Аннотация: Описан реальный случай времен наступления фашистов.
Игорь Шишов
Старик
Рассказ
Этот маленький городок был очень уютно расположен. С запада на восток его окаймляла дугой гряда невысоких холмов, поросших низким кустарником, а с севера тянулась полоса старого леса. Город пересекала мелкая речушка с множеством горбатых деревянных мостиков. Двух-и трехэтажные домики прятались в густой зелени палисадников и только в центре, над всем городом возвышались два жилых пятиэтажных дома, выкрашенные охрой.
Незадолго до войны в этом городе появился старик и поселился в двухэтажном доме на берегу реки. Жил он на пенсию. В прошлом экономист, долгое время работай бухгалтером на одном из крупных заводов на Урале. Жена его бросила, оставив ему пятигодовалого сына. В девятнадцать лет на разработках уральского камня сын трагически погиб. Пережитое не прошло бесследно. Старик был со странностями. Чаще он проводил время дома, в крохотной комнатушке на втором этаже с тесным балкончиком, выходившим на реку, и мастерил из толстой проволоки всевозможные фигурки. Тут были и всадники, с поднятыми над головой кликами, бабы с ведрами на коромыслах, собаки - все это красилось в различные цвета.
В городе его видели редко, но в те часы, когда он появлялся на улицах, был неизменно одет в длиннополое габардиновое пальто синего цвета, даже если стояла жара. Свои игрушки он раздавал детям, но обязательно тем, которые гуляли не одни, а со взрослыми. Игрушку он отдавал бабушке или маме и тихо говорил: "Пожалуйста, для вашего ребенка" и уходил. Карие, чуть навыкате глаза и огромная копна великолепной седой шевелюры все вместе создали такой разительный контраст, что копна волос выглядела надетым париком. Ходил он всегда без шапки и в серых парусиновых туфлях в любое время года, хотя у него были и демисезонное пальто, шуба и три пары кожаной обуви.
Его угнетала тишина. На балконе, на бельевой веревке он повесил тесно друг к другу две большие консервные банки. С реки всегда тянул ветерок и банки, раскачиваясь, бились друг о друга. Прошло уже достаточно времени, чтобы свыкнуться с новым местом, но старик все еще чувствовал себя гостем в городке и не мог понять, отчего это происходит. Ведь раньше ему приходилось часто менять города, получая назначения на заводы и большие стройки, и он быстро привыкал к переменам. Но все объяснялось просто: тогда он много и увлеченно работал, теперь же был на пенсии и лишь созерцал жизнь маленького городка.
Вскоре наступили Октябрьские праздники. До начала демонстрации старик поспешил на улицу. В сырой воздух пасмурного утра врывался легкий запах ванили. Где-то патефон на всю громкость выводил: "Дядя Ваня, хороший и пригожий. Дядя Ваня, всех юношей моложе..."
Запоздавший дворник на шаткой стремянке развешивал флаги на доме, боязливо посматривал вниз и сердито покрикивал на жену:
- Держи, держи крепче! Упустишь.
- Да держу, вешай, ты окаянный, скорее, - незлобиво отвечала она.
На углу моста, на толстой сетке висел большой щит, усеянный значками. Возле него еще никого не было. Старик купил яркий значок с кумачовой ленточкой и приколол к отвороту пальто.
По-праздничному одетые люди спешили к центру города. Четверо музыкантов с трубками юркнули в первый попавшийся палисадник, наскоро выпили и, аккуратно составив бутылки у водосточной трубы, побежали дальше. Пестрая колонна демонстрантов медленно двигалась по главной улице. Кругом стояла разноголосица, смех, звуки задорного баяна мешались с духовым оркестром и вдруг рядом несколько десятков крепких голосов заглушили все: "Могучая, кипучая, никем не победимая...", и совсем рядом со стариком, который стоял на тротуаре, слышался тихий женский голос: "... А помнишь, на вечеринке у Вовки я разбила пластинку, а вы все на меня набросились... Я не хотела, чтобы ты танцевал с Наташкой"...
Мимо пронеслась веселая компания и оттеснила старика к стене дома. Он очутился рядом с мальчишкой, державшим в руках тонкую бамбуковую удочку с треугольным флажком на конце. Трое других с завистью глядели на него и явно с намерением отнять удочку, медленно приближались. Мальчишка, ища защиты, решительно сунул свою ладошку в руку старика. Тот поставил его впереди себя и обнял за худенькие плечи. Опасность миновала. Мальчишка вывернулся из-под рук и исчез в толпе.
Два раза старик пытался войти в колонну демонстрантов, но бдительные правофланговые с красными повязками на рукавах выводили его из колонны и, возбужденные своими обязанностями, громко и настойчиво твердили:
- Вы же взрослый человек! Знаете! Есть положение... Не разрешается посторонних пускать в колонну... С праздником вас!
Да, старик знал об этом порядке. Но сейчас для него прозвучало нелепостью. Он такой же как и все, и вдруг - посторонний. Возле составленных двух столов, покрытых белыми скатертями, шла бойкая торговля пивом и бутербродами. Старик захотел пива и, встав в очередь, увидел рядом транспарант на длинной палке, прислоненный к дереву. Рядом вертелся мальчишка. Как бы случайно он зацепил ногой за палку транспаранта и тут же его поправил. Затем, изобразив на лице полное безразличие, небрежно облокотился о ствол дерева и стал украдкой поглядывать по сторонам, готовясь стащить транспарант. Видимо он принадлежит кому-то в очереди, но старик не заметил, чтобы кто-нибудь обернулся, он легонько оттолкнул мальчишку и, подхватив транспарант, побежал к колонне демонстрантов. Боясь, что его могут схватить за руку и уличить в воровстве, старик перевернул транспарант вверх ногами, таким образом, над головой торчала лишь голая палка. Он подбежал к первому попавшему правофланговому.
- От своих отстал. Вот какая досада! Можно с вами? - старик задыхался от волнения.
- А чего же не можно? Мы гостей любим.
Старик, торопясь, пробрался в середину колонны и, оглянувшись, осторожно, чтобы никого не задеть перевернул транспарант. На нем изображалась большая шестерня, которую крепко держали мускулистые рабочие руки и белая надпись на ярком голубом фоне: "СЛАВА ТРУДУ".
Домой он возвращался в прекрасном настроении. Широко шагая посередине улицы, запруженной гуляющей публикой, насвистывал какой-то игривый мотивчик, полы расстегнутого пальто широкими парусами раздувались по сторонам, а двое мальчишек, крутившихся вокруг него, выклянчивали транспарант.
На узкой лестнице старик долго возился с транспарантом, застрявшим между стенами. Сосед с первого этажа внес мудрое предложение: отпилить часть палки, но старик не согласился. Наконец, общими усилиями транспарант внесли на второй этаж.
... И когда снова город был по праздничному убран, вымыт весенним дождем, и прохладный утренний ветер хлопал флагами на домах, старик, с подновленным яркими красками транспарантом, спешил на первомайскую демонстрацию.
Соседи посмеивались:
- Бухгалтерия-то наша. Дружными рядами. А?
Старик пользовался своей прежней хитростью. Ему охотно верили, что он отстал от своих, пускали в колонну, и он с демонстрацией проходил весь путь через маленькую площадь в центре, мимо горисполкома и возвращался домой.
Когда старик уходил из дома, дверь своей комнаты не запирал. Как все старые люди, он поднимался по утрам рано. Сегодня он тоже поднялся около семи часов. Обычно взад и вперед ходил по комнате, затем завтракал и усаживался что-нибудь мастерить из проволоки. Но сейчас он оделся и ушел в лес. Там он нарвал букет цветов, вернулся в город. Купил бутылку "Рислинга", две баночки крабов и халу. Войдя к себе, он неожиданно остановился в дверях. Посреди комнатушки стоял стол, накрытый белой скатертью с бледно- розовыми разводами. В центре - синяя ваза с львиным зевом и крупной садовой ромашкой. Графин с водкой, два прибора и составленные чашки с блюдцами возле зеленого кофейника. Соседка Анна Даниловна, сухонькая старушка, очень подвижная для своего возраста, проворно резала румяный пирог с капустой и укладывала большие куски на блюдо.
- Что вы здесь делаете? - старик в недоумении смотрел на соседку и не решался войти в комнату. Анна Даниловна перестала резать пирог и на шаг отступила от стола.
- Здравствуй, Кирилл Матвеевич. С днем ангела тебя, - нараспев проговорила она и поклонилась.
- Откуда вам известно?
- А ты, думаешь, напустил на себя секретность и о тебе знать ничего не знают? У домоуправа подглядела твои данные, вот и задумала испечь тебе пирог. Неужто выгонишь?
Анна Даниловна рассыпалась дробным смешком и, наклонив на бок голову, с хитрецой поглядела на старика, но туг же замолчала и неловко потопталась на месте.
Старик хмуро смотрел себе под ноги. Он давно свыкся со своим одиночеством и всячески его оберегал. И вот вдруг бесцеремонно вторглась в его владения соседка. Попросить оставить его в покое, у него не хватило духу. От двери он решительно направился к столу и заменил садовые цветы принесенным букетом.
- И-и-их какой букетик, и росой окрапленный! Полевые цветы любишь? Ну, и ладно. А эти я тебе тут поставлю.
Она подхватила из его руки садовые цветы, поместила в другую вазочку и поставила на подоконник. Старик открыл консервы, откупорил бутылку и, забыв снять пальто, сел за стол.
- Пальто бы скинул. Иль ты в нем и дома сидишь? -съязвила Анна Даниловна, в отместку за свой букет.
- Прошу без наставлений - отрезал старик. Однако пальто снял.
- Крутой. Давай я тебе водочки налью.
- Водку не пью, - и взяв чашку, до краев наполнил "рислингом".
- А я выпью рюмочку. Кулебячку съешь, пока горячая.
Она положила ему на тарелку большой кусок, а себе взяла селедки и, подняв рюмку, рассматривала старика, пока тот резал кулебяку. Когда старик поднял глаза, Анна Даниловна чуть встряхнула головой и улыбнулась.
- Здоровья я тебе желаю, Кирилл Матвеевич, и чтоб от людей не отгораживался.
Не дослушав, старик поспешно выпил и принялся за кулебяку. Оба молча ели. Кулебяка старику понравилась. Он украдкой взглянул на Анну Даниловну и только сейчас заметил, что она сидела в стороне, на углу стола, будто вот-вот забежала на минуточку. Вся закуска сгрудилась возле него, а рядом с ней рюмка, тарелка с кусочком селедки, да толстый ломтик черного хлеба.
-Что же вы одну селедку едите? -
Старик пододвинул к ней блюдо с кулебякой и коробку крабов. От выпитого "рислинга" приятно туманило голову.
- Это я для разгону аппетита. Сейчас и крабов твоих поем. От винца ты, вроде, помягчал.
- Чем же оно не гоже? Хорошее слово. Русское. Старик махнул рукой и еще выпил.
- Я вот, смотрю труба на стенке у тебя висит. Чтоб играл ты на ней я, вроде, не слыхала... А так к чему она у тебя?
- Сын играл на трубе, в любительском оркестре.
- Музыкант, значит?
- Нет. Он учился в горном техникуме.
Анна Даниловна почувствовала, что у старика что-то неладное случилось с сыном, и не стала дальше расспрашивать. Чтобы перевести разговор на другое, она глядела на фигурку из проволоки, изображающую всадника, и, прекрасно понимая, что это всадник, растерявшись от затянувшегося молчания, спросила:
- Что это у тебя на полочке?
- Как же вы не понимаете? - обиделся старик. - Это ж всадник!
- Как не понять. И голова, и туловище, и руку с пикой поднял, - поспешила успокоить старика Анна Даниловна.
- Не с пикой, а с клинком!
- Ну, это я сослепу не разглядела.
Старик вдруг поднялся надел пальто и вышел из комнаты.
- Неужто обиделся - подумала Анна Даниловна, разглаживая ладонью скатерть. Но тут же в дверях появился старик.
- Пойду пройдусь, - доверительно сообщил он.
- Пойди, пойди. Подыши воздухом - обрадовалась Анна Даниловна, вскочила и засуетилась вокруг стола. - А я покуда приберу.
Солнце запуталось в разметавшейся пелене облаков. На земле лежали длинные бледные тени. Пахло рекой и отцветающей сиренью в палисадниках. На мосту под перилами, свесив ноги вниз, рядком сидели мальчишки с самодельными удочками. Над водой стелился молочный туман, затопив берега, и от этого мосты казались повисшими в воздухе. Старик вошел на мост и оглянулся. Отсюда был виден его балкончик с распахнутой дверью. В комнате мелькала фигурка Анны Даниловны. Потом она вышла на балкон, стряхнула скатерть и скрылась.
Раньше старик как-то не обращал внимания на свой дом, а сейчас внимательно его разглядывал. С островерхой зеленой крышей, круглое слуховое оконце, перила на балконе держались на столбиках - веретенцах, зауженных вверху и внизу; широкий карниз, с неприхотливым деревянным узором - тянулся между крышей и вторым этажом, нависая над окнами. А окна первого этажа и вход скрывали от глаз высокие кусты палисадника, обнесенного низким штакетником.
Старик закинул за спину руки и пошел к центру города.
- Надо сказать Анне Даниловне, чтобы не называла меня на "ты". Тоже мне, друга детства нашла, - подумал он и озорно хмыкнул, поддернув плечами.
Раньше Анна Даниловна к старику относилась настороженно. Кроме "здравствуйте" да "до свидания" от него ничего не услышишь. Хмурый и неприветливый, он появлялся на кухне, жарил свои неизменные котлеты и молча скрывался в комнате. После дня его рождения она поняла, что старик кочевряжистый, с чудинкой, а в общем такой же как и все старики, и никакой такой твердокаменности в нем нет, как казалось прежде. Но просьбу старика обращаться к нему на "вы", Анна Даниловна пропустила мимо ушей. Старик некоторое время дулся, а потом смирился. Разрешил ей убирать свою комнату. Давал деньги на обед. Иногда по вечерам пил с ней чай или рассказывал о своей прошлой жизни на Урале, листая толстый альбом в плюшевом переплете, набитый множеством фотографий.
А когда Анна Даниловна уезжала на два-три дня погостить к дочери, которая жила в деревне с мужем, старик начинал хандрить. Он уже не мог сидеть дома, слонялся по городу, обедал в столовых и только вечером возвращался домой.
Шел четвертый месяц войны. Полуопустевший город тонул в серой кисее дыма, кружились хлопья пепла - где-тo сжигали бумаги. Заколоченные дома, с перекрестием досок на окнах и дверях, выглядели необыкновенно ветхими и, казалось, люди оставили их очень давно. Город съежился и притих. Слышался только дробный, не прерывистый звук, словно из мешков высыпали орехи - это у деревянных опор вода перекатывала речную гальку под мостами.
В быстро наступивших сумерках холмы за городом походили на спины неведомых гигантских животных, прилегших отдохнуть после длинного пути.
* * *
... Фигурка всадника с поднятым клинком чуть вздрагивала на полке. Старик лежал на спине с открытыми глазами. Его мучила бессонница. Комната тонула в полумраке, предметы казались больше, чем они были в действительности. С балкона доносился сухой металлический стук банок и еще слышался за окном какой-то шорох.
Старик выпростал из-под одеяла руку и положил на железную раму сетки. Под рукой кровать мелко дрожала. Он встал, накинул на плечи пальто и вышел на балкон. В ночном холодном воздухе висел неясный гул голосов, глухой топот, что-то позвякивало и скрипело. На том берегу через город шла пехота. Но отсюда, с балкона, в темноте различима была лишь светлая полоса части дороги, которая беспрерывно клубилась пылью. Поднимаясь вверх, она обивалась легким ветром и распластанным светлым облаком плыла над темной рекой. Старик вышел из дома. Возле палисадников редкими кучками толпились люди. Женщины со сна кутались в платки. Все всматривались в противоположный берег, тревожно перешептывались, и чей-то громкий шепот настойчиво гнал ребенка домой:
- Сейчас жe иди в дом! Я кому говорю! Куда выскочил голый. Быстро домой!..
Старик перебрался на ту сторону реки. Вдоль дороги тоже виднелись темные фигурки людей из соседних домов. На него пахнуло крепким запахом махорки и дегтя. В середине колонны громыхали подводы, облепленные солдатами. Они держались с боков и сзади за подводы - так идти было легче. По обочине дороги, обгоняя солдат, проносились штабные "эмки", полуторки с сорокопятками, крытые брезентом ЗИСы. С разных сторон неслись команда: "второй взвод шире шаг", "не отставать", "подтянись". К югу, от холмов черное небо полосовалось голубыми всполохами и слышалось далекое натужное уханье канонады. Бои обходили стороной городок. Немцы продолжали продвигаться на восток. И было совершенно очевидно, что не сегодня - завтра город останется в тылу у немцев. Старик не хотел верить. По его представлению, эта нескончаемая колонна частей остановит и разобьет немцев. Но глубоко в сознании сопоставлялись факты прожитых трех месяцев войны - с настоящим увиденным сейчас отступлением наших войск. И старик понял, что теперь не нужен ни этот город, ни люди оставшиеся в нем, ни он сам. Но в эти минуты здесь, у дороги, в проплывающем мимо него человеческом потоке, хранится все то, что составляло смысл его жизни и без чего сам он обречен на смертельное одиночество. Застегнув на все пуговицы пальто, старик побежал к солдатам и, наступая на ноги, толкая их протиснулся в середину колонны.
--
Ты, папаш, чего сюда залез? Давай выходи! -приказал солдат с забинтованной шеей.
- Хотел с вами немного пройти... Проводить.
Можно? - старик робко заглядывал в обветренные и грязные лица солдат.
- Не положено.
- Да ладно, пускай шлепает.
--
Ты, дедушка, случайно не шпион? - тонким голосом спросил худенький солдат, устало двигая ногами. Шинель ему была велика, сидела мешком, из широкого воротника торчала тоненькая шея.
--
Угадал, сынок. Вот хочу выяснить, как это русские так здорово шинели шьют, - и старик окинул паренька веселым взглядом.
Пронесся сдержанный смешок и смолк.
--
Бросьте острить, - оборвал слева от старика солдат в короткой телогрейке с катком на спине от станкового пулемета. - Небось, на сердце кошки скребут, а хотите бодрячком казаться! Противно!
Старик молчал. Хорошо, что заступились за него. Значит, не выгонят. Ощущая бодрость, слившись с ритмом идущих солдат и слегка касаясь их плечами, он вынул из кармана коробку "Казбек".
--
Товарищи, кто хочет папиросы?
Тут же, на ходу окружили его и руки, торопясь, потянулись к коробке.
- Вот, уважил папаша!
- Давненько не баловались папироской.
Солдаты молча потягивали "Казбек", зажимая в кулаки и пряча в рукава шинели. Перед глазами старика мерно покачивались спины, снизу из-под ног поднималась удушливая пыль и хрустела на зубах. С ним поравнялся коренастый солдат в короткой шинели, надетой на правое плечо. Левая рука с проступившими на бинтах темными полосами, подхвачена ремнем, висевшим на шее. На неясном профиле выделялись лишь ресницы, густо запорошенные пылью.
- Из церковников будете, дедуся? - солдат растянул в улыбке губы и щурился в ожидании ответа.
- Неужели похож? - старик обрадовался, что с ним заговорили. - У меня профессия самая земная - бухгалтер.
- Вон оно как. А я гляжу, лик у вас иконный, дак и пальтишко признал за ряску. Похоже, село большое проходим.
- Нет, это город.
- И трамвай есть? - поинтересовался солдат.
- Ну что вы, это совсем маленький городок. Трамваев нет.
- Так, без трамвая и город не город. Я, мальцом, страсть как любил на трамваях кататься. За двенадцать километров с дружками в город бегал. На буфере примостимся, и страх берет, как бы в милицию не забрали, а все равно душе радость.
Чему он радуется? Тому, что ранен и, пока не заживет рука, никто не может заставить его идти в бой? Или характер - все нипочем, трын-трава? И старик скорее почувствовал, чем понял, что этот солдат с забинтованной рукой выражал общую радость всех, здесь идущих солдат, которым повезло остаться в живых после упорных боев.
--
Фисюнов, оставь сороковку - окликнул солдат впереди идущего, прятавшего в ладонях папиросу.
--
И тут же к старику - В гражданке все махорку да "гвоздики" курил.
- У меня только одна коробка была - старику жаль, что солдату не досталось папиросы.
- Да я до них и не охочь. только так, попробовать.
- Вы бы на подводу сели, ведь, ранены же.
- Так, куда ранен? Руку маленько попортило, а не ногу, чего ж на подводу лезть? - и, спохватившись, прибавил шагу, направляясь к солдату, у которого просил покурить.
- ... Немцев шапками не закидаешь, - заговорил высокий солдат с катком на плечах в тоне прерванного разговора.
- Чтобы его лупить, нужно еще понять, как он воюет. А пока - он нас лупит. - Он говорил старику, не обращаясь к нему. - Вот и все... Что я вам могу еще сказать, - и он обернулся.
Старик попытался рассмотреть его, но в предрассветных сумерках угадывался только вытянутый овал его лица.
- А вы, наверно, хотели слышать...
- Правду! - резко перебил его старик.
- Я сказал вам правду, - не отрываясь взглядом от старика, медленно и тихо проговорил он.
- Спасибо... Давайте я понесу, вот эти, ваши колеса. Старику вдруг стало неудобно, вот так, налегке идти.
- Нет... Вам, наверно, возвращаться пора.
- Ничего. Я еще с вами пройду.
- Ну, как хотите.
И в единой, не очень слаженной, солдатской поступи, старик шел в колонне.
С рассветом пошел мелкий дождь. Во мгле тонула равнина. Старик далеко ушел от города. Солдаты шли молча. Их клонило в сон.
- Кирюшкин, смени меня, - попросил высокий, в телогрейке.
К нему подошел солдат и взял к себе на плечи каток. Тот повел занемевшими плечами, засунул руки в карманы брюк и опустил голову. Временами он закрывал глаза, ему хотелось спать. Старик осторожно, чтобы не толкнуть солдат, выбрался из колонны. И когда хвост колонны виделся вдали бледным пятном сквозь сетку дождя, старик пошел обратно - в город.
По обочине тянулся унылый, голый кустарник. Дорогу развезло от дождя. Идти было трудно, к тому же только сейчас старик почувствовал, как он устал.
В середине дня он пришел в город. На пустынных улицах, выложенных тесно булыжником, пухли в дождевой ряби лужи. Ветер ломал сухие ветки с деревьев и бросал их в заборы. В конце улицы мелькали темные фигуры людей. Они перебегали с одной стороны на другую и скрывались за высокими кустами акации. Подойдя к этому месту, старик увидел продовольственный магазин. Через выбитое стекло витрины внутрь проникло несколько человек. Старик последовал за ними. Пустые ряды прилавков и полок. Разбросанные повсюду ленты кассовых чеков. За одним из прилавков сорванная с петель дверь вела в подсобное помещение. Там кучка людей, отпихивая друг друга, лихорадочно нагребали в наволочки и сумки крупу, ванильные сухари из разорванных мешков и разбитых ящиков. Женщина с одутловатым лицом, не сумев протиснуться к ящикам, упала на колени и на четвереньках стала протискиваться между ног других.
--
Прекратите!! Что вы делаете! Baс будут судить! -закричал старик бестолково, размахивая кулаками.
Все бросились, не пытаясь узнать, кто это крикнул, и только в дверях обернулись. Они увидели старика с разметавшимися мокрыми седыми волосами и черными воспаленными глазами. От двери отделился сутулый человек в потертой кожаной куртке.
--
Сволочь старая. немцам оставить хочешь, - и мстя за свой страх, - с силой ударил его в лицо.
Старик упал.
--
Так это псих. Куклы из проволоки раздает, - сказала женщина с одутловатым лицом.
Она единственная не испугалась и продолжала нагребать в подол ванильные сухари. Остальные, перегоняя друг друга, бросились снова к сухарям и крупе.
Старик поднялся. Человек в кожанке суетливо бежал к выходу с крупой. Старик вцепился в его туго набитую наволочку.
--
Мерзавец, - выкрикнул он, дергая за наволочку.
Сутулый в кожанке с тупым равнодушием, снова ударил его. Старик стукнулся в стену и сполз на пол. Мимо прошла женщина с высоко задранным подолом, полным сухарей, обнажив толстые ляжки с синими венами.
Вскоре в помещении никого ни стало. Старик, раскинув ноги, сидел на полу, опершись спиной о стену, и осторожно ощупывал пальцами распухшую губу и нос. Из-за разваленного ящика показалась вязаная шапочка, а затем серые глаза круглые от любопытства и страха. Старик отвернулся. В затылке заломило. Закрыл глаза и прислонился головой к стене. Осмелев, девочка выбралась из-за ящиков и присела на карточки у стены напротив старика. В руках маленькая плетеная корзиночка.
- А ты меня не поймаешь. Я все равно убегу.
Старик молчал. Девочка проворно оббежала старика вдоль стены и остановилась у двери. Уходить ей не хотелось,
- Ты не бойся, - она снова присела на карточки.
- Мне Витька так стукнул. Во, какая была шишка на лбу. И нет. И у тебя пройдет.
Старик повернул голову к девочке.
- Как тебя зовут?
- А зачем? Тебе делать нечего?
- Да как тебе сказать...
- Аннушка я. А ты кто? Сторож? А почему у тебя ружья нет?
--
Да какой я сторож, - старик поднялся. Его покачивало.
--
А я знаю, кто тебя ударил. Он из шестого дома. Клумбы у него с цветами, а кругом капканы. Домой он шел пьяный, а капкан цап его за ногу, поэтому он стал злой... Эх, ты совсем старенький. Домой пойдешь?
- Домой.
- Ну, идем, - девочка взяла старика за рукав.
- Ой, промок ты как! Вот тебе дома влетит.
- Влетит, действительно.
Они выбрались через витрину на улицу. На воздухе старик почувствовал себя лучше.
--
Вот возьми сухариков, - девочка из корзинки достала сухари и сунула старику в карман пальто. Старик заглянул в корзинку.
--
У тебя совсем мало осталось.
--
Что ты, мне хватит. Знаешь, чай с сухарями как вкусно, - и убежала.
Свернув на улицу, которая вела к реке, старик почувствовал себя плохо. Стало подташнивать и закружилась голова. Он вошел в первый попавшийся палисадник и присел на скамейку. За всю жизнь он болел раза два гриппом, очень боялся, когда плохо себя чувствовал. До него донесся какой-то дребезжащий звук. Вначале он подумал - это у него в голове, но звук приближался и доносился слева, от реки. Сквозь ветки кустов ему была видна улица. Посередине ее, на некотором расстоянии друг от друга шли двое в длинных блестящих от дождя зеленых плащах. Неторопливо, перебрасывая ногами котелок, они озирались по сторонам, придерживая на груди автоматы. Это были - немцы. Когда они приблизились, внимание старика приковалось к котелку. Он был наш, солдатский, совсем новенький, круглый котелок, с оторванной дужкой и вмятиной на боку.
... Две недели старик пролежал в постели. С того дня, когда он вернулся домой избитый и промокший до костей, редкие часы удавалось Анне Даниловне поспать. Старик боялся оставаться один и, если Анна Даниловна уходила к себе, через короткое время звал её.
--
Вот если глубоко вздохну, то начинает болеть правая лопатка и рука, - говорил старик и при этом, не отрываясь, смотрел на Анну Даниловну, ожидая от нее ответа и, конечно, утешительного.
Анна Даниловна это знала. Старик забывал, что вчера он тоже об этом говорил и называл характер боли, а именно: руку и лопатку ломило. Пользуясь этим, Анна Даниловна отвечала:
- Во, во, вроде как ломит - и на своей страх и риск добавляла, - и иголкой покалывает.
- Да, да, ломит - подтверждал старик, - но не колет.
- И-и-и, милый, а у меня еще и кололо. это ты на поправку пошел.
Старик успокаивался и поглаживал худыми пальцами одеяло. Другой раз озабочено спрашивал:
--
Отчего, когда приподнимаю голову от подушки, комната переворачивается?
Тогда Анна Даниловна сердилась:
- Как дитё малое! Ослаб, вот и перевертывается. Больной, небось. Лежишь-то сколько! И чего ты все к себе прислушиваешься. Проволоку бы свою крутил, что ли!
Старик оживлялся, и правда, как он забыл про свои фигурки. И с увлечением принимался мастерить из проволоки. На этот раз сделал всадника не с клинком, а с копьем и щитом. Для этого, он попросил у Анны Даниловны большую иглу для мешков, а в коробке с ее принадлежностями для шитья нашел великолепную выгнутую медную пуговицу со скрещенными на ней гаечным ключом и молотком. Она послужила щитом.
* * *
Солнечный квадрат с тенями оконных переплетов изломился на полу и стене. Старик смотрел на него в ожидании, когда Анна Даниловна принесет рубашку, и пошевеливал под одеялом ногами, готовясь впервые сегодня, встать с постели. Анна Даниловна спешила все приготовить старику, с тем, чтобы отправиться в деревню к дочери, за картошкой и вернуться засветло. Старик попросил ее не помогать ему. И сам надел, только что из-под утюга, белую рубашку с отложным воротником. Когда Анна Даниловна унесла к себе, теперь ненужный маленький столик возле его кровати, старик осторожно опустил на пол ноги и натянул брюки. Встать на ноги при Анне Даниловне он не решался, боясь, что почувствует сильную слабость и ему не удастся при ней скрыть своего беспокойства. А она начнет его костить, что он как малое дитя. А какая ни есть болезнь, она всегда силы отбирает, и что он хуже всякой бабы. Поэтому он сидел на кровати и делал вид, будто никак не застегнет пуговицу на рубашке. Анна Даниловна вошла в комнату уже одетой: старенькое пальтишко, порыжевшее на плечах, на голове - серый толстый платок, сзади узлом завязанный, сапоги с галошами, под мышкой свернутый мешок, перехваченный веревкой. А глаза-то не старушечьи, ясные, с черными точечками.
- Ты гляди, Кирилл Матвеевич. Долго по комнате ни шастай, притомишься - ляг, полежи. Тут вот, поешь, коли захочешь... Да что ты все с пуговицей маешься.
- Нет, ничего... Вот и застегнул.
- Ну и пошла, я.
Оставшись один, старик поднялся, обошел стол и остановился посреди комнаты. В ногах он чувствовал легкую и даже приятную слабость. Он отвык от комнаты и сейчас видел ее по-новому. И еще казалось ему, будто он стал выше ростом. Хотелось выйти на балкон, но побоялся после болезни, и остался смотреть на улицу, через застекленную балконную дверь.
Бывает, когда после дождей и холодных осенних ветров, вдруг выдаются два-три теплых солнечных дня. Они очень похожи на раннюю весну: Только сошел снег. Земля набухла влагой. В воздухе пахнет прелью прошлогодних листьев, а нагретая солнцем мокрая кора деревьев, источает тонкий, едва уловимый запах пробуждения". В этом обмане, будто есть желание природы напомнить людям о будущей весне, которая непременно придет, и помочь перенести суровые месяцы зимы.
По дороге, на той стороне реки, из-за домов выползала толпа людей. Она свернула вправо и двинулась вдоль реки. Когда толпа приблизилась к первому мосту, старик разглядел ее. Это были пленные. Некоторые конвоиры ехали на артиллерийских битюгах. На этих крупных лошадях они выглядели неестественно маленькими. Пленные на руках тянули три высокие пароконные повозки с ранеными. Одни тянули за дышла, другие толкали сзади и боков. Тех раненым, кому не хватило места на повозках, товарищи меняясь, несли на спинах и вели под руки. У последней повозки солдат держался за высокий борт. Его запрокидывало то назад, то вперед и рвало. Ступни выворачивались и носки ботинок загребали грязь. Он сейчас упадет. Двое подхватили его на руки и потерялись в толпе. Когда один из конвоиров на лошади продвинулся вперед, старик увидел высокого солдата, того солдата с катками на плечах. По пояс голый, тело его было закручено зелеными обмотками, и голыми оставались белые худые руки с бронзовыми кистями. Согнувшись, он нес на спине девушку в телогрейке и при каждом шаге ноги ее, в порванных серых чулках, без сапог, раскачивались из стороны в сторону. Когда пленные поравнялись со вторым мостом, в воздухе повис протяжный звук трубы. За ним последовал другой, третий и теперь в медленном темпе различалась мелодия "Интернационала". Пленные на ходу, повернув головы в сторону противоположного берега, смотрели на двухэтажный дом. На балконе второго этажа, в синем пальто с трубой стоял седовласый старик. Мелодия звучала все уверенней. Офицер конвоя остановил лошадь и развернул ее так, чтобы перед ним был старик. Выражение его лица меланхолическое и какое-то обиженное. Брови с рыжинкой высоко вздернуты у переносицы, а углы рта опущены, и лицо никак не вязалось с его прямой, ладно скроенной фигурой. Медленно снимая перчатки, он лениво переводил взгляд со старика на пленных, ожидая реакции. Сунув перчатки в карманы шинели, он снял с плеча автомат, взвел затвор и медленно опустил автомат на луку седла. Будто ожидая, что старик перестанет играть и уйдет с балкона, и ему не придется стрелять. Краем глаза он следил за движением колонны. Пленные всматривались в старика, другие отворачивались, но тут же вскидывали головы словно боясь что-то пропустить, не увидеть и уже не отрывались взглядами от старика.
Офицер вскинул автомат. Короткая очередь вспорола стену над балконом и высадила стекло балконной двери. Известковая пыль запорошила старику плечо и руку. Ветер наметывал волосы на глаза. Он встряхивал головой, но губами не отрывался от мундштука, продолжая играть. Труба звенела упруго. Пропала та хрипотца, которая была поначалу. Старик сделал пару шагов влево, к перилам, будто готовый идти к ним, пленным навстречу. Колонна разом остановилась, увидев, что старик продолжает играть. Конные и пешие конвоиры бросились избивать пленных, заставляя их идти. Жители перебегали от дома к дому, приближаясь к пленным. Офицер тронул повод и спустился ближе к воде. Отсюда снизу старик лучше рисовался на фоне стены дома. Он движением руки сдвинул фуражку на затылок и снова дал очередь. И когда пленные увидели, что старик продолжает играть - запели "Интернационал". От домов к пленным бежали люди. Конвою удалось их задержать, тогда в толпу пленных полетели куски хлеба и картошка. Старик опустил трубу и ушел с балкона. Повесив трубу на стену и сбросив пальто на стол, он лег на кровать.
Стена перед ним была испещрена следами пуль. Проволочный всадник на полке, чуть запорошенный известкой выглядел очень живописно. Старик натянул на голову одеяло.
Двое немецких солдат из конвоя поднялись на второй этаж. В маленьком коридорчике они вломились в первую попавшуюся дверь - это была комната Анны Даниловны. Не найдя в ней старика, они бросились в другую дверь. Комната была пуста. Уже собравшись уходить, один из них сорвал с кровати одеяло.
Старик лежал на спине. Черные глаза наполовину прикрыты веками. На белой рубашке, у живота расплылось темное пятно. Старик был мертв.