Квинт Аврелий в свои 62 года прослыл человеком мудрым уже хотя бы до той простой причине, что всю свою жизнь чурался политики. Ее он считал делом грязным и неблагодарным, а главное убыточным, так как заигрывание с народом стоило немалых денег. Государственные же должности не оплачивались, и раздачу хлеба, устроение гладиаторских игр, строительство и ремонт храмов, акведуков и дорог, к чему обязывало государственных мужей их высокое положение, те должны были производить за собственный счет.

  Квинт Аврелий называл это мотовством. И не то, чтобы его состо-яние не позволяло ему стать сенатором, просто славе оратора он предпочитал беспечность лояльного гражданина, а бурным выступлениям на Форуме - мирную жизнь в деревне.

  Помимо всего прочего, впутываться в политику в то время было еще и небезопасно: между оптиматами и популярами - то есть между сторонниками безграничной власти сената и приверженцами демократических реформ - шла война, яростная и беспощадная. За свою долгую жизнь Аврелий наблюдал закаты многих кумиров толпы: насильственную гибель Гракхов, таинственную смерть Сципиона Эмилиана, убийство Друза. А сколько доблестных мужей сложило головы в Союзническую войну, великий Юпитер! Но вот уж чему Аврелий действительно порадовался, так это тому, что не стал на сторону кровавого режима популяров Мария и Цинны до того времени, как власть в Риме и во всей Италии досталась оптимату Сулле.

  Сулла был настоящим бедствием для Города: жестокий по своей природе, он занялся убийствами с таким азартом, что нагнал страху даже на собственных сторонников. Квинт Лукреций Офелла, его старший офицер, которому он был обязан многими своими военными успехами, как-то отважился спросить в сенате у Суллы, когда же закончатся эти ужасы.

  - Мы просим у тебя не избавления от кары для тех, кого ты решил уничтожить, - сказал он, - но избавление от неизвестности для тех, кого ты решил пощадить.

  Сулла взглянул на Офеллу недобрым взглядом, и ответил, что, дескать, еще не знает, кого простит.

  - Ну, так объяви, по крайней мере, кого ты решил покарать! - настаивал Офелла.

  - Что ж,- мрачно произнес Сулла,- я составлю список. Только первым в этом списке будешь ты, болтун!

  Была ли то настоящая угроза или диктатор так черно пошутил, но только услышав эти слова, Офелла страшно побледнел, и до конца заседания больше не вымолвил ни слова.

  А на другой день, на всех площадях города и в самом деле можно было видеть деревянные таблички, в которые были вписаны имена людей, чем-то досадивших Сулле. Имен этих поначалу было лишь восемьдесят, и имени Офеллы среди них не было. Но Сулла, в конце концов, сдержал свое обещание, и когда, пользуясь поддержкой собравшегося на Форуме народа, Офелла стал домогаться консульства, Сулла приказал своему центуриону выйти и зарезать его на глазах у толпы горожан, а сам наблюдал это убийство с высоты, сидя в кресле на возвышении у храма Диоскуров.

  К первым восьмидесяти обреченным позже прибавили еще двести, а затем еще и еще, и кровавая карусель завертелась с новой силой.

  Так вот и были изобретены знаменитые проскрипции.

  Тех, кто спасал и прятал у себя осужденных, Сулла тоже осуждал на смерть, не принимая за оправдание, что это чей-то брат, сын или отец. 'У тех, кто враг Сулле, больше не может быть ни родственников, ни Отечества!' - заявил всесильный диктатор. Он даже назначал награду за убийство - тысячу сестерциев! Даже, если раб убьет господина, далее если сын - отца!

  Несчастных убивали там, где их застигали, зачастую врасплох, когда они ни о чем и не подозревали. Мужей убивали в постели, на глазах у жен, а детей - на глазах матери. Их резали в храмах, у статуй богов, что само по себе считалось святотатственным. Некоторые бросались в ноги Сулле, вымаливая пощаду - их забивали до бесчувствия у ног диктатора, а затем оттаскивали в сторону и приканчивали там.

  Гибли люди, даже близко не имевшие с Суллой никаких дел: бедняг убивали их собственные личные враги, потому что в угоду своим приверженцам, Сулла охотно дозволял последним подобные бесчинства. Страх перед ним был так велик, что даже пикнуть никто не смел.

  Квинт Аврелий, как я уже сказал, был достаточно мудрым человеком, чтобы держаться в стороне от политики и, имея чуткое сердце, полагал, что общая беда касается его лишь постольку, поскольку он сострадает несчастным.

  С виду это был невзрачный, низенький, тщедушный старикашка, иссушенный жарким италийским солнцем, так что его кожа приобрела восковой оттенок, и сквозь нее проглядывали кости. Русые волосы коротко острижены, а на морщинистом лице постоянно играла самодовольная ухмылка, отчего лицо его, вероятно, и сморщилось прежде времени. Чувство юмора не было ему чуждо. Когда он радовался, он краснел, как младенец, когда злился - зеленел, и во все времена года носил женскую тунику с длинными рукавами, объясняя это слабостью здоровья.

  Главное же, Квинт Аврелий был безобиден, и это становилось ясно при первом взгляде на него. Со всем миром он поддерживал дружеские отношения, и прежде всего, с собственными соседями. В страшные времена доносов и проскрипций это вносило умиротворение в его душу и придавало уверенности в завтрашнем дне.

  И все-таки, Квинт Аврелий был недостаточно мудр, чтобы отказавшись от всякого богатства, жить в бедности, и тем самым обезопаситъ себя от наиболее беспощадных врагов - алчных завистников. Предметом его гордости и даже тщеславия было его альбанское поместье. Все свои средства Аврелий вкладывал исключительно в него, и нет ничего удивительного, что оно было поистине великолепно. Расположенное среди альбанских гор, на Аппиевой дороге, оно со всех сторон было окружено живописными лесами, роскошная двухэтажная вилла была отделана дорогущим фаросским мрамором, украшена портиками с коринфскими колоннами. Перед домом струились фонтаны. Там были парк и ухоженный сад, с беседками увитыми виноградом. Молодой Марк Лициний Красс, проезжая как-то мимо, останавливался у Аврелия ночевать, и нашел усадьбу настолько хорошей, что тут же предложил за нее хозяину два миллиона сестерциев. Аврелий вежливо отклонил его предложение.

  - Как можно, благородный Лициний, это ведь мое детище! Услада моей старости. Будь снисходителен к слабостям старика, и не обижайся!

  Надо заметить, Аврелий был одинок на свете.

  Красс понимающе улыбнулся, и не настаивал. Все же, время от времени, он напоминал Аврелию о своем предложении в надежде, что когда-нибудь тот все-таки передумает.

  Вообще-то, Аврелий был доволен своему знакомству с Крассом: блестящий аристократ был близок всесильному диктатору, которому теперь повсюду ставили статуи, величая не иначе, как Сулла Счастливый, и мог в случае беды заступиться за слабого старика. Да вот, совсем недавно Аврелий столкнулся с ним посреди шумного Аргилета. Красс возлежал в роскошных носилках, которые несли на плечах шестеро крепких фракийцев, окруженный целой толпой рабов и клиентов. Одни забавляли Красса беседой, другие бежали впереди, расчищая дорогу. Посторонился и Аврелий, но завидев его, Красс сам велел рабам остановиться, и очень любезно спросил:

  - А-а, это ты, мой милый Аврелий! Как поживаешь?

  - Спасибо, благородный Лициний, хорошо. Надеюсь, и твое здоровье в порядке?

  Красс усмехнулся:

  - Вчера всю ночь пили у Счастливого Суллы, и все утро у меня болела голова.

  - Ай-ай-ай, разве можно так губить свое драгоценное здоровье!

  - А на что оно мне, дорогой Аврелий? В наше время здоровье - лежалый товар, оно совсем не ценится. Того и гляди, не сегодня-завтра прочтешь свое имя в проскрипциях, а тогда оно тебе уже и без надобности! Так стоит ли его беречь? Вчера, к примеру - ты может быть, уже слышал? - убили Квинта Офеллу. У него было прекрасное здоровье, но он ослушался нашего Суллу, и его зарезали на улице, как жертвенного ягненка.

  Говоря это, Красс смотрел прямо в глаза Аврелию и улыбался, но у старика от этих слов мурашки побежали по спине. "Как можно говорить такие страхи с такой легкостью?!"- с возмущением подумал Аврелий, продолжая, однако, растягивать губы в любезной улыбке.

  - А что, почтенный Аврелий, - спросил вдруг Красс.- Ты все еще не решился уступить мне свое альбанское поместье?

  - Увы, все еще не решился, - как бы извиняясь, проговорил Ав-релий.- Ты ведь знаешь, господин, как оно мне дорого...

  - Да, да, знаю,- перебил его Красе нетерпеливо.- Услада твоей старости. Что ж, держи его за собой, тем более, что я уже приобрел одно точно такое же.

  - Вот как? - удивился Аврелий. - И где же, если позволено будет узнать?

  - Да где-то в тех же местах.

  - Так значит, мы будем соседи! - воскликнул искренне обрадованный старик.

  - Вполне возможно, - снисходительно улыбнулся Красс, видя наивную радость Аврелия. - Вполне возможно... Ну, что ж, прощай, любезнейший. Я спешу.

  - Лучше, до свидания, сосед!

  Красе рассмеялся:

  - Пусть будет по-твоему: до свидания!

  Затем он приказал рабам нести его дальше, и носилки закачались, выступая над головами прохожих.

  Аврелий остался доволен разговором с Крассом. "Милый", "до-рогой", "почтенный", "сосед" - вот какими словами именовал Аврелия знатный вельможа, приветливо беседуя с ним на глазах у всего Аргилета. Не называл соседом? Старику это только возомнилось? Ну, так что же, еще назовет! Теперь они соседи на самом деле, а это куда как важнее! Аврелий мог теперь с гордостью сказать о себе, что он человек не без связей. Это так льстило его самолюбию! Это почти ослепляло!

  Бедняга! Если б он только мог знать, что не далее как вчера вечером, участвуя в одной из оргий, которые частенько устраивал Сулла у себя дома, и возлежа на ложе рядом с диктатором, Красс выпросил у него голову Аврелия, несчастный старик не радовался бы в простоте душевной обманчивой благосклонности вероломного аристократа.

  В тот вечер Сулла, заметив нарочитую озабоченность на лице Марка Красса, спросил, что того беспокоит?

  - Да вот, счастливейший, - ответил Красс, - вспомнил одного старикашку, который заупрямился, как осёл, и не желает продать мне свое альбайское поместье.

  - А что это за поместье? - поинтересовался Сулла.

   Помимо прочих своих пороков, он был еще и чрезвычайно падок до чужого добра.

  - Так, ничего особенного,- как можно небрежнее отозвался Красс. - Не думаю, что оно достойно внимания такого великого человека, как ты, но мне бы оно подошло.

  - Ну, так и возьми его себе ... даром, коли старый дурень не желает его продать! - посоветовал Сулла.

  - Старик владеет им давно и на законных основаниях, - заметил Красс вкрадчиво, не спуская с Суллы пристального взгляда, на что Сулла, пожав плечами, сказал:

  - Внеси его имя в проскрипции: среди прочих и он пройдет.

  - Как раз об этом я хотел просить тебя сегодня, - ответил Красс, благодарно склоняя голову.

  Сулла отвратительно рыгнул.

  Так участь Квинта Аврелия была решена.

  

  

  Минули четыре дня, и утром, 10 октября 82 года до н.э., ничего не подозревавший Квинт Аврелий вышел из своего дома на Эсквилинском холме, направляясь на Форум разузнать последние городские новости.

  Раб-привратник, по обычаю сидящий у порога дома, пожелал хозяину доброго утра.

  - Спасибо, Цист, - отозвался Аврелий тем более благожелательно, что утро выдалось прекрасное: светило солнце, на небе - ни облачка и настроение у Квинта Аврелия было отменное.

  С Эсквилинского холма, на котором стоял его дом, он спустился к Субуре - шумному району города, где всегда шла бойкая торговля, процветало воровство, где рядом ютились грязные притоны, парфюмерные лавки и публичные дома. Там он повернул налево к Аргилету, по дороге купил у знакомого портного две туники с длинными рукавами по 18 ассов за каждую, отослал их домой с рабом, и часа за два до полудня уже выходил на Форум неподалеку от здания курии, где обычно проходили заседания сената.

  Форум - или по-латыни попросту Площадь - во времена Республики являлся главным средоточием общественной жизни римлян. Здесь находились их важнейшие храмы, среди которых древнейшим было святилище богини Весты, покровительницы государства. Тут же поблизости располагалась Мамертинская тюрьма, здание курии, комиций. На Форуме собиралось Народное собрание, выступали знаменитейшие ораторы, разбирались судебные дела, оглашались новые законы, объявляли мир или войну. Сюда в триумфальном шествии по Священной дороге вели своих пленников победоносные полководцы-императоры. Сюда же приходили послушать сплетни и слухи, и даже просто поболтать.

  Теперь, в довершение всего, здесь можно было прочесть имена тех несчастных, что угодили в списки проскрипций.

  Одним словом, с раннего утра и до полуденной сиесты, когда нестерпимая жара гнала римлян в прохладную тень жилища, площадь никогда не бывала пустой.

  Привычно многолюдной нашел ее Аврелий и в упомянутый день 10 октября 82 года до н.э.

  Закутанные в белые тоги, горожане слонялись по Форуму, то вливаясь в общую толпу, то рассыпаясь на мелкие кучки по двое, по трое. Тут можно было встретить и представителей социальных низов, какого-нибудь люмпена в засаленной тунике, живущего бесплатной раздачей хлеба, и знатного сенатора, в сопровождении целой оравы рабов и клиентов. На рострах - так называлось место на площади, где в ознаменование блестательной победы римского флота над карфагенским в 260 году до н.э., были установлены носы неприятельских кораблей - выступал какой-то штатный оратор Суллы, певший дифирамбы диктатору, и горожане стеклись туда послушать его. Образовалась толчея, но через некоторое время народ стал расходиться: оратор оказался бездарным. Кто-то направился к лавкам, устроенным по сторонам Форума, между колоннами портиков, кто-то - пропустить стаканчик вина или перекусить в ближайший кабачок.

  Подобно другим, Квинт Аврелий тоже сходил к рострам послушать оратора, затем присоединился к кучке, состоящей из шорника, лавочника и воина-ветерана, с упоением внимавших россказням какого-то клиента Гнея Помпея Магна. Жалкий прихлебала был вхож в дом своего патрона, а потому напускал на себя важный вид и бессовестно лгал, мешая правду с вымыслом, чтобы произвести на своих слушателей впечатление человека значимого и хорошо информированного.

  Напротив Эмилиевой базилики возвышался столб, подле которого тоже собирался народ: там вывешивали для всеобщего обозрения списки проскрибированных и, в конце концов, Квинт Аврелий направился туда.

  - Интересно,- сказал он себе,- кого внесли в проскрипции за последние дни? Может быть, найду имя какого-нибудь знакомого бедняги.

  Он протиснулся в толпе вперед, к самым спискам и принялся читать. Буквы были крупные, четко выведенные суриком на гладкой поверхности деревянной доски каким-то старательным писцом.

  Дойдя до тринадцатой строки, Квинт Аврелий вдруг почувствовал, что земля уходит у него из-под ног, а в глазах зарябило.

  До самой последней минуты он считал себя в полной безопасности, ведь он никогда не мешался в политику!

  Но тринадцатая строка гласила:

  'Q.AVRELIVS.EQV.IV.VIII.ESQV.CL.SVB.', - что значило:

  'Квинт АВРЕЛИЙ, всаднического сословия, приписанный к 4-ой трибе, 8-ой центурии, проживающий на Эсквилине, на Субуранском взвозе'.

  Бедный старик вначале не поверил своим глазам.

  - Нет, не может быть! - пробормотал он дрожащими губами. - Тут какая-то ошибка!

  Однако, другого Квинта Аврелия на Эсквилине он не знал, и, вне-запно побледнев, вспомнил Красса.

  - О, горе мне! - простонал несчастный. - За мной гонится мое альбанское поместье!

  То были его достоверные слова, услышанные кем-то из случайных свидетелей, и дошедшие до нас благодаря записям историка Плутарха.

  Взволнованный и испуганный, он с затравленным взглядом стал ози-раться по сторонам. Все эти люди, окружавшие его, еще минуту назад казавшиеся такими милыми и безобидными - все они теперь превратились в его лютых врагов, и с любой стороны можно было ожидать удара. Правда, никто из них пока явно его не опознал. Они лишь с любопытством и подозрением озирались на него в ответ на так неуместно оброненные им слова.

  Между тем, мозг Аврелия лихорадочно искал пути спасения. Что ему теперь делать? "Бежать! Бежать!"- подсказывали страх и животный инстинкт самосохранения. Но куда? "Прочь! Из толпы! Домой! Домой!" - была его первая мысль. Пока никому еще ничего не известно! Захватить с собой денег, сколько он сможет унести, а потом в Остию, на корабль, уплыть к Мавританским берегам, где Серторий собирается поднять восстание против Суллы, и где сыщики диктатора не смогут до него добраться!

  Он поспешно выбрался из толпы, но едва сделал пять шагов по площади, как снова в нерешительности остановился: а что, если его уже ищут у него дома? Тогда он попадет в ловушку. Его собственные рабы за тысячу сестерциев и обещание свободы выдадут кому угодно его голову!

  И тут, похолодев от ужаса, он услышал, как сзади его кто-то окликнул по имени:

  - Эй, Квинт Аврелий!

  Какой-то невысокий, толстый человек лет сорока, неряшливо одетый и небритый, уже некоторое время пристально наблюдал за стариком и хмурил брови. Поведение старика показалось ему странным, а сам старик смутно знакомым. Следом за Аврелием он выбрался из толпы, и тут его лицо расплылось в хищной улыбке.

  - Так это ж... - недоговорил незнакомец, и сразу окликнул

  старика по имени.

  - Ты ведь Квинт Аврелий, не так ли? Я тебя узнал! - сообщил он радостно, когда догнав Аврелия, положил ему руку на плечо.

  - Ты ошибаешься, господин, - заискивающим голосом, и даже чуть не шепотом, ответил Аврелий, с беспокойством озираясь вокруг: неизвестный говорил так громко, что старик боялся, как бы его имя, будучи услышанным, не привлекло всеобщее внимание толпы. - Я не Квинт Аврелий и я спешу. Пропусти меня.

  - Э, нет, - злорадно ухмыльнулся толстяк.- Ты - Квинт Аврелий, так же как я - Мунций Лимб. Это ты приказал своим рабам вытащить меня из Тибра, когда какой-то подонок столкнул меня со Свайного моста. Я тогда спросил твое имя, чтобы в благодарность помолиться за тебя Юпитеру Капитолийскому, и ты мне сам сказал, что ты Квинт Аврелий. Помнишь?

  - Должно быть, ты меня с ним спутал. Уверяю тебя, я никакой не Аврелий.

  - Да, что ты! Дурня из меня делаешь? Глаза у меня ого-го-го: раз увидел, в жизь не забуду! Брось отпираться, бесполезно! Я, между прочим, тогда спьяну оставил в храме целый четверик на молитвы за тебя! Так что, мы теперь квиты. И свалял же я тогда дурака! Да, кто ж знал, что оно так обернется! Видно, мои молитвы тебе впрок не пошли, лучше б я похмелился на те бабки! Или нет, постой, может, за то мне боги теперь тебя и выдали! Хвала Юпитеру Величайшему! Вот я и встретил тебя, и узнал, когда прочел твое имя в таблицах, и заработаю на тебе четыре тысячи ассов!

  - Послушай, добрый человек. Ну, раз уж ты меня узнал, раз ты сам говоришь, что обязан мне жизнью...

  - Я же сказал тебе, мы уже квиты.

  - Пусть так. Но, пощади бедного старика. Хочешь, я дам тебе денег, много денег. Столько ты никогда не видел.

  Аврелий заметил, как от алчности загорелись глаза Мунция Лимба, как тот застыл на секунду в задумчивости. Аврелий готов был уже поверить, что нащупал верный путь к спасению, но взгляд Лимба внезапно потух, а губы исказила усмешка.

   - Ну да, ну да. И как ты мне достанешь деньги? Войдешь в дом и сбежишь с другой стороны? Или прикажешь верным рабам свернуть мне шею? А может, они и сами захотят на тебе заработать. В любом случае, прощай тогда мои четыре куска! Пожалей я тебя, и мне самому быстро свернут шею. И ни к чему мне тогда твои миллионы. Нет уж, я предпочитаю иметь то, что уже держу в руках, а не гоняться за химерой!.. Эй, эй, ты это куда? Постой! От меня не сбежишь!

  Дело в том, что Аврелий, поняв, что договориться не удастся, предпринял последнюю отчаянную попытку уйти от Мунция Лимба, и заодно от своей злой судьбы, сбросил с себя руку плебея и бросился бежать по площади в сторону Этрусской улицы, где надеялся затеряться в толпе. Но Мунций был моложе и быстро его догнал. Вытянув руку вперед, он схватил старика за одежду. Тогда старик толкнул его в грудь. Не ожидавший этого, Мунций упал, разбив голову в кровь.

  - Ах, ты сволочь! Держите его! Это Квинт Аврелий, он осужден! Он враг Суллы! - завопил он, зажимая рукой рану.

  И тут же об этом пожалел: несколько человек бросились пре-следовать старика, и Мунций мог потерять на этом тысячу сестерциев. Тогда, превозмогая боль и слабость, он сам, не мешкая, поднялся на ноги, выхватил спрятанный под тогой нож и, первым догнав старика, с размаха всадил ему в спину лезвие по самую рукоятку. Оба кувырком покатились по земле. Но Мунций быстро встал, тогда как Аврелий, судорожно вздрогнул и вытянулся во всю длину.

  Но он был еще жив, и видел своими выпученными, налившимися кровью глазами, как его запыхавшийся убийца, став над ним, словно для защиты, вынул окровавленный нож из раны и, размахивая им из стороны в сторону, закричал:

  - Это я! Я убил его! Я! Он мой! Я убил!

  Никто не смел оспаривать этот факт.

  Потом, схватив за волосы, Мунций Лимб потащил безжизненное тело старика на Палатинский холм к дому Суллы, оставляя за собой долгую кровавую дорожку. Прохожие, завидев его, в ужасе шарахались в сторону.

  Солнце пекло нещадно и Мунций обливался потом, втаскивая на гору обмякшее тело. Только после часу дня он оказался около дома диктатора. В сам дом его, конечно, не пустили. Раб-распорядитель вышел узнать, в чем дело, и когда Мунций все растолковал, ответил:

  - Квинт Аврелий? Сейчас проверю. Но в любом случае, нам нужна одна голова.

  Не задумываясь, Мунций тут же вынул нож и отрезал голову у тела.

  Похоже, Аврелий к этому времени еще не умер: тело его скрючила судорога, а из шеи струей брызнула кровь.

  В доме Суллы голову несчастного Аврелия опознали: в те времена при каждом знатном римлянине был специальный раб-номенклатор, в обязанности которого входило знать в лицо чуть ли не всех горожан и при встрече на улице называть их имена хозяину, которого он всегда сопровождал. Таким образом, через полчаса Мунций Лимб уже получил причитающиеся ему 4 000 ассов.

  По случайному совпадению Марк Красс обедал в этот день у Суллы, и Сулла, которому обо всем сразу донесли, решил преподнести ему подарок. Через некоторое время на стол перед ложем Красса легло серебренное блюдо, накрытое шелковой тканью.

  - Что это? - спросил Красс у Суллы.

  - Твое альбанское поместье, - ответил тот небрежно, не прекращая обгладывать баранью ножку.

  Марк Красс осторожно приподнял край шелковой материи и помор-щился, узнав голову старика. Сулла рассмеялся.

  - Что такое? Разве оно тебе больше не нравится? - съязвил он.

  

  

  Вечером того же дня, когда уже стемнело, из маленького грязного кабачка, что на Бычьем рынке, вышел невысокий, толстый человек лет сорока, неряшливо одетый, небритый и уже прилично подвыпивший. На правом боку его тога слегка оттопыривалась: под нею скрывался изрядной величины кошель, доверху набитый ассами. Слегка пошатываясь, человек этот спустился к реке, чтобы перейти на другой берег по Свайному мосту.

   Следом за ним увязались четыре черные тени, сказать о которых что-нибудь определенное трудно: было очень темно. Ясно только, что они долго поджидали его у дверей кабачка, а теперь догнали на Свайном мосту.

  - Эй, приятель,- сказала ему первая тень.- Мы знаем, что ты набит ассами, как чучело соломой. А ну, выкладывай деньги, если тебе жизнь дорога!

  - Не на того напали! - с пьяной самоуверенностью ответил тени этот человек и потянулся за ножом, спрятанным под тогой.

  Но прежде чем он успел нащупать рукоятку, четыре других ножа вонзились ему в грудь. Он рухнул, не успев даже охнуть. С него быстро сняли кошель, а тело бросили в реку - туда же, куда еще днем, крючьями, рабы Суллы оттащили обезглавленное тело Квинта Аврелия.

  Так окончил свои дни Мунцяй Лимб.

  

  

  Луций Корнелий Сулла прожил еще четыре года, успев совершать за это время немало преступлений. Мучимый неизвестной кожной болезнью, в 79 году до н.э. он сложил с себя диктаторские полномочия и удалился в свое кампанское поместье, где тихо скончался в 78 году до н.э., шестидесяти лет от роду.

  За счет государства ему были устроены необычайные по пышности похороны.

  Марк Лициний Красс еще долго оставался видной фигурой на по-литическом Олимпе Рима. Его репутацию портила лишь необузданная страсть к наживе. Во время проскрипций он сколотил себе огромное состояние и после никогда не упускал случая увеличить его, так что всю свою жизнь слыл первым богачом в Риме. В 71 году до н.э. он подавил знаменитое восстание Спартака. В 60 году до н.э. вместе с Помпеем и Цезарем вошел в I триумвират, который фактически распоряжался всеми делами в государстве. Погиб Красс бесславно в 53 году до н.э., в парфянском плену, зарезанный по приказу жестокого царя Орода.

  Его альбанское поместье сгорело дотла еще в 72 году до н.э., подожженное бежавшими к Спартаку рабами.

  Так оканчивается моя история времен сулланских проскрипций.