Да так ли уж счастлив я?.. (лишь долю секунды держался этот вопрос, мелькнул, будто мимо летел и задел ненароком). Конечно, счастлив! Люблю до сих пор - это ль не счастье? Сколько знаю семейных пар, которые, делая вид, будто всё у них ладно, проклинают себя, всё на свете, что связал так (связала) судьбу. А связали скорее всего в отчаянье - после безответной любви, измены, больного разрыва, во всем разуверившись, голову очертя. Женитьба и дети. Но любовь не пришла. Первая не прошла, новая не пришла. Иных повлекло к другим, иные оглушают себя спиртным, большинство же тянут нудную жизнь. Нет ничего печальнее.
Такое меня миновало.
В родном селе была у меня с самого детства подружка Валя. Мы и учились вместе потом. Жили на улице Варлашовке, Валя поближе к центру, к школе, почте, библиотеке, клубу, и куда бы ни шел я, на почту ли, в клуб, обязательно к ней заходил - спросить, решила ль задачку, в хозяйстве помочь, да и так просто вместе побыть. Отца у нее по ложному обвинению сослали в Сибирь, у матери еще три девчонки, Валя старшая, и я считал себя просто обязанным им помогать: косу отбить и направить, выкосить деляну травы, дров наколоть - не женские это дела.
В то время я увлекался биографиями великих людей, читал всё, что можно было найти в библиотеке, у школьных учителей, и в любой удобный момент рассказывал Вале о Наполеоне, о Шаляпине чаще всего, об Алёхине...
Мы оба с ней Вали, и она звала меня по фамилии - Большаков. Валя среднего роста, волосы светлые, чуть волнистые, овальное личико нежное (такую нежность вызывало во мне!), глаза крупные с веселинкой и ясные, так бы смотрел и смотрел в них, будто читал. Скромненько одевалась, носила матерью недоношенное, перешитое. Осенью, когда начинались уже холода, прибегала в школу в легоньком пиджачке, другого не было ничего, разве шаль только - прикрыть плечи и спину.
Против неё я богач. Три моих старших брата служили, и то китель подбросят мне, то клёши морские, была у меня и шинель офицерская. Когда в зимнюю пору собирались мы с Валей в клуб, наряд на мне был неизменный: шинель, чёрные клёши и шапка под цвет им. Валя к коричневому своему пальтишку надевала аккуратненькие белые валенки, для свежести натертые мелом. Танцевали, как были, одетыми, клуб не отапливался, мы с Валей кружились в вальсе, мои черные широкие клёши задевали белые Валины валеночки, стирая с них мел, и тоже делались белыми.
Летом танцы бывали в сельском маленьком парке на земляной, как асфальт, площадке, но пыль всё равно подымалась, и после танцев все направлялись к реке, в темноте там купались "без ничего", чтобы в мокром потом не идти, только и слышались девчоночьи вскрики: "Отвернись! Не гляди!"
После речки провожал я Валю домой.
Ни разу не задумался, любовь это у нас или что. Похоже, не задумывалась и она. Частенько я увлекался другими девчонками, но Валя не ревновала, лишь посмеивалась, как бы говоря этим: "Никуда тебе от меня не деться!"
Мы кончали десятый класс, и появился в школе у нас Василий Ефимов - семья переехала из другого села. Сразу же трон подо мной закачался: был я первым в учебе, теперь вот-вот меня обойдет Ефимов. Обойти-то не обошел, сравнялись мы, но, видно, очень точило Василия, что не удалось ему выйти вперед, старался блеснуть другим, а блеснуть было чем - он красив! Стремительный профиль лица, волосы длинные, крупными волнами, глаза быстрые - какой-то демонический вид, у девчонок неотразим. Далее произошло непонятное: то ли Валя ему понравилась, то ли мне захотел навредить - стал он её провожать после школы, приходить к ней домой. Не сомневался, должно быть, что уж тут-то он обойдет. Куда мне, рыжему, до него!
Так было, пока не сдали последний экзамен. На выпускном вечере Ефимова не было, и когда на заре расходились все по домам, я - и для себя неожиданно - сказал своей Вале "люблю". Помолчала она, мягко теребя мои жесткие пальцы, чем сразу насторожила меня, голову опустила и тихо так:
- Еще вчера было всё ясно, а сегодня ничего не могу сказать, - глаза вскинула. - Нет у меня никого ближе тебя, но и он - ты знаешь, о ком говорю - вскружил голову. Понимаю, что и мизинца твоего он не стоит, умом понимаю, а - ничего не знаю сейчас: как, что будет?
Она волновалась, и за волнением этим виделась чистая-чистая искренность, мне же стало так горько, еле держался, но держался, молчал. Мы попрощались, как прощались всегда, и побрел я домой. Спать уже не ложился, сидел, вставал, во двор выходил и думал, думал: "Не возомнил ли я, что Валя могла меня полюбить? Ведь не случайно, наверное, ни одна девчонка в меня не влюбилась? Вон за Ефимовым ходят гуртом, а за мной ни одна... Просто Валя привыкла ко мне".
К этому времени отец её вернулся из ссылки, и решили на семейном совете отправить старшую дочь в Волгоград в педагогический институт. Она выбрала географический факультет. Я оставался в селе, у меня сложнее, проблема "куда пойти?" решалась непросто. "Талантов" оказалось полно, а ухватиться и не за что. Страсть как любил покопаться в разных приборах - разобрать, посмотреть, как устроены, наладить, если испортились, что-то там переделать. Ещё я с детства портняжничал. Увидев у приехавшего в отпуск старшего брата рубашку с пристёгнутыми манжетами и воротничком - заграничную! - тут же отхватил у своей рубашонки ворот и обшлага, застрочил на маминой машинке, прорезал петельки, пришил пуговки, пристегнул - куда как удобно! Имей запас воротничков да манжет, меняй их, и всегда будешь в "свежей" рубашке (только расчётливые немцы могли такое изобрести, русскому человеку вовек до того не додуматься!). Позже я постоянно перешивал на себя одёжку от старших братьев, да и сейчас могу перешить, даже новое сшить. Увлекался и рисованием (портреты Пушкина, Ломоносова - никуда не заглядывая!), бойко играл на струнных, ну а в пьесах, на сцене, представлять разных типов - это само собой: лицедейство - моя натура.
Видите, какие таланты! Что из этого выбрать? В чём призвание? Был у нас в школе учитель Суворов Пётр Поликарпович, вообще он механик, а преподавателем стал по нехватке учителей в сельской местности. Жена его Татьяна Ефимовна, литератор, словесница, каких и в Москве поискать, приобщила супруга к школе, и стал он, добрейший, учить нас физике, математике. Методикой не владел совершенно, оттого и все беды. Не приведи бог придти к нему на урок инспектору! Терялся, выглядел жалким и домой возвращался, как с каторги. Таким же бывал и во время экзаменов. Нам, оболтусам, хоть бы что, а он даже голос терял, боялся, что не сдадим. Но кроме учительства Пётр Поликарпович поделывал бочки, бондарничал. Идёшь мимо дома его - бух, бух со двора, гулкие звуки из пустоты, удары деревянной кувалдой по дереву, вправляет, должно быть, дно. Люди, знавшие об этом его ремесле, приходили к нему покупать - добрые бочки делал! Видно, в этом было его призвание. А моё? Не выбрал. Потом только, много лет спустя, пожалел: почему не стал механиком или портным? Глядишь, изобрёл бы чего или модели одежды придумывал, салон заимел, наверняка заимел бы! И безбедно бы жил.
Но директору школы Филиппову нравилось, как я писал сочинения, и он надоумил меня идти после школы на факультет журналистики.
- Ты вот как сделай, - советовал, - пропусти один год, поработай в колхозе, на элеваторе, в мастерской - где хочешь, и деньжонки, и оперишься. Опыт работы - это, знаешь! Лучше примут, - усмехнулся. - Из каждой ситуации, - весело продолжал, - надо рациональное извлекать. Как тот мужик, который стал импотентом и увидел в том благо, уверял друзей: это ж гора с плеч!
Ну как к тому не прислушаться!
Словом, остался я на год в селе, определился ремонтником тракторов. И с горя ли, в отместку судьбе, потянулся к другим девчатам. Валя прислала письмо - те же сомнения, те же слова, что и тогда говорила, а я уже встретился с Аней Мелешкиной, почему-то раньше не знал её, только слышал о ней - село большое, а она с дальней улицы. Теперь танцевал с ней в клубе, вместе ходили в кино, по воскресеньям катались на лыжах.. Оказалось, она не меньше меня книгочей, по книгам живет - восторженная, романтичная, такую грех понапрасну тревожить. Нельзя, Большаков, нельзя! Со мной она, понял я, как пушкинская Татьяна с Онегиным. "Не будь Онегиным!" - сказал себе, принялся что-то лепетать, потом честно признался: жду Валю.
- Поцелуйте меня на прощание, - едва не с мольбой.
- Почему вдруг на "вы? - спросил мягко.
- Разрешите, я сама поцелую вас.
По дороге домой вспомнил строки поэта: "Я солдат и всё принять готов от поцелуя женского до пули". Вспомнив, улыбнулся. Потом устыдился. До сих пор чувствую вину перед ней.
Дни зимних каникул мы с Валей вместе. Зима была лютая, снежная, отсиживались в теплых избах - то у неё, то у подруг-одноклассниц. О Васе-красавце ни слова. Валя рассказывала о Волгограде, об институте, о новых подругах. Я говорил о тракторной мастерской. Всё ждал - что как скажет она: "Избавилась я от угара". Представлял, как будем мы обниматься, как буду её целовать. Не дождался. Ладно, потерпим до летних каникул - может, изменится.
Но летних каникул не было, Валя уехала с географической экспедицией на Кавказ, обещала вернуться в августе, а к августу я уехал в Москву на экзамены в МГУ. Конкурс большой, и я срезался - на самом-самом! На сочинении! Поставили мне четвёрку, а это провал. Куда теперь? Говорили, можно поехать в республиканские вузы, где есть журналистские отделения. Иду с ребятами в главное управление. Предлагали университеты в Тарту и Алма-Ате. В Тарту, не знаю почему, никак не хотел, в Алма-Ату с удовольствием бы, да денег на дорогу не хватит, досадно. Вдруг осенило: а не поехать ли в Волгоград? В педагогический институт. К Вале! Лечу в министерство, а там чиновник меня осадил.
- В Волгограде укомплектовано, - сказал, перебирая бумаги. - Вот в Калинине недобор, поезжай, оценки у тебя хорошие, всего одна четвёрка, примут.
Калинин? Бывшая Тверь? Это ж близко, можно доехать и без билета, сэкономить, деньжонки на первое время останутся!
Меня приняли.
Такой исход дела более всего порадовал моего отца, колхозного скотника, грамотея с образованием в "две зимы": факультет журналистики он отвергал.
- Эт на писателев учат там? - допытывался, посчитав почему-то журналистов писателями. - Нет, Валя, не иди туды, больно чижолая эта работа. Погляди в книжках, какие они все - небритые, лохматые. Эт сколько надо сидеть и писать, э-эээ! Иди лучше на врача. Вон как живут они, всё им несут, и мёд, и масло.
Ну, а коль на учителя сын пошёл - тоже неплохо. "Учителя - они завсегда в почёте были", - писал потом мне в письме.
Осмотрелся я в институте: куда попал? Девичий факультет: на четыреста девушек семнадцать ребят, а из семнадцати я оказался едва ли не лучшим, потому что нормальный, остальные, которые шли сюда по призванию, нормальными быть не могли - святые подвижники! Я на виду: и стихи-то пишу, и в оркестре играю, на собраниях выступаю... В стенгазете на меня эпиграмма (новый дружок мой Валерьян Воробьёв сочинил): "О нем повсюду разговор, то он певец, то он актер, то он писатель, то оратор, то музыкант, то декламатор, но вот вопрос - когда ж наш спец займется делом наконец?" Да, с делом у меня сложнее, учиться преподавать, зная, что в школе работать не буду, никак не хотелось. Но была у меня иная учеба: в институте отличная библиотека, и я пропадал там в читальном зале - такое богатство! Шел туда, как на праздник.
Не чурался и девушек. Во мне разгорелся азарт: выбирал, добивался, на том интерес пропадал. Таких, как Аня Мелешкина, не встречал, всё больше охотницы, ловцы кандидатов в мужья. Впрочем, одна из них всерьёз меня полюбила, но это меня не трогало, и я подумал о Вале: "Вот так и она, её тоже не трогает"...
На коварном моём пути оказалась Маринка (так её звали все - без фамилии). За ней увивались красавчики, и грызло меня самолюбие - не уступить, обойти!
- Ты? И Маринка? - удивилась одна из моих однокурсниц. - Да ты что! Она, как артистка, а ты? И не лезь!..
Э-эээ, была не была, где наша не пропадала! Докажу, что могут любить меня и артистки! Ринулся в бой. Маринка была сиротой, росла у дяди в Клину, училась в вечерней школе, днем работала, и здесь, в общежитии, мыла полы в коридорах, по ночам, чтоб не видел никто. Моё обращение к ней расценила как добрый знак, и мы подружились, часто бывали вместе. Она кончала учительский двухгодичный, полный педагогический "добивала" затем заочно. Направили ее в Калининградскую область, в отдаленный район, на хутор. Пока же она ехала в Клин, я - домой, на каникулы. Прощаясь, сказал ей:
- Приеду тебя проводить.
- Не надо, - сказала она, - не надо.
Влюблённые - робкие, я подчинился.
Началась переписка.
"Каждую минуту отрываюсь от письма и смотрю куда-то вдаль, в пространство и продолжаю мысленно разговор с тобой. Вспоминаю нашу прогулку на ялике, когда я обрызгала тебя водой, а ты рассердился, потом засмеялся. Мне всегда было хорошо с тобой..." - я читал и не верил: она думает обо мне! Думает с теплотой! Маринка!.. "Она, как артистка, а ты?.." Написал ей большое письмо - обо всём, чем живу. Чего-чего, а письмо сочинить умею! Ответ пришёл быстро: "Разволновал ты меня! Сколькоразных чувств нахлынуло, даже не знаю, с чего и начать. Был бы ты рядом, всё бы тебе рассказала. Очень, очень хочу видеть тебя, слушать тебя, ощущать твое присутствие. Жалею, что не велела тебе приезжать меня проводить..." Да это ж признание!
Я счастлив. Добился, победил!
Не случился бы только "пропал интерес".
Ответил ей почти её же словами. И, в какой уже раз, подумал о Вале. Нет, она не отошла на второй план, обе они были со мной, передо мной - такие родные! Нисколько не чувствовал себя изменником, не изменил я, не предал, люблю свою Валю, как раньше, новая любовь не мешала той, первой, уживались чувства к обеим - естественно и легко.
"Мне еще не верится, что я действительно полюбила, и сердце, и мысли заняты тобой, это подымает меня, окрыляет. Будь у меня крылья, прилетела бы к тебе" - это из Маринкиного письма. Как бы хотел я слышать такое же и от Вали! Неизвестно, к кому бы тогда полетел. Не мог их делить, обе мне они дороги. Иногда скользнет неприятная мысль: не любит же Валя тебя! Но и это не отдаляло ее, обеих любил одинаково.
- Так не бывает, - уверял меня друг Валерьян Воробьёв.
- У кого-то не бывает, а у меня есть.
- Не у кого-то, а ни у кого! Найди хоть одно подтверждение! Во всей мировой литературе ты не найдешь.
Я нашел - Тютчев! Один из лучших русских поэтов Федор Иванович Тютчев. Любил восторженно жену, "Кисаньку", - столько высоких строк посвятил ей, называя её земным своим провидением:
Но если бы душа могла
Здесь, на земле, найти успокоенье,
Мне благодатью ты б была -
Ты, ты, моё земное провиденье!
И одновременно была Елена Денисьева, любовь к которой вошла в него навсегда, на всю жизнь.
А моё провидение? Маринка? Валя? Не мог отнести это слово к одной - только вместе их имена: Маринка - Валя, Валя - Маринка. Бесконечно мог повторять.
В зимние каникулы еду к Маринке.
После студенческой нищеты она посчитала себя богачкой, прислала мне на дорогу денег, но я купил ей приличный джемпер и вручил по приезде. Представлял эту встречу бурной, безумной. Маринка обрадовалась, увидев меня, так улыбалась, что блеснула коронка в зубах, обычно не видно её, я о ней и не знал. Молодые учительницы пришли познакомиться, все были веселы. А когда мы остались одни, Маринка вдруг изменилась, уж очень спокойна была, как-то по-деловому спокойна. "Что случилось?" - стал спрашивать. И она объяснила, призналась: появился тут баянист-композитор, ходил за ней по пятам, песню ей посвятил и незаметно, незаметно стал нравиться.
- Чуть-чуть я им увлеклась, вот и всё, но и это... Не обманываю ли я и тебя, и себя, если такое могло случиться? Ты слишком мне дорог, чтобы что-то скрывать от тебя.
Я молчал. Что мог я сказать? Не разрыдаться бы. Прямо рок надо мной - то Ефимов вскружил Вале голову, то теперь композитор какой-то.
- Значит, так тому быть, - сказал, набравшись духу, и стал собираться в обратный путь.
- Ну зачем? - говорила она, взяв меня за руку, но, чувствовал я, не очень удерживала.
На попутке добрался до города Черняховска, сижу на вокзале. Что скажешь в институте ребятам, вернувшись так быстро? Что девчонки из группы подумают - многие знают, куда я поехал... В Черняховске Ирка Беляк работает, подруга Маринки, её однокурсница - не пойти ли к ней? Адрес есть.
Пришел и всё, как на духу, рассказал.
- Не верю, - прервала она мои откровения. - Маринка была у меня на октябрьские праздники, только тобой и бредила, и чтоб за какие-то два с лишним месяца так изменилась? Не верю! Не горячись, езжай обратно. Всё от тебя зависит, а ты сразу и сдался. Давай так: я сейчас отведу тебя к одному учителю, у него заночуешь, а утречком поезжай. Завтра выходной, всё и решите.
Послушался. Одинокий учитель по имени Женя Кишкин, набросав в печку побольше угля и сказав "Пусть горит до утра", отослал меня спать, а сам сел за письменный стол с четырьмя зажжёнными свечками - писать пьесу...
Утром мы дружески распрощались.
К полудню был я у Маринкиной школы, в правом крыле там она и жила. Шел, как на приступ. Стучу, слышу "войдите", дверь открываю - Маринка стирала белье, руки в пене, разрумянились щеки.
- Милый! - вскрикнула. - Я знала, что ты вернешься!
И ко мне, отведя в стороны мыльные руки. Я обхватил её, и далее было всё так, как должно быть вчера.
Летом мы поженились.
Мне ещё год учиться, Маринка приехала в Тверь, устроилась кое-как в Завидове, это недалеко, жила там на частной квартире у доброй бабули, я приезжал на воскресные дни.
Тем временем институт получил разнарядку - распределение. Мне выпала казахстанская степь - Бурлю-Тобинский район Талды-Курганской области, посёлок Мотай, четверо суток езды.
Казах-проводник ходил по вагону, повторяя перед каждым купе:
- Кто шай пить хочется?
Посмотрел на Маринку, тихонько спросил меня, глазами указывая на её живот:
- Твой жена?.. Дам ей второй матрас.
К Мотаю мы подъезжали ночью, смотрели в окно - ни деревца и ни кустика, на станции из вагона шагнули прямо в песок. Приехавший с нами выпускник Кзыл-ординского института, казах, осмотревшись, дождался встречного поезда и уехал обратно, мы остались, нам возвращаться некуда.
Месяц спустя у нас родился Серёжка. Мужчины-казахи поздравляли меня: "Молодец!" Казашки приносили Маринке в роддом и еду, и горячие чайники. Комнату дали нам на втором этаже двухэтажного дома, напротив стояла юрта, у входа с утра до ночи дымил самовар, а вокруг песок и песок, барханы, чуть ветер - песок подымался, сыпался сверху, попадая за воротник. Воду привозили в цистернах, за продуктами ездили за сто километров - раз в неделю специальным вагоном.
В школе мне нравилось, ребята учились старательно, так бы и шло, не случись непредвиденное: меня забирали в армию. Как тут будет Маринка одна? В "декрете", ещё не работает, а меня забирают. Куда ей с грудным ребёнком? Мне по закону должны были дать отсрочку, но я об этом не знал, военком сделал вид, что не знает, и я пошёл по призыву. Маринку с Серёжей пришлось отправить назад, к дяде в Клин - иного выхода не было. Посадил их в поезд, вернулся в свою комнатушку, и так стало горько мне, будто обоих похоронил, упал на кровать и заплакал навзрыд, как не плакал ещё никогда.
КУДА ВЕДЁШЬ, ДОРОГА ТОРНАЯ?
Каково ему было служить солдатом, когда Марина, приехав с грудным ребёнком в Клин, не работала - у дяди на шее! Знающие люди сказали ей, куда обратиться, чтобы мужа её отпустили, она обратилась, писала, раз и другой, и Большакова, досрочно аттестовав, направили в распоряжение Клинского военкома.
В Клину появился, как был, в солдатской шинели, Маринку застал исхудавшей, Серёжку больным, надо было срочно работать, зарабатывать деньги на жизнь, а мест нигде не было, ни в редакции, куда первым делом пошёл, ни в школах. Он был коммунистом, вступил в партию ещё у себя в селе, когда работал там, ремонтируя тракторы - предложили, ну и вступил, тогда это было почётно. Идёт теперь прямо в райком - куда же ещё? КПСС управляла всем. Первый секретарь Абрамов (его прислали в Клин из Москвы, и о нём тут ходили легенды, как разгонял он местных засидевшихся тузов) - высокий, грузный, говорил низким басом, долго его расспрашивал.
- Да, ситуация, - заключил. Вдруг сказал: - Вот что, иди ко мне инструктором!
Видимо, и мысли не допускал, что может человек отказаться, вызвал заведующего отделом и велел оформлять.
Так круто повернулась его судьба, и он благодарен ей, что свела она его с этим Абрамовым, руководителем, каких ни тогда, ни позже нигде не встречал: доведённая до верхней точки ответственность, горения - на пятерых, прозорливость, смелость в принятии решений... И бескорыстие. Абрамов вовсе не был партийным работником, он хозяйственник, и главным для него было поднять район, что на его языке означало прежде всего повысить надои молока и увеличить привесы свиней и бычков. Слова эти произносились в райкоме и так, и этак, оборачиваясь то премиями, то выговорами. Ни сна ни отдыха себе и другим, председатели колхозов боялись его и любили, дело он знал. Но давил. Давил и давил. Давили сверху, давил и он. Давить он умел. Всё в районе вращалось вокруг Абрамова, и никак не мог Большаков понять, зачем тут райисполком, зачем сельхозуправление? Тогда-то, наивный, ничем ещё не испорченный, стал задумываться: на каком основании КПСС подчинила себе всё - хозяйство, армию, милицию, КГБ, медицину даже? Советы хотя формально, спектаклем, но всё же ведь выбирали, а партия сама поставила себя над ними и неугодного председателя (избранного!) может смахнуть, не спрашивая никого. Власть партии! Диктатура. Чем отличается от военной хунты?
Зато в Клину, в магазинах, появилось тогда и мясцо, и маслице, люди не могли не поставить это в заслугу Абрамову.
Большакову в райкоме поручили культуру. В райисполкоме - отдел культуры, а тут - он. То ли контролировать, то ли что. Направлять, в общем. Задача такая: клуб и библиотека - в каждом селе, художественная самодеятельность, смотры, читательские конференции, лекции... Отделу культуры без райкома не обойтись, не осилить. Стеллаж для книг и то не добудешь! Денег нет, проси у хозяйственников, кланяйся, а те отмахнутся. Другое дело - звонок из райкома: если звонит инструктор директору (совхоза, завода, фабрики), тот знает прекрасно: это вовсе не Большаков или кто там ещё, а райком, а в райкоме Абрамов, с ним шутки плохи. Надо делать. И делали. Такими звонками Большаков открыл в городе хороший читальный зал: за строительным трестом - ремонт, на одном заводе - столы, на другом - стеллажи, третий стулья купил. Как, за счёт чего - это их дело. Подталкивал нарушать. В одном, другом - по сути, на каждом шагу. У райкома своих денег нет, выколачивали их (изыскивали!) в обход всяких норм. "Что, не знаете, как это делается?" - директорам говорили. Те знали, этому учить их не надо.
Стал Валентин привыкать к такому своему положению - вроде, иного пути и нет. Понимал ложность этого, неловкость испытывал - перед самим собой. Тягостное состояние. Когда делаешь что-то, зная, что так нельзя, поступаешь не так, как надо, говоришь не то, что думаешь - это что?.. Шаг за шагом в ханжу превращаешься, в фарисея...
Уходить надо, уходить!
Его звали в газету, нередко пописывал им. Заикнулся об этом Абрамову, а он на его "хочу" вскипел: "Мало ль чего ты хочешь! Я вот механик, а меня посадили сюда, сказали: "Надо!". Надо! Понимаешь? И я работаю. А ты "хочу"! Работай! У тебя получается", - закончил спокойно. Чем-то приглянулся ему Большаков, он и взял его, совершенно не зная, и сейчас не хотел отпускать. Так Валентин и работал до внезапной, ошеломившей всех смерти Абрамова. Умер он в одночасье. "Сгорел", - говорили клинчане. Проститься с ним шли в Дом культуры далеко растянувшейся очередью. Один мужичок, подвыпивший, остановился у гроба, смотрел, смотрел, вдруг зыркнул в сторону стоявшего сбоку начальства: "Угробили человека! Один за всех вас работал!" - и ушёл. Высказался и ушёл...
Месяц-другой спустя Валентин стал работать в газете. Шло время Брежнева, государство катилось к нравственному разложению. В руководители затем только шли (лезли не хуже нынешних!), чтобы лучше устроиться в жизни, получить доступ к благам, распределять.
Страна билась в судорогах, корчилась, скулила, пугливо озираясь, что-то тихонько, с опаской шепча. И могла ли быть исключением небольшая газета? Нет, конечно. Её тоже били судороги, она тоже корчились, но газетчики не шептали и не скулили, выскакивали из конуры, тявкали, лаяли и даже кусались. Как в высшую инстанцию шли к ним люди с разными бедами - дырявыми крышами прежде всего. В домоуправлении побывал человек - напрасно, в горкомхозе - тоже без толку. В исполком постучался, а наши Советы родные смотрели на жалобщиков, как от заклятых врагов - от важных дел отрывали! Пулей оттуда выскакивает рассерженный посетитель. "Нет, это не советская, это антисоветская власть!" - скажет в гневе и прямым ходом в райком. Там, конечно, иначе: успокоили, выслушали, записали. "Разберёмся", - солидно сказали. Довольным уходит наивный клинчанин, а выйдя, осёкся вдруг, представив: в квартире капает с потолка - когда ещё будет их "разберёмся"? Остановился. Куда бы ещё толкнуться? Во дворик свернул, где, в глубине, приютилась в деревянном домишке газета районная "Серп и молот". Там все в бегах, на заданиях, редактор на совещании, лишь Юзик Пузрин, ответственный секретарь, корпит над макетом. По совместительству он в Клину Левитан, диктор районного радио, каждый вечер из репродукторов льётся: "Говорит Клин, у микрофона Иосиф Пузрин..." Стар и млад его голос знают!
- Что у вас? Крыша течёт? - опережает вопросом вошедшего. Хватает телефонную трубку, знает, куда позвонить - непосредственно исполнителям. - Здравствуйте, это Пузрин (для них там, как гром!) Вы почему крышу не чините? На весь район прогреметь захотели? Прогремите, мы это сделаем...
Будьте уверены, крыша будет починена в тот же день. Вот что значит газета районная! Она печатала злые статьи, фельетоны, защищая людей, как могла, нарываясь на возмущения местных властей, газетчиков призывали в райком "на ковёр", они отбивались. Оправдывали своё назначение.
"Неужели так должно быть? - рассуждал Большаков - Идёт большая игра, и кто мы в ней? Игроки? Или нами играют?.."
Сомнения мучили, угнетали его.
К тому времени он уже публиковался в центральных газетах, журналистскую премию получил и надумал уйти в столичную прессу: "Буду ездить, не так уж и далеко". Одно держало его - Марина, трудно ей станет одной. Она оказалась врожденным учителем. Из Москвы приезжали обобщать ее опыт, назвав его "Методом Большаковой": все отстающие у нее через месяц-другой успевали. Вышла брошюра, но последователей не нашлось: очень тяжело для учителя. Марина с "тяжело" не считалась. У них уже было двое детей, парнишка в детском саду, девчонка в яслях, мать с утра до вечера в школе, хозяйство на Вале. Иногда их детсадовец, не дождавшись отца, шел за сестренкой в ясли. Вечером вместе, все трое, готовили ужин и ждали маму.
На вопрос, кто у него жена, Валентин отвечал: "Жены у меня нет, она учительница".
Валю не забывал. Как же мог он забыть свою милую Валю! Ещё тогда, из института, написал ей, ничего не скрывая, о Маринке, о женитьбе своей, она поздравила их очень тепло. Работала в Чебоксарах, в Чувашии, летний отпуск проводила в родном селе. Валентин тоже приехал - один (до Казахстана ещё), встретились в доме её родителей, где, не скрывая, были рады ему. Вышли с Валей во двор, на крылечке уселись, перебирают своих одноклассников. Она улыбнулась:
- Коля Коробов приезжал ко мне в Чебоксары, он уже лейтенант. Приезжал меня сватать.
- Коля? Сватать? - удивился. - Ну молодец!.. А хороший он парень!
- Ага, - согласилась. - Но теперь будет на меня обижаться.
Большаков не знал, что сказать, подумал только: "Можно, оказывается, и так - сразу сватать, а я всё ждал, когда Валя сама на шею мне кинется..." А Ефимов что? Боялся спросить - больной для него вопрос. Наверное, и для неё. Пытался сам разгадать - по отдельным фразам, словам. Кажется, он исчез из Валиной жизни. Разговор переходил с одного на другое, коснулись Маринки. Вдруг Валя с улыбкой:
- Я думала, вот появишься ты в Чебоксарах, скажешь мне: хватит, девка, дурить, пойдём в загс. А ты взял да влюбился!
Боже, зачем она это сказала?! Понимал, что если и быть такому, получилось бы вроде как вынужденным: нет любви - так лучше пойду за своего Большакова. Но позови она его сейчас - и неизвестно ещё, чем бы кончилось...
Годом позже Валя стала женой их одноклассника Милованова. У Большакова в душе пустота: Валя ушла навсегда. Пытается урезонить себя: "Хватит тебе! Эгоизм это. Ты хотел, чтоб она осталась одна? Сам женился, а она чтоб одна?.."
Они долго не виделись. Миловановы работали на Алтае, Большаковы перебрались в Москву, его взяли в большую газету. Марине предложили начальный класс, третий, от которого все отказывались, сменилось уже пять педагогов. Другого не было ничего. Выхода нет, соглашайся! Никогда не вела малышей, пришлось осваивать новое дело, а класс - сборище хулиганов и лодырей, недаром учителя бросали его. Марина не бросила, выстояла. Победила. Но как ей это далось! Только муж видел всё - надрывалась она. И надорвалась. Ничем он не мог ей помочь, разве только полностью взять на себя все заботы домашние, но как их взять, если сам-то часто в поездках? Да и... Не такое уж счастье обрёл в центральной газете. Всё в нём перевернула работа в Москве! Районные козни стали видеться детскими шалостями, наверху, оказалось, такие взятки, такая коррупция! То, что теперь процветает, цвело и тогда, но писать об этом им, журналистам, не разрешали, на любой материал такой темы требовалась "высокая" виза, а поди получи её! Ведущих корреспондентов центральных газет (Большаков попал в их число), нередко собирали в ЦК, снабжали информацией "не для печати", они эту информацию знали и без ЦК, но с них брали подписку не разглашать, и они становились заложниками.
В редакцию просочилось, будто попал Валентин "на крючок" - ещё с первых своих статей. Послали его "освещать" новый метод экономического стимулирования, утверждённый правительством. Надо пропагандировать, говорили в ЦК. Он же привёз статьи отрицательные: выходило, что нового метода нет, к нему ещё надо идти да идти, а утверждённое - чистой воды прожектёрство. Спасла его тогда смена курса, пришли новые высшие власти. Но хвост за ним оставался, и в ЦК приглашали его, понял он, не случайно - и укротить, и присматривались. Он тоже с болью присматривался, видел на самом верху то же самое, что и внизу: партаппарат подменял (подминал!) всё и вся. Есть министерство культуры и есть отдел культуры ЦК - он и решает; есть министерство обороны и есть военный отдел ЦК - ясно, кто выше... И привыкли (кто ниже) ничего не решать, куда легче (удобнее) быть исполнителем. Покорно исполнишь - и будешь на гребне. Попробовал высказать эти мысли с трибуны - резко одёрнули. В другой раз на его "не лучше ли передать торговлю и службу быта в частные руки" последовал не менее резкий совет "держать язык за зубами" (точно так же, как через несколько лет на него ополчились за критику распродажи заводов и целых отраслей экономики - уж такого-то ему и в страшном сне привидеться не могло!).
х х х
"Вот ведь нелепость! Вместо портняжного дела, которое затаённо люблю, журналистикой занялся, да и тут не дают писать, как хочу. К тому же меня преследует моя работа в райкоме партии. Кого на отдел пропаганды поставить? Большакова, он в агитпропе работал. Кого секретарём партбюро? Его же, райкомовца. И вынужден я "начальствовать", чего терпеть не могу, не по мне это. И вообще - зачем оно, партбюро? Есть главный редактор, он за всё отвечает, а тут ещё партбюро, тоже призвано руководить (вроде бы!). Карательный орган прежде всего, персональные дела разбирать: захочет руководитель с кем-то расправиться - сделает это руками бюро. Был тогда анекдот: попали к дикарям трое - американец, англичанин и русский, дикари ставят условие - назовёшь слово, которое мы не знаем, останешься жив, не назовёшь - в костёр, зажарим и съедим. Американец выбрал слово из области кибернетики, дикари в кучечку, пошептались - знаем такое слово! В костёр, сожрали. Англичанин решил озадачить их дипломатическим термином. Пошептались - знаем, сожрали. Русский сказал: "Партбюро". Долго шептались - не знаем, живи! Спрашивают: а что это такое? Да почти то же самое, отвечает, что и у вас: соберутся, пошепчутся, и, смотришь, нет человека, сожрали...
Это на службе. А дома?.. Тоже не так, как хотелось, мечталось.
И в самом деле рок надо мной.
Думаю иногда: не потому ли всё, что путаница в моей биографии, сдвинута главная дата - рождения. Когда получил я первый свой паспорт, мама сказала мне:
- Это у тебя там неправильно - двадцать восьмого августа. Я родила тебя, када жали рожь. А это июль, а то и конец июня, теперь уж не помню. Мы же на хуторе жили, почитай двадцать вёрст от села, иттить в сельсовет записывать - цельный день пропадёт, а рожь переспела. Отец пошёл посля уборочной и записал тебя августом, чтоб не ругали.
- И когда ж мне теперь именины справлять? - спрашиваю с усмешкой.
- Да када начнут рожь косить, тада и справляй, - серьёзно сказала мама.
Годы спустя одна моя сослуживица, большая мастерица составлять гороскопы, решила расписать всю мою жизнь. Говорит мне:
- Чтобы точнее было, мне кроме паспортных данных надо знать, днём ты родился или ночью.
- Ну да, и в каком часу, в новолуние, полнолуние...
И я рассказал, как всё было. Гороскопа не получилось. Так и живу в потёмках.
Что бы там ни было, а, наверное, рождён я всё же для портняжного дела - вот притягивает меня к этому! Смотрю на современную моду и модельерами возмущаюсь: да что ж они делают с нами! Придумывают такое несуразное! А мода ведь - как зараза, сразу же прилипает. Красавицы что ни наденут, им всё хорошо, а остальные - за ними, вовсе не думая, идёт это им или нет. Вырядится девушка в модное и становится чучелом. Нынче влезли в мужские брюки, добровольно превратив себя в мужиков: стойка мужская, шаг широкий, мужской, солдатский, ещё и курят, папиросы в зубах, и сидят, как нынешние мужики молодые, раздвинув ноги. Исчезает женственность. Человечество веками определялось, кому брюки, а кому юбки. Нет! Присмотритесь: брюки подходят лишь двум процентам женщин, не более, некоторые (именно некоторые!) выглядят очень мило, восемнадцать процентов - терпимо, а остальные восемьдесят - уродливо. Юбки, платья скрывают дефекты фигуры, выравнивают, а тут - всё напоказ.
Будь я модельером, обязательно создал бы одежду для каждого типа женщин, и все они стали бы у меня привлекательными. Платьем всё можно сделать! Вкусы, конечно, разные, но обнажать талию, когда живот торчит бугорком и жир по бокам наплывает... А брюки в обтяжку, недалеко от колготок, во все складки врезаются, с подчёркнутой, извините, ширинкой?.. Вспоминается из "Усомнившегося Макара" Андрея Платонова: "Навстречу шло большое многообразие женщин, одетых в тугую одежду, указывающую, что женщины желали быть голыми". Глупенькие! Вовсе это не привлекает. "Весь товар налицо!" - только и скажет с ухмылкой грубоватый мужчина, прибавив словцо скабрёзное. Бывает нередко: идёт навстречу не в меру оголённая женщина, красивая, но ты не любуешься ею, а смущённо отводишь глаза. Помешались на сексапильном! Даже школьницам для выпускного бала модельеры рекомендуют платья с "сексуальным акцентом". Не знают иного способа подчеркнуть красоту, кроме как обнажиться. Едва снег сойдёт - открывают пупочки, а ведь место это у женщин священно, плод развивается там, и никак нельзя открывать, чужому глазу показывать.
Говорят в оправдание, мол, на Западе и не смотрят, кто как одет, кто в чём ходит. Не обращают внимания. Так на то он и Запад, чтоб нести несусветное. Попса на эстраде - оттуда, бездуховность, тряпьё поганое - оттуда. И заказные убийства тоже. Всё оттуда!.. Не обращают внимания... Тем хуже для них! Не уважают ни себя, ни других: очень-то приятно смотреть непотребное! Да и неправда это - не обращают.., ещё как обращают! Стоит одной (одному) заплатку к штанам пристегать несуразную, клёпку на видное место вставить, как завтра все будут в таких же заплатках и клёпках. Специально джинсы раздирают, делают дыры, прорехи. Мода!
За этим кроется очень тревожное. Когда ещё только начинали носить коротенькие юбчонки, мой сосед, лётчик, заметил: "Ну чего они добиваются? Сделают нас импотентами, вот и всё". Наверное, прав он был. Какая сейчас самая распространённая (из медицинских) реклама? Восстановление потенции. Не случайно. В женщине привлекательно скрытое, должна быть тайна, а когда её нет, когда потаённое в ней перестаёт быть таковым, мужской взгляд притупляется. Вот и принимают молодые здоровяки разные возбуждающие препараты, чем окончательно губят себя. Не оттого ли бесплодие? Сколько ныне бездетных семейных пар! Рождаемость сокращается, отстаёт от смертности. А это уже трагедия, национальное бедствие.
Вот что делает мода.
Глядя на расхристанных женщин, и мужчины совершенно не следят за своим одеянием. Кроме замызганных джинсов ничего и не знают. Что ни мужчина, то в блёклых штанах. Все в одинаковом - так это плохо! Всегда было плохо! Из инкубатора! К тому же - пузыри на коленях, сзади гармошкой, ноги кривыми кажутся, ягодицы сухими, да ещё разделённые пошленьким швом, уходящим в промежность. Какой-то жалкий, евнушный вид. В детстве нам, деревенским мальчишкам, матери сами шили штанишки из домотканого полотна, окрашенного кое-как в бледно-синий цвет, точь-в-точь как нынешние джинсы. Тогда было от бедности, а теперь от безвкусицы. Картина дополняется кепочкой с вызывающе длинным, шалашиком, козырьком, делающим людей похожими на утконосов, кого глуповатыми с виду, а кого нагловатыми.
Я бы, повторяю, создал иную одежду - красивую. Одежда должна украшать. Это дело искусства, а не бизнеса.
К сожалению, мне уже поздно менять профессию: чтобы стать законодателем моды, нужны годы.
Это к тому я, что занимаюсь не тем, чем должен. Началось с того, что по молодости, по глупости, вступил в партию. "Куды тебя понесло! - говорил мне тогда отец, безотказный колхозник. - Там сплошная жульё". Не успел возразить я на его обобщение "сплошная жульё", как показал он в окно: "Вон Мухаев идёт, торговый начальник был, тащил, тащил, в тюрьме отсидел, ворюга. Гришонков - директор мельницы, тоже хапал, сидит. Наклёушев - председатель колхоза, проворовалси, поймали. А партейными были!". Зная, что отец мог и продолжить примеры, я изрёк: "Мне в партии, вступив в неё, легче будет с этим бороться". Отец лишь махнул рукой.
Немало лет прошло, пока разобрался я, что такое КПСС: две части в ней, первая - честные, убеждённые, преданные, истинные, может быть, коммунисты, их немало, но больше - для карьеры вступившие (без членства в КПСС не продвинешься!), а раз так - ищи среди них хитрецов, ловкачей, пройдох, именно они рвутся вверх, к власти, и это им удаётся, они и стали главенствовать. Они-то и погубили благое дело социализма, опорочили его и в конце концов развалили. И совершенно обособленно в системе КПСС стоял её аппарат - структура, доселе в мире невиданная и неслыханная: аппарат партии (всего лишь политической партии!) поставил себя над избранной властью, по сути убрал её, отстранив.
В такой структуре быть не хотелось, но выйти из неё уже невозможно, расценивалось как предательство, получил бы "волчий билет", а то и на Соловки угодил. На это меня не хватило. К тому же семью на голодный паёк посадил бы, да и о Марине сразу же скажут: "Как она может в школе работать, воспитывать?!" Приглянулся мне вариант, опробованный в одном из локомотивных депо - стали там один за другим умирать члены партии, в райкоме насторожились, проверили - все они живы-здоровы. Оказалось, прозревшие коммунисты бросали секретарю партбюро билеты, а это ЧП, секретаря затаскают. Секретарём была мягкая женщина, думала, думала, как быть, и надумала: несёт партбилет в сектор учёта райкома, пишет: ввиду смерти такого-то прошу принять его партбилет номер такой-то. Подпись, и всё, никаких подтверждений не требовалось. Через какое-то время относила другой билет, так и "хоронила". И вот разоблачили её, исключили из партии, в газете напечатали фельетон. Доброе дело делала, подумал я, а её наказали. И стал прикидывать: как бы и мне "ввиду смерти"... Нет, пока работаю - не удастся, а на пенсию выйду - проделаю обязательно. Переведу свою учётную карточку в райком по месту жительства, возьму там прикрепительный в парторганизацию при домоуправлении, приду к секретарю, он не знает меня, скажу: "Брат мой поставлен к вам на учёт, но скоропостижно умер, вот его партбилет". Секретарь отнесёт билет в сектор учёта, и покончено с партией.
Как же гнетёт всё это! Сам себе я противен. Не верю в партию, а в ней состою, не терплю лидеров от Хрущёва до Горбачёва, а молчу. Так ведут себя пройдохи и циники...
Я вышел из партии, как сейчас бы сказали, цивилизованным способом: написал заявление, сдал билет. За год до картинного выхода Ельцина.
Спроси теперь, кто я? Коммунист? Да, коммунист. Демократ? Да, демократ. Но - ни с теми, ни с этими.