О, эти пляжи морские - что творят они с нами! Вчера ещё думал я о себе: всё! А сегодня стою в красных плавках, расправив плечи, верчу головой вправо-влево, оглядываюсь, если дама в бретельках проходит. Они все тут в бретельках, закрытых купальников не увидишь. Вот женщина средних лет - видно, тихая, скромная, мужу верна, а смотри, как стреляет глазками! И на ней лишь тесёмочки, открыта вся: "Вот она я! Любуйтесь!" Ах ты, скромница!
Сколько знал я таких! Бывало, молодая актриса на съёмках подойдёт ко мне уточнить, так ли роль свою понимает, раз подойдёт, второй, и вот уже она у меня на коленях. Нет, я вовсе не бабник, упаси боже, просто женщины были из тех, что, поступи я иначе, осудили б меня. На "правильных" мужиков женщины смотрят с усмешечкой: что, мол, с них взять? Вспомните фильм: Нонна Мордюкова - колхозная председательша говорит Михаилу Ульянову - партийному секретарю: "Хороший ты мужик. Но не орёл". Как это понравилось зрительницам! Повторяли потом по поводу и без повода: "Но не орёл!"
Женщины любят орлов, и я им был.
Сценарист на съёмках, по сути, второе лицо, и если режиссёра артисты только делают вид, что любят, каждый считая себя режиссёром, то на меня у них взгляд иной: писать для кино не всякий умеет - вот уже и особенность, а особенность привлекает, артистки влюблялись в меня. И что было мне делать?
Годы спустя меня пригласили на телевидение вести передачи о новых, как теперь говорят, кинопроектах, знакомить с артистами, режиссёрами, и меня увидела вся страна, поклонниц прибавилось, всюду меня узнавали.
Словом, жил я вольно, преуспевал.
Теперь уж какой из меня орёл? Всё позади. Сценарии мои не берут, никуда не зовут, на экран не пускают. И меня как-то быстро забыли. Сейчас ведь знают кого? Кто часто мелькает. Перестанет мелькать - никто его и не вспомнит. Думаю, не вспомнит никто и меня. Живу в Москве одиноко, жена ушла от меня ещё в те времена, когда бывал я на съёмках; сын отделился, женившись на предприимчивой женщине, фирму свою открыли - хорошо обеспечены, устроили мне эту поездку в Алушту, и я тут вроде как состоятельный человек. Даже вот малость нервишки пощекотал себе, стоя на пляже. Пощекотал, усмехнулся и пошёл одеваться.
Одет я, в общем, неплохо, кое-что ещё есть. Сейчас не мне светлые брюки, туфли в тон, вишнёвая водолазка - я в ней выгляжу, говорят, лет на десять моложе. А что? Строен, высок, в меру упитан, стрижка "под ноль", не сразу поймёшь, седой или светлый.
Иду по набережной - рестораны, палатки, лотки. Чего только нет! Вчера отведал я чебуреков, на сегодня в плане у меня хачапури. Подхожу к лотошнице, а у неё два сорта: слева толстые, пышные, справа тонкие, жирно поблескивающие - какое взять? Женщина передо мной берёт тонкое, возьму-ка и я. Она (лет сорок ей) отошла к парапету, лицом к морю. "Извините, - обращаюсь к ней, подойдя, - скажите, почему вы взяли именно это, тонкое, а не то? И я вот, глядя на вас". Она, повернувшись ко мне, с улыбкой ответила: "Потому что это завёрнуто в плёнку, а то - нет" - "Надо ж, как просто! А мне и в голову не пришло".
Женщина ещё раз на меня взглянула и - смотрит, смотрит, не то удивлённо, не то вопросительно, будто что-то пытается вспомнить. Осторожненько называет мою фамилию: "Это не вы?" Да, говорю, я. Сдержанно говорю, а сам, как мальчишка, обрадован: оказывается, меня ещё узнают! И тут только стал я её рассматривать. На кого-то она похожа? Не из артисток ли? Смотрит на меня - восторг на лице, зарумянились щёки. Вот я её осчастливил! Доели мы свои хачапури и заговорили о старых фильмах - об одних она твёрдо знала: мои, о других спрашивала: "Это ваш?" - "Нет, не мой". - "А этот?" - "Этот мой". Сказала, что впервые узнала меня как телеведущего, а потом уже, извините, как сценариста. Я спросил, кто она по профессии, сказала, что инженер.
Так, разговаривая, пошли мы по набережной, и прорвалось былое моё красноречие. Теперь уж не вспомнить, о чём говорил, но говорил хорошо, самому даже нравилось. Она слушала меня всё с тем же восторгом (по-моему, с восхищением даже), смотрела на меня и смотрела, улыбаясь счастливо, а мне захотелось вдруг пригласить её в ресторан. Но тут же и осадил себя: "Какой тебе ресторан с твоими грошами!" А так как мне почему-то казалось, что она ждёт именно этого приглашения, я почувствовал себя в ту минуту ущербным. Она, умница, продолжала задавать вопросы о современном кино, и я быстро отвлёкся от ресторана, ещё более оживился - мы сходились в оценках, и это сближало нас.
На пути оказался салон-магазин крымских вин. "Отпробуем?" - предлагаю. "Давайте!" - отвечает игриво. Выпили, чокнувшись, дальше идём. Чувство такое, словно знаем друг друга давно, не виделись долго и вдруг встретились, вот-вот начнём обниматься. Вид её позволял мне так думать. Я не гнал это чувство - напротив, всё больше охватывала меня волнующая теплота и, не скрываю, желание близости с милой такой Незнакомкой нежданной. Я не спрашивал её имени, боясь, что окажется оно совсем прозаичным, а во мне звучал романс про "тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты".
Поверьте мне, я вовсе не думал завлекать её, соблазнять. Я вообще ни о чём не думал тогда - только чувствовал! За чувствами шёл. Они вели меня, а я подчинялся им. Мне казалось, что и она те же чувства испытывает. Я и сейчас, месяц спустя, говорю себе: да, так и было. Для неё ведь я - человек с экрана, вроде как неземной. Думала ли, что так вот, вживую, увидит? Неожиданность! Ошеломляющая, может быть. И что? Здравствуйте и до свидания? Буднично попрощаться и всё? Должен быть праздник!
Мы дошли до Рабочего уголка, постояли у парапета, любуясь притихшим морем, лишь галька шуршала. Пошли обратно. Разговаривали и разговаривали, уже не о кино - обо всём, говорили как-то взволнованно, торопливо, то и дело смеялись, при этом брали друг друга под руку, соприкасаясь плечами...
У меня пересохло во рту. Вижу: персики спелые продают - покупаю, ищу, где их вымыть, не нахожу и предлагаю зайти в кафе, заказать что-то лёгкое и попросить официанта вымыть нам фрукты. "Только заказывать буду я, - последовало заявление, - мой черёд". - "Ни в коем случае!" - "Нет-нет, иначе я не пойду". - "Ладно, не будем жизнь осложнять, и без того она сложная".
Заняли столик, сидим, но официант почему-то к нам не подходит. А-ааа, ладно, пойду сам к умывальнику вымою. "Закажите мне кофе и больше ничего", - говорю, уходя.
А как персики мыть без посуды? Сначала на подоконник их выложил, тщательно вымыл руки, пакет сполоснул хорошенько, теперь по одному буду мыть и в пакет, мыть и в пакет. Гигиенично? Далее - сушить руки, не являться же с мокрыми! Пока сделал всё это, пока шёл через зал... А где же моя Незнакомка? Заказанное стоит на столе, а её нет. Тоже пошла в туалет? Улыбнулся я, отпил из чашечки кофе, жду. Для себя она, вижу, взяла какой-то напиток в красивой фигурной бутылочке. Жду. Нет и нет её. Допил кофе. Сосу персик. Ну-ка, что за напиток взяла она? Придвигаю бутылочку - "Золото Крыма", выдержанный коньяк! Пятнадцатилетний. Сверхроскошь! Вижу листочек (был под бутылочкой), беру и читаю. Что это?! Оплаченный чек?.. Расплатилась и ушла от меня?.. Оплеуха мне! Наверное, я покраснел от стыда.
Долго сидел, не мог ничего понять. Ну пощёчина! Заметила, что экономил я на крымском вине, на этих злосчастных персиках? Но я это делал с неким, привычным якобы, шиком - не должна догадаться. Нет, тут что-то другое. Но что? Боялась развязки и так вот?.. А причём тут коньяк, зачем? Прощальный подарок, презент? Или, не подумав, сделала глупость, потом будет жалеть?..
Сколько бы ни задавал я вопросов, ответить на них не мог. Загадка. Так и уехал в Москву с загадкой. И бутылочкой "Золота Крыма". Приехав домой, не сразу распечатал её, что-то меня удерживало, день, другой... А распечатав, сделал всего лишь один глоток. Такую волну тепла вызвал он! Той самой, какую испытал я тогда, на алуштинской набережной.
2003 г.
Святой день
То ли плач, то ли вскрик со слезой - приподнявшись в постели, уставиласьневидящим взглядом в окно. В квартире одна, мать ушла по хозяйским делам, и стало ей страшно. Диван, на котором лежала, вдруг предстал несуразным, бордовая крышка, как гроб. Рубашка на ней виделась смертной, белая-белая. Простыни тоже белые - смерть кругом! Выбросить этот проклятый диван! Убрать белое!.. Пытается встать. И встала, но тут же свалилась ничком на прежнее место.
Предчувствие смерти ужаснуло её, всё нутро застонало.
Она была ещё молода и мечтала дожить до седых волос, видеть в морщинах своё лицо, не раз представляла себя такой, ей нравилось представлять себя старой - сухая, поджарая, а глаза молодые. "Автопортрет в старости"...
Снова приподнялась - лихорадочный блеск в глазах. "Неужели всё?.."
Это её подхлестнуло, всё же встала. Стянула рубашку с себя - "Господи!" Вроде и легче. "Дай мне силы"... В последние дни не раз вспоминала где-то прочитанное, что заболевает душа, а не тело, душу и надо лечить. Разобраться в душе, отделить от белого чёрное. Почему-то была уверена, что сделает это в своей мастерской.
Надела просторную блузу, джинсовую юбку, сунула ноги в мягкие туфли. Посидела немного, пошла. От двери вернулась, написала на памятке (маме): "Я в мастерской". Ещё посидела.
Вышла во двор, а дальше идти и не может: кружится голова и ноги дрожат. Присела на лавочку, закрыла глаза. "Иди, иди, не сиди! Надо идти!.. Ползти буду, а до мастерской доберусь". Ощущение было такое, что лишь доберись, а уж там обязательно оживёшь.
- До-бе-ру-ууусь!..
Свежий воздух немного добавил сил, встала и тихонько пошла - медленно, останавливаясь. Мастерская недалеко, ходу десять минут, она же потратила целую вечность. Погода вовсе не летняя, прохладно и небо в свинцовых тучах. Да ей всё равно, пусть бы и дождь, град - она будет идти!
Уткнулась в подъезд мастерских - дошла! Даже не верится. Лицо её оставалось бледным, едва ли не белым. Не помнит, как набирала код, в лифт входила и выходила на своём этаже. Оказалась у двери - отдышаться бы, но ключ уже вставлен, щёлкнул замок, и картины встречают её. "Родные мои!" - в дальнем углу отозвалось, будто громко сказала; вроде и силы вернулись к ней. Но - всего лишь на миг, поняла это тут же, войдя, опустилась на стул и при первом желании встать и пойти почувствовала, что не только пойти, а и встать не сумеет. Откинулась к спинке стула и долго сидела - как в полусне-полуобмороке.
Разобраться в душе... Как? Что?..
Потянуло к мольберту. Сидя, скрипя ножками стула, приближалась к рабочему месту. Под рукой оказались кисти, наощупь берёт их, ищет глазами краски, увидела, а достать не смогла. И сидит, сидит. Потом, словно очнувшись и не понимая, что происходит, медленно выпрямляется, смотрит на холст, как если бы что-то там видела. Снова к краскам...
Осторожный, робкий мазок, нерешительный штрих - слабость в руке, всё тело пустое. Усилие, каким держала себя, уходило, гибельно растворялось.
"Да что ж это я!" - будто встряхнуло её. Злость в ней всплыла - на себя, на свою беспомощность. Следом досада: к чему эта злость? У-хо-ди!..
Потихонечку успокоилась, закрыла глаза.
Вдруг - вспышка, озарило видение, образ неясный мелькнул, задержался чуть-чуть и исчез, опять появился - поймать его!.. Тяжело было гнаться, но она погналась, себя пересиливая, напрягаясь всем телом до боли. Каждый мазок отдавался внутри, будто что-то сдирала с себя, соскабливала, минутами - душу из себя вынимала. Чувствовала себя так, как должен чувствовать истязатель: вскрыл рану растравленную, рвёт её, рвёт остервенело, безумно, остановиться не может. Не думала ни о чём, лишь гналась: успеть образ схватить!
Забыто о белом и чёрном в душе - рождалась душа картины, нежное возникало, обнажённое, беззащитное. Боялась выпустить кисть из руки - что как это мираж и исчезнет всё?..
На холсте постепенно вырисовывалось лицо. Голова подростка - вся слегка розоватая, без волос, будто голова новорожденного. Тонкая, хрупкая шея, узкие голые плечи, глаза - два колодца бездонные.
Художница ничего не могла бы сейчас сказать о своих ощущениях: жила не она, а картина. Картина вела её, и она за ней шла. Рука её, пальцы крепли, и вся она напряглась, как в прыжке, обретая былую уверенность.
Необъяснимо-святые минуты.
В дверь заглянула украдкой мать, заглянула испуганная и, видя дочь за работой, притаилась, не зная, плакать ли, радоваться, и тихонечко плакала, но плакала скорее от радости.
Дочь не обернулась, не видела.
х х х
Полгода спустя на её персональной выставке не было посетителя, кто бы мимо прошёл, не остановился у этой картины. Лицо подростка поражало невинностью, глаза его гипнотически завораживали: боишься сорваться в колодец, но тянешься заглянуть, влезть вовнутрь. Думаешь не о том, что видишь на полотне, а - как защитить его, слабого, оградить от всякой опасности - вдруг заденет кто, и погаснет в нём жизнь.
В другом конце зала, у других картин стояла художница - с алой гвоздичкой в руке, в окружении знакомых и незнакомых людей, пришедших на выставку. Лицо художницы бледновато, заметна усталость, но лучились глаза и живо она отвечала на все вопросы, какие ей задавали - и глубокие, и наивные, в любом из них - к ней интерес, и она, благодарная, с радостью отвечала.
2000 г.
Птица не может не петь
Скрипка умолкла на рыдающем взлёте. Зал взорвался, на сцену летели цветы. Виталий стоял, невысокий, спортивно-подтянутый, в чёрных вельветовых брюках и чёрной футболке с белой полоской наискосок, скрипка в левой руке, правая к сердцу, кланялся как-то робко, смущённо, улыбка смущённая.
Он ли это, с детства задира, драчун?..
Рос в деревне Матвеевской, сразу за сталинский дачей, теперь здесь Москва, её "спальный" район, а тогда был совхоз, в нём хороший фруктовый сад, где отец служил водовозом. Мать сидела с детьми - шесть мальчишек, он, Виталик, был младшим, братья (вредные!) - каждый пытался командовать им, помыкать, малыш огрызался, отбивался как мог, чаще всего кулаками, вот и стал драчуном.
В школе был круглым отличником.
Однажды отец (по пьяному делу) купил ему скрипку - "с аванца"!
- Виталька... Научись! И игра-а-ай. Ты у меня...
"Музыкалки" в Матвеевской не было, бегал в Очаково. Там тоже он лучший, на диво способный.
Выпуская, его направляли в училище, но он не пошёл, увела иная стихия - поэзия, Литинститут. Стихи писал сразу на музыку, подбирая по смыслу мелодию, читал их и пел вперемежку со скрипкой. Студенты-поэты не признали такое: "Цыганщина-молдованщина", - говорили, кривясь. Они - гении, а он парень двора: петь - во дворе, на скрипке играть - во дворе...
Профессор тоже не лучше сказал:
- Мы не артистов готовим. Поэтов!
Виталик в отчаянье.
Говорят, Ярослав Смеляков проучился тут сорок с лишним минут, до первого перерыва. Виталий держался год.
Что теперь? Родители умерли, братья-бродяги кто где, кто в тюрьме, кто в бегах, он остался один. Когда матвеевских, перед сносом деревни, расселяли по разным районам, наш герой губы сжал, заупрямился: "Только здесь! Где родился - там и умру". Фруктовый сад пока ещё оставался совхозным, Виталька жил до зимы там в сторожке, а потом - где придётся, кто приютит. Начали строить большой круглый дом (первый в Москве!), от него пойдут улицы веером. Туда и подался. Руки у него не крюки, за что ни возьмётся - всё может. Прорабу на стройке находка и только!
В первой панельной хрущёвке на улице Веерной получает жильё - взамен снесённой избы.
Работая, пел - бормочет, бормочет что-то, вдруг запоёт. Приходит домой и сразу за скрипку - проиграть напетое днём, снова поёт и снова играет, обо всём другом забывая. Утром идёт на работу... Да какая работа? Вот дома была работа! Понял: со стройкой надо кончать. На первое время, месяца на два, деньжонок скопил, а потом - поют же, играют в переходах подземных, в метро, в электричках и просто на улицах в людных местах! Нищенство? Нет, это не нищенство. "У артистов сцена, а мы - где хотим!" - так решил. Книг, учебников разных, пособий - полно! Читал, занимался. И пел-играл на Арбате, чаще всего в переходе подземном (широком, где рисуют художники), вечерами перед ним полукругом стояла толпа, ему аплодировали, иных уже стал примечать - приходили почти ежедневно, даже кивали ему, приводили друзей. Чем не концерты! Хорошо зарабатывал, налог платил добровольно, удивляя этим инспекторов.
Лучшие друзья у него - одноклассники из бывшей деревни Матвеевской, их тоже тянет в родной уголок и они приезжают сюда, к Витальке, у него собираются. Это такое братство! Знали друг друга во всех проявлениях: дома, на улице, в школе, на танцах, в походах, гуляниях, драках... Ненадёжные отпадают, остаются самые верные - не расколоть, не вселить подозрение! Ближе всех ему Витька Рыжий, теперь уже Виктор Рыжов, ВГИК кончает, снимает фильм. Он Витальку считал (так друзьям говорил) "дико талантливым". Поклялся: "Сделаю всё, чтобы стал он известным!" А ему предложил:
- Я введу тебя в свой сценарий - так, как есть: поёшь на улице, тебя замечает некий модный маэстро, приглашает в концерты, и ты становишься знаменитостью. Это в фильме. А потом ты снова идёшь на Арбат, и тебя действительно приглашают на сцену. Продюсеры будут искать тебя!
- Авантюра, - слышит в ответ.
- Никакой авантюры. Придумаем тебе псевдоним, он за тобой и останется, под ним пойдёшь на эстраду... Вилар, например.
Кандидат в знаменитости морщится:
- Что-то нерусское. А я русский. Русский я, Ларионов Виталька!
- Так это и есть Ларионов, Виталий Ларионов, сокращённо - Вилар. Необычно? Публика любит такое.
- А я не люблю. Не хочу такой публики.
- Зато я хочу. Фильм мой, и я хочу необычного. В конце концов, я делаю тебе рекламу. Ну будешь ты Ларионовым, и что? Никто не запомнит - мало ли у нас Ларионовых! А тут Вилар! И вдруг выяснится, что это не вымышленный персонаж, а реальное лицо, реальный скрипач, поэт и певец, выступающий на Арбате. Фурор! Как знать, может, и меня запомнят именно за Вилара: а-аааа, скажут, это тот, у которого снимался Вилар! Так что, считай, решено. Я решаю! А ты пока ещё и не ты, а мой персонаж - как хочу назову его. Потом уже, когда будешь известен, можешь стать Ларионовым, дело твоё.
Говоря это, молодой режиссёр опасался, что Виталий сейчас "взбрыкнёт", как делал он часто, скажет "нет", сожмёт губы, и всё, не уговоришь, не упросишь. Но Виталий молчал, думал. Махнул рукой: а-ааа, делай как хочешь! При всей своей взбалмошности сознавал: чтобы на сцену попасть, нужна "товарная марка", брэнд, как теперь говорят.
Так и было потом, да чуть не сорвал всё артист новоявленный. После успешного фильма и приглашения на эстраду упёрся: только сольный концерт!
- Не хочу в это стадо! Рядом с попсой? Рядом с Киркоровым? Ноги в раскорячку и трясти головой?
"Бзиком" назвал это Рыжий и стал укорять:
- Сольный ему! Сначала покажи себя в сборном. Покажи! И тогда тебя выделят... А тебя выделят. Вот представь: объявляют твой номер, ты выходишь на сцену со скрипкой, в том же облике, что и в кино, в тех же чёрных вельветовых брючках, в той же чёрной футболке с белой полоской - прямо из фильма, с экрана появился Вилар! Взрыв! После этого, уверен я, ты нарасхват.
Удивительно - безудержный Ларионов вдруг сдался.
И вот он стоит перед публикой, зал ликует, он тоже в душе ликует, хотя и смущён. В лице его не было ничего примечательного, разве что шрам на щеке, бороздка - отметина давней драки, мужества ему прибавляет. А смущён сейчас он сомнением: его ли тут видят? Вилара из фильма, скорее всего.
... Успех не сразу пришёл. Сначала были Дома культуры, какие-то клубы, потом и большие сцены. А теперь уже - самые высшие, главные.
Он не считал себя ни скрипачом, ни певцом, даже поэтом себя не считал, тем более композитором, всё это вместе в нём - как назвать? Убрать музыку - не будет стихов, петь перестать - споёт ли другой кто? Знатоки говорили ему: "Занимайся чем-то одним, либо скрипка, либо стихи, иначе - и ни то, и ни это".
- Не слушай их! - Рыжов отрубил. Он и себя убеждал, и друзей: "Вилар - явление уникальное! Песни сами рождаются в нём, стихи и музыка вместе - пусть он сам и поёт их, птица не может не петь". Ему понравилось сравнение с птицей, не раз повторял его, иногда добавляя: "Это от гения! Неуёмная вспыльчивость, в глазах сумасшедшинка... Всё от гения!"
Выступая, Вилар замечал: зал взволнованно оживает при переходе от скрипки к пению и от пения к скрипке, потому находил такие слова, такую мелодию, какие заставляли рыдать или вскакивать с мест, аплодировать. Выплёскивал чувства свои, будь то любовь, природа, родная страна.
Концерт начинал вроде бы с извинения: "Я Ларионов Виталий, а Виларом назвал меня Виктор Рыжов". Произнесёт эту фразу с улыбкой, вызывая улыбки ответные, и скрипка запела - вступление к песне. Поёт: "... ливень хлыстами хлестал, кисти рябины на землю бросая". Умолк, скрипку к плечу - такая светлая музыка полилась! Озаряется зал. "Слово о матери"... - кто-то смахнёт слезу, кто-то радостно улыбнётся.
Он на сцене творил, не повторяясь ни разу, всё что-то новое, новое - не терпел повторения. Ничего не делал, как все, как другие. Зовут в телестудию поучаствовать в шоу, очередную "звезду" поприветствовать - кто ж не пойдёт лишний раз показаться? А он - "извините". Не захотел и машину купить, ездит в метро, ходит пешочком. Днями шёл к своей Веерной, видит в сквере стайку ребят, один на гитаре бренчит и поёт:
Никуда не ходи, ничего не проси,
А по правде живи, сыночек.
Свернул к ним:
- Слушай, парень. Подредактируй немного: не "ничего не проси", а "ни о чём не проси", так будет правильнее.
- Какая разница?
- Подумай - поймёшь. И ещё: не "по правде живи", а "живи по правде", ударение на "правде".
- Так не я ж написал!
- Шаляпин тоже не писал "Соловья", Пушкин с Чайковским, там слова: "Разлучили злые люди", ударение на "злые" - Шаляпин и так, и этак тянул эти "злые" - не получалось, как хотел. Переставил слова: "злые люди разлучили" - тут уж он поигра-а-аал голосом на "разлучили"! Зал зарыдал.
Паренёк внимательно посмотрел на него. Узнал? Нет, не узнал. Хорошо.
Недавно Виталий ввязался в драку, защищая лежачего от пинков, а поколотили - его. Подумал потом: "Знали бы - может, не стали бить". И тут же: "Нет, пусть лучше не знают". В драки встревал частенько. Взахлёб рассказывал Рыжему, как он, ловко пригнувшись, "врезал" одному, другому...
- Тебя убьют одним часом.
- Попробуют! Я тренируюсь, владею приёмами. По утрам ухожу в наш матвеевский сад, бегаю, прыгаю, отжимаюсь. Мне это надо, хулиганов полно, особенно пьяных, хамят, дерзят, на замечания огрызаются. Этих я укрощаю отменно! Ноги у пьяного слабые, садану его по плечу сверху вниз, и он падает. Эффектно!
- Да-ааа, тут уж действительно хорошо что тебя не узнают.
Рыжий окинул взглядом сначала его всего, потом его комнату, сказал, будто так, между прочим:
- Зарабатывает вроде недурно, а обстановочка у тебя!..
- На кой она чёрт мне нужна! Я деньги коплю, уже прилично скопил, ни от кого не скрываю, налог плачу аккуратно. Мне деньги нужны, очень много денег. Сад матвеевский в запустении, брошен, алкаши вечерами жгут там костры, пьют, ломают деревья, бомжи ночлежку устроили. Хочу восстановить его, яблоней подсадить, загородить хорошо, сделать аллейки там, клумбы разбить, скамейки поставить, урны... А потом передать ветеранам. Или школе. Ребята будут за садом ухаживать, а яблоки куда хотят. Тем же ветеранам... Нет, сад лучше отдать ветеранам, а школьники пусть помогают им. Думаю, управа наша против не будет. Видишь, сколько дел у меня!
- Одному тебе не управиться. Найми помощника.
- Плутовать будет.
- Ну женись, жена пусть этим займётся.
- О, это да! Это бы да!.. Только где её взять, жену?
Рыжий на это не мог ничего сказать, знал он повадки друга. Виталий легко влюблялся, на взлёте бывал, хвалился: "Женюсь!" Невеста уже приходила к нему домой, и тут наш Вилар остывал: близость с женщиной считал вершиной любви, а любви-то и не было, святое слово "люблю" произнести он не мог. На том и конец влюблённости. Прочитал где-то: творческий мужчина - недостаточно мужчина для обычной женщины, как и творческая женщина - недостаточно женщина для мужчины обычного, потому творческому следует быть с творческой. Но творческих женщин он избегал. "О её сексуальных наклонностях ходят легенды", - с этого (самого главного!) начинаются ныне многочисленные интервью с разного рода артистками. На сцене, считал он, полно извращенок. А от женской поэзии пахнет водкой и табаком. Сам не курил и не пил, только в доброй компании пил, как пьют все нормальные люди, а дома (с устатку, с морозца или в плохом настроении) - готовил себе ликёр, яично-молочный ликёр. Попробовал где-то в гостях, понравилось - женский напиток! Взял рецепт (литр шестипроцентного молока, два желтка, ванилина две пачечки, сахара двести граммов, водная банька - почти до кипения, остудить и влить 125 гр. спирта), глоток-другой из горлышка - отлично, больше ему не надо.
Так и стал привыкать к одиночеству. Опять же где-то он вычитал: "Я в обществе более одинок, чем дома один. С собой мне не скучно".
Как видим, Вилар жил свободно. Выступал он лишь там, где хотел, делал то, что хотел, ни в чём себе не отказывал, ограничений не знал. И совершенно не думал о славе. Когда его наградили (орден Почёта выпал ему!), спокойно сказал: "Да что они!"
Вручали награды в Кремле. Виталий явился туда в своей "униформе" - вельветовых брюках и чёрной футболке. Его не пускали:
- Костюм нужен, галстук, а ты?! Куда орден-то будут цеплять?
- На шею повесят... Ну не носил никогда я костюма, и нет его у меня. Костюм, галстук - это буду уже не я. Корова в седле.
Куда-то звонили, кто-то вышел к нему, усмехнулся, помялся, тоже кому-то звонил. Пропустили. Ордена вручал Президент. Благодарили кто словом, а кто поклоном, а кто и речью ответной. Виталий, пожав президентову руку, взглянул на свой орден, выпрямился и - неожиданно для себя и для всех - запел:
Ты на веки во мне, Россия,
Я на веки, Россия, твой...
Смотрит: президент улыбается, награждённые аплодируют. А он пропел и смутился.
ыжий не мог ничего сказать, знал он повадки друга.Р "Ну удумал! - упрекал себя, возвращаясь домой. - Вот бы все и делали что взбредёт!.. Захлебнулся свободой ты, вот что!" И полезли в голову разные "высокие" мысли: как ту грань уловить, где свобода кончается и начинается вседозволенность, безответственность? "Так ведь можно чёрт знает к чему придти!" - сделал вывод. Даже стал опасаться свободы - верно, не столько своей, как чужой: "Дельцы разные - они ведь тоже считают себя свободными! Или попса на эстраде - под видом свободы заразу несут, отраву. Телевизор - одна несусветица, мерзость, опошляют всё русское". Рассуждая так, Виталий неминуемо переходил на политику. Более всего возмущала его Госдума, видел нередко дебильные лица - и близко их подпускать нельзя, а они заседают там, что-то решают.
- По спискам их выбирать... Нелепость! - говорил раздражённо Рыжему. - Сами зарплату себе назначают, привилегии разные, а работать их нету. И не ходят, пустой зал. За что мы их кормим? Вспомни, как в нашей Матвеевской пастуха нанимали - собирались все и решали, сколько платить. Будет плохо пасти - уходи, другого наймём. А депутата негодного отозвать невозможно. Нелепость! У них там своя жизнь, ничего общего с нашей. И министры тоже...
- Да брось ты об этом! - пытается осадить его Рыжий. - Вот далась тебе эта чёртова дума, эти министры! Не стоят они того.
- Согласился бы, если б от них не зависела наша жизнь... Какая-нибудь безголосая певичка-свистушка имеет всё, а оперные певцы получают гроши. Зубоскалы эти - так называемые юмористы, изображают придурков, тоже процветают. Развелось их! Однажды смотрю на экране - юркий такой мужичонка читает рассказ. Похабщина! А в зале смеются. Будь я там - встал бы с места, поднялся на сцену, дал зубоскалу по шее и вышвырнул бы его, как паршивого кутька. Или запустил в него гнилым помидором.
- Ну ты тоже!
- А вот и тоже! Только так, словами их не проймёшь.
- Но люди ходят на их концерты.
- Обструкцию устроить бы, а в зале ржут. Люди не становятся лучше, а хуже.
- Ну, положим, с твоих концертов они уходят хоть чуть, да лучше.
- Они и приходят такими. Те, что стадом встречают попсу, вскинув руки и влево-вправо раскачиваясь (дикость какая-то!) - эти ко мне не ходят. Пошлость захватывает, наступает, душит. Настоящая оккупация!
Как ни старался друг-режиссёр отвлекать его, говоря: "Ну покричим мы, пошумим - что толку? Всё равно ничего не изменишь, никто не считается с нами", Виталий срывался, раздражался по всякому поводу, кричал о какой-то драке...
И - стал хуже петь и играть. Стихи из него вырывались визгливые, музыка вовсе не шла. "Остановись! - обрывал себя резко. - Без того задёрганы люди - дай им отдушину!" Искал, искал иные слова - нет! Застыло, окаменело внутри. Нервничал, порою выл от бессилия. Нападала такая тоска, не знал, куда себя деть. Преследовало его ощущение края, конца, за которым пропасть, обрыв. Всё в нём натянуто, вот-вот лопнет струна, натворит чего-нибудь (видит себя в оковах, в тюрьме), либо внешняя сила какая захватит, сомнёт и раздавит, вся природа взбунтуется, земной шар, возмущённый, стряхнёт в тартарары...
Но перед глазами являлись одухотворённые лица людей на его выступлениях, и он успокаивался.
Ещё успокаивал матвеевский сад - можно уже восстанавливать: деньги накоплены, ищи исполнителей.
Да случай (ох эти случаи!) выбил его. Умер сосед-пропойца, бобыль бобылем, некому хоронить. "Вот и я так умру, - подумал Виталий. - Кто меня похоронит, если не будет Рыжего, не будет друзей?" Это его подхлестнуло. Позвонил в "Ритуал", гроб заказал, катафалк, могилу на Троекуровском кладбище выкупил. Весь день ушёл на конторы - оформлял. Без бумаг у нас никуда. Денег уйму потратил, могила одна чего стоит, в Москве она по карману немногим.
На кладбище - трое служащих "Ритуала", два могильщика да он один, никого больше. Могила готова. Осмотрел Виталий её, взял лопату и спрыгнул вниз, стал подкапывать нишу для гроба, как делали деревенские раньше, чтоб земля не давила. Подсунул он гроб туда - сверху было ещё свободно. И тут его повело. Лёг на крышку.
- Засыпай! - бешено крикнул.
- Ты что, сдурел совсем? А ну вылазь! - заорал один из троих.
- Всё равно мне не жить!.. Пропаду я!.. Погибну!..
Бросил мужикам кошелёк.
- Да за кого ты, кретин, нас считаешь?!
Кошелёк летит вниз. Виталий хотел снова бросить его, взял, но, будто очнувшись от сна (толчок изнутри!), вскочил, ухватился руками за край могилы и выпрыгнул, как хороший гимнаст. Постоял, чуть качнувшись:
- Ребята, сделайте всё, как надо. Потом выпьете, - подал им кошелёк, - тут хватит.