппируется и выплывет по волнам Отзвуков и Отражений. И весь кайф в этом: что каждый раз новым.
Юльки все нет как нет. Мне вспомнилась ее девочка из церковного хора. Вот бы ее сюда позвать. Под предлогом интервью, хотя бы. Все малолетки представляют журналюг этакими проводниками Знания и Культуры в массы. Или, на крайняк, опорой Общества и Морали. Какие, интересно, эта мразь соорудит выводы, увидев нас -- двух вусмерть обдолбанных прихиппованных циников? Психологическая травма на всю жизнь, с последующими отклонениями в развитии и кучей всевозможных комплексов...
Хотя, стоп! Есть вариант получше. Я резво собрался обратно на Дорогу, по пути обдумывая новую идею. И чем больше я о ней размышлял -- тем больше она мне нравилась.
Это будет совершенно новая форма искусства. Точка ее самореализации. Все прежние уже не катят. Просто, они так и не оправдали надежд. Попадали вниз, как звезды со скользкого полированного неба. А то, что задумал я -- так быстро не забудется. По классификации Борхеса это, несомненно, будет "История о самоубийстве Бога".
Я вскарабкался на бульвар под стенами Монастыря, выбрал место для идеального обзора: чугунные перила набережной. Закурив бог знает какую уже сигарету за сегодня, я, как полководец, осматривал поле будущего шедевра -- РАЗРУШЕНИЕ ХРАМА.
Ипатий... Сакральный пуп города -- почти семь сотен лет подпитывающий его существование... Я прищурился, оценивая, сколько понадобится взрывчатки, чтобы сравнять это гнездовье с землей.
Можно, конечно, обойтись и банальным поджогом. Но я всю жизнь питал слабость к эффектным сценам. Только вдумайтесь: в единочасье сотворить куб духовной чистоты -- тысячи мужчин и женщин по всему свету не смогут не оценить эстетическую законченность нового жанра... И приписать внизу, после "Занавеса": "Никто не аплодируют. Все молча и поодиночке покидают представление.Даже те, кто пришел парами. Каждый растворяется своим собственным маршрутом в сгустившихся сумерках, выбирая способ дальнейшего умирания". И т.д., и т.п.
...Паранойя крепчала. Мне уже требовалось немалых усилий, чтобы сдерживать рвущиеся наружу всплески страха, особенно учитывая, что там и сям ошивались отряды двуногих. Полный Пиздец начался, когда на меня с лаем кинулась оголтелая беременная сучка неясной породы. Злобная тварь щерила свои устрашающие зубы, норовя вцепиться в мою штанину. А я почуял, как парализовало все части тела. И не мог оторваться от собачьих мутных глаз, вдавливающих в землю тупой бессмысленной правотой.
"Фу!" -- раздалось в воздухе. Собака прыгала вокруг, не решаясь пока атаковать. Да этого и не требовалось. За каких-то пару секунд я превратился в растение.
"Фу!" -- кричал подбегающий щекастый спиногрыз в спортивном костюме. За ним семенила Мамаша с поводком в руках. "Место! К ноге!" -- Спиногрыз никак не мог урезонить шавку. Ломающийся голос не канал под командирский. Но собака, уже удовлетворившись, сама подбежала к хозяину.
-- С вами... не укусила?.. в порядке? -- спросил Спиногрыз виновато.
-- Тёма, отойди немедленно! -- приказала Мамаша.
Ей одного взгляда хватило, что оценить ситуацию. Вечером она будет объяснять Спиногрызу, что вот такие, с выбивающимися из-под темных курточек кислотно-зелеными футболками, с всклокоченными волосами, вымаранные и немые, с безумными стеклянными глазами -- такие хорошему не научат.
Я сидел на перилах, нахохлившись и чуть уменьшившись в размерах, наблюдая за вылезающей из Леса подмогой. Юлька явно растеряла значительную часть лоска...
-- Ты удивишься, Юр, я придумала гениальное название статьи-реквиема про Шершунова: "ВАШу мать!"...
Нет таких слов, чтобы выразить до какой степени я обрадовался ее появлению. Мы поцеловались. Причем, хоть убей, не пойму, как это нам удалось: и у меня, и у Юли во рту было по сигарете.
-- Ты где пропадала, солнце!? Я тут уже чуть не ебнулся ныне и присно, и веки веков...
Как выяснилось, подруга моя уже успела пробраться на территорию Этнографического Музея. Ей давно -- как она объяснила -- хотелось черкнуть маркером на бревенчатом боку одной из избушек: "LIKE A ROLLING STONE!".
-- И как, удачно?
-- Не совсем... Там внутри кто-то ходил. И светился.
Меня передернуло, что я даже откусил фильтр сигареты. Юлька помогла мне закурить еще одну. И начала гнать, что чувствует чье-то Присутствие. Оно растворено в эфире, но в любой миг может сфокусироваться и материализоваться. И что нам лучше убраться отсюда до полуночи.
-- Я все поняла, мы залезли на их ареал и это добром не кончится.
Я пытался ей втолковать, что не смогу сделать и шагу, что забыл, как это делается: врожденные рефлексы, по всем законам войны, бросили меня, как лишнюю обузу. Но Юлька вцепилась в меня мертвой хваткой, убеждая, что главное сделать первый шаг, а там уже все само собой устроится. После этого она стащила меня с перил и, повела по бульвару под тяжелыми стенами Монастыря -- в сторону города.
-- Юленька... но там же, вокруг Музея, ров. И нет никаких мостов...
-- Как это нет?! Я прошла по Мосту. Он такой навесной, как у инков. И с него водоросли свисают. И я еще постояла на нем, вспоминая про того Китайского Поэта. Который утонул, пытаясь достать из пруда отражение Луны... -- и тут она замерла, шепнув мне на ухо: "ты это слышишь?".
Да, черт возьми -- я тоже начал слышать чьи-то шаги рядом. Тошнотворное ощущение. (Попробую объяснить: так иногда бывает, что все происходившее с тобой "ПРЕЖДЕ" -- пусть и при всей своей бесчеловечной абсурдности -- но все же наполнялось неким гаснущим светом повседневной логики; а все то, что творится "ТЕПЕРЬ": влегкую можно уподобить лодке, несущейся к водопаду).
-- А как. Ты вышла. Из Леса?
-- М-м-м, бр-р-р, ты не поймешь, наверное. По светящейся тропке... похожей на нитку. На Нить... Здесь, сейчас, это кажется странным. Но там, поверь, это все в порядке вещей. У каждого человека в этой жизни своя персональная Нить... В некоторые моменты жизни ее можно увидеть.
Больше я не стал расспрашивать ее ни о чем. Было понятно, что нам обоим необходимо укрытие. Нужна передышка -- хоть какая-то. Любая. Я сказал об этом девушке.
-- В кафе, -- ответила она. -- Вон, в десяти шагах: "ПроВИНция". У них есть пиво. И сигареты. Мои уже на исходе.
Что бы не шло рядом с нами -- в кафешку за нами, я надеюсь, оно не попрется. Мы встали у входа, изучая обстановку (я предусмотрительно закурил). Видимых примет засады или западни не наблюдалось. Однако мы все равно замялись в нерешительности.
-- Юль, проверь, чего там...
-- ЧТО? А чой-то не понимаю, кто из нас двоих мужик...
-- А я с сигаретой.
Короче, не помню, что мы там в итоге решили -- но вскоре уже сидели за столиком теплого зала. Юля отлично справилась с заказом: четыре пачки сигарет и две кружки "Сибирской Короны", регулярно наполняемые по мере того, как мы их опустошали.
Юлька, создавая уют, врубила свет настольной лампы. Наверное, зря. Сидеть в полумраке было бы спокойнее. Официантки косились на нас: перепачканных, мокрых и потрепанных, обляпанных листьями и мелкими ветками. Ситуацию отчасти спасало то, что кроме нас посетителей в "ПроВИНции" не было. И можно было забить на условности.
Мы опрокинули в себя первые кружки. Затем еще и еще.
Грибной дурман сменяло такое знакомое, привычное, как утренняя эрекция, такое родное состояние пивного опьянения. Я наконец-то разжал окоченевшие нервы. И мы, не сговариваясь, начали передавать по кругу старые хипповские и писательские байки. И мечты...
При свете лампы все это казалось вполне осуществимым. Наше будущее -- и все те, с кем мы еще свидимся на дорогах вселенной... Города-самцы, где небо задернуто смогом, и круглый год рвется наружу война каждого их обитателя. И города-женщины, где улицы вырядились в свежие одежды парков, и новые дни выглядывают, как занавески из окон... И те далекие края, откуда, следуя за девятихвостым знаменем Чингисхана, вышли наши предки, и где мы (я свято в это верю) навеки осядем: у берегов то ли Селенги, то ли Иртыша. Там, где перемешались пропахшие полынью леса, степи и горы; и люди кутаются в языческой пелене, и, опорожнившись, подтираются левой рукой.
Псилоцибин покидал шокированный мозг. После шестого или седьмого пива искалеченное сознание притупило абсурдную запредельную ясность. "Система восстановлена после серьезной ошибки. Отправить отчет в корпорации Microsoft".
Но перед тем как выветриться, галлюциногены отдали последний салют. Так сказать, прощальный взмах крыла мифической птицы. Я не мигая, как крокодил, уставился на официантку: молодую брюнетку, менявшую нам пиво... Я путаюсь в собственном восхищении: в жизни не видел ничего более эротичного.
Если миниатюрные блондинки похожи на ювелирные украшения, то брюнетки, без сомнения -- на кондитерские изделия высшей пробы. Свежие, захватывающие линии -- эксклюзивный товар для элитарного вкуса.
Официантка меняет нам пепельницу.
На раскосые азиатские глаза падает иссиня-черная вавилонская челка. Толстая коса достает до талии и смуглых тяжелых бедер танцовщицы живота. Я, не отрываясь, слежу, как острые, взнузданные бюстгальтером, цепкие грудки, едва показываются из выреза блузки, -- я знаю, что они прохладны и чуть солоноваты на вкус. Бедра, их запах, их покачивание, пространство между ними, перерезает линия юбки -- становясь еще одной линией тела, только чуть менее плавной, чем все остальные.
Я заворожено наблюдал, как она скрылась в подсобке, -- очень остро осознавая, что лучший, КЛЮЧЕВОЙ, момент жизни уже позади. Я наклонился к Юльке:
-- А чем, слушай, закончилась та история с Юджином?