Сны. Свет и чернота - черно-светлые, грязно-звездные, огонь и пыль - разводы сияния.
На самом деле это снова были сны - ничего из ниоткуда, преображающееся отсутствие, замкнувшийся выход. Они вставали в нем очевидной неизбежностью, каждый раз усердно прирастая количеством - он уставал увеличиваться от них. Они в очередной раз что-то предлагали - неожиданное то, к чему он не был готов, на что его могло не хватить. И при этом они как всегда не будоражили, не мешали, не имели к нему претензий.
Но среди прочих у него находились сны, от которых была боль. Они захватывали его, заселяли, как давние законные владельцы, и принимались по праву его поглощать. Где-то глубоко внутри него - с самого начала настроенные против - они категорически формировали новое содержание, плодили иную суть, пересоздавали ценности, из которых он состоял.
Пробуждаясь, выходя в явь, он забывал об этих снах, переставал знать, что они были. Но действительность, которую он обнаруживал, уже выглядела иначе - ее вновь приходилось обживать, из нее вырастали другие смыслы - скрытые, неясные, утяжелявшие ее.
Иногда, впадая в очередной сон, он перешагивал в предыдущий. И тогда - незаметно, на удивление самому себе - начинал жить с учетом опыта этого сна - прежней нереальной жизни. Так однажды он вернулся один в раскрытый космос. Вдруг почувствовал себя болтающимся в плотной черной пустоте - захваченным турбулентностью отвратительно разлившейся тишины, потерявшимся, одиноким, невозвратно далеким от тепла, человеческой мысли и всякого твердого вещества. Лишенный координат пространства и времени, выпавший из лона жизни, увязший в бесчеловечности - теперь и навсегда - он тут же ощутил, как в нем цепко сидела смерть, неизвестно когда и откуда вошедшая в него. Он испытал территориальное могущество этого космоса, порывистого, негостеприимного, не желавшего делиться с ним пространством. Ему стало смертельно не хватать дополнительного объема - освоенного, приспособленного к его судьбе, но не выданного ему.
Он торопился быть против смерти, научиться сторониться, бояться ее, но не успевал: смерть уже вступила в него, заглотив все, что связывало с жизнью, что заставляло за нее держаться; смерть, опознанная слишком поздно, была уже не страшна.
Проходили промежутки, и - несколько снов спустя - космос снова настигал его, вздувался, вспучивался в нем. Но теперь он был готов к нему, помнил его характер, повадки, умел его вытерпеть. На этот раз он обладал знанием, что через несколько единиц измерения все окружившее его перестанет быть. В чем заключались эти единицы и как преодолевать измеряемую ими протяженность, было непонятно, но почему-то считалось в порядке вещей - стандартно истинным. Иногда к нему прорывались свежие волны - накатные массы, заволакивавшие контуры навалившейся пустоты, - захлестные сгустки. Проходя сквозь него, они захватывали и уносили с собой мельчайшие его частицы - его становилось меньше. Но в удалении от него эти частицы продолжали жить - на них по-прежнему опиралось его разбросанное, рассыпавшееся в среде сознание.
Ему казалось, он переставал быть обитателем, становился обиталищем. Как будто не он располагал пространством и временем, жил в них, а они существовали, утверждались за счет него.
От таких неясностей и наваждений он не высыпался, изматывался, уставал, чувствовал себя подавленным, оглушенным, больным. Ему постоянно чего-то не хватало, было тесно - и одновременно пусто; казалось, что какие-то важные, обязательные мысли или события целыми потоками проходят мимо и улетучиваются, просвеченные и отвергнутые окружившими его неопределенностью, бессодержательностью - им самим. Все это беспокоило, раздражало, внутренне убивало - тем, что не имело названия, было непонятно, неопределимо, не желало укладываться в голове, и тем, что он был против него. Но где-то глубоко - за какими-то своими скрытыми и почти последними пределами - он обреченно соглашался: так должно быть, этого не миновать, нужно позволить этому происходить и даже больше - быть соучастником этого. Все именно поэтому и продолжает без конца происходить - потому что он не может этого понять, не может от этого отказаться.
* * *
Беспомощность.
О чем я думаю? Чего мне не хватает?
Иногда мне кажется, что меня чего-то лишили.
Давно, еще до моего рождения - со мною что-то сделали, в меня вмешались - отобрали что-то, удалили, украли, использовали, вычеркнули, выбросили. И то мое, никем не присвоенное, так и оставшееся моим, умерло без меня - такое обязательное, незаменимое. А я оказался втиснут своим отсутствующим местом туда, где не должен быть, где работают иные законы.
Мне чего-то недодали. У меня отсекли какой-то орган - или его фрагмент - или участок, где он должен был сформироваться, - или предрасположенность к нему. У меня вырезали часть спектра, сузили восприятие. Где-то глубоко во мне сидит что-то чуждое, не то - в хромосомах, ДНК. Где-то глубоко - там, откуда я только начинаюсь - мне больно. Я чувствую метастаз.
Не все, что я создаю, вырабатываю, генерирую, употребляется мною полноценно, с пользой. Что-то во мне не доходит по назначению, уходит в другом направлении, вытекает, перекрывается, блокируется, присваивается чем-то другим раньше, чем я успеваю этим воспользоваться. Мне не хватает внутренней отдачи, во мне копятся неожиданные шлаки - я трачусь на непредвиденную борьбу с ними - я служу этой борьбе, она вменена мне в обязанность.
Я все замечаю и правильно оцениваю. Я адекватен - говорю "это ненормально" о странном и страшном. Меня не трогают рассказы о драмах и катастрофах - они отвлекают внимание, мешают мыслям о том, чем я должен быть. Я думаю, что сам себя формирую, что свободен в своих волеизъявлениях и всем обязан только себе. Я не связан с тем, о чем говорю "это ненормально", - мне не нужен этот подтекст.
Я родился в истории имени Христа. Христорождение - точка всемирного отсчета - духовное утро человечества - равнение по колее образцовой нравственности. Сравнительная мера - отрегулированные добродетели. Меня еще не было, а у меня уже все было: отливные формы, оттиски для души, светочи погоняющих истин. Я не могу самоопределиться в прошлом и будущем - не могу быть самим собой от своего начала, не могу самостоятельно обнаружить и прощупать свой собственный дух, хотя и без того допускаю, что темен и нищ. Я нахожусь в мире как будто с середины, в мире, который уже разогнали в развитии в одну выбранную сторону, - мне пришлось запрыгивать на ходу, подстраиваться под него на скорости, соглашаться со всем пройденным; в мире, который успел стать чьим-то, который вторичен, который где-то уже использован. Как отнеслись бы фараоны к тому, что их - доименное - время исчислят в обратном порядке и что оно задним числом будет пристроено к имени Христа? Не выталкивает ли такая история из себя не нужные ей события? Не мешает ли их пониманию - своей антропоцентричностью, своим тяготеющим "я"? Чем обязан четвертичный период человеку? Христовым временем живет наука - так и не признавшая окончательно его бытие и историчность. Его нормой в коллективной хронологии считают свой мир атеисты.
Да, мне не нужен календарь. Я не испытываю потребность жить в этих традициях, датах, событиях, измерять исхоженную ценность времени единицами памяти - поворотные моменты, далекие узлы прошедшего, второстепенные, дополнительные, служебные именные истории - бесполезные вертикали, бессмысленные сцепления, нулевые отсчеты - день всех святых, светлое воскресение, день рождения пророка, именины - информация, которой я не проникаюсь - сведения, не нарушающие моего "я", не задерживающиеся во мне, транзит.
Я не чувствую своей ущербности. Мне не с чем и ни к чему сравнивать, идти по чьим-то стопам, достраивать, продлевать, продолжать не свое время.
* * *
Время.
Оно - природа, которая у меня есть, - живая, сиюминутная, одномоментная. В моем восприятии. Природа не до и не после. Правильная, равная, четная - характеризуемая, называемая, объяснимая. Смысл места в агрессивно свободном пространстве, узорная точка опоры на окраине несгибаемой глубины, цветная угловая конкретность в объемной неприступности.
Птицы, цветы, день, ночь - помимо своих обычных ролей в круговороте у них есть человечность значения. Зубчато-зеленая определенность крапивы, черно-пропорциональная точность ежевики, фиолетово-сферическая законченность клевера, желто-стрельчатая идентичность ириса - незаменимая сладковатость брюквы, неизбежная терпкость каштанов - сурепка, молочай, щавель, терн, мох, камыш, шиповник - стручки, лодочки, косточки - букеты, кисти, гроздья - я наслаждаюсь тем, что они есть. Они неслучайны: они для меня, они здесь.
Мне нравится наблюдать за парящим в воздухе орлом. В его хищнической распростертости - умиротворение и уравновешенность естественного мира. Ему хорошо подходит небо - оно у него в подчинении. Мне нравится эдельвейс - серебряный цветок с золотой сердцевиной - душа, тронутая творящим лучом. Он неразрывен с кислородом, натуральной чистотой, неприкосновенностью. Он ближе всех к небу, солнцу, человеку - особенно потому, что я его никогда не видел. Он - мерная вертикаль.
Я владею всей этой темнотой - неизвестными воздушными вершинами. Мне нравится - вдыхая - наполняться этой таинственной предутренней высотой - мерцающей звездной тишиной, раздробленной на тысячи светимостей, - наложившейся голубизной - видимым, но не чувствуемым холодом расстояний, - невидимым присутствием бесчисленных скоплений небесных недр - близнецов, карликов. Звезда Спасителя, Звезда Цыган, Полярная. Орбитальные маневры во вселенском штиле. Немая красота далеких катаклизмов. Меня манят эти объекты - всегда повернутые на обозрение только одной своей стороной, одной частью своего времени. Люблю эту их верность пространству, координатное постоянство, физическую независимость - хоть и иллюзорную. Люблю их равнодушие ко мне - видеть то, что никогда не войдет в мою судьбу. То, что в зрящем помине - в пыли непоглощаемой давности. То, чего уже нет.
Мне нравится приближаться к звездам, наблюдая за ними снизу - из ямы, колодца или в трубу, - когда небо, оформленное в рамку, гудя, сминаясь, втягивается, вплывает ко мне в провал, глаза и звезды вровень, - или я поднимаюсь в него - прислонившись взглядом к несуществующим поверхностям. Оно доступное. И правдивое.
У меня есть огонь под открытым небом. Он - дежурный каждую ночь. Трепещущий цветок, театр живых теней. Он - тоже природа. Он услужлив, опытен, мудр. Он отзывчив на звук гитарной струны. Он музыкален.
Сквозь огонь я пробираюсь в чужие звезды - заглядываю в чужие сны, упоительно заблуждаюсь в них. Там, как обычно, лучше. Там сны - свои. Там симметричнее, пропорциональнее... А странно все-таки, что мы делим время, рисуем числа вечности - вкручиваем ее в циферблат, сажаем в ось. Циферблат похож на паутину. Я не люблю циклическое время. Особенно отдельные его фрагменты - 4 часа утра, четвертичность. Цифру 4.
* * *
Горсти искр салютуют бодрствующим.
Под хор огня я говорю с другими. Ведь я не один. Я - тоже человечество.
Я не знаю и не запоминаю, когда и как в моей жизни появляются люди, когда и как они исчезают. Но я заметил, что гораздо чаще мне приходится прощаться, чем здороваться - хотя одинаково не нравится ни то, ни другое.
Я люблю и - мне кажется - должен слушать чужую речь - связную, монологичную. Я умею разговорить собеседника, но не умею говорить сам. У меня всегда разный ум на каждый день. Я не умею отстаивать себя, спорить, убеждать, договаривать до конца - не умею быть последовательным, повествовательным, держать, нацеленно вести, развивать, углублять свои разбросанные мысли, пристраивать их друг к другу, отбирать, сочетать - по величине, светимости и расстоянию друг от друга, не искривляя логики, не нарушая композицию, огибая противоречия. Не знаю, что значит быть правым, - не знаю, есть ли у меня на все собственное мнение. Мыслить не значит утверждать. Разговор для меня - это не выход наружу, в мир; это мое молчаливое, слушающее согласие - впитывание, поглощение, втягивание - интерес к себе, разговор с собой, познание себя. Я познаю себя от случая к случаю, ассоциативно - потому что состою из невзаимосвязанных частиц, из схем и рядов без порядка, из модулей. Во мне нет стержня, нет цельности.
Мы говорим о том, к чему я никогда не относился с вниманием. Смысл жизни. В философии я люблю только вопросы. Добро и зло, и снова - время и вечность - разграничения, анализ. А в искусстве никогда не интересуюсь авторами, именами. Поточность, неразложимость, неисследуемость. "Культура - это трофеи, отвоеванные человечеством у небытия". Нет: культура - это искусственное утверждение человечности, это чрезмерно усердное ее размножение, суммирование, закрепление. Ассоциативная вместительность чисел, судьбы символов, свойства слов - мне не к настроению все эти темы, мне тяжело и беспокойно с ними, но я не могу уйти от них - с нежеланием признаю, что имею к ним отношение, существую благодаря им. Мир с точки зрения человечества - это то, чего я не понимаю, - додуманный, нанизанный на мысли, поляризованный ими мир, разложенный, перебранный, познанный в сравнениях. Это то, чего я не понимаю. Это не то, в чем я живу.
"Я знаю, вы пишете песни. Я слышал некоторые из них - "Звезды за поворотом", "Ave Maria" - причудливо, приятно. Каждая песня - самостоятельный акт, а каждый акт - своя правда. Вы скрыто - может быть, даже в тайне от самого себя - тоскуете по прошлому - и не любите настоящее. А ведь прошлое всегда страшнее настоящего. Прошлое - смерть, а настоящее - жизнь. И даже самое страшное настоящее начинает в полную силу пугать только тогда, когда становится прошлым... Но ваши песни мне нравятся. В них есть зерно, есть, я знаю, глубинный отсвет, скрытое тепло, частицы... занимающегося пространства. Вы выбираете образы очень осторожно - это правильно. Музыка - уникальная форма деноминированного мышления. Музыкой вы делаете попытку бытийно оправдаться. Не преодолеть смерть, как это было раньше, а оправдать жизнь..."
"Ведь в этой жизни каждый должен оправдаться - вы согласны со мной? - за то, что он есть; за то, что на него когда-то сделали ставку, дав доступ к жизни, выход в свет, освободили место под залог; за то, что он трогает и пожирает в себя этот мир... Наверное - а может быть, и бесспорно - даже просто наслаждаясь всем этим, мы уже несанкционированно утверждаемся здесь - вмешиваемся, нарушаем всеобщую структуру, донашиваем мир, старим его на свой возраст, утяжеляем, обесцениваем, не трудясь обновлять... Никто из нас не должен искать себе счастье; никто не вправе спрашивать, для чего он создан, каково его предназначение; вопрос уже задан, брошен как минимум фактом рождения. У всех одно предназначение, одно обязательство, один комплекс неполноценности, основа которого - прошлое. Это правда, за которую страшно: пока мы не оправдаемся перед прошлым, не спасемся от него - все, что мы делаем, будет бессмысленным. Пока не оправдаемся - будем жить в долг..."
"Я всегда стремился к самообобщениям: что я сделал в жизни, чтобы защитить свое право на эту жизнь - право тратить мир на себя - перед тем, кто умер раньше меня? Что я сделал, чтобы эта жизнь не выглядела надругательством над прошлым, предательством его?.. Ведь человеку свойственно задумываться обратно, назад, вглядываться в пройденное, обобщать, итожить, жалеть - я обобщаю именно так. Я думаю: всякое мышление есть упорядочивание, унификация прошлого, систематизация состоявшихся фрагментов времени - писание историй, составление энциклопедий"... "Одни находят и вносят правду в тома коллективного согласия, другие ее усиливают"... "Истории искусств, религий, языков - энциклопедии мировых потрясений - музеи, коллекционирующие остатки времени - алфавитизация сформировавшихся представлений о мире: все поддается энциклопедированию - даже необъяснимое, даже несуществующее, даже смерть. Почему мы думаем именно так?.. Да, можно всю бездну разложить в регистры, переписать по алфавиту. Но станет ли она от этого понятнее?.." "...Но есть еще и третьи - которые эту правду творят. И у каждого правда - своя... Попасть в энциклопедию - мечта доктора Менгеля. Помните Менгеля?" "...Вот, например, всемирная история этого огня: его применение в хозяйстве, польза для человечества и история умерших от него - жертв поджогов, пожаров, судов инквизиции, язычества..."
* * *
Для человечества.
"Вы когда-нибудь пытались понять,
почему мы так любим смотреть на пламя?
Чем оно завораживает, гипнотизирует? Влюбленное в нас движение ничего - того, чего уже нет: пульсирующая дыра в ткани вещества - танцующий голод материи - переходность, неопределенность". Глядя в зубчатые объятья пламени, я успокаиваюсь - на короткие мгновения погружаюсь в безразличие, которого мне так не хватает. Мои мысли выравниваются, округляются, упрощаются, мельчают - я могу радоваться и полноценно ощущать, что я есть. Огонь - квалифицированный психоневролог.
"У каждого из них - свой цвет, свой запах, своя форма. Каждому есть что рассказать о том, что им поглочено. Ведь уничтожение - способ их существования. Я всегда мечтал иметь такой паноптикум. Вот они: стеклянные стенды, витрины, рамки, за которыми - словленные в моменте, затвердевшие в чашах, прилипшие к фитилям, сплюснутые в сохранности, побледневшие, потрескавшиеся экземпляры, препарированные образцы собранного в пряди, свернутого в свитки, бессильного, рвано-лохматого света - как минералы, как горный хрусталь, как остывшие, сжавшиеся звезды - дымящиеся белые трупы. У каждого - свой автор, свое имя, свой возраст. Каждый помнит больше, чем все книги Библии. Вон тот, алый, сожрал Александрийскую библиотеку. А этот, голубовато-блестящий, упокоил десять тысяч двести двадцать человек. А соединяясь, они шепчут друг другу свои хвостатые истории - делят награбленную память. Люди и книги для них - самое вожделенное, это точно. Хотя топливо и еда - понятия несовместимые". Огонь зажигают, когда поминают умерших: он действительно знает их. Он потому и горит, что ему есть что рассказть. Религиозные праздники огня: Ханукка - дни зажженных свечей. "Каждый из нас - маленький огонек; но все вместе мы - великий свет!" Декорирование огня - менора.
Огонь - это жизнь. Огонь - топоним ада: жертвосборщик, распределитель грехов, слепой орган Бога. "Тебе быть сожженным, мне - прощенным; жизнь передай другому". "Огонь - это творчество, мистика, музыка; он очищает душу от скверны". Первый друг древности - союзник племен, помощник, защитник от хищников, неведомых сил внешнего мира - необъяснимых опасностей; свет и тепло - надежда на спасение. Он - единственное, что осталось прежним, как и тысячи лет назад, не потерявшее в натуральности. Его невозможно разбавить, подделать, воспроизвести заменителями - он всегда настоящий, всегда одного качества, одного сорта. Он бескорыстно верен нам столько времени. Он изначально и до самого конца правдив - как природа, как наши инстинкты, как терпение и страх, холод и голод. "Огнем воспроизводили каббалистические знаки, складывали свастику. Вы помните? - сыновья света - факельные шествия - геометрическое зарево: огонь, торжественно вращающий человеческую тьму; критическая масса с поглощающим центром. Ведь люди от природы огнеопасны, да?.. и, в отличие от неживой материи, обладают свободой самовыражения". Зачем? Мне не нужен этот подтекст. Я не то хотел думать. Я вижу в этом знаке улыбку, если уж на то пошло. Его узор напоминает соцветие, ассоциируется с восходящими потоками воздуха. А завтра я увижу в этом что-нибудь другое. Самое важное - не попадать в связи: мне еще жить в этом мире.
* * *
Естественность
в восприятии мира избавляет от прошлого.
Я не стремлюсь к коллективному согласию.
Но я люблю музыку, она - мой союзник. Да, я плохо разбираюсь в ней как знаток, исследователь, критик. У меня нет музыкального слуха. Но есть обостренное чувство музыки. Музыка имеет неограниченный доступ ко мне - я беззащитен перед ней. Слушая ее, я углубляюсь в себе - я гораздо дальше обнаруживаю себя - я творюсь ею. И мне кажется, что уже не реальный факт, а первозданная истина - ее со мною тесные, тугие и замысловатые отношения.
Музыка уводит, освобождает от тягостного, гнетущего, ненужного - того, чего не замечаешь, пока не услышишь музыку, что принуждает довольствоваться навязанным, проторенным, запрещает искать самому. Она ударяет в мои недра - туда, где я в себе еще не был, откуда я себя не ощущал, где вовсю целина. Она циркулирует во мне, закрепляя меня в мире - том мире, который мне достался, которым я проникаюсь, из которого я отныне не хочу уходить, - как пища, как информация. Когда во мне совершается движение, когда я что-нибудь поглощаю или выделяю, когда что-нибудь входит или выходит из меня, когда работают мои отверстия, мои дыры, - я чувствую связь с миром и обновление; это ключ к жизни. Ave Maria. Это не тоска по прошлому, не творчество и не мастерство; это исхождение.
Музыка - сильнейший реагент. Она заставляет душу смещаться, менять ось. Она преображает, приводит к внутреннему движению, позволяет нащупать возможную перестановку мест, перспективы, направления - расшатать основу мироздания, вдохнуть в него сомнение. Детонатор мироустройства, протеин человечности.
Мир в музыке предстает отчасти или значительно переустроенным, неузнаваемым, неутвержденным, необоснованным, вернувшимся к своим началам, близким к расформированию, реструктуризации - а это уже как минимум шаг. Мир перестает предстоять. Я погружаюсь в иное, в неопределенность как новую среду, а неопределенность - это уже что-то, это уже не зло, это путь от него.
"Неопределенность - это ничто, пустота".
Неопределенность - отсутствие названий, имен. Попробуйте мыслить ничего не называя. Называть, обозначать, номинировать - значит определять, конкретизировать, сужать, указывать рамки, границы, устанавливать связи, путы, зависимость. Имя - тоже зависимость. Имена - как и все слова - притягивают к земле, зацепляют в реальности - как мажор, как текущее настоящее. Они затрудняют сквозное движение. Делать что-то во имя чего-то - значит обосновывать свою узость, бессилие, безвольно исполнять: именем королевы, именем закона, именем государства. Дать название, номинативно озвучить вещь или явление - значит признать их существование, санкционировать их вселение во время и при этом в очередной раз спасовать перед бытием; музыка не пасует.
* * *
Жизнь - это реализация имени.
Дать имя человеку - значит дать ему будущее -
создать время для развертывания судьбы - обозначить, сформировать, подарить направление, которое он сложит в путь. И этот путь, заложенный в имени, навсегда останется с человеком. Имя и его звучание - отрицание смерти. Оно и личное время - вот все, что остается от человека после его смерти: так говорят энциклопедии; и надгробные плиты. Произношение реального имени - без фамилии, без титула и статуса - форма выражения добра к его носителю. Человек умер не весь, если кто-то помнит и произносит его имя - хранит свое добро наготове, выражает его. Называя имя убиенного, можно приблизить его воскрешение.
* * *
Занимательная энциклопедия имен.
Всемирная история именных форм, псевдонимов, кличек, прозвищ.
Словарные позывные знаменитостей.
У правителей Востока имена - из десятков слов. У европейцев - именные приставки, знаки наследственности, родословной: поколения, звенья, ветви - генеалогическая роскошь, литры накопленной наследственной кислоты, кровь тысячелетней выдержки - уровни потомственности, кратность человечности. Людвиг ван Бетховен, Йозеф фон Менгель. Окаменелая собственность, базальтовые хребты самоутверждений. Имена с цифровой кодировкой - индексы причастности к мировой истории, коэффициенты личной ответственности: Фридрих I, Сикст IV, Пий V. Товарищ: у граждан СССР - именные пристройки. Эрзац, деноминация - знаки бесприданничества, люди, выпавшие из истории, предавшие время, люмпен. У узников концлагерей - номера. 74233 - девушка из Освенцима. У древних людей - выходцев из племен, народностей, индейцев - имена зарабатывались, присваивались - за отличительные навыки, умения, совершенные поступки: Соколиный Глаз, Блуждающий Олень. Улыбающаяся Рыба. У современников, признанных в кругах, принятых на текущее обозрение, - прозвища, клички, "погоняла" - доказательства социальности: Ангел, Бык, Глобус, Зубатая, Синяя Борода, Бельзенский Зверь. У людей уголовного мира - короткие, конкретные, звучные - от индивидуальных черт внешности, характера, поведения, от фамилии, рода деятельности; унылые прозвища, натуралистические, ограничивающие, агрессивные: Костыль, Танцор, Фикса, Хромой, Хлыщ. Антропонимическая инфляция. Имена богов. Имена палачей. Имена святых. Библейские имена. Табуированные имена. Вымышленные имена - вымышленные люди. Псевдонимы доктора Менгеля - Педро Кабальеро, Гельмут Грегор - меточный материал, бывшее в употреблении, примерка судеб, многоразовые личности - Энрике Вольман, Фриц Фишер, Хосе Аспиаци, Фридрих Брайтенбах, Вальтер Хазек. Одни - при жизни без права на имя, у других - по имени на каждый случай; убийцы наследуют права убитых - живут в ничто, живут против смысла - спасаются от смерти, жертвуя прежним именем, спасаясь от себя, опровергая свое существование, отсебятившись.
Имена умерших не похожи друг на друга - как судьбы, как отпечатки пальцев. Но имена убитых всегда звучат одинаково - Альберт, Анна, Валентин, Ванда, Моника, Самуил, Эва. Мелодии - разные, нота - одна. Моноаккорд тишины в коллективном аллегро.
Больше всех не люблю свое собственное имя: чувствую нелепость в необходимости представляться, озвучивать себя. Не могу преодолеть трудность самоназывания - даже условного, мысленного, даже в третьем лице, даже если представить себя умершим. Смысловые ассоциации, не связанные с биографией - ненужный подтекст, тормозящий. Наилучший выход - форма "я": ничего не содержит, ни к чему не обязывает - бессмыслица, независимость... А впрочем, для "я" я слишком неоднороден, рыхл.
Человек должен заработать себе возможность быть названным, употребленным в речи. Имя не слово, не сумма сделанного, не только то, что и как о тебе говорят. Это особая смысловая категория. Это больше, тяжелее, чем судьба: сумма времени и пространства, прожитых, преодоленных человеком в течение жизни; сумма единиц измерения в той шкале ценностей, которую он для себя избрал, в границах которой продвигался. Все его движение в конечном счете должно свестись к этой проблеме - как он подготовил, сформировал свое имя - свою единственность, свою настоящесть, - что вложил в него, из чего скроил. Добро в его абсолютном смысле - твой козырь перед смертью, элементарная составляющая твоего имени.
...Но есть просто красивые имена - женские. Красивые, легкие и чистые - по звучанию, личным ассоциациям: Агнешка, Злата, Анна, Изабелла Кастильская - как цветы и звезды.
* * *
Имена -
атомы истории.
Имена человечества.
Библия. Вавилон. Ренессанс.
Освенцим.
74233.
* * *
74233.
Коммуникационный центр мира.
Человек придумал слова и научился понимать человека.
"Не дыши моим хлебом, это мой хлеб!.. Я видел, как ты пек на огне, я не выдал тебя, я отвлек чужие глаза... Твои глаза - тоже чужие, моё - это моё, уходи... Ты пек, когда другие работали. За саботаж - смерть... Смерть - тоже саботаж. Я пек, чтобы работать... Ты пек, чтобы есть... Хлеб - изделие морфологическое; я не ем, я обтачиваю челюсть - перестраиваю прикус и произношение... У тебя будет цирроз... Цирроз, цирайс; у них, а не у меня. Арбайтен, торопись к свободе".
Человек придумал слова и перестал понимать человека. Слова для несогласия, отказа, разрыва, вражды. "Работа - борьба за ненужное существование... Ауф-зеер - существование приближает к жизни: пока работаешь, ты вечен, пока вечен - жив... Я не верю в жизнь. А вечны только звезды... Звезды смертны. И склонны к предательству - как ты... Я не предатель... Ты им родился. ...а звезды есть всегда и везде... Именно; значит, не сейчас и не здесь. Звезды - поступок, действо, преступление; они запрещены - тунеядство, хлеб и звезды... Звезды - это свобода... Свобода - это обратная сторона прожектора. Здесь - рычащий сторожевой свет, там - томящая обесточенная чернота - раскинувшиеся расстояния, распахнутые, осязаемые. Свобода - это калории. Свобода - это отсутствие нас... Вон там дрейфует Полярная... А может быть, и правда - Полярная: столько неба над нами. И как бестолково сгрудились в нем миры. Кому-то они тоже прожекторы - такие же плоские, вездесущие, назойливые - от которых не скрыться, которые не обойти: жестокие цепляющиеся вещества в тесной бездне, следопыты-всевидцы в симметричной пустоте, разбросанные на участках, составленные в созвездия, млечные пути - Большой, Малый, Гончие. Свора, ждущая тело, пахнущее голодом. В них - рациональная реальность, а в звездах - пустая правда. Не верь в звезды, верь в жизнь... Вон там плывет Фомальгаут... Рыбий зрачок. Это звезда Менгеля... А я не предатель".
"Нет, не есть - я не хочу есть; я знаю - мне не нужен этот хлеб, я и без него умру... Я только вот этого хочу - насладиться в один раз - не наесться, не насытиться, а насладиться, вкусить; так в детстве - сладко, и приторно, и быстро; лакомо вспомнить в себе человека; глоток лимонада, кусочек пирожного - шипучка и крем... И человеческий бисквит - он тоже вот так шипит. И гасить газированных детей - известью - тоже сладко, приторно и быстро... И девочку на коленях, отдающую мне сложенные ладони... И девочку на коленях... Дети... чистые и жадные... большие... твердые... сильные... хищные... Я тревожил их несмышленые смерти - я их расцеплял... Я ломал линии взглядов, исходивших оттуда... Откуда? Где они все теперь?.. А я - здесь или с ними?.. Послушай, кто мы? Кто из нас все-таки человек - мы, ставшие такими, или они, сделавшие нас такими? Сколько его еще осталось? у кого больше?.. Да - они здорово разобрались с нами, с нашими интеллектами - отказавшись от смысла; нашли изощренную правду жизни. Ведь для материи совесть и нравственность действительно не существуют, действительно - химеры! А пастор не прав: жизни все равно, кто ею будет пользоваться, кто именно будет жить, чьи будут у нее имена; у жизни одна цель - продолжаться... И ведь она будет продолжаться! Послушай - после нас же будут жить люди! - после нас все будет по-прежнему! после нас все будет! пожалуй, даже лучше - полнокровнее, звучнее, радостнее!.. Продолжаться - и цвести... А нам не страшно... А нам - наплевать!.. Им - жить, нам - отсутствовать: наплевать!.." "Будущее - всего лишь слово. Звуковая галлюцинация". "Мы привязались к смерти, приросли к ней - а к жизни уже никогда не привыкнем. Да - а если я не буду жить - скольким людям я добро сделаю! Скольким людям не нужно будет со мною считаться, делиться, признавать и терпеть установленный мною комфорт, соблюдать горизонты моего одиночества, уступать мне, пасовать в борьбе..."
Человек придумал слова и научил их охотиться за человеком. Переосмысленные, перепрограммированные, натасканные на мыслящую плоть. Вкусившие податливую мягкость предательского интеллекта. Настигая человека, проникая внутрь, они истощают его сущность до тех пор, пока организм не переборет, не обезвредит их - пожертвовав частью себя. Паразиты, диверсанты, хищники - защититься от них невозможно: сознание не может не отвечать на окружающую речь, не может не уступать ей места, не рисовать, не выращивать в себе образы, спровоцированные этими посторонними попытками вселиться в действительность. Симулянты-эпитеты, алчный инфинитив. Ругательства, приказы. Ауф-штеен. Лагер-шперре. Освенцим - универсальный язык человечества, унифицированное эсперанто, озвученное качество механизированного бытия. Слова-реагенты, рефлекторные активаторы, растворители - слова, поставленные человечнее человека, оцененные значимее его, отрицающие его; проникающие в кожу, пьющие - штрайх - человечность; лексикон обязательных инъекций - антибиотики; слова, заместившие перемешанные языки мира, - безжизненная замена живого непонимания - разумной, человечной разобщенности; звуки и значения, насильственно навязанные сознанию, памяти, встроенные в мышление, впрыснутые в душу; обязательные для понимания и усвоения - формулы выживания, прожиточные минимумы, освенцизмы. Музычество, добрость, медицизм - убиватель - послесмертие - надсловия, отречники. Сложенные в инструкции, скатанные в рулоны, спрессованные в папирусы, сшитые в переплеты, собранные в библиотеки - единичные однотомные экземпляры - раритеты, подлинники - заветные брошюры, драгоценные свитки, бестселлеры - самиздатовские тотенбухи. Папка учетных карточек с золотым тиснением на обложке, инспекторская книга отзывов, избранные тетради доктора Менгеля: рукописи, которые не горят.
* * *
Лос.
Иди.
Ничего не бойся.
Бог всех воскресит.
Где жить осталось только метры, я крайнего сменю.
Теперь я тоже вектор смерти, я - очередь к огню.
Беда и радость, смех и плач - все одинаково горят;
огонь - закон, огонь - судья, огонь - палач...
В него себя доволочи, им будь заглочен и забыт;
исход судьбы - угар печи, квадрат трубы.
Человек человеку - смерть. Человек человеку - мера - объема, плотности; стереометрическая фигура материи, трехмерный огнеупор, муфель-форма, аппель-число. Гражданин мира - Альберт, Анна, Иосиф, Клара, Мина, Наум, Ханна, Яков, Эдуард - имена-ампутанты, обеспочвенные соцветия. Человек, лишенный имени, остается в одиночестве. Дора, Буна, Сола. 74233 - враг природы. Человеком, лишенным имени, легче управлять. Его легче уничтожить - у него меньше претензий на жизнь, меньше запросов, меньше свойств. Он лишен права на собственность, ему не с чем расставаться, не за что цепляться - он извергнут. Он потерял интерес ко всему, даже к себе, к своему будущему. Он не знает и не хочет знать, чем и почему до сих пор жив; жизнь перестала быть опытом, мир - информацией, движение - смыслом. Он уже осознал неизбежность предстоящего уничтожения - усвоил смерть, преодолел этот последний, самый острый, истинный опыт жизни. Он уже умер и смирился с этим, пережив самого себя в раздвинутом за пределы жизни, лишенном ориентиров, опустошенном времени, привыкнув к тому, что его нет: одномерное физическое тело, засохший фрагмент прошлого, движущееся бесчеловечие, мыслящее отсутствие, самосознание пустоты.
Пласты человеческих мощей. Анатомическая коллекция. Сборочные комплекты. Залежи. Уровни телесности. Кратность человечности. "Теперь ты будешь ведущим - организуй движение. Вот тебе люди, вот тебе считалочка: кому прилечь со мною в печь? дай руку мне - умрем в огне! Зондеркомандуй!" Человек - производственный термин, профессиональный жаргонизм, лексическая единица узкоспециального назначения. Стаффаж, зарин, шихта, кокс, шнек, человек. Биомасса. Утиль. Органическое ископаемое. Минеральный комплекс, штуф, суперфосфат, косметическое сырье, галантерея, человек-шиньон, человек-портфель, человек-папье; качественный человек, технологически интересный.
Твори, ни о чем не думай. С нами - Бог. Огонь - носитель государственности, основа планового хозяйства. У него больше права на кислород, чем у них; они - незаконные переносчики жизни, возбудители. Поточная тело-подача, автоматическая струя жизни, вечный двигатель. Человечество следует измерять эшелонами. Человечество исчезнувших. И человечество оставшихся. Оставшихся за пределами времени исчезнувших. Оставшихся для исчезнувших навсегда. Исчезнувших, которым все равно, когда умрут оставшиеся - пережившие их - и умрут ли вообще. Человек человеку - вечность.
* * *
Мертвология.
С точки зрения физики смерть - перестройка материи.
Смерть пугает небытием, алогичностью, бесчеловечностью, равнодушием, способностью все обесценить, лишить свободы - мыслить, двигаться. Но ведь бессмертие страшнее смерти, оно - абсолютная несвобода. А смерть - освобождение от ответственности перед жизнью, возможность оправдаться за то, что не успел сделать. Смерть - долгожданная помощь изобретательной природы, сыворотка против жизни.
Смерть можно измерить жизнью, хронометрировать. В соответствии с правилами и требованиями бухгалтерии, канцелярии и хозяйственного учета на смерть можно выписать уведомление, санкцию, ордер, составить разнарядку, накладную, прейскурант, смету. Смерть можно спланировать, нормировать, подсчитать, умножить, разделить на промежутки. В этих промежутках можно устраивать пикники, обеденные перерывы - смерть будет послушно ждать, она подчиняется распорядку, трудовой дисциплине. Смертью можно снабжать, обеспечивать, заполнять, оценивать, решать, исправлять, поощрять, учить, повышать квалификацию. На нее можно оформить лицензию, получить патент - чтобы с ее помощью добиться признания, сделать научную или служебную карьеру, продвинуться в амбициях. Ее легко развернуть во времени - сделать длительностью, протяженностью, средой. Она - дело, которое нужно выполнять - аккуратно, добросовестно, толково, расторопно. Хорошо оплачиваемое, выгодное дело.
Умирание - узаконенный принцип бытия. Институт развития мертвологии. Планы совершенствования исполнительской механики. Программа предотвращения дефицита смерти. Уголовный кодекс. Предусмотренные законодательством преступления против смерти. Декларация прав человека. Право на сопротивление материала. Право на период распада. "Вот люди с разноцветными глазами - где страх в одном, в другом голубизна - которым никогда не плачут".
"Здравствуйте! Посмотри на них. Сейчас я расскажу вам, что нужно делать дальше. Прояви любопытство. Взгляни на это однообразие - серый бессмертоподобный кошмар, кишмя кишащая человечность; жизнь, разнесенная в мириады. Ничего не бойтесь. Экземпляры, образцы, особи. Это обычная процедура. Вам придется к ней привыкнуть. Аккуратно сверните и сложите свои вещи. Незнакомцы, попутчики, прохожие, проходимцы. Безымянные дряни! Сдайте остатки своих личностей! Пожалуйста, запомните место, где вы их оставили. Напрягшиеся своей осмысленностью - ненужными правдами; оголившиеся остриями истекших судеб. Не нужно стыдиться. У всех все одинаковое, все равны - передо мной. Посмотри на них - туман-люди, мрак-существа. Лицо, растиражированное до бесконечности - нам на зло. Зачем это вам? оставьте здесь. Посмотрите, как делают остальные. Прошу вас, соблюдайте чистоту, будьте внимательны. Как будто это все время одни и те же. Как будто они уже были здесь и всё знают - что делать, куда идти; только хитрят - боятся, стыдятся это показать. Вон с тем, сутулым, будет уже тысяча триста пятьдесят семь - моя недельная норма; дальше идут премиальные... До чего же они инертны, до чего охотливы до смерти! Их так и тянет к ней!.. Наверное, не будь меня, они будут продолжать идти. Потому что есть такая необходимость. Потому что есть порядок и норма. Не задерживаться! Не толпиться! Они такие медленные! Они такие нерасторопные - неподготовленные, ненаученные! Но я терпелив. Я слишком долго их ждал... Я давно выучил все их свойства, узнал все причуды. Я даже знаю, как будут выглядеть и с какой скоростью пойдут те, кто еще не прибыл. А еще говорят, что я не разбираюсь в людях!.. Ведь это я придумал для них Веселую вдову - чтобы они находили себя в этом обусловленными. И чтобы их судьбы не казались такими исключительными... И Мадам Баттерфляй, и польку, и баркаролу - они всё приняли!.. Поторопитесь, вы же не одни! Успеете наговориться! Как они мне надоели! Как я их всех ненавижу! Я так устал от них - от одиночества с ними. Я отдал им столько времени, столько лучших лет - а они всё идут!.. Проходите... Каждый требует причитающиеся ему пять минут... Пожалуйста... Каждый подходит и отрезает их от меня - уносит с собой. Какое варварство! какая наглость! Это же часть моей жизни! А без этого уходить никто не согласен. И меньшего времени им еще не придумано. Да, вам тоже туда... Они издеваются надо мной - ждут, когда я собьюсь в счете, когда мой мозг наконец не выдержит и перестанет их преобразовывать. Они хотят подавить меня своим монотонным множеством, своей цикличностью, победить безжалостной неисчислимостью, уничтожить. Но я привык. Я их освоил - полностью, всех - и мертвых, и заведомо живых. Можно начинать. Вот то всемирное наследие, которое мы здесь самоотверженно создаем; даже они это понимают!.. Приступайте! Я не разбираюсь в людях!.. Вы слышите?.. Я же столько вложил в них! И они все это знают! Знают, как я сейчас волнуюсь за каждого, как слежу, выверяю, сравниваю, жду. Знают и подтверждают. И я уверен, что когда будет нужно, в самый важный, ответственный, показательный момент они меня не подведут и уйдут не замешкавшись, отработают как положено. Они меня совершенствуют. Они меня воспитывают. Они мне нужны! Здравствуйте!.."
Смертью можно выстроить целую жизнь. Смерть - навязчивая подруга, коллега, родственник. "Больше всего не люблю детей. Особенно грудных, с матерями. Одна такая пара труднее нескольких стариков. Но никто не хочет их дифференцировать. Они вообще не считают детей! А ведь дети еще как жизнеспособны, они же тоже люди!"
Смерть, которой слишком много позволено, непременно начнет заноситься, востребует формальной обязательности - строгого соблюдения установленного порядка, поведения по образцу. Невыносимый педантизм бытия, неподкупная щепетильность. "Мама, что там?.. Почему надо лечь лицом вниз? - я не хочу". "Надо, Ланечка! Давай вместе - вдвоем не страшно". Умирайте правильно. Умирайте куда положено. "Не дыши глубоко. Закрой глаза, приложи ладони к груди - и считай звезды в тихом небе". "Но ведь небо - наверху, вдалеке. Где же искать его в закрытых глазах?" Слаженно умирайте, споро. "Не слушай никого. Раскройся, разбрось руки. Думай о том, чтобы от тебя как можно больше осталось. Предельно используй свое место". Исчезать нужно тщательно, как следует, на совесть. Сгущайся, комкуйся, липни. Не можешь победить смерть - сопротивляйся уничтожению. Сопротивление дает шанс - хотя бы на боль, хотя бы на выдох, хотя бы на след и заем пространства: "еще нет, еще не всё, еще есть движение - куда-то, еще по-прежнему страшно". "Когда будет смерть, мама?" Когда не будет завтра. Когда некуда будет проснуться. Сны - падение в себя. В снах человек бессмертен. Спи.
"Пять минут назад они понимали друг друга, жалели ближних, помогали дотерпеть жизнь, утешали себя общностью судьбы. И никто не ожидал от себя, что может стать при всех вдруг таким одиноким, что может так скулить, рычать, что вся эта наступившая, взорвавшаяся боль целиком предназначена только ему одному. Никто не ожидал от себя, что ему станет таким ненужным, невыносимым, ненавистным собственный мозг, в который вдруг одновременно ударит вес всех элементарных частиц его тела, все его ньютоны, все миллиметры ртутного столба. Жизнь, всеми силами упершаяся в этот клубень, перестанет знать, что с собой делать, куда себя деть. Пять минут назад каждый из них вспоминал свою мать, не предполагая, что так легко - вопреки всем хрестоматийным воспитательным кодексам - откажется, проклянет ее, когда будет грызть землю и рвать себя руками. Пять минут перестраивают мышление, формировавшееся эрами. Пять минут необратимо разрушают личность: вам вдруг становится нечем дорожить, вам хочется поскорее от всего отказаться - и в первую очередь от себя. Чем меньше человека в человеке - тем проще, тем меньше лишнего, тем меньше он будет мешать, препятствовать, противостоять сам себе".
"Да, сколько их прошло через меня... Сколько я провел их через себя - преодолел техникой... Движения, повороты, следы с заминками, податливая оторопь... И каждый, за кого я отвечал... каждый, из кого я... так обходительно извлекал жизнь... каждый меня менял. От каждого я чем-то - прибавлялся... Там, с ними мне было даже интересно: они уходили в тупик, в стены, в углы, в колонны, в плитку, в - керамическую вечность... и в итоге - уже пройдя через все - становились недоступнее, сильнее, значительнее меня... Иногда я даже им завидовал: мертвые знают о жизни больше, чем живые. Мне тоже хотелось это испытать, попасть туда... Но мне было нельзя. А они не хотели делиться своим опытом... Я боялся их за это обретаемое могущество, за этот волнующий магнетизм... Но еще больше я боялся их здесь, живых, не хотящих исчезать, устраняться без моей помощи, сопротивляющихся уже хотя бы тем, что осязаемы, что удерживают свои частицы в сборе, в единстве: а вдруг они перестанут подчиняться неизбежности, необходимости, вдруг поднимутся над всеобщим физическим законом, энергией воли отринут его, одолеют смерть и - сделают из меня посмешище - саботажника, разучившегося руководить бытием; опозорят меня в моем преступном бессилии... Я боялся, что могу даже не заметить этого - а вдруг они притворялись все это время, ломали комедию, исполняя мои команды, издевательски шушукались и посмеивались, а я относился к ним слишком невнимательно, халатно; а вдруг им это действительно удалось?.. Да; сколько их таких было... скрытных, сумрачных. А теперь, после них, мне наплевать на любую жизнь, и в первую очередь на свою... Нет, не потому, что я не боюсь смерти - может быть, и боюсь. Я просто ничего не хочу... Мне кажется, я растратился на эти пятиминутные порции - они меня методично выхолостили. Я не устал и не ослаб. Я как будто упростился, подешевел, стал прямее, легче, освободился от своего содержания, выпал из себя - и теперь смотрю на себя извне, с таким же равнодушием, как и на всех других. Меня не интересует, что я из себя представляю, что обо мне думают и как правильно дальше строить свой путь. Мне не интересны мое положение в иерархии и вклад во всеобщее движение; я вообще не хочу определяться во времени, пространстве, зацепляться в них; у меня разрушилось ощущение собственного "я", из меня ушла субъективность; мир перестал быть окружением, перестал расходиться от меня в стороны... Жизнь - это работа, сущностное сопротивление без конца... перерабатывание предметной массы... преодоление материальной длительности... Не хочу продолжаться. Саботирую жизнь!"
К смерти нельзя подготовиться. Даже ожидаемая, она неожиданна. Сначала умирает стыд: человека перестает интересовать, как его оценивают окружающие, как он смотрится в этот момент со стороны, на фоне остальных, насколько он омерзителен, как ему жить среди других дальше, если вдруг он выживет. Но он еще держится за свое прошлое - пока не умрет память. Смерть памяти освобождает от времени, облегчает оставшееся бытие, делает окончательную смерть неизбежной формальностью. Если после этих этапов вдруг возникает задержка, пауза, отсрочка, человека все равно уже нельзя считать живым; во всяком случае - человеком. Чтобы умереть, необязательно быть человеком.
У каждого из нас своя смерть, свой страх перед ней - страх уготованного ему бытия. Понимая чужую смерть, никто не может осмыслить свою. "Я умер". "Я перестал быть". "Я прекратил существование". "Я прекратился". "Я признан недействительным". "Я опровергнут, отменен, аннулирован, расторгнут, расформирован". "Я отстранен от жизни, выбыл из нее". "Я - ничто, не я, не мир", объект абсолютного отрицания, аксиома небытия. Невозможные сочетания, слова-антагонимы. Недопустимость наклонения. Неупотребляемая стилевая форма. Неточность, небрежность. Грамматическое недоразумение. "Смерть - отсутствие меня". Отсутствие подразумевает нахождение в другом месте, но все-таки - нахождение. Нельзя думать о своем отсутствии, из-него, думать оттуда, где тебя нет, думать ничем. Смерть - невозможность думать.
* * *
Невозможность.
Почему я думаю об этом?
Почему я думаю об этих людях? Кто они мне?
Они мне - люди. Я им - нет. Люди, которым не досталось жизни. Люди, которых было больше, чем жизни. В них - правда. А я - молекулярная претензия, опровергающая эту правду.
Сожженные жизни изменили ход, содержание и ощущение времени.
Оно стало некачественным, ненатуральным, не пригодным к жизни. Я живу в этом времени, мне в нем неуютно. Расходую не свое. Живу в долг, который никогда не смогу оплатить. Живу без разрешения, без регистрации - как беженец. У меня есть мать и отец, объединившиеся во мне, давшие мне имя, фамилию. Я - продолженное ими, благодарное им пространство. И есть Освенцим. Есть Наум и Иосиф, которые скрывают свое тунеядство и все так же не понимают звезды. Местоименные люди - отучившиеся разговаривать именами и научившиеся разобщаться, думающие о несуществующем. Есть Ханна - знающая, когда будет смерть, и стыдящаяся показать свой страх перед ребенком. Есть Менгель на посту - умеющий с первого взгляда распознать трудовой резерв Иосифа, биологическую ценность Наума и бесполезное материнство Ханны. Освенцим - который я не знаю, в котором я никогда не был, который совершен вне моего ареала, но который тоже у меня есть и без которого я так же невозможен. Именной артикль, титул, наследственный штемпель, клеймо. И он, и родители одинаково неравнодушны к моему бытию, виновники его. Я - их осуществившаяся надежда и его несбывшаяся мечта.
Прошлое оставило мне только один способ стать счастливым -
повсеместно ограничить себя равнодушием. У меня нет шанса ворваться обратно, в до-меня, в ту точку, где меня еще не настиг мир, взломать дистанцию, пересилить этот педантизм бытия, самому сформировать или хотя бы поправить то, в чем теперь приходится жить. Есть лишь одна возможность - быть пользователем, доказательством механики и динамики жизни и того, что прошлое - это прошлое. Жизнь по-человечески для меня противоестественна.
Я обречен преодолевать этот пепел, складывать в расстояния эту золу -
рассыпанные, растворенные, заблудившиеся в воздухе, никому не нужные имена. Я дышу этим воздухом, я из него состою. Но как оправдываться перед тем, из чего состоишь? Или я состою не из себя?
* * *
Освенцим
поставил вопросы, на которые невозможно ответить; нашел ответы, к которым невозможно поставить вопросы; сформулировал аксиомы, отрицающие самих себя. Новое мышление, новая философия. Само слово Освенцим - это особая часть речи, слово-вопрос, смысловая конструкция-раздражитель, пароль без отзыва, факт без вывода. Коммуникация в один конец. Монолог вопиющего, страждущее невежество. Несочетаемость, неразрешимость.
Освенцим
вобрал в себя историю - развел, разъединил, разорвал прошлое и будущее. Им закончилось летоисчисление от Рождества Христова, началась новая, после-наша эра. Эра условных промежутков, без дат исторического значения, безвеховая эра. Не нужное мне мое время. Я принял его, я в нем родился. Я - раб бытия.
Уже сформулированы преступления против человечности. Они не только содеяны, но и признаны. Узаконены способности, допущена возможность, приняты факты, осмыслены результаты. Мир стал меньше; космос подступил ближе; неодушевленная природа стала строптивее, своевольнее; увеличилось одиночество, оскалилось будущее. Мне кажется, я боюсь того, чего раньше не боялись. Боюсь неестественности физических явлений - того, что пространство, которое я населяю, вопреки всем законам, правилам и прогнозам, против здравого смысла вдруг захлопнется и затвердеет и я окажусь в нем во все стороны замурованным. Боюсь представлять свои внутренние органы, пытаться их почувствовать, думать о том, как они работают, трогать эту работу - как бродит звук в ушных раковинах, как двигаются, принимая в себя конусы света, глазные яблоки. Боюсь того момента, когда я получил жизнь, начал быть. Боюсь потерять свое прошлое, свое я, или оказаться в чужой судьбе и не суметь из нее выбраться. Боюсь истории.
Когда я мыслю как обыватель, я собран, легок и свободен.
Как только я начинаю рассуждать дальше, преодолев частности, обострив взгляд, отбросив имена - я тут же впадаю в Освенцим. Моей мысли становится не на что опираться, я теряю точку зрения. К нему ведут и в нем отстаиваются все выводы и заключения. Нет, он не строит мышление. Но он поглощает другие смыслы, дает им чрезмерно заниженную оценку - я не замечаю их, не интересуюсь ими. И летят одноцветным кубарем, в серой мешанине добро и зло, сваливаются истины, все становится всем, переставая различаться.
Он - у каждого из нас на пути. Как кол, как стена. Как яма, которую можно преодолеть лишь погрузившись в нее. От него не отказаться, не отстраниться, не отстать. Мимо него не прожить. Он неизбежен - как узловая станция, как центральная магистраль. Он обязателен, как образовательная школа, как базовый экзамен. Безоговорочная нагрузка к жизни. Он тягостен, глубок, цепок, болезнен и бесполезен, как зуб мудрости. Знакомство с ним - тяжелый опыт взросления. Как переживание охоты, на которой самостоятельно убито первое животное. Как акт физического познания существа противоположного пола. Посвящение в зрелость, инициация, переносящая разом в пожилую немочность. Запрограммированное потрясение, от которого никогда не оправиться. Кризис сознания, жаждущего жить. Частичная утрата и отказ от самого себя, от своего места в истории. Путь к самоотрицанию. Другие пути закрыты.
* * *
Пусть не хватит кому-то в телесной притиске
кислорода, что выдышан мною напрасно;
я освободил территорию жизни -
я выселился из пространства.
Человек, умирающий насильственно, забирает с собой свою порцию мира. С каждым убийством мир становится невосполнимее. Космос проникает в воздушную глубь мириадами упругих вкраплений. Человек, умирающий насильственно, оставляет после себя временной шлейф - нерастраченный промежуток, непройденное расстояние до естественной смерти. Смерти, которая ждет, не вмешиваясь в распорядок природы. Так нарушается экология времени. Невыжитое, чужое, мертвое будущее - мое настоящее. Я - колонист, оккупант. Насильственная смерть - распорядитель будущего. Я - 74233 родословных - фамильных историй бессмертия.
Но если смерть на время пережить - свою же небыть чувствами познать,
мир без себя в сознание вместить, жизнь без себя - принять...
Я смертен в жизни, вечен в веществе - в цепи необратимых расщеплений,
в круговороте горя на земле и несвободе клеточных сцеплений.
Когда б я мог в той смертной пустоте - распадом атомов своих руководить:
те - для цветов, те - для любви, а те...
те - для причин, чтоб их соединить...
Эдельвейс - это оторванная от судьбы надежда. Та, что умирает последней. Надежда на спасение не спасшегося от смерти. Человеческое без человека.
* * *
Иногда музыка
так невежливо и навязчиво
вручает тебе прошлое,
обязывая оценивать все, что утратил.
И тогда будущее,
не успев приблизиться к настоящему,
уже такое изношенное,
вдруг становится памятью.
Музыка -
полыхнувшая сокровенными мирами, отдавшаяся эхом священных древностей, провозгласившая царствие свое неотвратимо. Она развертывается передо мной - я проваливаюсь в нее, вероломно подвергнутый агрессии звуков. Я получаю разом всю мудрость, минуя опыт. Я вновь постигаю знание, что жил когда-то, что когда-то уже умирал и что меня еще не было за мгновение до этого ее прихода - а теперь я рождаюсь и уношу с собой невесомое бремя прошлых жизней. Я изучаю подаренные мне связи с тем, чего, мне казалось, раньше никогда не существовало. Я трогаю взявшиеся ниоткуда нетленные смыслы и не знаю, что с ними делать, как применить. Я оказываюсь владельцем непонятных переходов и направлений и не могу выстоять против них. Я опрокидываюсь в освоенную гармонию непонимания.
Музыка - заунывное, тревожное, стремительное, захватническое блаженство - преображает душу в небо, открытый купол, цветущую неохватность. Только она умеет так преподнести чудо жизни, сделать ее пронзительной, торжествующей, навсегда доказанной, насытить неутомимыми, беспокойно теснящимися, жалящими атомами смысла и счастья.
Когда музыка прекращается, я перестаю знать окружающий мир. В музыке я не просто его участник, я - его единственное свидетельство. В ней даже вечность, которая сильнее времени, признает мое бытие, отражает мои движения.
Музыка - последний шанс к воскрешению индивидуальности.
Она находит и шевелит давно забытые ключи, зарывается в потерявшиеся закладки и поднимает их. И я с удивлением отыскиваю, узнаю, удостоверяю себя: вот то, что есть и всегда будет только у меня; это и есть я, это моя жизнь, это мои ценности; и именно отсюда, когда приходит пора, рождаются мои лучшие мысли, отсюда - по восходящей - они несут в сохранности фотоны существования - былинки пространства - мой прожиточный минимум; музыка определяет мою осязательность, величину и стоимость. Музыка думает мною, я - способ ее отношения, ее концепция, ее депозит, ее путь к какой-то далекой цели - может быть, путь ложный, а цели - несуществующей.
Музыка - причитающая красота - искусство, человечнее которого нет в целом мире. Сдайся ее влиянию, испытай ее воздействие. И не надо обладать предварительными знаниями, навыками, вкусом, быть готовым, настроенным на восприятие. Необязательно даже быть человеком - достаточно только слышать, достаточно только жить.
Музыка - изобретение и универсальный язык человечества. Движущая сила всеобщей драмы. Метод жизни, убеждающий безотказно. Музыка побуждает верить - безоговорочно, беспрекословно - человеку, природе, миру - автору, повелителю, богу - верить в избранность, в необходимость, в судьбу, в участь, в одиночество - верить без сожаления, отчаянно, необратимо.
Музыкой сопровождаются подведение итогов жизни, показы и рассказы о маленьких и больших человеческих трагедиях, болях, страхах, переломных моментах, казнях, массовых истреблениях. Искусство, повествующее о катастрофе, не может не быть музыкальным.
Вместе с музыкой поминают умерших. Среди огня свечей и лампад. Реквиемы, похоронные марши, хоралы. Выразительные иллюстрации судеб, конца пути. Обобщенная история человечества. "Взглянуть на жизнь со стороны, осмыслить ее как законченный процесс, свести все в категорию прошлого, пережитого. Вызвать беспричинное сочувствие, непредвиденное сожаление. Прожить целую чужую жизнь с ее утратами, условно отказавшись от самого себя в настоящем, в каком-то смысле - умереть..."
Музыка - вне смерти.
Она ее победитель, неоспоримый владелец. Они обе всегда рядом, в сопарности судеб - сочтенные на одной территории, в одном промежутке, в одном мозгу - но никогда не понимают друг друга... Но ничто так не украшает, не усиливает, не усугубляет глубину и выразительность музыки, как картина умирания. Смерть - немая музыка. Они обе обостряют совесть, в них человек предельно честен и чист. Музыка и смерть - моменты истины.