Лешан

Авиаконструктор Лобачёв:

- Понимаю, фирме нужны деньги, правительство разрешило ей самой торговать военными самолётами, но когда идёт соревнование, кто больше продаст... Опасное это соревнование! Оружие обязательно заговорит. Я в этом участвовать не буду и самолёт свой не дам. Кто знает, как повернётся, против кого пойдут мои самолёты?.. Не дам!

х х х

В детстве на улице Варлашовке слыл он мастером по ключам к навесным замкам. Кто бы ни потерял ключ - шёл к нему. Посмотрит парнишка замок, всунет гвоздь, поводит туда-сюда, определяя пластинки, вырубит зубилом болванку или скрутит из жести трубку с бородкой, напильником доведёт по отверстию, хорошенько подгонит, затем вставляет в замок, легонечко поворачивая, будто видит нутро, пальцами чувствует все зарубки, где ещё подточить. Подправит, и получай новый ключ.

Звали его кто Лёней, кто Лёшей, а поскольку деревенская ребятня кличет друг друга Колян да Вовян, то и его под это подстроили, стал он Лешан. Звучало это вовсе не прозвищем и уж никак не угрожающей кличкой, а для уличной малышни было паролем защиты - обидит кто, сразу: "Скажу Лешану!", и обидчик уймётся. Лешан иногда поколачивал, заступаясь за слабых.

Отец у Лёни погиб на пожаре, мать без конца болела. Всё хозяйство на нём, десятилетнем мальчонке: корова, овцы, сад, огород. Выйдет весной карапуз, ковыряет вилами, сажая картошку, мать ему помогает - не он ей, а она ему. Осенью, как заправский хозяин, приходит на участок с мешками и вёдрами, роет, выбирает, перебирает - покрупнее в одно ведро (на еду), помельче в другое (на семена), совсем мелкую в третье (скотине и птице). Потом набрасывает на ведро мешок, как бы надевая его, и, прижимая, опрокидывает ведро, высыпая картошку - все мужчины так делают. Сходит затем за тележкой, доску наклонно приставит к ней, закатит мешки, отвезёт домой, снова едет.

В один год посеял он просо за Кочубеевым домом. Сеял, верно, не сам, попробовал только, насыпал в ведро и стал рассевать. Проходила мимо Антошкина Дарья, прослезилась и к Кочубею:

- Дядя Ефим, помоги ты Лёне просо посеять, а то глянь, чё он там делает - насеет!

Дед Ефим проворно пошёл за свой дом.

- Лёня, не так сеешь-то, дай покажу.

Взял горсть зерна, с размаху бросил его на пашню - ровно легло. Так шаг за шагом засеял весь клин.

- Ну вот, - удовлетворённо сказал. - Теперь граблями заборонуем, и готово. Моли дождя, чтоб скорей взошла.

Дед Кочубей караулил потом посев, приглядывал, не зашла бы какая скотина, а когда наступила пора косить, взял он крюк - косу с насажанными поверх длинными деревянными зубьями, чтоб колосья ложились один к одному - и скосил, как положено, сказав Лёне:

- Тут уметь надо, а ты ищё мал.

Лёня и сам понимал, что мал, с крюком не совладает, нацелился жать серпом, но дед Ефим выручил. Мать помогала вязать снопы, Лёня их перевёз на тележке домой, расстелили брезент, обмолотили, провеяли, сходили к Фомичёвым на драчку (сохранилась со старых времён) - теперь есть пшено, будет им с матерью каша.

В доме мать управлялась сама: еду сготовить, корову подоить. Вот пол ей мыть не под силу, и не бралась, Лёня на коленках елозил с тряпкой, да разве сумеешь отмыть-оттереть, как надо? Полы-то были некрашеные - поди доведи до бела! Не мальчишеское это занятие, не мужское даже, только женщины и могли. Пискунова Матрёна приходила в неделю раз, хорошо отмывала. А потом и дочка её Тая взялась. Маленькая, худенькая, а такая проворная, ловкая. Сначала тряпкой пройдётся, потом голиком - ножкой наступит на него и ширк-ширк, ширк-ширк, смоет, воду сменит, ещё раз пройдётся, насухо вытрет, пол любо-дорого посмотреть.

- Тёть Поль, что тебе ещё сделать?

- Спасибо, милая, ничего больше. Оставайся ужинать с нами, тыквенной кашей тебя угощу.

- Нет, тёть Поля, я побежала, я уже ела.

Славная девочка! Лёня тоже хотел бы помочь Пискуновым хоть чем, дров наколоть или что там, но им помогал дядя Пётр, брат Матрёны. Он был другом Лёниного отца, и семью его не бросал, сенца привозил, иначе не прокормить им корову. Лёня и сам не сидел сложа руки, тоже сшибал косёнкой траву - была у них такая коса, небольшая, как половинка, то ли женская, то ли кусты обкашивать, Лёне она в самый раз. Косить он толком не мог, но косил. Размахнётся, поведёт по траве, а косёнка застрянет. Посильнее взмахнёт - она в землю воткнётся. Повыше держать старается, лишь пятку косы прижимает, но так ещё хуже, руки чуть не сорвал. Снова замах - мужичок упрям! Прохожий ему: "Ты вниз не дави - как легла коса, так пусть и идёт, лишь бы ровно, а левую руку к плечу веди, не держи на отлёте, захват меньше будет, полегче тебе... Вот, вот!" По-ооошло! Что скосит - положит в тележку, везёт домой. С огорода сушил всё подряд, даже картофельную ботву - овцы зимой погрызут. Просяную солому отдельно сложил - добрый корм, этот и корове за милую душу пойдёт.

В сентябре начинались занятия в школе, но Лёня пропускал их, случалось, неделями. Однорукий Матвей Третьяков, бригадир, не давал покоя, злой мужик да и вредный, сам работал, как зверь, даже косить умудрялся одной рукой, но и с других не слезал, не брал ничего в расчёт: выработай минимум трудодней, хоть умри, не то полетишь из колхоза, тогда и землю отрежут, и лошадь, если что, не дадут. Вот и бегает Лёня на ферму чистить баз у овец, ягнят выпускать пососать, затем - самое трудное - таскать их обратно в кошару. Ловит, хватает, они вырываются, по два носит их едва не бегом, иначе провозишься с ними, другого ничего не успеешь. Зато и радуется, когда они вместе, на месте, смотрит на них, любуется - забавные, чертенята!

Весной подсолнухи сеять отправился. Дуся Ломова, трактористка, без слёз не могла смотреть, как бьётся мальчонка с сеялкой. Семечки густо идут, хочет убавить, но ручку заклинило, и так, и этак - ни с места! Бац её кулаком! Ручка срывается - совсем перекрыло. Жмёт, жмёт - не поддаётся. Бьёт кулаком - пошла, но снова вовсю. Что ты будешь!.. Остановила Дуся ревущий трактор, спрыгнула, взяла лагунок, смазала в сеялке всё, что смогла, ручку проволокой прихватила, перетянула, чтобы не шла до конца, Лёне сказала:

- Как сделаю поворот, пойду напрямки - жми ручку и не отпускай, пусть сыпются семечки - как сыпются, так и сыпются, а остановлюсь - сразу бросай ручку, перекрывай.

И следит затем с трактора, машет рукой, кричит: "Открывай!... Закрывай!" Пыль летит, грязные оба, и трактористка, и сеяльщик. Лица чёрные, глаза красные.

Летом, когда сенокос начинается, Лёня садится на конные грабли. Тут дело, считал он, вовсе нехитрое. Железные зубья подхватывают высохшую траву, и ты лишь приподнимай их в положенном месте, сено вываливается, и дальше держи лошадку, до следующего валка. Другие ребята волокуши водили, стаскивая сено ближе к омёту. С утра до обеда. Обед на стане из общих бачков, стучат деревянными ложками - кто сидя, кто на коленях, а кто и полулежит, кому как удобнее, кто как приладился. Шутки, смех.

В полуденный зной не работали. Взрослые поспят в холодочке, ребятня убегает на пруд искупаться. Потом снова за дело, уже до заката, до ужина. Здесь же, на лугах, ночевали. Пацаны забиваются в сено, спят, ног не чуя, а ребята постарше табунятся с девчатами. Скоро и они утихают, укладываются, перешёптываясь. Нет-нет да и взвизгнет девчонка - видно, парень к ней лезет. И вот уже спят все, посапывают. Тишина. Лишь лошади фыркают да птица ночная трепещет.

Утром вставали рано, Матвей Третьяков будил до зари - когда и спит, двужильный? Идёт вдоль омёта, покрикивает: "Подымайсь, подымайсь!" Голос с утра не злой, спокойный. Приговаривает: "В полдень доспите, в полдень доспите". Минут десять так: "Подымайсь... В полдень доспите". Все поднималась. Умывались у куфы - деревянной бочки на дрогах, сливая друг другу большим черпаком. Жевали наспех что есть и - вилы, грабли в руки, по-о-оошли. Лёня тоже шёл запрягать, да не видно Гнедка, пасётся. Свистнул - жеребчик ответил из выемки, звонко заржав, и прыгает, спутанный, к стану. Они полюбили друг друга. Гнедок, как и Лёня, молоденький, первое лето работает, но к упряжке привык, спокойно стоит, когда Лёня его запрягает. Трудно хомут надевать, не достаёт паренёк, подставит что-нибудь, того и гляди загремишь. Ещё труднее снимать - хомут застревает, цепляясь за уши, парнишка тянет, тянет, и терпит Гнедок, встряхивая потом головой: ничего, ничего, мол. Податливый. Но верхом пока никто на него не садился. Лёня попробовал - Гнедок его сбросил. Но и Лёня с норовом хлопец, кулаком погрозил ему, тот ответил кивком: дескать, знаю, что плохо, но и ты на меня не садись. Лёня дружески хлопнул его по холке, ладонью провёл по упрямому лбу с белой звёздочкой, сказал ему:

- Хватит дурить.

И снова повёл к телеге, с которой вскакивал на него. Гнедок шёл покорно. Покорно стоял, ждал, что будет. Лёня скок на телегу и сразу же на него. Гнедок в изумлении замер: что ты делаешь, сброшу! И сбросил. Сбросил так же легко, как легко тот садился. Лёня в ямку упал, над которой варили обед и где тлели ещё угольки под золой. Зола ответила выхлопом, как от взрыва, Лёня вскочил, за ягодицы хватаясь. Гнедок не сбежал, стоял и смотрел на своего седока, то ли прося прощения, то ли упрекая его: я ж тебе говорил! Лёня, морщась от боли, укоризненно покачал головой:

- Ду-риии-ла!

Опять повёл его к той же телеге, опять оказался на нём, сразу схватившись за гриву и впившись ногами в бока:

- Ну-ка попробуй теперь, сбрось!

Гнедок это понял и прыгать не стал, а рванулся с места в галоп, полетел. Лёня прижался к холке, всё так же впиваясь в бока, боялся слететь, разбиться же можно! Потом осмелел - почувствовал власть над жеребчиком, крикнул:

- Ну что, сбросил? А-ааа! Дудки тебе!

Гнедок снижал и снижал бег, пока не остановился совсем. Оба они устали. Лёня погладил его и, легонько дёргая повод, назад повернул, говоря:

- Давно бы так, а то...

Гнедок взмахнул головой: да ладно тебе! Послушно понёс его к стану.

Был обеденный отдых, и мало кто видел всё это, а кто видел, хвалил:

- Мо-ло-дец!

Лёня теперь захотел искупаться, заодно и Гнедка искупать, к пруду направился. Там - кишмя кишит! Ребята, разбегаясь, прыгали с кручи, девчата в воде небольшими стайками, женщины в сторонке купаются, раздеваются догола, одну руку на груди, другой прикрыть треугольничек и быстро, с брызгами, в воду. Так же затем выскакивают, подбегают к белью, присаживаются, натягивая платья на мокрое тело - липнет материя и просвечивает, и лица у женщин светятся.

Вечером Лёня собрался домой - мать навестить, харчишек набрать. Кашевар Тимофей Большаков, видя сборы его, подошёл к нему:

- Дай посуду какую, лапши там осталось немного, матери отвезёшь.

У Лёни чистый горшочек из-под квашеного молока, наполнил его - так пахнет лапша! Её делали здесь же, на стане: тесто замешивали, раскатывали, на солнце подсушивали, резали меленько - пока резали на жаре, лапша и готова, вари! С запахом солнца лапша.

Гнедок, ожидая хозяина, вскидывал голову - ему, видно, тоже хотелось в село.

Осенью - снова школа. Учился Лёня, несмотря ни на что, хорошо. Любил писать изложения, а потом сочинения, любил физику, математику. В школьном учебнике не осталось задачи, какую бы не решил.

Мать в последнее время совсем не вставала, и Лёня за всех: за врача, медсестру, санитарку. Пораньше, пока она спит, вынесет из-под кровати судно, тихонько протрёт там, судно сполоснёт и опять поставит. За другие дела принимается: живность свою напоит, почистит в хлевах, корм разложит. И снова в дом - завтрак, обед варить. Мать проснётся - у него всё готово. Умоет её, даст лекарства, укол, если надо, сделает, покормит, сам позавтракает и в школу.

Раз в неделю греет побольше воды, тётю Матрёну зовёт - у матери банный день. В больницу надо было везти (боль не может унять), за лошадью побежал на бригадный двор - ни одной, в правление - и там ничего. Мчится назад, вывозит тележку, расстилает тулуп, одеяло, выносит мать на руках, укладывает, укрывает и тихонько везёт, больница не близко. Сам дежурит в палате, а получше ей станет - домой заберёт, дома обоим им легче. Приходит из школы - сразу к ней, расспросит, температуру измерит. Она смотрит на него безотрывно, словно впитывая его в себя, скажет ласково:

- Поел бы сначала.

- Сейчас-сейчас. Сейчас мы с тобой пообедаем.

Однажды к вечеру она позвала его, попросив наклониться, хотела поцеловать, но обмякла мгновенно, руки поплыли вниз. Растерялся, побежал за соседкой, та пришла, ладони у Поли потрогала, ухо к груди приложила, послушала - выпрямилась.

- Всё, Лёня, - сказала, вздохнув, и всхлипнула.

Не поверил, бросился к матери, щупает пульс, слушает сердце и, прильнув к ней, рыдает.

Плакало всё село. Смерть её не вызывала бы слёз, лишь взгрустнули б, сказав: "Отмучилась, бедная", если бы не было Лёни. Плакали не оттого, что она умерла, а оттого, что остался он, один-одинёшенек.

И вот уже третий год. Один третий год. По-прежнему держит корову, овец, огород не бросает. На зиму насолит капусты, огурцов, яблок намочит... Корову доить приходит тётя Матрёна, но без хозяина Лысёнка не подпускает к себе никого. Стоит Лёня рядом - и она стоит, а чуть отойдёт - сразу начинает топтаться, того и гляди доярку сшибёт, разольёт молоко. Пробовал сам доить - не вышло, молоко по рукам течёт, струится с локтей, не попадая в ведро. Лысёнка оглядывалась - чего он там делает? Казалось, будто она помогала ему, приседала, когда он тянул соски. Не получилось. Идёт за тётей Матрёной. А однажды вместо неё прибежала Тая. Лысёнку погладила, поговорила с ней, пальчиком погрозила: "Ты смотри у меня!" Корова бодро жевала траву, спокойно поглядывая на молодую доярку: дои, дои, мол, чего же? И стояла, не шевелясь, пока Тая не встала из-под неё.

- Надо же! - Лёня сказал.

- Вот тебе и надо!

- Ты ей понравилась.

- А и понравилась!

К концу школы он вдруг почувствовал, нисколько не удивившись тому: тянет учиться дальше. Ему виделось это совершенно естественным, неразрывным, как если бы из класса восьмого переходил в класс девятый, и неестественным было бы теперь разорвать.

Директор школы Филиппов сказал ему:

- Тебе надо идти в науку. С твоими знаниями, с твоими способностями, с твоей головой ты поступишь в любой институт, будешь, уверен, иметь именную стипендию, тебя оставят в аспирантуре. Подработаешь, если что, на разгрузке вагонов - продержишься, не ты первый. Дом свой продай, корову, овец продай - всё продай, а учись.

Супруги-учителя Суворовы советовали поступить в Ленинградский морской институт, где ректором их родня, но он выбрал Москву, авиационный - МАИ. Почему он выбрал МАИ? Скорее всего потому, что многие из села шли в авиацию - степь виною тому, будоражит простором и подымает. Ребята, кое-как одолев семилетку, поступают в училища, становясь затем лейтенантами. Ему тоже хотелось летать, но не привлекала карьера военного, а МАИ как-никак связан с небом и (Петя Суворов, учительский сын, говорил) готовит конструкторов, к чему Алексей так стремился.

... "Нет, дом не продам, буду сюда приезжать, - так решил, поразмыслив. - Поработаю годик здесь, подзаработаю малость, корову, овец продам, тогда и в Москву".

По дому ему помогала Тая. Стройненькая и красивенькая, кареглазая, лицо смугловатое, волосы сзади перехвачены ленточкой. Повзрослела она за последний год - где та девчонка худенькая! А чему удивляться? В десятый класс перешла. Алёша как-то не думал, что она лишь на год моложе его - казалось, что больше. Как изменилась! Но такая же быстрая и такой же чертёнок, так и ищет, на чём бы тебя подловить, подколоть. Вдруг станет серьёзной, и тут уж слова неосторожного не скажи. Но неосторожного он и не мог говорить, только хорошее говорил. Тая мечтает о медицине, и Алёша её поддержал. Таин брат Николай, после армии ставший в колхозе механиком, помогать обещает, дядя Пётр тоже сказал: "Учись, помогу". Когда Лёша открыл ей свой план (поработать здесь годик, подзаработать), она так обрадовалась!

- Через год вместе поедем в Москву, - сказала, - я выбрала первый мединститут - первый в стране!

Разговор проходил у него во дворе после дойки.

- Ты поступишь, директор сказал, что будет медаль у тебя.

- Будет или не будет, а я поступлю, я готовлюсь.

- Умница! - вырвалось у него, весь он к ней потянулся, словно хотел обнять.

- Так-то вот! - ткнула его пальчиком в грудь, посмотрела в глаза. Он тоже посмотрел ей в глаза.

- Ну, мне пора, - сказала она, - а то уже поздно, мама будет ругать.

- Ну да, маленькая ты!

- А большая-то для матери хуже маленькой. Пока!

Устроился он ремонтником на тракторной станции, работа несложная, да очень уж грязная. Зато стал рабочим - рабочий класс! Всё ничего, только времени не хватает: топлива заготовить к зиме, корму корове и овцам... Кое-что он успел, сена стожок сложил, бурьяна насушил, "ещё кой-чего наберу..." До работы, после работы то одно, то другое урывками делает. Тая однажды сварила ему обед, а он рассердился, сказав:

- Что я, сам не умею?

- Да замотаешься ты совсем, - возразила она.

- Ничего... Закалка зато!

- Да уж! Не дай бог никому закалки такой!

Трудно было понять постороннему: то ли брат с сестрой, то ли муж с женой, только сами они не вдавались в такие подробности, и представить себе не могли, что возможно иначе, ни у него, ни у неё не было ближе подруги, друга. Алёша и не задумывался о своих отношениях с Таей, одно знал: самый дорогой она для него человек, за неё он готов хоть в огонь, не даст никому в обиду. Тая, конечно, видела, как нежен он с ней, сказала себе: "Если я его полюблю, то и он всегда меня будет любить", и вовсе не самоуверенность то была: так ли уж трудно заметить, что хочет обнять он её всякий раз, само собою выходит, она же то шуткой, то как останавливала его, пресекала порыв. А сдерживала-то прежде всего себя, всё не верила, что любит его, копалась и копалась в себе, боясь ошибиться. Однажды задумалась: "Если парни все стали мне безразличными, и мысли, и сердце заняты только им - то что это? Не любовь? Если видеть его хочу всё время, слышать..."

- Господи, счастье-то какое! - закончила она рассуждения.

После такого открытия, помогая ему по хозяйству, не останавливала его, не пресекала. Алёша не отходил от неё, смотрел и смотрел на неё, она, вскинув глаза (глаза в глаза!), улыбнулась, как бы сказав этим: "Ну что тебе?" И сама потянулась к нему, рывком обнялись. Первые поцелуи любви! Рассудок теряется, как невменяемы оба, неотвратимо влекло их друг к другу. Он был несказанно нежен с ней, нежность эта передавалась ей, волнами вливаясь в неё. Головокружительное, божественное! Пробудились инстинкты, и всё свершилось, как природой заложено, и что свершилось, они лишь потом до конца осознали. Молча лежали, ласкаясь. Вдруг она повернулась к Алёше всем телом, прикосновением приведя его в трепет, прильнула к нему:

- Лёшечка, Алёшенька, мой ты, только мой, и я только твоя. Ты обещаешь мне быть только моим? Ты никогда не изменишь мне? Я вот могу поклясться тебе, я клянусь тебе, что никогда, ни при каких обстоятельствах не отдамся другому. Ты тоже обещаешь мне быть только моим? Тебе хорошо со мной?

- Очень! Лучше чем очень!

- Да? Да? - переспрашивала она, целуя и прижимаясь к нему рывками, как бы с разбегу, он обхватывал её, она, хулиганя, выскальзывала, снова "разбегалась" и снова врезалась в него, он в неуёмной страсти, и она трепетала. Сомкнулись, теряя сознание, молнией охватило их радостно-хмельное безумие.

Было уже поздно, когда они немного пришли в себя, немного опомнились. Ей надо было идти домой и говорить что-то матери, где так долго была.

- Я скажу ей всё как есть - где я была, с кем и что делала.

- Подожди... Подожди. Меня проклянут.

- Я скажу, что это я - я сама.

- Нет, постой, надо подумать... Мы любим друг друга, а когда любят - это естественно, никто не может назвать это...

- Алёшечка! - перебила она, - не говори никакие слова. У нас счастье с тобой. Не говори никакие другие слова!

- Не буду, не буду.

- Мы созданы друг для друга, давай так и скажем маме. И всем скажем. Выйдем сейчас из дому и будем кричать: мы муж и жена! Мы ведь муж и жена? Мы уже поженились, давай объявим об этом!

- Нас ещё не распишут.

- Ну и пусть! Пусть не расписывают, а мы будем жить. Свадьбу сыграем и будем жить, а потом распишемся, если это кому-то надо. Мне - не надо, я уже расписалась, я твоя, твоя, - принялась его целовать, повторяя: "твоя, твоя", с каждым поцелуем и каждым "твоя" уводя его от нависшей реальности, погружаясь в мир волшебства, и мир этот снова их принял, захватил и понёс, давая вылиться молодой, бурной силе.

- Посмотри на меня, - говорила она потом, - я, наверно, свечусь.

-Я тоже свечусь, не иначе!

И была у них свадьба. Тётя Матрёна стала обоим им матерью, дядя Пётр, не имевший своих детей, - за отца. Николай, Таин брат, так сказал: "Выложусь до копейки, а сделаем всё, как надо, свадьба так свадьба! Чтоб по-нашему было, по-русски!" Гостей пригласили много. У Алёши из родных одна лишь Ариша, отцова племянница. Мама была не здешняя. отец привёз её из города Златоуста, куда занесли его волны гражданской войны. Пришёл на свадьбу директор школы Филиппов, и не было гостя дороже. В школе Филиппов по этому поводу провёл педсовет (идти ему, не идти?), учителя (хотя и встревожились) согласились, лишь завуч Гриценко, единственный среди них коммунист, сказал, что надо ему посоветоваться в сельсовете с парторгом, но советоваться не пришлось, потому что парторг Мусацков, родственник Пискуновых, сам был на свадьбе, за что месяцем позже торжественно, с выговором, оставил свой пост. Едва удержался на должности беспартийный Филиппов, но нервов ему попортили: "Школьниц замуж стал выдавать?!"

Но это будет потом, а сейчас идёт свадьба. Сельская свадьба - всегда событие. Гуляют не одни приглашённые, а и все, кто пришёл посмотреть, потолкаться у окон, в сенях у раскрытых дверей. Хозяева, смотришь, и поднесут, угостят. А когда гармонист выходит на улицу - пляшут все без разбору, кто хочет. Долго будут потом рассказывать, толковать о подарках, кого-то хвалить, а кого-то и осуждать. И, конечно, не упустят сказать, как вели себя молодые, как держались. А они хорошо держались, были веселы, счастливы, оттого и лица гостей сияли, дрожали в плясках полы, весь день не смолкали песни.

Художник-земляк Немов подарил молодым картину - вид на речку Степную, место, где обычно купаются, водокачка видна - кирпичное белое здание на повороте реки за шатром зелёных лозин. Немов картину эту писал ещё парнем, приезжая сюда на каникулы, пацаны окружали его, заглядывали, сравнивая, похоже иль нет, говорили: "А красиво-то как!" Тая с Алёшей повесили её на самое видное - красное - место.

Летом молодых Лобачёвых проводили в Москву. Что поступят - не сомневались: Тая окончила школу с медалью, Алёша хорошо подготовился.

Самым разумным и, как оказалось, отрадным в их студенческой жизни было то, что они жили врозь, в общежитиях - она в своём, он в своём. В этом крылась и польза, и прелесть, потому что они оставались, как все, студентами с их завидной и доброй стадностью, хождениями по театрам и выставкам, спорами о фильмах и книгах, беззаботностью, а порой безотчётной праздностью, весельем, счастливой и несчастливой любовью. Не отдалились, не обособились и многое оттого получили. Друг по другу скучали, ждали с нетерпением встречи. Питались и так и сяк. Хорошо, когда из села приходила посылка и когда получали стипендию, плохо, когда и то, и другое кончалось.

Алексей увлечённо работал в КБ. Опекать студентов-конструкторов, направлять их поручили Никольскому, профессору с именем, изумительно скромному, на диво простому. Вид у него неказистый - что костюм, что лицо, так себе, канцелярский работник, не более. Лысый череп, впалые щёки от худобы и ростом не вышел. Совсем несолидный. Студенты любят его, он любит их, а с Лобачёвым отношения едва ли не дружеские. Когда Алёша показал ему свой проект необычного самолёта, Никольский назвал его фантастическим, а на кафедре после знакомства с проектом группы учёных сказал им: "Либо это фантастика, либо он гений", на что те ответили: "Нет, тут не фантастика, тут... О-ооо!" Решили показать знаменитой фирме, выпускающей военные самолёты. Там пожелали видеть "этого вашего Лобачёва".

Очень он изменился за годы учёбы. Что сразу в нём поражало, так это взгляд. Не глаза, их разрез и посадка, а именно взгляд. Смотрит он на тебя, а тебе так и кажется, что мысли твои он читает, всего тебя видит, взглянул - и пронзил. Необычность создаёт и прическа. Ранее волосы у него рассыпались, ничего с ними сделать не мог, а как отпустил, дал им волю - они сами красиво легли. Со лба убирает, бросая их к правому уху, никакой расчёски не надо - встряхнёт головой, подправит слегка руками, обеими сразу, и готова укладка. Немного загадочный вид: падают пряди на лоб, демонический взгляд из-под них. Девчонки влюблялись в него.

Но Фирма повела себя странно: при встрече о проекте ни слова, а, поговорив с ним, предложили, как получит диплом, работать у них. Чем уж так, если не проектом своим, удивил он именитых конструкторов?..

Чета Лобачёвых и предположить не могла, что именно с этого времени начнётся в их жизни непонятная полоса, никакому анализу, осмыслению неподвластная, захочешь определить одним словом - и слова такого не подберёшь, разве только не очень сюда подходящее "бестолковая" - то вверх, то вниз, то вправо, то влево, всё не так, как хотелось, как должно было быть. Стать вдруг замеченным и быть приглашённым на Фирму (даже если проект не оценен) - это уже хорошо, полоса пошла вверх. Таю оставляют в аспирантуре - полоса идёт вверх, отлично! Встал вопрос: а где жить? Уже остановка. В самом деле, где? Частную квартиру в Москве не осилить - не с их доходами. Ладно, обдумаем варианты. Вариант первый: Тая живёт в общежитии, Алёша снимает угол - было бы где ночевать. Это хуже, чем ныне, в студенчестве, но приемлемо - куда денешься?.. Вариант второй: от аспирантуры отказываемся, Тая получает свободный диплом, устраивается в пригороде, где-то недалеко от Москвы, там, смотришь, дадут и жильё (она кардиолог, а кардиологи нынче в цене), Лёша ездит оттуда на Фирму, как ездят годами тысячи, сотни тысяч. Спору нет, второй вариант совсем неплохой. Не считая потери аспирантуры. Взвесили всё - остановились на нём, Тая ищет работу.

Тут-то и делает полоска зигзаг: Алёше, не служившему в армии, надо, оказывается, отслужить два положенных года...

Профессор Никольский ринулся хлопотать об отсрочке: кому это польза, доказывал, что конструктор два года прослужит, потеряв их в работе над самолётом? А самолёт этот ждут. Та же армия ждёт.

Начал с военкома-полковника. Хороший попался полковник - с задумчивыми глазами. Хотя и сказал он дежурное: "Не имею права", хотя и советовал, как посоветовал бы всякий чиновник, "обратиться в другую инстанцию", он согласился с профессором в главном: в армию такого не надо.

Никольский выше идёт. В отличие от полковника генерал был с отсутствующим взглядом. Кругленький, чистенький, отутюженный, но с отсутствующим взглядом. Недоступный и неприступный. К нему не такие чины обращаются, просят сынков пощадить, а тут какой-то профессор, какой-то его студент. Вон дирижёр знаменитый, мировая известность, хлопочет, чтобы скрипача из его оркестра, первую скрипку оставили, да и то... Какая нам разница - первая, вторая. Служить надо! Никаких поблажек! И не пытайтесь!

... Поезжай, Алёша, на Дальний Восток.

Знаменитая Фирма его не забыла, по возвращении подтвердила свое приглашение.

... Много лет с той поры. Было всякое, всё: скитание по частным квартирам, работа без выходных, сверхурочно, командировки на полигон в Астраханские степи, неполадки при испытании самолёта, тяжёлый инфаркт...

Но теперь в их родном селе гордятся известным врачом-кардиологом и видным авиационным конструктором. Живут в столице, два парня-студента у них. Частенько бывают у своих земляков Большаковых - Марины и Валентина в их шумном Бескудникове, а те бывают у них в новом "спальном" районе.

Мало кто знал, где работает Лобачёв: засекречен. Журналист Большаков тоже не знал всего. Лишь теперь, заехав к нему в редакцию, Алексей может рассказать о себе.

...На Фирме уже на первом году стал он заметным. Те, кто знал о его проекте, с доброй завистью говорили об авторе: "В нём действительно что-то от гения. Посмотрите, какие глаза у него - с сумасшедшинкой". Генеральный конструктор Никифоров, пригласив его на беседу, дал ему два проекта - Полякова и Нефёдова: посмотрите, сказал, нельзя ли объединить их с вашим? Алексей удивлён: объединить?! До сих пор ему говорили с восторгом: "У вас же открытие! Революция в самолётостроении!" Теперь вдруг объединить. Будто речь идёт о едва мелькнувшей идее, а тут вот ещё два заманчивых предложения - попробуем объединить!.. Ничего не сказал Алексей, промолчал, взял проекты коллег и ушёл - "посмотреть"... Ему достаточно их пробежать, чтобы всё понять, оценить. Он давно, с первого курса, освоил чтение взглядом, поражая сокурсников этой своей способностью: ведёт глазами по середине страницы - ррраз, переворачивает, снова ррраз, ррраз. Не просто схватывал смысл, а мог говорить о прочитанном, выделить отдельные положения. Сдавая экзамен по иностранному языку, сбивал преподавателя скоростью перевода - не успеет открыть страницу, и уже перевёл. Чертежи, диаграммы тоже "читает" мгновенно, будто фотографирует их, тут же мозг проявляет, даёт ответ. Приборы он словно бы видел насквозь, как в своё время видел нутро замка.

"Посмотрел" проекты. Сказать, что они плохи, не скажешь, и можно было бы назвать их вариантами его, Лобачёва, идеи, да очень уж они "сегодняшне-приземлённые", завтра это будет вчерашним днём.

В досаде, в сомнении заходит к Никифорову, садится - направил на него демонический взгляд, пронзая, но того не смутить, он и сам едва ли не гений, спокойно рассуждает об идее Полякова - Нефёдова как о двух направлениях: выбрать одно из них, развивать с учётом предложенного ("Вами предложенного, Алексей Николаевич...")

- Мне в их проектах делать нечего, - говорит Лобачёв.

- Не спешите отказываться. Поработайте вместе. Возможно, вы там и станете первым.

- Я должен вносить в их проекты своё, совершенствовать? Зачем, если есть готовое?..

Неведомо было ему, что судьба его решена. Никифоров не "пробил" проект Лобачёва: чтобы его разрабатывать (а это стоит огромных затрат), автора, как и положено, надо назначить главным конструктором, возложив на него и ответственность, а он, Лобачёв, ещё молод и - беспартийный, всё равно что клеймёный, не коммунисту такого поста не видать, КПСС следила за этим строго.

... В составе бригады, творческой группы он создавал штурмовик классом ниже - да что классом, двумя, тремя классами ниже самим же предложенного, избрав вариант Полякова, стремясь побольше втиснуть из своего (как-никак возглавлял эту группу!), но многого не позволяли "рамки" отпущенных средств и возможности производства (а их с наступлением перестройки становилось меньше и меньше). Осунулся, посерел и - ранняя седина, полосонуло серебро от виска до виска, падают белые пряди на лоб.

Знающие люди говорили на фирме: "Идёт самолёт Лобачёва".

В перечне Государственных премий стояло затем: Никифоров (руководитель проекта), Лобачёв, Поляков. Даже родные понять не могли из сообщения, а шпионы тем более: вместо Фирмы назван завод, вовсе не авиационный, не конструкторы - инженеры, "за разработку новой техники" - указано скромно. Зато понял профессор Никольский. Разыскал Лобачёва по телефону, поздравил - как же дорого было его поздравление! Радостный ходил Алексей после этого, давно так не радовался. Премия не вызвала в нём таких эмоций, как этот звонок.

... - И только теперь, - продолжал рассказывать Алексей, - на фирме захотели вернуться к тому моему самолёту. Да я не хочу... Не хочу! Они решили им торговать. Попадёт он в азиатские страны, в Индию, Пакистан, на Ближний Восток в какие-нибудь Арабские Эмираты. А я не хочу. Кто знает, как повернётся, против кого пойдут мои самолёты?

- Ты, Лёша, не прав. Всё это уже стало обычным.

- Нет, Валя. Понимаю, фирме нужны деньги, правительство разрешило ей самой торговать, но когда идёт соревнование, кто больше продаст - это та же гонка вооружений, от которой мы так пострадали и вроде бы от неё отказались. Опасное это соревнование! Оружие обязательно заговорит. Я в этом участвовать не буду, самолёт свой не дам. И пришёл я к тебе за другим, - усмехнулся. - Это всё была присказка. Дело в том, что я предложил аппарат гражданский, абсолютно универсальный, для любой высоты, для любой посадки. Аналогов в мире нет, - Алексей метнул демонический взгляд - торжество в нём, победа, величие. - Год инвалидности после инфаркта у меня не пропал, я работал. Летом уехал к себе в село, сижу на крылечке, в небо поглядываю, и вдруг - озарение! Такое редко бывает. Привёз оттуда кучу набросков, расчётов и всю зиму дома корпел. Знаешь, Валя! Как студентом я был, ни с кем и ни с чем не связанный, никому не обязанный, и дал хороший проект, так и теперь.

- Отлично!

- Конечно, отлично. Но фирма его не берёт, сейчас выгоднее торговать военными самолётами, и прежний мой штурмовик оказался таким, в который иные страны уже сегодня готовы вкладывать деньги - под проект, а Израиль, говорят, даже согласен на совместное производство. Видишь? Можно получить деньги, не имея ещё самолёта... А новый мой аппарат - опять не ко времени.

- Подожди, а разве тот штурмовик разрабатывали, что им уже начали торговать?

- Нет, в общих чертах обрисовывают, так можно.

- Соглашайся, Лешан! Это ж - имя твоё!

- Нет! - сказал резко. - С этим всё. Ты вот лучше дай в печать о новом моём самолёте.

- То есть?

- Ну, можно беседу со мной, можно ко мне обратиться, и я расскажу. Редакции стало известно, и она обратилась... Есть что-нибудь недозволенное?

- Ничего недозволенного.

- Это нужно, Валя. Заинтересуется фирма богатая, группа финансовая. Пусть даже из-за рубежа. Заранее определить всё, контракт заключить: кто деньги даёт, кто делает, какую получают долю. А самолёт-то нашим остаётся, российским, и престиж наш российский не падает. Я не продамся. Не могу допустить, чтоб и этот проект пропал. Это будет какой-то рок. Тогда сработали законы партийные, теперь другие, коммерческие.

Большаков встал, подошёл к Лобачёву, взял за плечи его, сжимая:

- Молодчина! Рад за тебя, за твоё открытие.

- Скажи лучше, публикация будет?

- Будет.

- Спасибо, - улыбается. - Мы ещё удивим Европу - Америку!

- Удивим!.. Как дома дела? Как Тая?

- Всё хорошо, Валя, всё хорошо.

- Раз так - ждём вас в гости. Есть повод - у нас с Мариной вроде бы свадьба - рубиновая, говорят.

- О-ооо! Придём обязательно