Ночью город содрогнулся. Дрожали окна, дрожали двери, стены дрожали, осыпалась с потолка штукатурка. По комнатам бегали столы и стулья. Серванты выблёвывали десятилетиями копившийся фарфор и хрусталь. Трещал дубовый паркет и пластиковые панели. Это в доме. А на улице озверевшие деревья хлестали друг друга голыми ветками.
Лопались водо-газа-и-чего-то-там-ещё-проводные-трубы. Свет то появлялся, то исчезал навсегда. По свежему олимпийскому асфальту ползли, змеились подлые трещины, грозя порушить Олимпийскую идиллию.
Жители бежали к морю, но море бурлило. Жители бежали в горы, но горы осыпались камнями и снежными лавинами. Жители бежали на вокзал, но поезда почему-то не ходили. Самолёты тоже не летали. А люди метались по холодным улицам и, обезумев, спрашивали у встречных, где выход.
И вот, когда совсем некуда стало бежать, из большого светлого дома на площадь вышел Мэр. Весь в пиджаке и галстуке. Он был высок и строен, и смело смотрел в глаза разбушевавшейся стихии. За Мэром жалкой кучкой толпились замы и помы, ответственные за то и за это, и вообще за всё на свете в пределах городской черты.
И трубный голос Мэра прозвучал над головами отчаявшихся жителей. Они, прижимая к грудям грудных же детей, посмотрели на него с надеждой. И Мэр шагнул к людям, протягивая свои мозолистые руки. И люди пошли навстречу.
Но тут стихия нанесла свой последний подлый удар. Гранитные плиты на площади перед большим светлым домом треснули и поглотили Мэра с замами и помами, с галстуком и пиджаком. Пропал Мэр.
А стихия угасла.
Но это там. А здесь лежал я, на холодном полу, рядом с кроватью и слушал, как дребезжат окна, скрипит пол и звенят чашки в серванте. Через полчаса тряхнуло ещё. Во дворе кто-то пытался завести машину под жалобный детский плач. Кто-то кого-то звал. Но явно не мэра.
Да и при чём тут он.
Вообще.
В последнее время принято считать, что Конец Света - это что-то вроде супер массового реалити-шоу. На самом же деле - поход туда, за черту - это индивидуальный тур.