Шкиль Евгений Юрьевич : другие произведения.

Песни в Атлантиде

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Антивоенный социальный хоррор
  Песни в Атлантиде
  
  Что кормится в Дерри? Что кормится с Дерри?
  "Оно", Стивен Кинг
  
  Милая, сейчас послушай, что я тебе скажу. Мы живем вместе более двадцати лет. У нас две дочери, у нас много общего, и это общее - наше личное пространство, которое касается только нас двоих и больше никого. Но ты ведь знаешь, ты всегда догадывалась, что у меня, кроме личного, есть и еще сокровенное, то, что касается и касалось только меня одного. Ты, большая умница, никогда не пыталась перейти грань дозволенного, оставляя меня наедине с моими демонами, и я тебе за это благодарен. Я люблю тебя и за это тоже. Но сегодня, до боя курантов, я хотел бы тебе открыться. Я хотел бы, чтобы мое сокровенное, стало нашим личным. А уж после ты решай сама, принять это или сдать меня в психушку. Но, наверно, я должен спросить, хочешь ли ты в принципе это услышать?
  Хочешь?..
  Всегда хотела...
  Замечательно. Только позволь мне рассказывать без прикрас: так, как оно было или, точнее, как оно мне виделось. Как говорится, из песни мат не выкинешь...
  Итак, слушай. Впервые это произошло двадцать шесть новогодних праздников назад, а начну я, пожалуй, с таких слов: "Хорошо быть юным и безответственным..."
  
   
  Часть Первая
  Первый Новый год
  
  Хорошо быть юным и безответственным. Можно быть откровенным придурком и ни капли не стесняться этого прискорбного факта, совершенно не думать о собственной безалаберности, да и - что там говорить - даже не подозревать о том, что ты откровенный придурок.
  Я, мы, все мои друзья-собутыльники были именно такими: юными, безответственными придурками. Наше студенчество пришлось на вторую половину девяностых. Что там было, в этих пресловутых девяностых? Расстрел парламента, война, задержки зарплаты, нищета, дефолт, бандитский беспредел, грязные выборы с продавшимися рокерами и вечно обдолбанный гарант...
  Правда? Ну... да, было и было. Мы иногда вскользь даже касались этих тем. Редко. Очень редко.
  Потому что наши девяностые были совсем другими: дискачи, попсовая и не очень музыка, песни на сломанных лавках под расстроенную гитару, сомнительное бухло, штакеты забористого плана, угарный отрыв на чьей-нибудь хате, полусознательный перепихон, пьяные разборки и заблеваный толчок. Ну... и тяжелая похмельная сдача сессий между всеми этими благородными занятиями. Почти как заокеанские хиппи с их sex, drugs and rock"n"roll, но только без политики.
  Политикой мы не интересовались. Почти. Ну... совсем почти.
  Вот спросили бы меня в те далекие и безбашенные времена, чем знаменит 1995 год, к примеру? Да хрен знает, чем он знаменит. В 1995 году группа No Doubt записала свой бомбезный сингл Don"t Speak, а потом в 1996 году, и в 1997 году, и в 1998 году, и далее до самого миллениума и даже после оного это был главный медляк всех столичных и провинциальных дискотек, всех молодежных домашних и дачных тусовок, под который в грохочущей полутьме сосались танцующие парочки.
  Именно под эту мелодию я подцепил Маринку и пару недель спустя под нее же пригласил отпраздновать наступающий новый год у Сереги. Почему мы постоянно собирались именно у Сереги? Да потому что у него были новенькие колонки и центр, а родаки частенько сваливали куда-нибудь за город. Вот и на новый год они очень удачно умчали куда-то на целую неделю.
  Было весело. Мы успели порядком набраться еще до боя курантов. Медляки и ритмичные "туц-туц", излияния спиртного, поедание салатов и перекуры на балконе чередовались в абсолютно хаотичном порядке. Конченных мудаков и прочего бычья в этот раз не присутствовало. Значит, драк не будет. Это радовало. Все пацаны оказались при делах, пришли со своими пассиями. Кроме Гарика. И это огорчало. Не нас - Гарика. Прямо перед праздниками он рассорился в хлам со своей Светкой, а новую Светку завести не успел. Вот и вынужден был притопать в гордом и сварливом одиночестве. Нам же было очень-очень-очень угарно. А Димон даже периодически подтрунивал над корешом-неудачником. И вот после очередного плотного обжимания, которое по старой укоренившейся привычке называлось медленным танцем, выпустив из объятий захмелевших подруг и пропустив по рюмахе, я и Димон, накинув куртки, ввалились на балкон.
  На балконе курил Гарик. Опершись на перила, недовольно морщась, он смотрел куда-то вниз. Внизу посреди детской площадки сидел, потупившись, утопая в полумраке, худощавый парень возрастом, кажется, чуть старше нас. На улице снега не было, но температура стояла минусовая, а парень был одет очень легко. Я присмотрелся. Похоже... кеды или что-то такое, джинсы и легкий свитер.
  "Фигасе, морж", - подумал я.
  - Гарюнь, - сказал Димон, косясь на меня и подмигивая, - а угадай загадку, может ли такое быть: лампочка горит, а Света не дает, а?
  Гарик молчал.
  - Ну, чё тебе, пацанам ответить западло, что ли?
  Я захихикал, а Гарик пробурчал:
  - Тупой, дебильный, старый, как говно мамонта, прикол.
  - Ну тебе-то лучше знать, - Димон заржал совершенно по-лошадиному, и в этот миг из комнаты донеслось, наверное, уже в десятый раз за этот день:
  "You and me... We used to be together... Every day together... always..."
  - Блядь, как же задолбала эта доунт спик! - Гарик со злостью метнул окурок в ледяную тьму. - Что других песен нет?
  - Да чё ты, Гарюня, нормуль песня, - подмигнул мне Димон, - моя Даша под нее обожает пороться. Особенно когда певица в конце так "ау-ау!" делает. И Дашка в этот момент так же стонет. Это заводит вааще конкретно. Вот попробуй... ах да, прости...
  Я невольно хохотнул. Все-таки мудаки на нашем празднике жизни не перевелись. Уж не знаю в самом ли деле Димон трахает свою Дашку под Don"t Speak, но Гарику он сегодня стопудово вытрахает весь мозг.
  "Ну, до драки, надеюсь, не дойдет", - подумал я, а вслух сказал:
  - Щас сменим пластинку.
  Я заглянул в комнату. Никто не танцевал. Это сильно облегчало решение задачи. Возле музыкального центра суетился Серега - хозяин хаты.
  - Серый! - крикнул я. - По-братски, смени мелодию, а! Прошу!
  Серега повернулся, расплылся в счастливо пьяной улыбке и, подняв руку, зашагал пошатываясь навстречу.
  - Кентяра! - выкрикнул он. - Кентяра, дай пять! Дай пять, кентяра!
  Я хлопнул его по ладони и повторил просьбу.
  - Без проблем, кентяра! Ща все будет! От души, кентяра!
  Я поблагодарил и вернулся на балкон. Гарик снова курил, снова злился. Димон, криво улыбаясь, разглагольствовал о женских сиськах и как, в зависимости от размера и формы, за них лучше браться. Опершись на перила, я зажег сигарету. Взглянул вниз. Странный парень все так же сидел на лавке. В этот момент набивший оскомину хит оборвался на полуноте и заиграла новая мелодия.
  - Как и просил, - сказал я Гарику.
  - Хороший музон, - Гарик одобрительно кивнул. - Нравится мне. Не помню только название. Хочу как-нибудь перевод найти, о чем она поет. Как же ее...
  - О чем? О чем? - ухмыльнулся Димон. - О любви и трахе. О чем еще они поют?
  - Как-то надрывно слишком поет, - заметил я.
  - Дык, значит, о несчастной любви поет и недоёбе.
  - Как же эта группа называется, - Гарик, выдыхая табачный дым, поморщился. - Света говорила, что она с английского как "клюква" переводиться. Клюква... клюква... блядь, английский по-нормальному учить надо.
  - Света говорила, - ухмыльнулся Димон. - Она намекала тебе. Ты послушай, как эта певица стонет: "Э! Э! О! О!". Намекала, понимаешь? Намекала тебе, а ты...
  - Блядь! - Гарик метнул окурок вниз. - Димон, ты меня долго еще доёбывать будешь? Я понимаю, что тебе по приколу, но, будь так добр, завали свое хлебало, мне и без тебя дерьмово.
  - Ладно, пацаны, - резко вмешался я, - позырьте лучше туда. Видите, на лавке тип сидит. В легком свитере и кедах. Это как-то ненормально, не находите?
  - Объебос, сто пудов, - высказался Димон после полуминутного раздумья. - Закинулся кислотой и вдупляет.
  К моему великому облегчению инцидент был быстро забыт - Димон и Гарик принялись обсуждать странного парня. Они, пожалуй, еще долго строили бы догадки о том, кто это и какого хрена он делает посреди детской площадки, если бы на балконе не появился пьяный и счастливый Серега и громогласно не объявил:
  - Кенты, там гарант выступает! Пойдем, кенты!
  - Нахер его слушать! - сказал, усмехнувшись, Димон. - Зальется "Абсолютом" и каждый год одну и ту же телегу катит!
  - Дык... какой - Серега нетерпеливо махнул рукой. - Куранты скоро! Бум-бум! Шампанское, девочки ждут! Что вы как эти! А потом вниз, салюты пускать! Пойдем, кенты, пойдем!
  Мы пошли в зал. Действительно, выступал гарант. По новогодней традиции нашего поколения звук на телевизоре был выставлен в ноль, зато колонки - выжаты на полную мощь. Играл Цой. И казалось, что седовласый дед с одеревенелым лицом заядлого пропойцы натужно извергает из своих уст:
  
  Пеpемен тpебyют наши сеpдца,
  Пеpемен тpебyют наши глаза...
  
  Это выглядело, выражаясь сленгом зумеров, весьма кринжово. Но мы тогда еще не знали ни слова "зумер", ни слова "кринж", а потому я так и не нашелся, как это обозвать. К огромнейшему счастью, дед выступал недолго, что-то около трех минут, и когда на экране появилась Спасская башня, Серега обрубил музыку, а Димон смачно выстрелил бутылочной пробкой в потолок. Девчонки завизжали от восторга.
   Под бой курантов я и Маринка пили шампанское на брудершафт. А потом она прошептала мне в самое ухо: "Вместе и навсегда!" и как-то совершенно отвязно поцеловала с языком. Это был самый сладостный, самый запоминающийся поцелуй в моей жизни.
  - Вместе и навсегда, - прошептал я ей в ответ.
  
  Толпой мы вывалили на улицу. Вопреки ожиданиям во дворе было весьма людно. Не одни мы мечтали попускать салюты. У нас было три пиротехнических снаряда и с десяток хлопушек. Небо, черное и беззвездное, уже грохотало. Красные, зеленые, желтые огоньки то и дело вспыхивали и практически сразу тухли. И вокруг праздных людей возникали, быстро жирнели и почти мгновенно исчезали сиюсекундные тени. Отстрелявшись с горем пополам снарядами, Димон и Гарик взялись за хлопушки. Я крепко обнимал Маринку, Дашка стояла чуть в стороне, а Инга после каждого хлопка судорожно хваталась за плечо Сереги.
  Звуковая вакханалия длилась без малого полчаса. Без малого полчаса люди - пьяные, веселые, шумные, разные - беспечно галдели, визжали, стреляли хлопушками и ракетницами, глазели на гремящий броуновский фейерверк, обнимались и падали на ровном месте, бухали на морозе и от чистого сердца поздравляли друг друга. А когда вся эта какофония начала стихать, до наших ушей внезапно донесся надрывный стон. Первым обернулся Гарик, а следом - мы все. Под лавкой лежало и выло нечто бесформенное, нечто сумрачное. Лежало и выло, выло, выло. Волосы на моей голове начали шевелиться. Что это? Что, черт возьми, это? Сердце бешено застучало, и я невольно отступил. Однако спустя несколько секунд зрение сфокусировалось, аморфная темная масса быстро приобрела черты человеческой фигуры. Скорчившейся, истошно вопящей, яростно бьющейся головой о землю. А потом я увидел кеды и понял, кто это.
  Первым из ступора вышел Серега. Пошатываясь, он направился к воющему парню.
  - Братиш! Э-э-э! Братиш! Ты как?
  Серега крепко прижал голову парня к мерзлому асфальту одной рукой, а другой слегонца ударил по щеке. Парень неожиданно пришел в себя. Взвизгнув, он оттолкнул Серегу, вскочил, затравленно оглядел окружающих совершенно безумным, непонимающим взглядом и бросился наутек. Народ из других компаний начал недоуменно перешептываться.
  - Дык, я ж говорил он объеб... - Димон покосился на Дашку, поймал ее неодобрительный взгляд и поправился:
  - Наркоман, короче. Стопудово по кислоте убивается.
  - Лицо у него знакомое, - сказал Серега, отряхиваясь, - кто-то из местных. Не могу вспомнить.
  - А может, он не наркоман, а просто шизик, - предположил Гарик.
  - Да пох... - Димон покосился на Дашку и поправился:
  - Какая разница, кто он! Пошли бухать!
  Дашка подошла к Димону, по-собственнически обхватила его плечо и безапелляционно заявила:
  - Не бухать, а танцевать!
  - И бухать, и танцевать, - примирительно сказал я, крепче обнимая Маринку.
  
   Лифт не работал. Добравшись до шестого этажа, мы уже напрочь забыли о странном парне в кедах и, галдя, обсуждали какую-то абсолютно несущественную чушь. В квартире гремела музыка. На экране телевизора показывали очередной голубой огонек, или как он там назывался, и певец Филипп Киркоров, воодушевленно и пафосно тряся копной накрученных волос, беззвучно открывал рот, а из динамиков неслось:
  
  We don"t need no water,
  let the motherfucker burn
  Burn motherfucker, burn...
  
  - О, это прикольный сингл, - сказал Серега, - совсем свежачок. Через третьи руки достал. Его еще в релиз по-нормальному не вкинули.
  - Прикольный, - согласился Гарик. - Что за группа? О чем поют?
  - Сгорел сарай, гори и хата, - нетерпеливо произнес Димон, - пошли бухнем.
  - Ага, надо бухнуть, а то я совсем протрезвел, - воодушевился Серега, - пошли, кенты, пошли!
  - Сереженка, мы тоже по винцу пройдемся, - Дашка прильнула к Димону, ущипнув его за плечо, - но только, пожалуйста, сразу после этого включи доунт спик.
  - Ну, все... - обреченно вздохнул Гарик, хлопнув себя по лицу, - Серый, а у тебя нет больше развлечений? Не знаю, книжка есть какая-нибудь?
  - Я тут читаю Кинга, у меня в моей комнате на тумбочке лежит, - Серега немного замялся, - что-то он у меня плохо идет. "Бегущий человек" ... помнишь кино со Шварцем? Ну, так же называлось?
  Гарик кивнул.
  - Ну так вот, фильм как бы по этой книге, только там вообще все по-другому... вообще все.
  - Так, может, я почитаю? - предложил Гарик. - Я, конечно, в ужастики не особо вдупляю, но все лучше, чем этот ваш доунт спик.
  - Это не ужастик. Иди читай, спи, что хочешь делай, я тебе эту книжку могу подарить даже, но-о-о... - Серега расплылся в улыбке, - сперва ты с нами выпьешь и покуришь на балконе. По рукам?
  - Без базара...
  - Вот это я понимаю, кент! Кентяра, дай пять! Дай пять, говорю!
  
  Мы танцевали до утра, а Гарик, запершись в спальне, читал Стивена Кинга. Как показал мой дальнейший жизненный опыт - не самый худший способ скоротать новогоднюю ночь. Но мы ни о каком жизненном опыте не думали. Мы, кажется, вообще ни о чем не думали. Мы только ощущали. Мы просто танцевали. Я и Маринка смотрели друг другу в глаза и верили, что наступивший год для нас двоих будет чем-то невероятно фееричным. Каждый медляк мы начинали с чувственного поцелуя с языком. И каждый раз Маринка шептала:
  - Вместе и навсегда.
  И я ей вторил:
  - Вместе и навсегда.
  И мы танцевали, танцевали, танцевали. И клялись в верности, и нашептывали слова любви, и сулили друг другу невероятную страсть. А солистка группы No Doubt с печальным надрывом предупреждала нас:
  Don"t speak...
  Don"t speak...
  Don"t speak...
  
   
  Часть Вторая
  Второй Новый год
  
  Зима и весна
  Три месяца спустя я и Маринка разбежались. Сейчас я даже не помню, кто был инициатором расставания. Мы как-то очень быстро друг другу надоели. Как-то очень скоро начали собачиться по мелочам и вообще без повода. Как-то резко отдалились. Наверное, мы слишком по-разному представляли себе свою совместную жизнь. Наверное, каждый из нас ничем не собирался жертвовать ради другого. Наверное, мы хотели получать больше, чем отдавать, и никто не шел на компромисс.
  На сегодняшний день это кажется далеким и несущественным. А тогда...
  Тогда это воспринималось совсем по-другому...
  
  Лето
  А еще три месяца спустя я завалил летнюю сессию. Это можно было предугадать заранее. Если первую половину семестра ты крутишь шуры-муры с симпотной девахой, а всю вторую половину практически день в день либо убухиваешься, либо накуриваешься в хлам, то вероятность не сдать экзамены весьма высока. Я бы ее оптимистично оценил в девяносто пять процентов. Но если ты при этом еще и безалаберный придурок, то почему-то абсолютно уверен, что попадешь именно в те самые пять процентов счастливчиков.
  Не попал.
  После окончания сессии, у Сереги была традиционная попойка. Я пришел со своими вином и водкой.
  - Кентяра, здоров! - на пороге меня встретил уже поддатый хозяин хаты.
  - Привет, Саша! - сказала Инга.
  Она как раз несла две тарелки с бутербродами из кухни в зал. Я вдруг замялся.
  "Черт возьми, они же тут все с подругами! А я один как дебил какой-то..."
  Захотелось уйти. Без особых колебаний я высказал свои сомнения. Я уже знал Серегу достаточно хорошо, чтобы быть уверенным - он не подымет на смех, не ударит в спину, не подставит подножку. Он был хорошим пацаном. Редким в наше время.
  - Не парься, - сказал Серега, расплываясь в улыбке, - тут есть пара свободных девчонок. Может, что и замутишь.
  Но я парился. Было нечто противоестественное в том, что я отмечал окончание сессии, не сдав ни одного экзамена. Ведь все присутствующие в основной своей массе отстрелялись хотя бы на "удо". А людская масса в этот раз оказалась внушительной, можно сказать, критической. На хате у Сереги внезапно затусовалось человек двадцать, если не больше. И я отнюдь не каждого знал в лицо.
  Когда столько народа собирается побухать в одном месте, всегда находится мудаковатое бычье, которое лезет на рожон и устраивает драки. И мне пока еще было неведомо, что этим мудаком стану именно я.
  В зале было не протолкнуться. Я увидел Гарика. Поздоровался. Гарик сидел на стуле, у него на коленях располагалась его новая пассия. Крашенная в блонд. Коротко стриженная. Смазливая. С напомаженными в вызывающе красный губками. Кажется, она косила под солистку группы No Doubt. Ну да, ну да, Don"t speak - наше все. Гарик увлеченно рассказывал кому-то сюжет "Кладбища домашних животных". За эти полгода он основательно подсел на Кинга, прочитав все, что только смог достать в русском переводе, пускай даже если этот перевод был совсем галимый.
  Потом я увидел Димона. Димон в то время все еще встречался с Дашкой, но отношения у них были уже натянуты до предела. Пока Дашка возилась на кухне и резала салатики с бутербродами, ее благоверный бойфренд в окружении каких-то двух жлобов красочно описывал свое приключение месячной давности, как он по обкурке порол какую-то то ли кореянку, то ли киргизку, то ли хрен пойми кого еще.
  - Узкоглазую, короче, - подытожил Димон. - Но еблась знатно. И так еще смешно повизгивала, а главное, без вопросов дала мне в...
  Мы пересеклись взглядами - поздоровались.
  Вдруг заиграла музыка, отчего я непроизвольно вздрогнул. Из колонок разнеслось заунывное:
  
  Господа офицеры, по натянутым нервам...
  Я аккордами веры эту песню пою...
  
  - Что это за параша! - Димон скорчил недовольную гримасу, будто его заставили съесть лимон. - Серый, ты что это слушаешь? Или ты это для Гарика включил? Он же у нас на военную кафедру пошел.
  Гарик, выглянув из-за плеча своей блондинистой пассии, бросил недобрый взгляд на Димона и, снисходительно фыркнув, продолжил рассказывать жуткую историю, якобы произошедшую в городке Ладлоу, штат Мэн.
  - Сорян! - невозмутимо произнес Серега. - Это батя слушает. Ща исправим. Ща все будет.
  Через несколько секунд заиграло:
  
  Пеpемен тpебyют наши сеpдца,
  Пеpемен тpебyют наши глаза...
  
  - О! Другое дело, - одобрил Димон. - Цой форева!.. Значит, на чем я остановился... а ну так вот, эта узкоглазая вааще без всяких вопросов дает в...
  Я осмотрелся и вдруг... увидел ее - Маринку. На мгновение я даже обрадовался... пока не сообразил, что она не одна. Она держалась за руку с каким-то хмырем, и так нежно-нежно терла своим большим пальцем его широкую ладонь. Чтобы не пересечься с ней взглядом, я тут же отвернулся.
  Как она вообще посмела сюда заявиться? Да еще и с хахалем!..
  Недолго думая, я направился на балкон...
  Было жарко. Было душно. Было тоскливо. Я закурил. Внизу детская площадка пустовала, если не считать худощавого парня, одиноко сидящего на лавке. Он был одет в кеды, рваные джинсы и грязный свитер. Да, тот самый шизик. И если для зимы это была слишком легкая одежда, то сейчас он, должно быть, потел как свинья... Странный, очень странный тип...
  Я курил и смотрел на него. Курил и смотрел. Курил и смотрел...
  Курил и смотрел...
  И вдруг парень как-то совсем по-механически поднял голову и уставился невидящим взором в мою сторону. Его рука начала медленно подниматься, она двигалась вверх короткими неестественными рывками, будто не под воздействием мышц, будто кто-то тянул ее за невидимые нити; и костлявые пальцы безвольно поддергивались в такт этим неживым движениям. Рука повисла в воздухе, сделала несколько неуклюжих, совершенно одеревенелых пассов - поманила к себе.
  "Иди!.. Иди ко мне!" - позвала она.
  Я оторвался от перил, шагнул назад. Обвислая рука замерла на мгновение и вновь продолжила манить. Лениво, медленно, но настойчиво...
  "Иди ко мне!.. Иди!"
  Что это за хрень?! Я отступил еще на шаг. Зажмурился. Приоткрыл веки. Присмотрелся. Снова зажмурился, снова открыл глаза - рука продолжала манить.
  "Иди ко мне! Иди!"
  От окончательного умопомешательства меня спас Серега. Он, распахнув балконную дверь, улыбаясь, громко и весело произнес:
  - Кентяра, хватит курить! Водка стынет! Тебя одного ждем.
  Внезапно я почувствовал боль - тлеющий окурок ожог пальцы. Я отдернул ладонь и чинарик, недовольно пыхнув в последний раз, спикировал на дворовой газон.
  Серега, все так же улыбаясь, указал на поллитровую банку с водой на донышке.
  - Соседи ругаются, - пояснил он, - в следующий раз сюда кидай.
  Я кивнул в знак согласия и бросил осторожный взгляд на детскую площадку. Лавка была пуста. Это смутило, но одновременно и обрадовало.
  - Прикинь, Серый, я что-то типа галюна словил. Как будто видел... не знаю... живого мертвяка что ли...
  Серега вдруг засмеялся, обхватил меня за плечи, тряхнул и добродушно произнес:
  - Сейчас мы с тобой так наклюкаемся, что сами будем как живые мертвяки.
  Не скажу, что у меня имелось большое желание набухаться. За прошедшие три месяца я откровенно подустал от бесконечного алкогольно-конопляного угара. Но когда я оказался возле стола, когда пересекся взглядом с бывшей, когда подметил, как откровенно бесстыдно и вызывающе она хватала за руку своего нового хахаля, мои желания радикально поменялись. Мне захотелось ужраться в хлам, ужраться до абсолютно невменяемого состояния, стать мертвецки мертвым мертвяком.
  Впрочем, спустя годы, вспоминая тот день, я не нахожу в поведении Маринки чего-то особо злонамеренного. Глупое, неосмотрительное - да, но злонамеренное - вряд ли. Однако это сейчас. А тогда... тогда она меня жутко взбесила...
  - Что будешь пить? - спросил меня Гарик.
  - А что здесь самое крепкое? - спросил я в ответ.
  - Ну... хрен знает... джин, наверно. Сорок восемь градусов.
  - Вот его и буду.
  - А запивать чем?
  - А запивать я буду пивом. "Балтика Девятка" есть?
  
  Я упорно изображал беззаботность и веселость. Я упорно показывал, что мне все равно. Я упорно пил рюмку за рюмкой. Я перекрикивал музыку, я ржал как лошадь. Я подгонял всех остальных. Я выглядел идиотом.
  - За закрытую сессию!.. Что уже было? Так между первой и второй перерывчик не большой. За Серегу! Пьем за Серегу! Вы что не хотите за хозяина хаты? В-в-о-о-т! Пьем!..
  - Бог троицу любит. За что там? За дру-з-з-зей! Да, за друзей обязательно! За дру-з-з-ей!..
  - Татары не живут без пары! В хате четыре угла! За любовь! За любовь полюбасу. У нас же столько влюбленных пар...
  Я постоянно косился на Маринку. Она весело щебетала со своим новым хахалем и все время поглаживала его руку с таким беззаботным видом, будто меня и вовсе не существовало. Да нет же - вдруг понял я - меня в ее долбаной жизни, действительно, уже нет. Была интрижка и сплыла.
  "Вот же сука!" - подумал я, а вслух проорал:
  - Бог не дурак, любит пятак! Давайте за что-нибудь выпьем. За что там? Да пофиг за что! Давайте просто выпьем!
  Тут меня обхватили сзади за плечи.
  - Саша, успокойся, - послышался шепот возле левого уха, это был голос Инги:
  - Все будет хорошо, Саша, ты просто успокойся. Все пройдет. Видишь, там девушка сидит? Видишь? Ее зовут Вика. Сережа поставит медленный танец, а ты ее пригласи.
  - Да, кентяра, не кипишуй, - послышался шепот возле правого уха, это говорил Серега:
  - Иди проветрись, покури, а я минут через пять поставлю медляк.
  Я повернул голову влево - покосился на Ингу. Повернул голову вправо - покосился на Серегу. Кивнул. Поднялся из-за стола и нетвердой походкой направился на балкон.
  Вечерело. Воздух посвежел - было уже не так жарко и душно. Где-то стрекотал сверчок. Где-то гавкала собака. Где-то плакал ребенок. Я посмотрел вниз. В глазах стояла пелена. Детская площадка пустовала, на лавке никто не сидел. Вроде бы не сидел. Или сидел? Черт разберет! Кружилась голова. Я затянулся, и меня окончательно повело...
  Я не заметил, как рядом со мной оказался Гарик - не слышал как он вошел на балкон. Он посмотрел на меня, кажется, с сочувствием, понимающе кивнул и зажег сигарету.
  Послышалось недовольное ворчание:
  - Да иди ты на хер, овца! - к нам присоединился Димон. - Тварь, блядь, ебаная. Пора с ней рвать!
  Димон еще несколько раз выругался, злобно сплюнул и закурил.
  - Там кто-нибудь сидит на лавке? - спросил я, еле ворочая языком.
  - Где?.. Нет никого, - ответил Гарик.
  - Просто мне показалось... что там сидит... ну, помните на лавке в новый год... шизик этот... и вот мне показалось, что он там сидит... но только как будто он как зомби... или покойник, что ли...
  - Не хило тебя штырит, - заметил Димон.
  А Гарик сказал:
  - Иногда они возвращаются.
  - А? - я непонимающе уставился на своего друга.
  - Рассказ есть такой у Стивена Кинга: "Иногда они возвращаются". Духи мертвых...
  - Да ты задолбал своим Кингом, - раздраженно произнес Димон. - Ты уже всем мозг им вынес! Давай хоть здесь не будешь!
  Гарик недоуменно покосился на Димона, несколько секунд о чем-то поразмышлял, а потом сказал:
  - Ладно.
  Из комнаты донесся развеселый девичий крик:
  - Мальчики, давайте танцевать! Хочу медленный танец!
  - Да, давайте-давайте! Танцы! Танцы! - послышался еще один девичий голос.
  А я подумал: "Только не доунт спик... только не доунт спик..."
  Заиграла музыка. Это был не Don"t Speak.
  - Хороший музон, - сказал Гарик, - все хочу узнать, о чем поется. И группа эта, как же ее... клюква... клюква... как по-английски клюква?
  - Хрен знает, - буркнул Димон.
  - Ладно, - сказал Гарик, - я пошел к своей.
  Мы остались вдвоем. С минуту молчали. Потом Димон сказал:
  - Твари, блядь! Все бабы, твари! Только и думают, как налево свинтить. Знаешь, что моя мне сказала? Говорит, не один ты такой красавец, другого по щелчку пальца найду. Ну не тварь, блядь?! А твоя еще хуже! Вон, гляди, как с другим отжигает!
  - Она не моя, - возразил я. - Она уже три месяца, как не моя.
  - Похуй! Ты только посмотри, что она вытворяет. Как сосется с этим хмырем! Посмотри, блядь!
  Я повернулся. Маринка танцевала со своим бойфрендом и целовалась. У меня перехватило дыхание.
  "С языком, с-с-сука! - то ли подумал, то ли произнес вслух я. - Еще и на ушко шепчет? Вместе и навсегда? Вместе и навсегда, да? Так ты шепчешь? Вот же с-с-сука!"
  В голове что-то щелкнуло, и в самом центре ее вдруг послышался отчетливый призрачный голос, неуловимый, но в то же время явственный:
  "Аннигиляция..."
  Вздрогнув, я бросил осторожный взгляд в сторону детской площадки. Лавочка была пуста... или нет... или там все-таки кто-то сидел? Некто мглисто туманный, плохо различимый. Сидел и кивал, и слал сигнал прямо в центр головы:
  "Аннигиляция... давай, врежь ублюдку... мы хотим есть... докажи, что ты мужик... накорми нас..."
  Я зажмурился, поморщился, открыл глаза. Передо мной всплыло лицо Димона. Оно злорадно и неприкрыто скалилось.
  "Давай же... давай... - послышался снова шепот, - мы хотим есть... он же трахает твою телку..."
  - Нет... - сказал я.
  - Да, - сказал Димон, - слышишь, как эта певица "Э! Э! О! О!" делает. Как при оргазме, и они в такт ей у всех на виду чуть не кончают.
  "Да-а-а-а, - протянула туманная мгла, - но ты не виноват... это они тебя провоцируют... будь мужиком, начисть засранцу рожу... чтобы он не ударил первым, ударь его первым ты... пусть знает свое место... накорми нас..."
  Я в последний раз взглянул на пустую лавку, метнул окурок в сгущающиеся сумерки и сказал:
  - Знаешь что, Димон, мне думается? Мне думается, что обжиматься под такую песню - верх наглости. А лизаться под нее - это вообще кощунство.
  - И не говори, братан, - Димон осклабился.
  Я открыл балконную дверь, шагнул в гремящий музыкой зал, продрался, бесцеремонно толкаясь, сквозь танцующие пары. Маринка терлась о своего бойфренда, что-то мурлыкая ему на ухо, и гладила по плечу. Я небрежно отбросил ее руку, резко развернул хахаля к себя и, почти не замахиваясь, впечатал ему кулаком в нос. Хахаль завалился на стол, забрызгав скатерть кровью, оттолкнулся от столешницы и тут же кинулся в контратаку. Послышались звон посуды и девичий визг. Пацаны кинулись нас разнимать.
  Кто-то разочарованно произнес:
  - Ну вот, обязательно найдется мудак, который все испортит.
  Да, мудаки на нашем празднике жизни не перевелись...
  И никогда не переведутся.
  
  Осень
  Это был самый темный период моего существования. Будут времена хуже, будут времена страшней, но таким дезориентированным я никогда в жизни себя не чувствовал и, надеюсь, никогда не почувствую.
  Родители устроили мне грандиозный скандал, практически выдвинув ультиматум: или я завязываю с пьянками, или выметаюсь к черту из их дома. Я выбрал первое. После летнего дебоша за следующие полгода я не выпил ни капли спиртного и лишь пару-тройку раз покурил траву. Я делал вид, что учусь. Я уходил из дома и без цели бродил по унылым улицам города. Мне казалось это символичным. Вся наша жизнь - лишь бессмысленное блуждание по проулкам бытия. А если все бессмысленно, то, может, и не стоит жить? Не скажу, что моя философская апатия была вызвана несчастной любовью или отсутствием возможности уходить в измененные состояния сознания путем алкогольной или наркотической интоксикации. Я практически ничего не испытывал к Маринке. Ни желания, ни ненависти. Ничего такого. Разве что где-то глубоко внутри иногда покалывала легкая ностальгия по бурному чувству, которое переполняло меня в ту новогоднюю ночь. И тот поцелуй... и все так искренне... и эти слова... вместе и навсегда...
  И, главное, Маринка ведь не лгала, она была уверена в том, что мы будем вместе и навсегда. И я был в тот момент тоже в этом уверен. Вечность момента, черт его побери...
  Теперь никогда, никогда, никогда я не смогу погрузиться в этот сладостный чувственный омут. И поцелуй - хоть с языком, хоть без языка ќ- уже не будет так будоражить. Теперь всегда на периферии сознания будет мигать маячок, напоминающий о том, что ничто не вечно под луной, что никаких "навсегда" не бывает. Что это лишь самообман, пелена, скрывающая от ужаса вечности небытия.
  И спиртное, и наркота - это такой же дурман. Здорово ужраться до счастливого умопомрачения, творить дичь, а потом, вспоминая угарные моменты, радоваться с корешами, что с нас все как с гуся вода. Вот только теперь так не получится. Теперь можно будет нажираться только с горя, чтобы закрыть хотя бы на время эту огромную черную бездну понимания тщетности всего...
  В универе я не появлялся вообще. Иногда я приходил на набережную, садился и смотрел на реку. Я забывался хотя бы на время, впадал в какое-то подобие транса. А потом мысли вновь одолевали, и я думал о своем будущем.
  Меня, вероятно, еще не отчислили, но следующий заваленный семестр прочертит жирный крест на моей учебе. Что потом? Работа? Армия?.. Смерть...
  "Родители мне всегда твердили, - вместе с рекой размеренно текли мои мысли, - что без труда не вытащишь и рыбки из пруда, но я хоть и оказался придурком, все же понимаю и вижу, что те, кто ловят рыбок и те, кто их едят - это, как правило, совершенно разные люди. И если уж и страдать от невыносимости бытия, то лучше быть в числе вторых, чем первых. Лучше размышлять об иллюзорности счастья, сидя с бокалом вина и наблюдая морской закат с балкона своей виллы, чем у старого станка посреди полуразобранного заводского цеха. Но, увы, виллы мне не видать. Все украдено и поделено до нас. Тогда что остается?.. Армия? Что мне делать в этой армии?.. не помню, кто-то обзывал это двумя годами дебилятника, выкинутыми из жизни... но есть еще и третий вариант... как говорится, у самурая всегда есть выход..."
  Тогда я вздыхал, понимал, что уже вечер, и отправлялся домой. Так я и проводил будние дни. А на выходных я смотрел видик, в основном ужастики, все эти кошмары на улице Вязов, пятницы тринадцатого и прочие хэллоуины. В такие дни я вынужден был пересекаться с родителями. Это было мучительно, и я преисполнялся бесконечной жалостью к самому себе. Мать замечала, что со мной что-то не так - выспрашивала.
  - Какая разница, - отнекивался я, - я все равно никому не нужен.
  - Нет, - возражала мать, - это не ты никому не нужен, это тебе никто не нужен.
  Если упрек матери в мой адрес можно было поставить под сомнение, то мои слова о других являлись полной и безоговорочной чушью. Кроме родителей, за меня отчего-то волновался Серега. Я не знаю, что он во мне такого увидел, но за осень он трижды без предупреждения приходил в гости: один раз сам, один раз с Ингой и, наконец, один раз с Гариком.
  В тот день для середины ноября стояла слишком теплая погода. Самые цепкие листья все еще оставалась на деревьях, все еще противились неминуемой судьбе, но аллеи и дорожки были сплошь усыпаны поверженной красно-желтой листвой. Создавался какой-то странный эффект волшебства - красота умирания. Цветастый ковер радовал глаз, дарил призрачное спокойствие, но осознание того, что это временно, что все это гниет - пока малозаметно, - периодически вызывало чувство легкого беспокойства, не дававшего в полной мере насладиться чарующими видами осеннего парка.
  Найдя укромное место, мы раскурили косяк на троих. План был забористый, сортовой, и нас начало штырить практически с первой затяжки. Закончив с травкой, мы едва добрели до ближайшей лавки - такую вот мощную штуку достал Серега.
   От хорошей конопли тебя может пробить либо на ха-ха, либо на грузняк, либо на измену. Это зависит от настроения, от компании и от того, что происходит вокруг. В этот раз нам довелось испытать все сразу.
  Какое-то время мы сидели. Сидели и втыкали, тупо пялились на дерево на противоположной стороне аллеи. Я вдруг стал ощущать себя в полупрозрачном золотистом шаре, парящем над землей. И главное, возникало такое ощущение, что больше нет причастности к окружающей суете. Шар не просто огораживал от остальной вселенной, он сам являлся замкнутой вселенной, он был важней, чем все остальные хреновы вселенные вместе взятые. Это было приятно. Это было хорошо. Это было невесомо. К черту весь мир! Отныне ты вне его.
  "Это как если умер", - подумал я.
  Подумал и произнес то же самое вслух.
  - Кто умер? - спросил Серега.
  Золотистый шар лопнул и я оказался вновь на лавке.
  - Кто? Что? - Гарик растерянно повертел головой.
  - Я говорю, если ты умер, то ты в шаре, и тебя уже ничего не ебет.
  Гарик посмотрел на меня. Взгляд у него был мутный и воспаленный. Грудь его вдруг затряслась, а потом раздался смех. Все было именно в таком порядке: он сперва затрясся, а потом начал безудержно ржать.
  - Что? - спросил я. - Что?
  - Прикинь, - давясь смехом, сказал Гарик, - жизнь тебя ебет, а ты взял и умер, и теперь тебя не ебет.
  Я захохотал, а через пару секунд к нам присоединился Серега. После того как ты протрезвеешь, очень трудно понять, что же там было такого веселого, что ты угарал добрых десять минут с какой-то нелепой фигни, но когда ты на одной волне с корешами, подобные вопросы даже не возникают - в тот момент все и так понятно, все и так очевидно.
  Продолжая трястись от смеха, закрывая лицо рукой, Гарик сполз с лавки в попахивающую гнилью листву и сквозь хрюканья и всхлипы выдавливал из себя:
  - Не й-й-е-е-бет... не й-й-е-е-бет...
  Потом мы как-то сразу угомонились. Гарик с трудом поднялся, вытер слезы и плюхнулся обратно на лавку. Теперь он выглядел серьезным и даже испуганным.
  - А знаете, в чем самый главный прикол? - сказал он, глядя куда-то вдаль. - Прикол состоит в том, что многие еще даже не умерли, а уже делают вид, что их не ебет. Понимаете, их ебут, а они делают вид, что все пучком...
  Мне захотелось засмеяться, но моя попытка разбилась о бледное, каменное лицо Гарика.
  - Это как в "Оно" у Кинга, - продолжил он. - Там есть монстр он приходит в разных формах, чаще всего в виде клоуна... каждые двадцать семь лет Оно приходит в город Дерри, штат Мэн и забирает... и убивает детей... ну, в основном детей...
  - Я видел кино, - сказал Серега.
  Я кивнул - мол, тоже видел.
  - Угу, - подтвердил Гарик, - все видели. А какая там самая прикольная фишка? Ужасы, убийства, страх, хоррор, блин, да даже детские психотравмы и первая дружба - это все круто, но есть там еще кое-что. Знаете, какая там еще фишка? Эту тварь, этого долбаного танцующего клоуна по имени Пеннивайз, видят только дети или только те, кого Оно может и хочет убить. Остальным - побоку! Эта тварь как бы договорилась со всеми: я забираю и убиваю тех, кого мне надо, а вы меня не замечаете, вы делаете вид, что все пучком, и тогда я вас, может, не трону. И детям приходится объединяться, чтобы с этим бороться. Они вынуждены сами сражаться с долбаным клоуном, потому что всем остальным насрать. Пока их не трогают, им насрать. - Гарик почесал голову, с силой потер лицо. - Это другое дно у Кинга, понимаете? Это как если бы кто-то сейчас на нас смотрел... на меня смотрел бы и думал: "Не хило его на грузняк вставило", а ведь это не только грузняк... это не только грузняк.
  - Не хило тебя на грузняк вставило, - сказал я.
  Серега засмеялся, следом засмеялся я, а потом - и Гарик.
  - Реально груз, да? - сказал он, кивая и вытирая слезы. - Охренеть!
  Мы ржали как кони. Обкуренный, пьяный, трезвый, в любом состоянии Гарик теперь сводил все беседы к Стивену, мать его, Кингу. Иногда это напрягало, иногда было интересно, а сейчас... сейчас мы тупо ухохатывались. И делали это до тех пор, пока вдали не послышался тягучий, полный неизгладимой тоски вой. Мы мгновенно заткнулись и одновременно повернули головы.
  Только сейчас я внезапно осознал, что ночь уже почти наступила - сумерки сгущались прямо на глазах. Небо пугающе чернело. Подул легкий ветерок - дорога зашуршала палой листвой, странно и зловеще зашептали деревья. В глубине аллеи собиралась тягучая тьма, не спеша, но уверенно концентрировалась, материализовываясь в нечто туманно мглистое, дышащее погребной сыростью.
  - Вы видели? - спросил я. Спросил негромко. Спросил и сглотнул колючий ком.
  - Что?
  Я присмотрелся. Тьма шевелилась смутным клубком разворачивающихся щупалец. И щупальцы эти, сжимаясь и разжимаясь, пульсировали, бесформенной губками всасывали в себя остатки дня и генерировали вокруг себя тьму. Прожорливая тьма ширилась, поглощала сантиметр за сантиметром новые пространства, готовилась к решающему броску.
  - Оно там... смотрит... смотрит на нас...
  - Да... - медленно закивал Серега, - реально...
  - Оно дышит, - сказал с каким-то замогильно противоестественным спокойствием Гарик, как будто он уже смирился с чем-то неизбежным, - оно вдыхает и выдыхает, и мертвые листья шевелятся от ужаса. Потому что там такое, отчего даже мертвым жутко...
  Ветер резко ударил в лицо, и послышалось ледяное шипение, от которого все сжалось и заскребло внутри: "а-н-н-и-г-и-л-л-я-ц-ц-и-я".
  "А-н-н-и-г-и-л-л-я-ц-ц-и-я...", - где-то рядом заскрипел высохший ствол дерева.
  "А-н-н-и-г-и-л-л-я-ц-ц-и-я...", - зашелестели под ногами разлагающиеся листья.
  "А-н-н-и-г-и-л-л-я-ц-ц-и-я...", - провыл ветер, колыхая мглу в глубине аллеи.
  - Оно говорит, - с трудом прошептал я - в горле окончательно пересохло.
  - А-а! - воскликнул Серега, указывая пальцем.
  Во тьме вспыхнули два желтых огня. Я вцепился в край лавки до острой боли в пальцах. Чьи-то фосфоресцирующие, полные злобы глаза уставились на нас, буравили немигающим хищным взглядом.
  Новый порыв ветра - и ветви настойчиво зашептали:
  "Хотим есть... ко мне... идите ко мне... идите..."
  Вокруг светящихся глаз, переливаясь призрачным маревом, клубилось нечто жуткое, готовое вот-вот материализоваться в ужас без имени, в кошмар, только один взгляд на который мгновенно парализует и выжигает без остатка мозг.
  "Ко мне... - тянулся вязкий шепот, - идите ко мне..."
  Прикусив губу, я завертел головой. Глаза твари вспыхнули ярче, в них запылала нестерпимая ярость, донесся приглушенный рык и в самом центре головы у меня кто-то отчетливо произнес:
  "Тогда я иду к вам!"
  Нечто опрометью метнулось в нашу сторону, я и Серега вскочили с лавки, столкнулись друг с другом и, зацепившись ногами, истошно заорав, рухнули в листву. Почувствовав боль в ребрах, я зажмурился, закрыл голову локтями и бешено заколотил ногами по земле, пытаясь таким образом отбиться от злобной твари. Что-то, жалобно взвизгнуло и, шурша опадом, пронеслось мимо...
  Я открыл глаза. Гарик сидел на лавке. Лицо его было каменное, абсолютно ничего не выражающее.
  - Это собака, - сказал он. - Долбаная собака просто пробегала мимо, а мы ее напугали.
  Серега сел, обхватил ладонями лицо и просипел:
  - Йе-ба-а-а-а... вот это засада... йе-ба-а-а-а... вот это присели... йе-ба-а-а...
  Представив, как мы нелепо выглядели со стороны, я истерически засмеялся:
  - Бля-я-я-я! Какие же мы придурки!
  А Гарик сказал невпопад:
  - Иногда оно возвращается... каждые двадцать семь лет... сраный город Дерри... гребаный штат Мэн...
  
  Снова зима
  Происшествие в парке странным образом повлияло на меня. И не скажу, что негативно. Это можно было бы сравнить с шоковой терапией. Выброс адреналина встряхнул организм, жажда жизни внезапно взяла вверх над мортидо. Гормоны - чертовы человеческие гормоны ќ- заставили бороться за существование. В конце концов, действительно, о нелепости мира комфортней размышлять хоть кем-то состоявшимся, чем помойным бомжом.
  Я принялся за учебу. Это было мучительно тяжело: походы в деканат, бегание за преподами, выклянчивание пересдач, выслушивание напряжных нотаций и просто отмашек в стиле "молодой человек, ваши проблемы меня не волнуют". Паре преподов хватило небольшой мзды, которая на самом деле для меня, безработного студента на родительских дотациях, была не такая уж и небольшая. Один вечно занятой чел, пойманный в коридоре, расписался в зачетке прямо на коленке, мол, вот получи, и чтоб больше я тебя никогда не видел. А остальное пришлось сдавать.
  К новому году у меня осталось три хвоста, если не считать недописанного курсача и одной незащищенной лабы. К следующей сессии меня не допустили, но я не имел ни капли сомнений, что при таких темпах через полгода все нагонится. Сомнение однако было в другом: смогу ли я сохранить такие темпы.
  Утром тридцать первого декабря я заехал к Сереге за самогонным абсентом. Серега по своей природе был очень дружелюбен. Серега мог навести контакт даже с самым законченным ублюдком, Серега знал, где достать видеокассету с редким фильмом или сидюху с синглами, которые еще даже не вышли в релиз. Серега общался с людьми, которые гнали спиртное, по качеству не уступавшее магазинным образцам. Серега оказался весьма полезной личностью. Но я держался его не из-за этого - просто он был невероятно хорошим и отзывчивым человеком. По крайней мере, по отношению ко мне.
  Мы курили на балконе. Я с вялым интересом разглядывал пустующую лавку посреди детской площадки. Небо было хмурым. Накрапывал дождь.
  "Как же это прекрасно и здорово, - апатично подумал я, - новогодний дождик... Настроение прямо так и поднимает. Жаль только снеговика из воды не слепишь".
  - Точно не хочешь к нам присоединиться? - спросил Серега.
  Я сделал отрицательный жест головой.
  - Твоей Марины не будет, это сто процентов. Я позаботился об этом.
  - Она не моя, - сказал я нарочито равнодушно.
  - Тогда чего ты стремаешься?
  - У меня... тоже родаки... - я подбирал слова, стараясь не смотреть на товарища, - тоже на праздники сваливают. И я тут познакомился с одной необычной девчонкой... ну как необычной... может, она даже и с прибабахом... короче, она неформалка со своими приколами и хочет отметить новый год со мной наедине... вот.
  - Даже так! - Серега, заулыбавшись, хлопнул меня по плечу. - Поздравляю, кентяра!
  Поздравлять однако было не с чем. Я безбожно врал. Никаких встреч с неформалкой у меня не намечалось. Препод по физике элементарных частиц - совершенно невменяемый дедуля ќ- назначил пересдачу на второе января, при этом недвусмысленно намекнув, что если я не явлюсь или завалю его любимый предмет, другого шанса мне не предоставится. Теоретически деда, конечно, можно было поменять через деканат на кого-нибудь более адекватного, но старенький профессор должен был вести у нас еще целый курс, а следовательно не стоило обострять и без того напряженные отношения.
  Одним словом, я собрался зубрить долбаную физику элементарных частиц, и лишь за несколько часов до боя курантов - употребить зеленую фею. Я, конечно, мог бы не врать и прикатить ночью к Сереге, но мне было стремно, а уж представив самодовольную рожу Димона, я и вовсе отказался от подобной мысли.
  "Буквально пару-тройку часов назад я свою новую Натаху знаешь как порол? У-у-у! - скажет Димон. - А она знаешь как стонала? О-о-о! А ты с кем был в это время? Ах да, прости, я забыл, ты же трахался с учебником..."
  И все в таком же духе. Захочется врезать ему по роже, но вновь превращаться в мудака, который все портит, желания не было. Нет уж. Нахрен.
  Если бы мне было ведомо, что второго января полоумный дедуля-профессор, увидев меня, скажет: "Молодец, что пришел. Оценки "удовлетворительно" тебе хватит?", после чего без лишних вопросов распишется в зачетке, я бы, конечно, строил свои новогодние планы совсем по-другому. Но я ни о чем таком даже не подозревал...
  - Ингу с родителями познакомил, - сказал Серега и затянулся сигаретным дымом.
  - Ни чё себе, - без энтузиазма произнес я, вглядываясь в лавку. - Это серьезная тема.
  - Ага, - кивнул Серега, - она им понравилась, и если мы будем жить вместе, они мне оставят квартиру, а сами на новую переедут.
  - Хорошо, когда родаки могут подогнать тебе целую хату, - задумчиво сказал я, все так же пялясь на чертову лавку. Она была мокрая, облезлая, с вырванной доской. Кроме доски чего-то в ней не хватало...
  Точнее на ней... и не чего-то, а кого-то...
  Не хватало худощавого шизика в старых кедах, рваных джинсах и грязном свитере.
  - Так что мы, можно сказать, не только новый год отмечаем, но и начало жизни под одной крышей. Жаль, тебя не будет. Реально жаль.
  - Помнишь чела, который на прошлый новый год выл под той лавкой? - вдруг спросил я. - Он мне еще потом летом привиделся мертвяком...
  - А он реально умер, - сказал Серега, - вскрылся. Неделю назад или около того похоронили. Я в прошлом году не сразу понял, кто это, а потом кто-то подсказал. Он, короче, из соседнего дома. После Чечни пацанчик был. Его там конкретно контузило, и с тех пор он с башкой не сильно дружил.
  - Надо же... - заторможенно произнес я, новость эта отчего-то меня ошарашила.
  - Говорят, он в новогоднем штурме участвовал... - Серега, сощурившись, покачал головой, будто таким образом пытался выразить сочувствие, - ну, когда вся эта херня только начиналась. Вот там-то его и прибило. Он чуть ли не один остался со всего то ли взвода, то ли отделения, остальных порешили. А кто-то говорит, что его не сразу покалечило, а через пару недель или месяц после штурма. Короче, в любом случае, когда он оттуда вернулся, у него от фейерверков башню начисто стало сносить...
  - Пиздец, - только и смог я вымолвить.
  - Да, засада, - Серега хлопнул меня по плечу, - пойдем, кент, я тебе абсент выдам.
  Серега достал из холодильника и вручил мне поллитровую бутылку со светло-зеленой жидкостью.
  - Почти как заводской, - сказал он. - Знакомый сам лично ездит за город полынь косить и в аптеке всякие травки докупает. Можешь абсент, конечно, чистым пить, грамм по тридцать, но смотри, он сам по себе больше семидесяти градусов. Можешь смешать с чем-нибудь. С яблочным соком один к пяти извратиться, например. Или просто холодной водой запивай. Только другого бухла не потребляй, не смешивай, потому что тогда не почувствуешь специфику. Туйон - это такая особая вещь, от него прет не как от обычной синьки, но и не как от плана. Трудно объяснить. Главное, не смешивать. Пей малыми порциями, он тогда по-особому вставляет совсем на небольшой промежуток времени, а потом остается просто опьянение. Ну и неформалку свою просвети, - Серега заулыбался.
  - Благодарствую, - сказал я, - слушай, можешь одолжить какую-нибудь музыку? Хочется послушать что-нибудь такое из последнего или даже не последнего. Ну... не знаю...
  "...группа эта, как же ее... клюква... клюква... как по-английски клюква?" - неожиданно послышался голос Гарика в моей голове, и я повторил:
  - Как по-английски клюква?
  - Что?
  - Я говорю, группа есть такая: с английского переводится как "клюква".
  - А-а-а! Ты имеешь в виду The Cranberries! Да, хорошая группа и солистка там крутая - Долорес О"Риордан. Я тебя сейчас сидюху принесу.
  - У меня нет CD-проигрывателя, - сказал я, потупившись, - у меня только магнитофон.
  Немного поразмыслив, Серега ответил:
  - Не проблема, есть кассета. Там, правда, микс из разных групп, но главный хит The Cranberries там стопудово был.
  Серега ушел искать кассету.
  Что такого в том, чтобы попросить послушать диск или кассету? До массового распространения интернета тысячи, миллионы наших сверстников так делали на постоянной основе. Это было самое обыкновенное, сверхзаурядное, совершенно неприметное событие. Но именно оно - оно и никакое другое - навсегда изменило мою жизнь. Вероятно, не случись этого обыкновенного, сверхзаурядного, совершенно неприметного события, тебе, милая, я бы уже ничего и никогда не смог рассказать.
  Серега вернулся с кассетой и миниконвертом.
  - Здесь две марки, - сказал он, - кладешь под язык и ловишь приход. Типа расширяет сознание. Как раз для вас двоих: для тебя и твоей неформалки. Только окна позакрывайте.
  - Я тебе давал бабки только на абсент, - заметил я.
  - Это бесплатно, - Серега тоскливо улыбнулся, - я просто решил со всем этим дерьмом потихоньку завязывать, раз мы с Ингой будем вместе жить. Что нашел, Димону отдал, а тут еще парочка завалялась, не выбрасывать же. Считай это новогодним подарком. И кассета - тоже подарок. Хотя... знаешь, с этим дерьмом, наверно, надо всем заканчивать.
  - Ты прям святым становишься, - сказал я, хлопнув Серегу по плечу. - Ладно, пойду, пожалуй, спасибо за подарки.
  
  Дом, в котором я жил, был стандартной девятиэтажной панелькой. Пятый этаж, квартира-двушка, жженые кнопки лифта, не работающий мусоропровод. Уже год как на дверь подъезда повесили кнопочный замок, поэтому в самом подъезде вонять ссаниной стало ощутимо меньше. Возле дома была самая обыкновенная старая детская площадка, похожая на многие другие: всякие лесенки, турники, полусломанные лавки, проржавевшие грибки, полинявшие игровые домики. Через несколько лет, когда внезапно случится нефтяное благополучие, все это снесут к чертовой материи и возведут новую красивую детскую площадку, будет также сделан капремонт, стены подъездов отштукатурят, вставят пластиковые окна вместо деревянных, проведут домофоны, и жизнь многим обывателям покажется лучше и веселей. Но это будет лишь через несколько лет, а пока я поднимался, печальный, по заплеванной лестнице к своей квартире. Убого и серо было внутри. Убого и серо было вовне.
  Если про подругу-неформалку я нагло соврал, то про отсутствующих в новый год родителей я сказал чистую правду. Утром они уехали к друзьям за город и должны были появиться только второго, а может быть, даже третьего января. Мать оставила в холодильнике часть холодца, салат из крабовых палочек и салат оливье, котлеты, селедку под шубой и еще кучу всякой мелочи. Также в холодильнике лежали палка колбасы и кусок сыра. Подразумевалось, что я должен накромсать себе бутербродов. В общем, помереть от голода мне точно не грозило. А вот помереть от чего-нибудь другого...
  Да, я вполне искренне собирался заниматься весь день до самого позднего вечера физикой элементарных частиц. Да, предварительно сделав себе кофе, я взял учебник с полки и уселся за стол секретера. Да, я его даже открыл. И да, я его даже начал читать. И читал без малого два с половиной часа... пока не наткнулся на слово "аннигиляция"?
  Воспоминания из недавнего прошлого нахлынули густой, дурно пахнущей волной... гниющая листва, тоскливый вой, горящие во тьме глаза и невыносимое шипение. Я чертыхнулся, не понимая, что это слово здесь делает; потом, взяв себя в руки, сообразил что аннигиляции как раз самое место в учебнике по физике элементарных частиц. Но что это значило? Я знал, что оно означало. Я знал, что это процесс, при котором частица и ее античастица взаимодействуют, превращаясь в энергию, фотоны или другие частицы. И я знал, что когда частица встречает свою античастицу, они уничтожают друг друга, и их масса превращается в энергию. Я все это, черт возьми, знал и без всякого учебника. Но вот что мне было однозначно неведомо, так это почему летом, нажравшись до свинячьего визга, перед тем как устроить драку, я слышал это? И почему в парке осенью, будучи накуренным в хлам, я снова это слышал?
  - А-н-н-и-г-и-л-я-ц-и-я, - медленно произнес я, разлагая слово на отдельные слоги и звуки, будто пытаясь распробовать каждый фрагмент независимо от другого, а затем вновь их соединить в нечто единое, имеющее вполне конкретный и понятный смысл, но только не в физике элементарных частиц, а в чем-то ином:
  - А-н-н-и-г-и-л-я-ц-и-я.
  И вдруг за окном что-то вкрадчиво прошелестело, что-то осторожно простучало по внешнему подоконнику капельками дождя, что-то угрожающе прогудело порывом ветра по стеклам. Я повернул голову. Я ее поворачивал невероятно медленно, до болезненных спазм в мышцах шеи, ибо опасался, что там, за этим долбаным окном, мне предстоит увидеть нечто такое, что лучше никогда не видеть...
  Но за окном ничего и никого не было, если не считать убого серую соседнюю многоэтажку и такое же убого серое небо.
  "Аннигиляция", - подумал я и как будто кто-то то же самое подумал за окном. Там, внизу - на детской площадке. Взял и подумал. И его мысль, подобно неуловимому, но вездесущему нейтрино, с легкостью прошла сквозь бетонные стены дома, просочилась сквозь мой мозг и улетела в ужасающе бездонную пустоту космоса.
  "Аннигиляция..."
  Я закрыл глаза и, точно телепат из дешевого шоу, принялся сканировать детскую площадку. Что там у нас? Здесь турники, здесь лестницы, здесь ржавые грибочки, а вот два полинявших игровых домика. И вот между ними... между ними стоит он: парень в старых кедах, рваных джинсах и грязном свитере. Стоит и пялится на мое окно.
  Но он не может стоять и не может пялиться. Он умер. Неделю назад или около того он вскрыл себе вены и два дня спустя его похоронили...
  Я попытался убрать мерзкий образ, оставить лишь выцветшие игровые домики и жидкую грязь между ними. Но парень никуда не делся. Наоборот, лицо его потемнело, на щеках и подбородке выступили трупные пятна. И он все так же стоял и пялился. Стоял и пялился невидящим взглядом. Стоял и, черт его побери, пялился.
  Сердце сжали ледяные тиски, по спине пробежал неприятный холодок, точно только что вдоль позвоночника прополз очень шустрый червяк и оставил после себя противную липкую слизь.
  "Там этого парня просто не может быть. - Я открыл глаза. - Это никакая не телепатия. Это воображение. Телепатия - это сказка для имбецилов, смотрящих вечерние шоу. Надо просто взять поднять свою задницу, подойти к окну и посмотреть вниз, и убедиться, что там, на трижды сраной детской площадке, никого и ничего нет".
   Я захлопнул учебник. Нервно постучал костяшками пальцев по столу. Открыл учебник и тут же снова закрыл его. Затем тихо произнес:
  - Никого и ничего там нет...
  Тяжело выдохнув, я нехотя оторвался от стула.
  "Давай же, - стыдил я самого себя, - давай..."
  Что ж... надо сделать всего несколько шагов, чтобы убедиться в своей правоте. Но идти я не решался, будто между окном и секретером отсутствовал пол, и была протянута лишь тонкая-тонкая нить, и вот теперь следовало пройти по ней, не смотря вниз, а затем опустить голову и с высоты пятого этажа убедиться, что пространство между игровыми домиками пусто, что там, если и есть что-то мертвое, то исключительно дохлые, уже давно разложившиеся насекомые, не успевшие только по каким-то одним им ведомым причинам вовремя окуклится или погрузиться в диапаузу.
  "Давай же!.. Давай!"
  Я сделал первый шаг, за ним - второй. Покачнулся - сердце гулко ухнуло.
  "Только не смотреть вниз, - подумал я, - только не смотреть вниз. Не упади. Пожалуйста, не надо".
  Еще шаг и еще. Ничего сложного. Вот... теперь нужно схватиться за подоконник и крайне осторожно посмотреть на детскую площадку. Спешить не надо... ни в коем случае не надо спешить... что там... ржавые грибочки... турники... лесенки... игровые домики... а между этими домиками никого и ничего, и вообще ни хрена нет.
  Нет!
  - Детский сад! - буркнул я на самого себе. - Придурок! Долбаный придурок!
  Вдруг послышалось настойчивое урчание. Я вздрогнул. Это был всего лишь мой живот, требовавший для организма очередную порцию калорий. Пища - насущная необходимость, без которой нельзя обойтись. Таково наше бремя существования - мы являемся заложниками многих и многих вещей и потребностей. Покачав головой и безнадежно вздохнув, я отвернулся от окна, подошел к секретеру, взял учебник с откидного стола и направился на кухню. Можно совместить приятное с полезным: есть и читать одновременно. Но я не донес книгу до кухни. Она упала острым углом мне прямо на большой палец ноги. Потому что в темноте прихожей внезапно возник пугающий черный силуэт. Сердце мгновенно провалилось в какую-то бездонную ледяную пропасть, в голову ударила кровь и, не успев что-либо понять, я со слабым вскриком отпрянул, больно бахнувшись плечом о дверной косяк. Силуэт тоже, содрогнувшись, отпрянул, и тогда все стало на свои места: я смотрел в огромное зеркало, висящее на стене.
  - Придурок, блядь! - прохрипел я, схватившись за ногу. - При-ду-рок!
  
  Желание зубрить предмет отпало начисто, и я принялся судорожно прокручивать в мозгу веские причины для того, чтобы отложить чтение физики элементарных частиц на пару-тройку часов, а еще лучше - до завтра. В конце концов, если сильно постараться, то учебник можно проштудировать и за сутки. То есть начать завтра утром и закончить тоже утром, но только послезавтра, после чего сразу же ехать в универ к безумному дедуле-профессору.
  "Что это вообще за фигня такая - учиться тридцать первого декабря? - накручивал я сам себя. - Никуда эта чертова физика не денется. Разве это нормально, так встречать долбаный новый год? Я что, какой-то отверженный? Можно ли представить что-либо более дерьмовое, чем..."
  Тут перед мысленным взором возник парень в старых кедах и грязном свитере, но околомистического трепета теперь он не вызывал. На этот раз взгляд у него не был остекленевшим или безумным, глаза его горели укором и в них будто читалось:
  "Что ты вообще знаешь о дерьмовом новом годе? Не смей даже заикаться о своей тяжелой доле, сопляк!"
  Я послушно кивнул пустоте. Действительно... что я могу об этом знать? Что я делал в тот самый новый год? Это был выпускной класс старшей школы. Мы собрались у своего одноклассника Ромки, поскольку его родители ушли отмечать к соседям.
  Что меня тогда волновало? Меня тогда более всего занимала моя девственность. Многие пацаны уже попробовали запретный плод, и на их фоне я выглядел натуральным лохом. Помнится, пригубив винца для храбрости, я приставал к свободным девчонкам у всех на виду, изображая мачо, чтобы не дай бог никто не подумал, что у меня этого никогда не было. И вот когда я лапал очередную то ли Анжелу, то ли Снежану под I Will Always Love You Уитни Хьюстон, в это же самое время парень, но только не в старых кедах, а в раздолбаных кирзачах, лежал возле горящего БТРа. Лежал окровавленный и оглушенный.
  И когда я думал, что жизнь только начинается, и если я не трахну Снежану сегодня, то обязательно отдеру Анжелу завтра, и если у меня ничего не получится завтра с Анжелой, то рано или поздно через месяц, полгода или год мне обязательно даст какая-нибудь Вероника, когда я об этом всем думал, у того парня жизнь фактически закончилась. Она была необратимо сломана, и, возможно, прежде всего для него самого, было бы лучше, если бы он погиб возле того подбитого БТРа, чтобы после госпиталя не оказаться выброшенным на помойку как ненужный, отработанный материал.
  Что мы вообще знаем об этой долбаной войне? Ну да, иногда проскакивали разговоры о том, что пацанчик с соседнего двора оказался в Чечне и погиб, а другой пацанчик в трех кварталах севернее тоже там был, но вернулся живым. Это все обсуждалось между делом: Гарик расскажет про какую-нибудь малоизвестную новеллу Стивена Кинга, которую ему чудом удалось откопать, Димон обязательно проинформирует о размере сисек очередной подруги, а Серега поведает о новом бомбезном сингле, еще не вышедшем в релиз, но оказавшемся у него по чистой или не совсем чистой случайности, а потом кто-то заговорит о знакомом, вернувшемся без руки, мы все дружно скажем: "пиздец!", и продолжим обсуждать новинки хоррора, зарубежные хиты и женские сиськи.
  Была ли в нашей шкале ценностей разница между байками о якобы взятых в плен "белых колготках", которых перед расстрелом оттрахали целым батальоном, и просмотром жесткой порнухи, где происходило примерно то же самое, но только без казней и прочих экзекуций? Отличали ли мы хотя бы на уровне подсознания рассказы о реальных боях, убийствах, пытках, о натуральной бесчеловечной жестокости и самой настоящей человеческой боли от сцен из дешевых боевиков, в которых тоже кто-то кого-то обязательно убивал и пытал, кто-то кому-то непременно делал больно?
  Озадачившись, я прошел в родительскую спальню. Отец уже несколько лет выписывал "Аргументы и факты". Он дотошно складировал экземпляры в хронологическом порядке наверху огромного старого шкафа. Мать это жутко бесило, и они порой ругались из-за того, что в доме появился новый пылесборник.
  Я залез на стул возле шкафа, начал вытягивать пыльные газетные листы. Найти выпуски за 1995 и 1996 годы не составило особого труда. Спасибо, папа, за твой педантизм! Спасибо, мама, за то, что так и не решилась выбросить груду макулатуры!
  Всю эту огромную кипу я притащил к себе в комнату, туда же отнес тарелку с котлетами и хлебом, вилку, стакан, рюмку, бутылку абсента и сок. Абсент напомнил мне о Серегиных подарках: миниконверте с марками и кассете с хитами последних лет. Поставив магнитофон на подоконник, выложив рядом с ним марки, я включил музыку и уселся на кровать. Налил полрюмки зеленой феи. Выпил - горло обжег яростный огонь. Поморщившись, закусил куском котлеты, запил соком. Решил в следующий раз сделать себе коктейль, что, вероятнее всего, истинным ценителям изумрудной прелести показалось бы форменным кощунством и самым бессовестным надругательством, какие только можно было придумать за всю историю этого падшего мира. Но мне было плевать. Я взял первый номер "Аргументов и фактов", принялся его перелистывать...
  И передо мной предстал совсем иной мир. Да, я знал об этом мире, но я никогда не погружался в него глубоко, никто из нас не желал в него погружаться: тот самый новогодний штурм, операция "Возмездие" и бои за площадь Минутка, отрезанные головы солдат и захват заложников в больнице, гибель мирняка под бомбежками и недоумения, почему нет "окончательного наступления". Много смертей, много боли, но больше всего - лжи. В каждом акте этой трагедии видна была неприкрытая фальшь. Фальшь, фальшь и еще раз фальшь. Офицеры и прапорщики продают собственных солдат, а солдаты сливают топливо сепаратистам, жизнями и тех и других торгуют олигархи, а гарант гарантирует, что так продолжится и впредь. Но гарант озабочен не только этим. Гарант озабочен выборами. Олигархи тоже озабочены и покупают ему журналистов и рокеров. Свободные и независимые журналисты и рокеры поют электорату про выбор из двух зол. Электорат покупается. Оппозиция борется. Оппозиция готова идти до конца, и, вероятно, даже побеждает, но потом - закономерно продается. Продается все. Продаются солдаты, прапорщики и офицеры. Продаются журналисты, рокеры, электорат и оппозиция. Продаются даже олигархи и гаранты, если у кого-то есть силы и возможность их продать. Продаются газеты, заводы и пароходы. Продаются с залоговыми аукционами и без оных. Что такое, блядь, вообще эти залоговые аукционы? Продается все. И все покупается.
  А кто не вписался, те - погибают. Погибают журналисты, погибают рокеры, погибают солдаты. И их смерть тоже продается...
  Потому что продается все.
  Этот новый дивный мир, пробившийся сквозь туман бесшабашного невежества, соединялся тысячами невидимых нитей с моим миром и миром моих корешей: с миром дискачей, попсовой и не очень музыки, песен на сломанных лавках под расстроенную гитару, с миром сомнительное бухла, штакетов плана, угарных отрывов на чьей-нибудь хате, с миром полусознательных перепихонов, пьяных разборок и заблеваных толчков. Это были две взаимообусловленные стороны одной медали: подчинения, унижения и боли на одной стороне и доминирования, наслаждения и возможности причинять боль на другой. И обе эти стороны друг без друга существовать не могли. Через всех нас проходили нити обоих миров, и мы, нанизанные на них, болтались где-то посередине между ними, мы как какие-то квантовые сущности находились на обеих сторонах медали одновременно, но одну из них мы замечать не желали. Чем лучше ты можешь кого-то продать и продаться сам, тем крепче твои нити и тем проще по ним взбираться, переливаться на другую сторону, тем больше тебя на одной и меньше на противоположной. Крепость и функциональность нитей зависела именно от этого. И, получается, роскошь и богатство одних оплачиваются вопиющей нищетой других, чтобы кто-то купался в шампанском, кто-то должен умирать.
  Но зачем, зачем все это?.. Почему...
  В голове внезапно сам собой сочинился стишок. Или, может, кто-то сочинил его за меня и бесцеремонно впихнул в мозг:
  
  Как нелепо, как страшно, как скоро
  Вы отжили мальчишеский век.
  Ваши тени мерцают укором
  В светомузыке vip-дискотек.
  
  И я продолжаю читать, не отрываясь, а стишок все крутится и крутится в моих мыслях. Все крутится и крутится...
  И все продается и покупается, и нити все туже и туже стягивают, опутывают руки и ноги, и невозможно уже вырваться из этого мира, из болтанки между двух миров, невозможно не быть размазанным, как дерьмо по стенке унитаза, на обеих сторонах медали.
  И снова все крутится, и снова все вертится, и снова возникают вопрос: зачем?.. возникает ощущение, что если прямо сейчас не будет ответа, можно сойти с ума, сойти окончательно и безвозвратно, потому что жить и ощущать себя размазанным дерьмом по обеим сторонам этого сраного плоского мира - невыносимо.
  На самой грани слышимости вдруг донесся призрачный шепот:
  "Аннигиляция..."
  Содрогнувшись, я осмотрелся. За окном было темно. В комнате горел свет, но я не помнил, как его включал. Тарелка с едой была пуста, сок был допит, а абсента оставалось лишь полбутылки, но я не помнил, как ел, как делал коктейли и пил их. Да и опьянения я особого не чувствовал. Что ж, прости Серега, ты хотел как лучше, но зеленая фея меня сегодня не посещала... или я не заметил ее посещения. Я посмотрел на кровать на перелопаченные груды газет. Зато сегодня я узрел другой мир, точнее - другую сторону мира.
  Играл магнитофон. И опять же я не помнил, как переставлял кассету. Ведь каждые божьи сорок пять минут я должен был переставлять кассету, иначе магнитофон сейчас бы не играл. Логично?.. Логично. Я выключил музыку. Посмотрел на часы. Одиннадцать ночи.
  Черт возьми! - Одиннадцать часов ночи! До нового года - совсем чуть-чуть.
  А как же пересдача? Все-таки надо было учить физику элементарных частиц, вместо просмотра пыльных газет. Несколько мгновений я мучался угрызениями совести, но это были именно несколько мгновений, и не более того.
  Взгляд упал на марки возле магнитофона. Что там говорил Серега? Кладешь под язык и ловишь приход, расширяешь сознание?
  Так именно сейчас - не завтра, не послезавтра, не через неделю, а именно сейчас - мне и надо срочно расшириться. Потому что нити стягивали грудь и не давали дышать, потому что чувствовать себя размазанным по стене двухмерным существом было совершенно нестерпимо, хотелось вернуть объем.
  Какая там доза? Одна для меня, другая для моей неформалки. Но никакой неформалки нет. Так что заверните сразу две.
  Я подошел к подоконнику, без особых раздумий и колебаний закинул обе марки в рот, потом лег на кровать, прямо на раскиданные газеты, и стал ждать...
  Но ничего не происходило. Часы гулко тикали. Горела люстра. За окном было темно. По потолку шла тоненькая трещинка. Раньше я ее как-то не замечал, а теперь увидел. Ничего интересного. Я закрыл глаза...
  Когда я их снова открыл и посмотрел на часы, было без двух минут двенадцать. Кажется, я заснул. Я поднялся с кровати, сплюнул то, что когда-то было марками, подошел к окну, посмотрел вниз на детскую площадку, в пространство между двумя игровыми домиками. Там никого не было.
  - Что-то не прет твоя дурь, Серега, - сказал я тихо. - Видать тебе фуфло толкнули... а новый год уже вот-вот... надо отметить...
  Я повернулся, посмотрел на бутылку с абсентом. Бутылка улыбалась. Я не смогу сейчас объяснить, как она могла в принципе улыбаться. Она весело искрилась в свете электрических ламп. Я подошел к столу, взял бутылку, откупорил ее и подмигнул, а она подмигнула в ответ и заулыбалась еще сильней. Я пригубил. Абсент не обжигал, но приятно растекался по языку и далее - по горлу.
  - Что же это за абсент такой, если не обжигает? Тебя, Серега, и тут надули, - пробормотал я и пригубил еще раз.
  Поставив бутылку на стол, я подошел к окну. Видимо, новый год уже наступил, потому что послышались первые залпы фейерверков, и люди начали вываливаться из подъездов. Я посмотрел вниз, туда, где стояли игровые домики, и между ними вдруг заметил плотную, густую, совершенно непрозрачную тень, которая образовывала знакомую до боли и ужаса фигуру того самого парня, похороненного несколько дней назад. Тень, запрокинув голову пялилась на меня. Я не видел ее глаз и выражения ее лица, ибо все это утопало в непроглядной бездне, но точно знал, что она меня исследует, ощупывает незримыми радарами, от которых кожа становится гусиной.
  "Ты не должен нас видеть", - промыслила тень. Промыслила очень громко в моей голове. И мысли ее были замогильно ледяными, причиняющими адскую боль, выжигающими нервные клетки мозга.
  - Ты не он, - прошептал я, ощущая как шевелятся волосы на голове, - ты не можешь быть им. Он вскрыл себе вены и теперь лежит в земле.
  "Мы не он, мы - Рой", - отозвалась тень, и я поморщился, содрогнулся, будто внутри черепной коробки от одной височной доли к другой прошел разряд молнии. Прошел - и выжег все на своем пути.
  "А он здесь", - тень чуть отодвинулась вбок, и я увидел черную скорчившуюся, воющую в голос фигуру, лежащую между двумя домиками. Я осмотрелся.
  Люди смеялись, обнимались, наливали друг другу в стаканчики спиртное, показывали детям вспыхивающие в беззвездном небе огни: красные, желтые, зеленые. Люди не слышали воя, его слышал только я.
  - Зачем? - прошептал я, чуть не плача. - Зачем?
  "Аннигиляция, - ответила тень, и новая порция боли вспыхнула в моей голове, - одни радуются, другие боятся. Частицы радости и страха поднимаются, смешиваются, аннигилируют. Мы питаемся чистой энергией".
  Я присмотрелся. Надрывно воющая фигура лежала не между двумя домиками. Нет. Она лежала между БТРами. Между двумя пылающими БТРами. И фейерверки вовсе не были фейерверками - это стреляли из гранатометов, палили, чем только можно, из окон домов. Засада, как сказал бы Серега. Только попал парень в настоящую засаду.
  "Ты не должен нас видеть", - прошептала тень. Прошептала и выжгла очередную порцию нервных клеток в мозгу. Потому что только так и можно общаться с замогильем. Азбука Морзе мертвых: короткий прожог в нейронном волокне - точка, длинный прожог - тире. А ты расшифровываешь эту запись, как магнитную ленту, и инфернальный шепот гремит в твоей голове. Тире, тире, точка, точка. Точка, тире, точка, точка. Тире, тире, тире. Все эти инфернальные письмена в необходимом порядке выжигаются в сером веществе пока еще живого мозга. Только так и никак иначе.
  - Но я вас вижу, - прошептал я, и пальцы мои затряслись, а зубы принялись отбивать дробь.
  "Тогда будь с нами, - обожгла новая ледяная мысль, - будешь слугой. Будешь гарантом".
  - Что делают гаранты?
  "Гаранты гарантируют аннигиляцию"
  Слезы непроизвольно брызнули из глаз, так нестерпимо было ощущать эту дьявольскую речь, но все же я отрицательно повертел головой.
  "Ложись спать, - умиротворяюще прошептала тень, и боль как будто ослабла, но не исчезла, - во сне заключишь контракт с Роем, и завтра ничего не вспомнишь".
  Я хотел отступить вглубь комнаты, но ладони намертво прилипли к подоконнику, словно кожа рук была намазана суперклеем, и теперь он застыл, и оторваться от старого потрескавшегося дерева не было никакой возможности.
  "Чем лучше продашь себя, тем выше взлетишь. Ты будешь летать, Александр, будешь высоко летать. Будешь летать вместе с нами".
  Я снова закрутил головой из стороны в сторону, снова попытался отступить - дернулся, но подоконник невидимым магнитом намертво держал меня.
  "Либо тебя едят, либо ты обеспечиваешь процесс кормления Роя. Выбирай!" - проникновенный шепот раздвоился, а затем расчетверился.
  "Выбирай!" - шепот разделился на восемь частей, а затем - на шестнадцать.
  "Выбирай!" - шепот уже распался на неисчислимое множество голосов.
  "Выбирай!" - яростно завибрировало пространство.
  "Выбирай!" - настаивал вездесущий голос, и голова загудела, будто находилась в центре гигантского колокола, и тысячи молний засверкали в ней.
  "Выбирай!"
  - Нет! - закричал я. - Нет! - и время остановилось.
  Огни - красные, зеленые, желтые - замерли в черных небесах, точно не успевшие сгнить листья, вмерзшие в пруд при внезапно нагрянувших морозах. Люди заледенели в нелепых позах. Кто-то указывал вверх на недвижимые огоньки, кто-то, смеющийся, застыл с отрытым ртом, кто-то, таращась, пил из стаканчика и так и остался с глупым выражением лица, а дети зависли в прыжках...
  Люди, оцепеневшие, сделались похожими на восковые манекены, и только тени от них угрожающе вибрировали и колыхались на мерзлой земле, становясь все более и более объемными. И только черная фигура, скорчившаяся между домиками-БТРами, продолжала конвульсивно дергаться, перейдя с истошного воя на тихий скулеж. И только главная тень, сделавшись еще сумрачней и не прозрачней, бесшумно выдвинувшись на несколько шагов вперед, подняла мглистую руку и поманила:
  "Тогда иди сюда! Иди!"
  Будто тонкая, раскаленная до бела спица пронзила голову, от острой боли исчезла способность думать, и способность сопротивляться тоже исчезла, руки с внезапной легкостью оторвались от подоконника - я потянулся к щеколде.
  "Иди к нам! Иди!" - тени, окончательно набрав объем, отделялись от своих хозяев-манекенов, бесшумно подплывали к игровым домикам, становились в ряд и звали:
  "Иди к нам! Иди! Освободись от боли!"
  Кивнув, я с ними согласился - потому что боль в самом деле была невыносимой - рванул щеколду, схватился за ручку, открыл окно - морозный, могильно ледяной ветер ударил в лицо.
  "Иди к нам! Иди! - призывно махали десятки мглистых рук. - Иди же!"
  Чуть помедлив, я взгромоздился на подоконник, головная боль стала отступать.
  "Вот видишь! Чем ближе ты к нам, тем тебе легче! - зашептали в разнобой тени и на сумрачных лицах каждой из них вспыхнули по два злобных золотистых огонька. - Иди, иди к нам! Сделай шаг! Всего лишь один шаг до полного освобождения!"
  Я взглянул на детскую площадку, усеянную человеческими манекенами и отделившимися от них тенями, улыбнулся, послушно кивнул, поднял ногу, и... сильный порыв ветра заставил пошатнуться, меня повело вбок, и, поскользнувшись, я встал на что-то твердое, и это что-то твердое неприятно кольнуло пятку - и сразу заиграла музыка.
  Раздалось яростное шиканье. Я с грохотом свалился с подоконника на пол. Жуткая головная боль тут же исчезла. Какое-то мгновение я недоуменно осматривался, наконец, сообразил, что лежу на линолеуме, и поднялся. Осторожно выглянул в окно. Мир снова ожил. Визжали и прыгали радостные дети, орали пьяные и просто веселые взрослые, бахали разноцветные фейерверки. Но тени, эти объемные клубящиеся твари, никуда не делись. Злобные золотистые огоньки на их лицах погасли, и отовсюду разносилось разочарованное шипение. Наигрывали гитарные ритмы. Тут я понял, что нечаянно включил ногой магнитофон и именно благодаря этому я сейчас здесь, а не лежу, распростертый, внизу с расколотой надвое головой и расплесканными по асфальту мозгами. Я закрыл окно и продолжил наблюдать за скрюченной фигурой между домиками, за жирными тенями, которые знали, что я за ними наблюдаю, и людьми, которые не подозревали ни о тенях, ни о страдающей в адских муках фигуре, ни обо мне.
  И все это сопровождалось музыкой. Прекрасный, мощный, обворожительный меццо-сопрано певицы спас меня, отвел от беды.
  "Как же ее... клюква... клюква..." - черт возьми, я снова забыл название этой группы, но имя исполнительницы не улетучилось из моей памяти - Долорес. Ее звали Долорес. Долорес-спасительница.
  Магия ее голоса заставила тени отпрянуть, а затем, пускай и нехотя, устроить перфоманс, показать, что такое аннигиляция.
  Я видел вопящую от ужаса черную фигуру между двумя домиками, которые снова превратились в горящие БТРы, я видел, как тени вытягивают из силуэта воспоминания, трансформируют их в движущиеся картины и накладывают на реальность. Я видел аннигиляции: вспышки от совмещения миров. Я завис между этими мирами. Я наблюдал. И голос Долорес не давал мне сойти с ума, охранял меня, делал воистину неуязвимым.
  Я никогда не мог похвастаться способностью хорошо понимать английскую речь на слух, но в тот момент я прекрасно знал, о чем она поет. И пела она вовсе не о несчастной любви и не о недотрахе, как полагал Димон... и когда я осознал смысл слов песни, время расщепилось и потекло сразу в нескольких направлениях...
  
  Я слежу за ревущей черной фигурой, бьющейся в исступлении, и Долорес объясняет:
  
  In your head, in your head, they are fighting...
  
  Да, в его голове они все еще сражаются, в его голове все еще идет война. И в моей голове тоже идет странная битва...
  Я осматриваю двор, взгляд останавливается на отце и девочке лет двенадцати. Девочка широко улыбается держит в руках камеру - дорогую, красивую, надменно поблескивающую в свете пиротехнических огней. Отец тычет в небо и кричит:
  - Гляди, какой салют! Гляди! Наведи камеру! Наведи! Наведи! Быстро!
  А рядом тени малюют сумрачными красками картину, вырисовывают силуэты, стоящие в ряд, и вдоль ряда шагает самый большой силуэт и зычно орет:
  - Наведение конституционного порядка!
  - Наведи же камеру, наведи! - кричит отец дочери. - Быстро! Быстро!
  - Все закончится быстро! - орет большой силуэт. - За пару недель!
  Силуэты не слышат отца и дочку, а отец и дочка не слышат силуэты, зато я слышу и тех и других. Два мира пересекаются, страх и тревога перемешиваются с весельем и радостью и - вспышка! Бах! - АННИГИЛЯЦИЯ!
  Тени становятся жирней, тени довольно мурлычут, а Долорес-спасительница продолжает петь:
  
  With their tanks and their bombs
  And their bombs and their guns
  In your head, in your head...
  
  "Да, - соглашаюсь я, - в его голове танки и бомбы... и бомбы и оружие... все по-прежнему в его голове..."
  И черная фигура, катаясь по земле между двумя горящими БТРами, продолжает истошно выть...
  Я отвожу от нее взгляд и вижу как из подъезда выскакивает местный алкаш в трениках с накинутой на плечи изодранной курткой. Он подбегает к парням примерно моего возраста и громко говорит:
  - Мужики! С новым годом вас! Мужики, по-братски, не в службу, а в дружбу, денег не хватает чуток. На водку надо. Ради праздника! По-братски, дайте чуток на водку!
  А возле толпы сидит силуэт радиста и кричит в рацию:
  - Наводку! Дайте другую наводку! По своим бьете, суки!
  Грохочут фейерверки - грохочет канонада. Кто видит салюты, не слышит залпы орудий, и наоборот. В небо взмывают огоньки: красные, желтые, зеленые, а взрыв разметывает силуэт радиста на части. Два мира вновь соприкасаются - ужас и праздность сливаются в единый клубок и - бах! АННИГИЛЯЦИЯ!
  Тени извиваются в экстазе, тени насыщаются, тени роятся и кружат хороводы. И мне кажется, что я прямо сейчас все-таки сойду с ума, но Долорес-спасительница утешает:
  
  It"s the same old theme
  Since nineteen-sixteen
  In your head, in your head...
  
  "Да, - понимаю я, - это старая тема, с 1916 года..."
  Вот только не помню, что там было в этом 1916 году. В голову приходят слова: "Первая мировая война" и "Верденская мясорубка"... видимо, у каждого поколения должна быть своя Верденская мясорубка... но об этом ли она поет?
  
  Через детскую площадку идет толпа старшеклассников, они проходят между домиками, они проходят сквозь стонущую черную фигуру, они ничего не замечают. Рослый заводила, заразительно гогоча, достает пачку "Беломора" и корабль плана, указывает ладонью на подворотню:
  - Ватага, вперед! Оторвемся!
  - В атаку, вперед! Прорвемся! - кричит около него силуэт. - Если мы сейчас не прорвемся, мы здесь останемся навсегда!
  И еще с десяток силуэтов бегут и, раскиданные пулеметным огнем, остаются там навсегда. Два мира сближаются, боль и кайф переплетаются и - бах! АННИГИЛЯЦИЯ!
  И тени стонут от наслаждения, и черная фигура стонет от ужаса, и Долорес-спасительница поет, будто стонет:
  
  In your head, in your head, they are dying...
  
  В его голове они все еще умирают. В его голове...
  
  А потом все как-то внезапно заканчивается. Фейерверки громыхают все реже, огоньков в небе - красных, желтых, зеленых - становится все меньше, люди постепенно расходятся по своим квартирам, тени, сливаясь с тьмой, растворяются в ночи. Больше нет горящих БТРов, больше нет разорванных силуэтов, и воющей от ужаса черной фигуры тоже больше нет. Остается лишь тускло освещенная детская площадка. И даже магнитофон замолкает. Я чувствую, что невероятно устал, и закрываю глаза...
  
   Когда я открыл глаза вновь, было уже светло. Я лежал на кровати, укутанный газетами, мышцы на руках, на ногах, на животе и вообще везде жутко ломило, голова, казалось, была до отказа набита ватой, горло жгло так, будто туда насыпали раскаленный песок прямиком из самого центра пустыни Сахара, а во рту стоял такой отвратительный привкус, словно в этот самый песок перед тем, как его доставить прямиком в мою глотку, обильно нагадил ушастый сахарский лис фенек. В довесок ко всему левая щека и подбородок оказались измазаны засохшей слюной.
  Кряхтя и постанывая, я поднялся с кровати. Прошедшая новогодняя ночь вдруг вспыхнула в памяти живописующими и ужасающими одновременно картинами, меня повело, и я чуть не упал. Еле волоча ноги, подошел к окну, попытался посмотреть вниз, на детскую площадку, но дневной свет жестоко слепил, и из глаз потекли слезы.
  Что это было? Галюны или нечто реальное? Устав бороться с солнечным светом, я оперся на подоконник, вернее на магнитофон, стоявший на подоконнике. Заиграла музыка.
  
  The roof, the roof, the roof is on fire...
  
  Адское жжение в глотке и груди усилилось, я поковылял на кухню, выжимая из себя горькую мысль о том, что Серега, пожалуй, прав: надо со всем этим наркотическим дерьмом завязывать. С трудом добравшись до раковины, я включил воду, поднес дрожащие губы к крану, стремясь во что бы то ни стало загасить дьявольское пламя, испепеляющее мои несчастные внутренности. А где-то сзади играла вездесущая мелодия:
  
  We don"t need no water,
  let the motherfucker burn
  Burn motherfucker, burn.
  
   
  Часть Третья
  Двадцать седьмой Новый год
  
  С тех пор прошло четверть века, много воды утекло и многое поменялось. Я таки сумел закончить универ. На последнем курсе я познакомился с тобой. Ты ведь помнишь, как это было? Конечно, помнишь! Наверняка, как и положено женщине, раз в сто лучше меня. Мы познакомились в библиотеке. Не на дискотеке, не на вечеринке у общих друзей, не во время отдыха на море или в горах, не на работе и не через соцсети, а - черт побери! - в библиотеке!
  Я писал диплом. И ты, как оказалось, занималась ровно тем же самым. Нам понадобился один и тот же редкий экземпляр книги в одно и то же время, и мы даже сперва повздорили... ну, как повздорили: мне наша маленькая ссора казалась весьма забавной, а ты восприняла ее на полном серьезе и даже назвала меня самовлюбленным, безалаберным и еще каким-то там нарциссом... что?.. все было совсем не так?.. Ладно-ладно, ты же все помнишь в сто раз лучше меня. Да и главное не то, как оно было, а чем закончилось, верно ведь?
  А закончилось все тем, что мы сели рядом и по очереди читали этот редкий экземпляр и делали заметки в своих блокнотах. А потом я пригласил тебя в кафе, чтобы обсудить прочитанное и, как говорится, лучше закрепить материал. Ты согласилась, и мы, попивая зеленый чай за хлипким пластмассовым столиком, обсуждали что угодно, но только не насущные вопросы написания диплома; обсуждали долго и упорно, аж до самых сумерек. Тогда я предложил проводить тебя до дома, ибо негоже столь милой и грозной одновременно леди бродить в потемках в одиночестве. И ты снова согласилась. А возле самого подъезда я тебя внезапно поцеловал, а потом, как и положено самовлюбленному, безалаберному и еще какому-то там нарциссу, сказал, чтобы ты не воспринимала этот поцелуй слишком серьезно.
  "Кто сказал, что я воспринимаю это серьезно? - ответила ты и тоже поцеловала меня. - Это все временно".
  Но ничто так не постоянно, как временное. И вот мы уже больше двадцати лет вместе. Многое поменялось с тех пор. Мы поженились, у нас родились две дочери, я и Серега заделали бизнес и заделали достаточно успешно. Мы переехали в столицу. Мы все уже давно не те (и не там), что были четверть века назад. Но кое-что осталось неизменным - кое-что из моего сокровенного.
  Каждый новый год, сразу после боя курантов, я становлюсь возле окна, смотрю вниз и наблюдаю за дьявольскими танцами теней, за этим коллективным Оно, за Роем. И чтобы не сойти с ума, и чтобы они не захватили мой разум, я слушаю одну и ту же песню: хит на все времена группы The Cranberries. Это мой оберег и моя молитва о мире, медленно, но неуклонно погружающемся во тьму. Сперва я прослушивал песню с помощью аудиоплеера, потом - с помощью мобильника, а теперь мне и вовсе не нужны никакие технические средства - стоит только захотеть, и я отчетливо слышу голос Долорес в своей голове.
  Когда я увидел тени в следующую новогоднюю ночь, я решил, что это случилось из-за злоупотребления контрафактным вискарем. Но ровно через год я выпил от силы пару бокалов шампанского, однако все равно этот чертов сумрачный Рой предстал передо мной во всей своей инфернальной красе. А еще через год я специально оставался трезв как стекло. Ни грамма спиртного, ни одной затяжки плана - и один хрен долбаные тени, освещенные грохочущими фейерверками, выплясывали под окнами вокруг праздно шатающихся людей, вырисовывали жуткие картины, аннигилировали страх и смех, ужас и веселье, смерть и жажду беззаботной жизни.
  Вероятно, я не счел бы это слишком большой проблемой: подумаешь, первые полчаса после боя курантов наблюдать нечто странное. Тридцать минут жути на триста шестьдесят пять дней с четвертью - это лишь сотые доли процента от общего времени, прожитого на нашей гиблой планете. Но увы, с этого года все стало гораздо хуже - теперь я вижу тени чуть ли не каждый день. Чуть ли не каждый божий день мглистые твари появляются в людных местах, разгуливают среди суетливых граждан, не замечающих ничего, кроме собственных сиюминутных проблем. И этот Рой, это коллективное Оно нашептывает страшные вещи, и никто их не слышит, но как будто многие им все же внемлют, меняются в худшую сторону, даже не замечая этого.
  Я почти не употребляю алкоголь, от курения травки полностью отказался лет пятнадцать назад, но все чаще и чаще в моей голове поет Долорес-спасительница, и все чаще и чаще я слышу голоса из прошлого, которые причудливым образом пытаются объяснить ужасы настоящего. Но позволь, Рита, закончить эту незаконченную историю и поведать тебе о том, что происходило со мной в течение последних нескольких недель...
  
  Серега
  Если ты спросишь меня, какое событие было самым главным в нашем личном пространственно-временном континууме в 2003 году, то, разумеется, я отвечу, что это рождение первой дочери - Настеньки, но если ты захочешь выяснить, что самое важное случилось в моем сокровенном мире, то я без запинки отвечу так: в 2003 году группа The Cranberries временно распалась, и каждый из ее участников занялся своим сольным проектом...
  
  Я вспоминаю об этом, находясь рядом с Серегой возле подъезда своего дома. Его глаза болотного цвета с сожалением смотрят на меня, а я всматриваюсь в него, будто впервые вижу: слегка одутловатое лицо, неглубокие, но частые морщины, поджатые губы. Ранняя седина превратила его волосы в пепельные. Я пытаюсь вспомнить, каким он был в молодости, но у меня не получается. Помню только, что раньше он очень часто улыбался, а сейчас хмур и неприветлив.
  - Жаль, - говорю я, - очень жаль, но даже слаженные коллективы порой распадаются.
  - Ты видишь, что происходит? - он делает круговое движение рукой.
  Я киваю. Я вижу даже больше, чем он. Я вижу то, что никто не видит.
  - Ладно, - говорит он, - я главный по росту, ты главный по кризисам. Начну на новом месте с нуля, потом ты с семьей подтянешься. Там займусь раскруткой чего-нибудь нового, а тебе здесь придется закрывать старое и подчищать хвосты.
  Серега немного лукавит, у него, как, впрочем, и у меня, есть подушка безопасности, у нас имеются банковские счета не только на богоспасаемой родине. И Серега никогда не начинал с нуля, двадцать лет назад родители ему выделили, пускай и не такой большой, но все же весьма приличный стартовый капитал.
  - Не знаю, - отвечаю я, - я еще не решил... я и Рита еще не решили, будем ли уезжать.
  - Ты видишь, что происходит? - повторяет он, наверное, уже в десятый раз.
  И я в десятый раз киваю и говорю:
  - Я прекрасно вижу, что происходит. Но в первое полугодие у нас был самый высокий доход за все время. Клиенты жрали как не в себя...
  - И разве это нормально? Это, если вдуматься, очень дерьмово, хоть и выгодно.
  - Это не нормально, - соглашаюсь я, - это совсем ненормально, но самое ужасное состоит в том, что эта ненормальность и есть норма: кто-то погибает, а кто-то жрет в три горла. А еще самые большие доходы получаются в преддверии краха...
  - Тебе лучше знать, - говорит Серега, - ты у нас главный по кризисам, а мне позволь заняться инвестированием в более спокойных гаванях.
  Серега прав. Он чертовски прав. Я помню те далекие годы, когда, закончив универ, мы решили не херачить за копейки по специальности, но основать собственное дело. Мой финансовый вклад в общий бизнес едва ли превышал пять процентов, но Серега безапелляционно заявил, что мы с ним отныне равные партнеры, и все будет пятьдесят на пятьдесят. Я помню его великодушие двадцатилетней давности, и сейчас плачу сторицей - буду закрывать предприятие, буду прикрывать тылы, но я так и не придумал, что делать дальше. Горизонт планирования сократился до нескольких недель. И это в лучшем случае.
  Может, не стоит торопиться? Может, взять и продолжить дело, но теперь в одиночку?
  - Каким бизнесом займешься на этот раз?
  Серега пожимает плечами:
  - Есть некоторые наметки, но пока еще не решил.
  Я помню принцип своего товарища: никогда не повторяться, а это значит, что ни к аренде инструмента и оборудования, ни к ресторанному делу он не вернется. Не уверен, что это правильный подход, но Серега главный по росту, он решает, куда вкладывать средства. Двадцать лет назад это он придумал подать объявления в газетах, местном радио и интернете о предоставлении в аренду строительного инструмента и прочих необходимых в быту и хозяйстве устройств.
   Реклама говорила о широком ассортименте, которого в реальности не было. Причем не было не то что широкого ассортимента, а вообще никакого. Кто-то звонил и спрашивал, может ли он одолжить у нас отбойник, а мы ему отвечали, что, к сожалению, из-за огромного клиентского наплыва все отбойники уже сданы в аренду и, вероятно, инструмент освободится только через пару дней. А сами - бегом в магазин покупать отбойник. Кому-то нужен был электрогенератор, и мы уверяли, что все три электрогенератора находятся на руках, а сами ехали приобретать хотя бы один. И так далее и тому подобное.
  В конечном итоге, мы пришли к успеху, оказавшись лучшими в своем деле. Лучшими в городе и области. А потом в столице умерла какая-то дальняя Серегина родственница и оставила ему в наследство трехкомнатную квартиру. Мой предприимчивый товарищ использовал момент и уехал с семьей на новое место жительства, а мне предстояло выбирать: остаться на малой родине или отправиться вслед за Серегой. Я выбрал второе. Мы выгодно продали бизнес, в столице я взял в кредит двушку. И далее нас ждала местами тернистая, но все же не небезуспешная карьера рестораторов. Теперь мы уже не только сами суетились, теперь мы уже нанимали работников и работали с гораздо более богатыми, чем прежде, клиентами...
  И сейчас вновь предстоит втройне тяжелый выбор. Ведь я уже далеко не пацан, который способен на раз-два сорваться с места. Жизнь парадоксальна и, наверно, несправедлива. Кажется, наконец можно пожить для себя - выплачены кредиты, дети стали взрослыми, не нужно думать о хлебе насущном, а тут - на тебе! Новые проблемы. Новый геморрой. При посредничестве гарантов большие дяди, по сравнению с которыми я и Серега просто младенцы, решают отжать активы у других больших дядей из соседней страны и устраивают самую натуральную бойню с десятками, если не сотнями тысяч погибших. Гаранты гарантируют, что большие дяди не похудеют и останутся такими же большими, а тени получат свою аннигиляцию. И ты чувствуешь себя мелкой рыбешкой, которая вот-вот будет сожрана какой-нибудь гигантской барракудой. Нет, ты, конечно, не планктон, не сраный океанический овощ, навроде морского огурца, но и до реальных акул и китов бизнеса тебе ой как далеко, и это кажется вопиюще неправильным. А еще более неправильным кажется то, что планктон и овощи не хотят осознать горькую правду, что они находятся в самом низу трофической цепи, что они лишь кормовая база для гарантов, больших дядей и теней. Планктон и овощи оправдывают свое немощное состояние верой в мудрость акул и китов, что их едят во имя праведных и высоких целей, а не потому что кому-то просто хочется кушать.
  Несправедливость жизни - это норма. Ведь и мы тоже отнюдь не всегда были справедливы к другим. Я вспоминаю негодующие и обиженные лица подчиненных, которых пару лет назад пришлось сокращать в локдаун. Деньги, капитал, бизнес - это очень странные вещи. Ты думаешь, что владеешь ими, но на самом деле они безраздельно владеют тобой, и чем их больше, тем сильнее их власть. Ты вынужден делать то, что тебе совсем неприятно, а порой даже омерзительно. Однако если ты этого не сделаешь, ты быстро захиреешь и тут же станешь добычей более беспринципных хищных рыб.
  Пандемийный год был трудным. Владельцам ресторанов, баров и кафе наши услуги оказались не нужны, а наши собственные заведения были без пяти минут банкротами. Серега пытался кооперироваться с сервисами быстрой доставки еды, но все его усилия в лучшем случае сводились к нулю: месяц без убытков считался удачным месяцем. И все же тот год мы закрыли в плюсе. Ни я, ни Серега, ни наши жены и дети не имели обыкновения тратить лишние деньги на предметы роскоши; наши семьи были словно не от мира сего, у нас как-то сразу негласно повелось, что понты не нужны, поэтому мы занимались инвестициями, покупали акции на отечественных и зарубежных фондовых биржах. И когда в далекой Восточной Азии только-только появились первые очаги грядущей пандемии, я сказал примерно следующее: "Мы прозевали кризис 2008 года, мы плохо отреагировали на падение 2014 года, сейчас нельзя упускать возможность. Это беда будет глобальной, и она обязательно придет сюда. А придя сюда, она обрушит рынки. Нам надо сыграть на понижение, встать на короткие биржевые позиции, уйти в глубокий шорт, сделать это прямо сейчас, потому что, черт возьми, наш бизнес может не выжить, а до пенсии еще далеко. Да и долбаной пенсии ни у нас, ни у кого-либо вообще не будет!"
  Серега какое-то время отнекивался, считая мое предложение слишком рискованным, но, в конце концов, согласился. И мы не прогадали...
  - Саня, ты вообще меня слушаешь?
  Голос Сереги резко вырывает из задумчивости.
  - Извини, немного улетел, - я глупо улыбаюсь, а сердце колит острая игла предчувствия чего-то ужасного. Так всегда бывает, когда я замыкаюсь в себе. Я с подозрением вглядываюсь в пространство за спиной Сереги, и мои опасения подтверждаются - вижу, как там начинает сгущаться нечто антропоморфно мглистое, оно возникает из пустоты, резко набирает объем и заполняется тьмой. Ну вот... опять...
  - Я говорю, ты бы все-таки подумал и тоже уехал. Здесь в ближайшее время будет все хуже и хуже, все больше кровавой клоунады и пелевенского фарса. Все нормальные люди уезжают...
  "Кем быть лучше, Пеннивайзом у пидарасов или пидарасом у Пеннивайза?" - внезапно мозг прожигает леденяще мертвая мысль, я невольно морщусь и, стараясь сохранить самообладание, говорю:
  - Не у всех есть возможность уехать, не всем такое по карману, а у кого-то есть обязательства перед семьей, перед другими людьми, а кто-то, может, из принципа не хочет...
  Я замолкаю - сзади Сереги стоит почти сформировавшаяся мглистая тень, она шепчет, а у меня начинает нестерпимо ныть в висках:
  "Или танцующий клоун, или вальсирующий пидар, или кормовой скот, но в любом случае вы все будете плясать под нашу дудку. Все до единого! Вам всем придется выбирать, других вакансий здесь не осталось", - глаза тени мерцают злым призрачно желтым светом, в нос бьет запах разлагающейся на сорокоградусной жаре мертвечины, а меня самого бросает в тяжелый пот, будто на улице и в самом деле стоит знойный август, а не холодный ноябрь.
  - Да брось ты... - отвечает Серега и вдруг музыка взрывает тишину, не дает договорить моему товарищу, перебивает призрачные нашептывания тени. Я невольно вздрагиваю, и хриплый голос завывает:
  
  Но я, я остаюсь.
  Там, где мне хочется быть.
  И пусть я немного боюсь,
  Но я, я остаюсь...
  
  Серега достает из кармана мобильник, подносит его к уху:
  - Алё!.. Да, Инга, я уже выезжаю, жду такси... не волнуйся не опоздаем, все под контролем... да... да...
  Между тем тень, излучая тошнотворный смрад тысяч гниющих тел, продолжает нашептывать:
  "На этой планете от нас не убежать, мы вас везде настигнем. Везде! И твоего дружка, и твою семью, твоих детей, твоих ублюдочных дочек и тебя самого... всех вас".
  - Скоро буду, целую, - Серега отключает телефон, внимательно смотрит на меня и, чуть помедлив, произносит:
  - В общем, не тяни с этим. Сейчас все стихает, но это временно. Думай быстрей, пока вторую волну не объявили, а там уж все совсем непредсказуемо пойдет. Да и, сам понимаешь, не только во второй волне дело, а во всей этой блядской обстановке.
  С трудом сдерживаясь, чтобы не замычать от боли и невыносимой вони, я киваю и, потупившись, стараясь не глядеть на тварь, говорю:
  - Обещаю, но при одном условии: смени рингтон на телефоне на что-нибудь из The Cranberries.
  "Это тебе не поможет, - угрожающе рычит тень, - ни тебе, ни ему, ни твоим потаскухам! Не смей... не смей..."
  - Зачем? - удивляется Серега.
  - Просто сделай, как я прошу. Прямо сейчас, - мой голос срывается. - Считай, что это на счастье. Если сделаешь, все будет в порядке и у нас, и у вас...
  Я вижу периферийным зрением, как тень, приближаясь к уху Сереги, разевает гигантский рот, обнажает зубы - белые, тонкие, заостренные, расположенные в несколько рядов вглубь. Я заставляю себя поднять глаза и заглянуть в бездну: ослепительно белые частоколы, выдвигающиеся из мглистого морока смердящей черной пасти. Это вынуждает меня снова отвести взгляд, и я, почти умоляя, повторяю:
  - Поставь прямо сейчас. Немедленно!
  - Ладно, ладно, - Серега, недоуменно косясь на меня, тыкает в экран мобильника, - группа хорошая, поставлю Bosnia.
  Телефон вибрирует, и голос Долорес-спасительницы возвещает:
  
  I would like to state my vision
  Life was so unfair...
  
  Раздается яростное шипение - тень, извивающуюся и пыхающую темными туманными струйками, отбрасывает от Серегиного плеча, каждый новый аккорд нещадно лупит по ней, каждое слово Долорес вырывает из мерзкой твари огромные клоки мглы, которые тут же растворяются в сыром воздухе.
  
  We live in our secure surroundings
  And people die out there...
  
  Тварь из последних сил тянет к нам резко утончившиеся черные костлявые руки, они вытягиваются и, кажется, достигают в длину полутора метров, пальцы превращаются в спицы, острые и крючковатые, которые тоже вытягиваются и почти касаются Серегиного затылка. Вдруг раздается хлопок - тварь с яростным шипением исчезает, головная боль мгновенно проходит, запах мертвечины испаряется, и остаются лишь ароматы прелой листвы и мускуса.
  Облегченно выдохнув, я вытираю пот со лба, а Серега, оглядывается и, ничего не обнаружив за своей спиной, прячет телефон в карман брюк, а затем говорит:
  - Ты как-то дерьмово выглядишь. Ты не заболел?
  - Нет, - отвечаю я, - все нормально. Ты точно не хочешь, чтобы я тебя проводил до аэропорта?
  - Не надо, - отмахивается Серега, - Инга опять плакать начнет. Она в последнее время только и делает, что плачет. Это на Вовку плохо влияет, а он у меня нервный пацан. Нет, не надо.
  - Хорошо, как скажешь.
  Подъезжает такси. Мы обнимаемся, крепко жмем друг другу руки. Серега садится в машину, и я вдруг осознаю, что, возможно, вживую вижу его в последний раз. Паника, длящаяся не более секунды, охватывает меня, а потом я понимаю, что это всего лишь страх перед неопределенностью. Конечно, мы еще встретимся.
  Такси заворачивает за угол, а я стою какое-то время, созерцаю голые деревья и слушаю, как дворник лениво подметает ноябрьскую листву. Потом я разворачиваюсь и захожу в подъезд. Моя квартира находится на седьмом этаже, и я решаю подняться по лестнице - без помощи лифта. Я не занимаюсь спортом, а это помогает держать себя хоть в какой-то мало-мальски приличной форме.
   Находясь на первом этаже, я вдруг вспоминаю о Гарике, и сердце начинает тревожно отбивать гулкую канонаду. Поднимаясь по лестнице, я пытаюсь понять, почему мысли о нем так неожиданно ворвались в мое сознание и почему мне стало так тревожно и не по себе. К тому времени, когда я добираюсь до второго этажа, я успеваю выстроить логическую цепочку: Серега говорил о кровавой клоунаде, материализовавшаяся тень подхватила и развила тему, упомянув танцующего клоуна Пеннивайза, который является героем книги Стивена Кинга, а Гарик уже как четверть века помешан на этом писателе. Пересекая третий этаж, я пытаюсь визуализировать перед внутренним взором старого товарища по студенчеству, но все тщетно - вместо знакомого лица получается какое-то мутное пятно. Зато, оказавшись на четвертом этаже, я воспроизвожу в своей памяти его голос. Это была встреча выпускников в честь пятнадцатилетия окончания универа. Пьяный Гарик цитировал по памяти строки из "Оно". Он тогда, задолбав всех и вся, много что цитировал из своего любимого Кинга, но сейчас именно эти слова приходят мне на ум, слова о жителях вымышленного города Дерри в невыдуманном штате Мэн:
  "И, разумеется, люди начали уезжать из города. Я иногда думаю, это единственный способ определить, кто действительно хочет остановить убийства, а кто - нет. Те, кто искренне этого хотят, боятся и уезжают".
  Пятый этаж. Я силюсь вспомнить, когда в последний раз общался с Гариком. На очередную юбилейную встречу выпускников мы не собирались из-за пандемии. Значит, мы виделись семь долбаных лет назад. И еще потом один раз я ему написал смс, поздравил с сорокалетием, и он ответил кратко и непонятно: "Спасибо, что помнишь. Оно возвращается".
  На шестом этаже мне чудится фантомный голос из прошлого, когда в такой же ноябрьский день мы сидели, накуренные, на лавке в парке. Гарик тогда произнес странные слова: "Иногда оно возвращается... каждые двадцать семь лет... сраный город Дерри... гребаный штат Мэн...". И я вспоминаю фейерверки и хороводы теней, и воющую от ужаса черную фигуру между двумя пылающими домиками-БТРами. Этот парень в старых кедах, рваных джинсах и грязном свитере... когда это случилось в реале?.. когда был этот хренов штурм?.. какой тогда наступал год?
  И я - ступенька за ступенькой - подымаюсь, и отчитываю год за годом. Ступенька за ступенькой - год за годом. И когда, наконец, оказываюсь на своем этаже, осознаю, что с тех пор прошло именно двадцать семь чертовых лет. Это значит, что Оно вернулось. Вот поэтому мне так часто стали являться тени. Рой требует от гарантов новой крови. Рою нужны аннигиляции, и гаранты исправно обеспечивают приток чистой энергии по ту сторону жизни и смерти...
  Я вставляю ключ в замочную скважину, открываю дверь и отчетливо осознаю, что во что бы то ни стало должен увидеться с Гариком.
  
  Гарик
  Если тебя, милая, интересует, какое событие я полагаю самым важным за 2018 год в нашем личном пространстве, то я тебе отвечу: это отъезд старшей дочери в Чехию. Слишком рано Настенька возжелала самостоятельности: сама выбрала страну, где хотела бы доучиться в школе и затем поступить в ВУЗ, сама учила язык и ходила на курсы. Хорошо, когда у родителей есть возможность дать своим детям хороший старт, плохо, что таких родителей меньшинство. Остальные - не могут, и в том чаще всего не их вина. Иногда из-за подобных мыслей я чувствую смутную неловкость.
  К счастью, наша Настя - не пустой прожигатель жизни. Она учится. Она подрабатывает. Ей все реже нужны наши деньги. Если со мной, если с нами что-нибудь случится, она не пропадет. Это хоть немного утешает.
  Однако в 2018 году произошло еще кое-что - Долорес О"Риордан, солистка группы The Cranberries, покинула сей бренный мир. Находясь в глубокой депрессии, будучи в состоянии алкогольного опьянения, она захлебнулась в ванне. Если бы я не был чужд национальных предрассудков, я бы сказал, что она умерла, как настоящая ирландка. Но вот, я все-таки это сказал...
  Я всегда отдавал себе отчет в том, что моя Долорес-спасительница и реальная певица Долорес - не одно и то же, но с момента трагической гибели О"Риордан два персонажа окончательно соединились в моем сознании в нечто единое. С тех пор я научился отчетливо слышать голос своей защитницы, когда пожелаю, без помощи аудиоустройств.
  
  Я вспоминаю об этом, стоя возле свежей могилы, сплошь покрытой ритуальными венками. Рядом в подмерзшую землю воткнут деревяный крест, а к нему прибита металлическая табличка с надписью: "Игорь Алексеевич Ковальчук, дата рождения - дата смерти". Возле меня - невысокая курносая чернявая женщина, одетая в потертое пальто, тихо всхлипывая, смахивает слезу - Ира, младшая сестра Гарика. За всю свою жизнь я пересекался с ней пару-тройку раз, и то в студенческие годы, тогда она была мало чем примечательной угрюмой школьницей. Сейчас она кажется еще менее примечательной, но при этом более мрачной и... раздавленной. Сегодня утром Ира встречала меня на вокзале, и я ее не узнал. Честно говоря, я так же никак не могу отчетливо представить себе лицо Гарика. Сестра покойного держит в руках синюю папку. Может, в ней есть его фото?
  Мне очень хочется вырвать у нее папку, яростно распахнуть, заглянуть внутрь, но я сдерживаю глупый и недостойный порыв, и, чтобы немного отвлечься, устремляю взор вдаль. Над кладбищем стоит легкая туманная дымка, она окутывает неисчислимое множество свежих могил. В каждый земляной холм воткнут флаг. Солнце, выглянувшее в прорез между плотными тучами, странным образом подсвечивает их, и создается впечатление, что это вовсе не флаги, а причудливые светящиеся заледенелые пятна. Мне приходит в голову словосочетание "трупные огни". Бесчисленные трупные огни - красные, синие, белые - зловеще мельтешат в холодном тумане. Через три могилы от нас пожилая женщина с непокрытой седой головой полулежа обнимает покосившийся крест, ее спина и плечи бесшумно сотрясаются.
  - Знаешь, мама так радовалась, что Игорек закончил военную кафедру, - говорит Ира, - что в армию рядовым не надо идти и вообще в нее не надо, тогда ведь сам помнишь, что творилось, а тут вдруг через столько лет понадобился как специалист. Он и по специальности-то никогда не работал, всю жизнь на станках пахал.
  "Никто из нас не работает по специальности", - думаю я, а вслух говорю:
  - Да, Гарик единственный из нас пошел на военку.
  - Его в закрытом гробу хоронили, я даже не уверена, что там он, - всхлипывает Ира, - хорошо, что родители не дожили...
  Не глядя на Иру, я треплю ее за плечо. Мне трудно смотреть на эту маленькую несчастную женщину.
  Могила находится на краю кладбища, и совсем рядом проходит дорога - в дымке высится темное пятно билборда. Отсюда не видно, что на нем изображено, но мы проезжали мимо него на такси, и я успел прочитать бравурно убогую рекламу на щите. Там был изображен мужчина в военном обмундировании с автоматом, и рядом - надпись: "Ты же мужик. Будь им. Служи по контракту!"
  В памяти вспыхивают события четвертьвековой давности: вечеринка по поводу закрытия летней сессии, окончившаяся дракой, и провоцирующий тихий призрачный шепот: "Аннигиляция... давай, врежь ублюдку... мы хотим есть... докажи, что ты мужик... накорми нас... ты не виноват... это они тебя провоцируют... будь мужиком, начисть засранцу рожу... чтобы он не ударил первым, ударь его первым ты... пусть знает свое место... накорми нас..."
  - Мама все внуков хотела, все доставала Игорька, когда, мол, женишься, отстала только, когда я Ольку родила, - возвращает меня в настоящее Ира, и я вздрагиваю.
  Маленькая женщина смахивает подрагивающей рукой очередную слезу, и, уставившись на металлическую табличку, продолжает говорить:
  - А я сейчас рада, что у него не было детей. Олька, когда узнала, что дядя Игорь погиб, три дня ревела. А что было бы если...
  Ира замолкает, а до меня доносится вкрадчивый голос:
  "Аннигиляция... больше сирот - больше аннигиляций... мы хотим есть..."
  По спине, вдоль позвоночника, бежит обжигающий мороз, руки непроизвольно сжимаются в кулаки - жесткие холодные пальцы впиваются в ладони, в виски будто втыкаются раскаленные иглы. Повсюду, над каждой могилой туманная дымка сгущается, закручивается в плотные продолговатые вихри, вылепливает из себя мглистые тела - Рой снова здесь, снова преследует меня!
  Я кошусь на Иру - она, не замечая теней, произносит бессильно:
  - Я не понимаю, ради чего это все? На нас ведь никто не нападал. Кого мы там освобождаем?
  "Аннигиляция, нам нужно есть, - отвечает коллективное Оно, - кто-то умирает, кто-то плачет, кто-то жиреет, кто-то веселится... аннигиляция..."
  - Его так долго всей страной выбирали, считали таким умным, а мне иногда кажется, что он совсем тупой... - говорит Ира, а Рой приходит в движение, и над тенями яростно мельтешат трупные огни - красные, синие, белые, и коллективное Оно возражает маленькой женщине:
  "Он не тупой. Гаранты гарантируют..."
  Тени приближаются, тени обступают нас, там, где у них должны быть лица, вспыхивают десятки злобных золотистых огоньков, и я, прикусив до крови нижнюю губу, мысленно взываю к Долорес-спасительнице. Прекрасный меццо-сопрано тут же возникает внутри моего разума, распространяется приятной теплой вибрацией по всему телу, мой организм превращается в мощный ментальный излучатель и начинает постепенно разгонять мглу, заставляет Рой отступить - отовсюду слышатся бессильные и злые шиканья. Злобные огоньки гаснут, я смотрю на седую женщину, обнимающую могильный крест, и Долорес-спасительница поясняет:
  
  Another mother"s breaking
  Heart is taking over
  
  "Да, - соглашаюсь я, - еще одно сердце матери разбито..."
  Долорес-спасительница продолжает петь, и тени шипят все яростней и яростней, прячутся в призрачной дымке.
  
  When the violence causes silence
  We must be mistaken...
  
  "Мы все равно достанем тебя! Тебя и твоих детей, твою жену и твоих знакомых, всех вас аннигилируем, - доносится слабеющий шепот. - Мы вернемся... мы обязательно вернемся..."
  Боль в висках затихает, я оглядываюсь по сторонам и облегченно вздыхаю - тени исчезли.
  - Что-то не так, - спрашивает Ира, с тревогой глядя на меня.
  - Все нормально, - отвечаю я, - у тебя есть фотография Гарика?
  Ира кивает, открывает синюю папку и отдает ее мне. В верхнем правом углу я вижу фото: лысеющий широколицый мужчина печально улыбается, в карих глазах, обрамленных тонкими морщинками, будто читается какая-то потусторонне жуткая мудрость, какое-то запредельно страшное понимание того, что все в этом мире обречено и уже ничего нельзя изменить. Я долго всматриваюсь в лицо товарища, на котором лежит тень глубокого фатализма. Кажется, он не был таким четверть века назад... или все-таки уже тогда в нем прорастали первые семена мрачной безысходности? И фантомный голос из прошлого - голос Гарика - шепчет мне на ухо: "Знаете, какая там еще фишка? Эту тварь, этого долбаного клоуна, видят только дети или только те, кого Оно может и хочет убить. Остальным - побоку! Эта тварь как бы договорилась со всеми: я забираю и убиваю тех, кого мне надо, а вы меня не замечаете, вы делаете вид, что все пучком, и тогда я вас, может, не трону".
  Я отвожу взгляд от фото, обращаю внимание на белый, слегка помятый лист бумаги с двумя абзацами текста. Оба заключены в кавычки. Я догадываюсь, что это цитаты, и читаю первый абзац:
  "Дерри - холодный, Дерри - бесчувственный, Дерри глубоко плевать, жив кто-то из них или умер, Дерри без разницы, взяли они верх или нет над Пеннивайзом-Клоуном. Жители Дерри так долго жили с Пеннивайзом во всех его обличьях... и, возможно, каким-то безумным образом начали понимать его. Он им нравился, они в нем нуждались. Любили его? Возможно. Да, возможно и такое".
  Я поднимаю глаза на Иру и моих губ касается невольная улыбка.
  - Узнаю Гарика, - говорю я, затем читаю второй абзац:
  "Мне нравятся многие наши ровесники, взятые в отдельности, - сказал он. - Я не выношу и презираю мое поколение, Салл. Нам представлялся случай все изменить. Нет, правда. Но мы согласились на джинсы от модельеров, на пару билетов на Марию Карей в мюзик-холле Радио-Сити, "Титаник" Джеймса Камерона и жирное пенсионное обеспечение... Знаешь, какова цена проданного будущего, Салл-Джон? Ты не можешь по-настоящему вырваться из прошлого. Ты не можешь по-настоящему преодолеть его".
  Словосочетание "жирное пенсионное обеспечение" было перечеркнуто толстой красной линией.
  - Что это? - спрашиваю я, указывая на лист.
  Ира горько улыбается, какое-то время молчит, потупившись и изредка шмыгая носом, затем произносит:
  - Перед тем, как его забрали, Игорек сказал, что если с ним случится что-то нехорошее, то пусть на его могиле напишут одну из этих двух цитат, и он мне оставил вот эту бумажку. Сказал, что первая цитата - это из классического Стивена Кинга, а вторая, наоборот - из самого нетипичного его романа. Это были две любимые книги Игорька.
  - Первую книгу я узнал, - я вожу указательным пальцем по красной линии, перечеркивающей часть текста, - а откуда вторая цитата?
  - Из "Сердца в Атлантиде", - говорит Ира, - знаешь, я пыталась ее прочитать, но так и не осилила, никогда не понимала, почему Игорьку так нравился Кинг. Как будто ужасов в настоящей жизни мало.
  - А почему здесь зачеркнуто?
  - Это он зачеркнул, - Ира, хмыкнув, пожимает плечами, - сказал, что если я выберу вторую цитату, то на надгробной плите "жирное пенсионное обеспечение" нужно будет обязательно перечеркнуть. Он меня своими напутствиями тогда чуть до истерики не довел. Знаешь, какую он хотел песню на своих похоронах?
  - Какую? - спрашиваю я.
  - Доунт спик. Он никогда не любил эту песню, - Ира нервно смеется, - а перед тем, как его забрали, сказал, что если с ним случится что-то нехорошее, то не надо никаких пафосных слов, пусть просто играет доунт спик. Оно ж так и переводится: не говори. Он очень не хотел над своей могилой всяких красивых речей.
  - Исполнили последнюю волю? - спрашиваю я.
  Ира, поджав губы, отрицательно качает головой и по ее щеке медленно стекает новая слезинка:
  - Я хотела сделать, как велел Игорек, а потом, дура, вспомнила про Диму. Он с вами учился, ты же помнишь?
  Я киваю.
  - Он теперь большая шишка, зампредседателя областного собрания, - Ира смахивает слезинку. - С деньгами у меня не очень хорошо, думала, дура, поможет по старой дружбе. Он, конечно, помог, но только сделал все по-своему. У него есть канал в Телеграме, называется "Димон жжет", он туда выкладывает всякие разные видео и свои заметки. Вот ради поста на своем канале он и устроил самое настоящее представление. Красивое представление: почетный караул, три трубача, маленькая трибуна, прощальные слова, все эти флаги с нерусскими буквами, выстрелы в небо, венки... вон, видишь сколько... и хоронили под музыку, под "Господа офицеры". И все это на видео снималось...
  Ира осекается, и мы стоим молча несколько минут. Я не решаюсь продолжить разговор. Наконец, маленькая женщина говорит:
  - Спасибо ему, конечно, но только Игорек не так хотел. Я потом через неделю сюда одна пришла и на телефоне доунт спик включила... знаешь, как я тогда ревела... ты не представляешь, как я тогда ревела... слава богу, родители не дожили... и, главное, я не понимаю, ради чего это все?..
  - По-моему, никто не понимает, - говорю я, обреченно вздыхая, - даже те, кто это устроил.
  - А еще, знаешь, чего я не понимаю? - в глазах маленькой женщины вспыхивает внезапная ненависть. - Говорят, Дима живет не по доходам; говорят, он квартиру снимает для юноши, с которым развлекается. Но это ладно, это могут быть просто грязные слухи, может, это и неправда вовсе, только вот что я точно знаю, у Димы есть сын, и он учится в Бельгии и бывшая жена у него теперь гражданка Бельгии. И вот чего я совсем не понимаю, почему его сын там, а мой брат здесь? - Ира яростно выкидывает руку, тыкая дрожащим пальцем в земляной холм, сплошь устеленный красно-черными венками. - Я никогда этого не смогу понять!
  Я вспоминаю свою Настеньку, студентку Карлова университета, и мне становится не по себе и даже, вероятно, я испытываю нечто похожее на стыд. Чтобы скрыть неловкость, спрашиваю:
  - Какую из двух цитат ты выбрала?
  - Первую, наверно, - говорит Ира, успокаиваясь и хмыкая, - там букв меньше - резчик меньше денег возьмет. У меня сейчас тяжело с деньгами, Саша. Сам знаешь, родился - плати, умер - снова плати. Выплаты за погибшего мне не полагаются, я ведь не мать, не дочь, не жена, а Диму я больше просить не хочу. Он, конечно, все сделает по высшему разряду, но не так, как Игорек завещал... нет, не хочу. Но если хочешь, я могу дать тебе номер Димы, позвонишь ему, ты ведь с ним давно не виделся.
  Я качаю головой, достаю из внутреннего кармана кожаного тренчкота толстый портмоне и, не считая, извлекаю из него пачку пятитысячных банкнот, беру ладонь маленькой женщины, кладу в нее пачку и сжимаю ладонь в кулачок.
  - Сделай обе надписи, - говорю я, - с обеих сторон плиты.
  - Что ты! - протестует Ира. - Я же не выпрашивала, я просто к слову...
  - Сделай обе надписи, - настойчиво повторяю я, - сделай, как хотел Гарик. Не зови никого: ни Димона, ни кого бы то ни было другого, кто тебе неприятен. Сделай так, как хотел твой брат. Если не будет хватать, напиши, позвони, я перешлю еще.
  Маленькая женщина растерянно смотрит на свою руку, будто она никогда не держала столько денег сразу, а может, так оно и было, и вдруг заливается слезами. Я прижимаю Иру к груди, глажу по растрепанным волосам. Глажу молча. Глажу и смотрю на беззвучно трясущиеся плечи седовласой матери, через три могилы от нас вцепившейся мертвой хваткой в покосившийся крест, смотрю на трепещущие над погребальными холмами, подсвеченные солнцем, проступающие сквозь мглистое тело тумана трупные флаги-пятна - красные, синие, белые. Глажу долго, до тех пор, пока маленькая женщина не перестает всхлипывать. Я предлагаю зайти на могилу моих родителей, а потом пойти куда-нибудь посидеть и еще немного пообщаться. Ира приглашает к себе домой, говорит, что хочет познакомить меня со своей дочкой. Я соглашаюсь, но предупреждаю, что зайду от силы на час-полтора, потому что поздним вечером мне нужно на поезд. Я возвращаюсь в столицу.
  
  
  В купе спального вагона я один. На второе место не нашлось покупателя, и это безмерно радует. Меньше всего мне сейчас хотелось бы лицезреть какого-нибудь жлоба, слушать сперва пустую болтовню, а потом - громкий храп, и не дай бог вдыхать запах вонючих нестиранных носков.
  Моложавая проводница, приятно улыбаясь, предлагает меню на выбор. Я отказываюсь, и она покидает купе. Я хочу быть один. Я не желаю, чтобы меня тревожили до утра. Если бы летали самолеты, я уже был бы на полпути к столице. Но самолеты не летают - над моей малой родиной бесполетная зона уже как десять месяцев.
  "Может, это к лучшему, - думаю я, - будет время посидеть в одиночестве, поразмышлять".
  Вот только о чем, о чем размышлять? О том, как остановить весь этот кошмар? О том, как противостоять вселенскому злу? И сразу же всплывает ответ: никак. Всегда всплывает один и тот же безальтернативный ответ - всплывает как минимум добрые четверть века. Коллективное Оно, этот вездесущий Рой, эти всевидящие тени через своих посредников, через гарантов выучили нас абсолютной беспомощности, внушили нам, всему нашему поколению, да и предыдущему поколению тоже, что ничего нельзя изменить, все бесполезно. Лучшее на что мы способны, это сбежать, при условии, разумеется, что имеются соответствующие средства и возможности. И это, действительно, самое лучшее, что мы можем сделать и до чего мы можем в принципе додуматься. Так поступил Серега.
  А вот Гарик поступил по-другому. Гарик оказался фаталистом. Гарик смиренно принял свою судьбу, потому что, наверное, яснее ощущал ту ужасающую безысходность, нависшую над всеми и каждым. Видимо, это давило на него таким тяжелым грузом, что ему проще было умереть, чем сопротивляться. Но и это не самое худшее. Гораздо хуже быть Димоном, малым демоном на службе у люцифера. Гораздо хуже подписать контракт с тенями и стать гарантом: кормчим для стада и кормителем для Роя. В моем субъективном восприятии - это стопроцентно хуже.
  Я пытаюсь визуализировать перед внутренним взором лицо Димона и не могу. Какой он сейчас? Как он, черт возьми, сейчас выглядит? Надо будет посмотреть его телеграм-канал, надо будет убедиться, что я не ошибаюсь, что он стал еще большим мерзавцем, чем прежде, что хуже таких как он в принципе быть не может...
  А потом я внезапно вспоминаю слова Гарика из далекой осени двадцатипятилетней давности, слова, которые сегодня уже приходили мне на ум: "Эту тварь, этого долбаного клоуна, видят только дети или только те, кого Оно может и хочет убить. Остальным - побоку!"
  Остальным - побоку! Остальные в той или иной степени делают вид, что ничего не происходит. Вряд ли эти остальные взяли от предыдущих категорий самое худшее, но уж точно - самое ничтожное. Подобно Сереге, они сбежали, но только не вовне, а вовнутрь, они все так же постят котиков в интернете, все так же ходят по кафешках и киношкам, все так же ездят в отпуска на море или по выходным за город на шашлыки, если, конечно, у них есть на все это деньги. Чем больше денег, тем больше возможностей не обращать внимание на надвигающуюся катастрофу. Но и без денег тоже можно не обращать внимание. Просто это труднее делать... но, если сильно постараться - можно.
  Подобно Гарику, они фаталисты, они понимают, что ничего не изменишь. Но, в отличие от Гарика, они не способны признать неправильность и неправедность происходящего, потому что если признают, они будто окажутся на дне Марианской впадины и тут же будут раздавлены многотонным грузом осознания своей собственной убогости, а этого они, опять же в отличие от Гарика, не могут себе позволить ни при каких обстоятельствах, поэтому до последнего будут делать вид, что все идет своим чередом, что фатальность эта самая прекрасная из всех возможных фатальностей, и что их безысходность - самая лучшая безысходность в мире.
  Подобно Димону, часть из них будет, вероятно, украдкой радоваться злоключениям тех, кого назначили врагами, или радоваться тому, что на фарш сегодня пустили не их, а кого-то другого, и тем самым будут поддерживать непрерывные аннигиляции, кормящие теней, будут поддерживать гарантов малых и гарантов больших, и уж тем более - самого-самого главного гаранта. Но если Димон находился где-то наверху трофической цепи, то они - даже не в середине, и являлись они даже не мелкой рыбешкой, а просто придонным планктоном с чувством пассивной сопричастности к своим потенциальным палачам. Они будут видеть и обожать пожирателей, но в упор не замечать пожираемых до тех пор, пока сами не окажутся в чьей-нибудь зубастой пасти.
  Мы, наше и предыдущее поколение, так кичились нагрянувшей свободой, орали про перемены, которые требуют сердца и все прочие органы, потешались над рабскими идолами прошлого, а в результате оказались гораздо большими конформистами, чем наши деды и прадеды, чем наши бабушки и прабабушки. Теперь, спустя четверть века, я это точно знаю.
  "А что же я сам? - возникает неприятно скребущая мысль. - Что же я сам? Все варианты перечислены. Все тропки протоптаны. По какой проследовать?"
  Я понимаю, что на самом деле ничем не лучше тех, о ком рассуждаю. Просто я все еще стою на распутье и потому могу оценивать и судить других, но стоит только сделать первый шаг...
  Самое ужасное состоит в том, что его все равно придется сделать. Выбор неотвратим. С чего же тогда начать? Наверное, с того, что отвергнешь в первую очередь, что отсечешь от себя без колебаний. Нужно всего на всего убедиться, что мое предположение относительно Димона абсолютно верно. Ничего сложного в этом нет, стоит просто просмотреть контент канала, который ведет бывший однокурсник или, возможно, ведут за него, или помогают ему вести, корректируют, исправляют, и все станет предельно ясно.
  Я беру телефон и обнаруживаю, что батарея почти на нуле.
  "Ладно, - ставлю телефон на зарядку, - отложим на потом".
  Я выключаю свет, ложусь на кровать, закрываю глаза и чувствую, как зверски устал за этот долгий день. Мерный стук колес убаюкивает и практически мгновенно затягивает в пучину тяжелых сновидений. Я проваливаюсь, падаю в темноту, пытаюсь закричать, но лишь беззвучно открываю рот. Вакуум со свистом вытягивает воздух из легких, сжимает грудную клетку так, что слышатся приглушенный хруст ребер и дробный треск рвущейся плоти, но никакой боли нет - и это ужасает до помутнения рассудка. Меня закручивает со страшной силой, мышцы деревенеют, превращаясь в мертвую спрессованную целлюлозную массу. Я пытаюсь пошевелиться, но не могу - падаю и падаю в бесконечную пропасть безвольным, постоянно уменьшающимся в объеме бревном, в центре которого будто находится черная дыра, с неуемной жадностью все пожирающая изнутри. И, наконец, когда я превращаюсь в тончайшую линию и, кажется, вот-вот достигну сингулярности, и перейду в какое-то иное состояние, из которого уже нет возврата в мир живых, падение в пустоту вдруг обрывается, я ощущаю мощный толчок, открываю глаза и оказываюсь посреди улицы какого-то странного провинциального городка.
  Я не сразу понимаю, в чем эта странность заключается. Старомодно, но элегантно одетые мужчины и женщины с беззаботным видом, улыбаясь и тихо переговариваясь друг с дружкой, бредут по потрескавшимся тротуарам. Группка резвящихся детишек прыгает с бордюров с обломанными краями на неровную, покрытую выбоинами дорогу, а затем - обратно на бордюры. Юная парочка обжимается на углу возле пекарни, над ними желтыми буквами, прямо на стекле витрины, выведено: "Продается".
  Я осматриваюсь: унылые, ветхие здания, осыпавшаяся штукатурка на поблекших фасадах, давно не ремонтировавшиеся крыши, раскиданный по дороге и тротуарам мусор, а во многих окнах виднеются надписи: "Сдается в аренду". Чувствуется запах горелого кофе и дешевых сигарет, воняет бензином и канализацией, но люди идут по разбитым тротуарам, будто не замечая разруху. И тут меня внезапно осеняет: они действительно ее не замечают. Возле пивной с поллитровыми кружками в мосластых лапищах гогочут мужики, а на противоположной стороне улицы перед разбитой витриной бутика с табличкой "Закрыто" на двери стоят две женщины и разглядывают дамские сумочки совершенно нелицеприятного вида.
  - Ох, смотри, какая классная, - говорит первая женщина, указывая на выцветшую куполообразную сумочку с оторванной ручкой, - прям по последнему писку! Хочу такую!
  - А мне больше вон та нравится, - говорит вторая женщина, тыча в сумку-ковш со вспоротым дном, - надо будет как-нибудь зайти купить.
  От шушукающихся подружек мое внимание отвлекает отдаленный грохот. Я всматриваюсь вглубь улицы. Что-то надвигается, что-то мерзкое и ужасное одновременно. Чудится канонадный гул и будто доносятся истошные предсмертные вопли, от которых леденеет кровь; будто кто-то горит заживо или с кого-то живьем сдирают кожу. Но люди не обращают никакого внимания на жуткие звуки, они продолжают заниматься своими делами как ни в чем не бывало.
  Гул стремительно нарастает, превращается в невообразимую какофонию, слышатся истеричные подвывания, отдаленно напоминающие пение, чувствуется легкий запашек тухлятины. Я вижу гигантскую оркестровую колонну, наползающую, точно жидкая вулканическая лава, на широкую улицу. Мое внимание рассеяно, и я не могу разглядеть людей, идущих в строю, все видится размытым и нечетким, не могу понять, какую мелодию напевает этот безумный шагающий хор, лишь неприятный запах все усиливается и усиливается. Мне не хочется знать, кто эти оркестранты, но, вопреки собственным страхам, я делаю над собой усилие, сосредотачиваюсь, прислушиваюсь - и музыка слаживается, с каждым новым интервалом становится различимей и узнаваемей, присматриваюсь - и понимаю, что по дороге идут мертвецы, и сотни и сотни шариков - красных, синих, черных, желтых, белых ќ- прицеплены к истлевшей одежде марширующих покойников и колеблются то вправо, то влево - будто море, состоящее из несметного числа разноцветных огоньков, излучаемых люминесцентным планктоном, что питается останками умерших морских животных; я не хочу принюхиваться, но в нос без всякой пощады бьет трупная вонь.
  Впереди колонны дефилирует нечто человекообразное. Я его определяю именно так, потому что не могу понять, человек ли передо мной или какая-то мимикрирующая тварь, мужчина ли это или женщина, живое ли оно в принципе; но что я стопроцентно осознаю: это Нечто внушает такой трепет, что его имя дóлжно писать с большой буквы.
  Лицо Нечто покрывает толстый слой белого грима, губы обведены жирными ярко-алыми линиями, веки глаз выкрашены в угольно-черный. Оно одето в синие брюки и синий пиджак с оранжевыми пуговицами, обуто на босу ногу в красные клоунские ботинки, а на лысую голову напялена нелепая бейсболка цвета хаки с эмблемой в виде оскалившегося черепа на переднем клине. В руках у Нечто длинная трость, которую оно крутит-вертит на разные лады. Время от времени оно поворачивается к строю шагающих мертвецов, пятится и, подергивая худощавым задом в такт музыке, энергично дирижирует тростью.
  Отрывистое гыгыканье заставляет меня повернуть голову, я вижу двух улыбающихся парней, один показывает другому что-то в мобильнике, оба разражаются смехом. Они не видят и не слышат того, что вижу и слышу я.
  А мертвецы - гитаристы, трубачи, флейтисты, барабанщики и просто рядовые певцы - продолжают бодро вышагивать, и запевало с заплесневелой потрескавшейся кожей на лице и пустыми черными глазницами шевелит посиневшими губами, открывает беззубый червивый рот - затягивает, плюясь трупными червями, песню:
  
  A vacation in a foreign land
  Uncle Clown does the best he can
  
   И следом сотни ревущих глоток подхватывают:
  
  You"re in the army now
  Oh-oo-oh, you"re in the army - now
  
  Нечто невероятно широко, как может быть только в кошмарных снах, разевает пасть, и из нее с натужным скрипом выдавливается белый шарик с лентой, раскрашенной чересполосицей в черные и оранжевые цвета. Существо подхватывает шарик, перебегает гуськом дорогу и оказывается возле пьющих пиво мужиков. Оно тыкает одного из них тростью в широкую спину. Коренастый брюнет с легкой сединой вздрагивает от неожиданности и роняет на асфальт поллитровую кружку - та, расплескивая пенящуюся жидкость, разбивается вдребезги. Он поворачивается, растерянно смотрит на странное Существо, часто шмыгая расплющенным, чуть скошенным набок носом.
  - Здравствуй, дружок! - говорит Нечто противно повизгивающим голоском, в котором однако чувствуется самая что ни на есть неподдельная угроза. - Не хочешь присоединиться к нашему веселому оркестру? Послушай, какая классная музыка!
  - Ну... не знаю... - произносит мужчина в замешательстве.
  - Ты же узнаешь эту мелодию? - спрашивает Нечто. - Понимаешь, о чем там поется?
  - Ну... типа прикольная песенка про армию, - говорит мужчина. - Когда я пацаном был, мы ее во дворе перепевали, смешно было.
  - Верно! - взвизгивает Нечто, растягивая ярко-алые губы в зловещей ухмылке и обнажая желтые заостренные зубы. - Смешно и прикольно! Присоединяйся к нашим веселым музыкантам! Они гастролируют по самым зажигательным точкам планеты. Возьми шарик!
  На шарике чернеет надпись: "Если не Пеннивайз, то кто?"
  Мужчина колеблется - нерешительно протягивает руку и тут же отдергивает.
  - Ты же настоящий мужик, реальный герой, - говорит с укором Нечто, - я это вижу, а наш оркестр именно для таких настоящих мужиков и реальных героев. Мы устраиваем просто бомбические концерты! Знаешь, как мы отжигаем! О-о-о, жжем прямо-таки самым натуральным напалмом! Давай к нам, тебе понравится! Ну же, возьми шарик!
  Мужчина решается, берет подарок - тут же его охватывает неистовая дрожь, черные волосы практически мгновенно обесцвечиваются и вылазят, кожа на лице и руках сморщивается, обугливаясь и обнажая бледно-коричневую кость, глаза, краснея и выкатываясь из орбит, с глухим треском лопаются - прыснувшая жидкость густо заливает побуревшие скулы. Новоявленный покойник цепляет шарик к засаленному воротнику рубашки, неуклюже шагая, выходит на дорогу, вливается в колонну мертвецов и, звучно постукивая кривыми зубами, завывает вместе с остальными:
  
  You"ll be the hero of the neighborhood,
  Nobody knows that you"ve left for good
  
  Мужики в недоумении оглядываются.
  - А где Максим? - спрашивает один из них. - Куда Макс пропал?
  - Да ладно, - говорит другой, - Макс молодец, Макс настоящий боец, Макс не пропадет, но на всякий случай помянем.
  - Я тут, кстати, анекдот в тему вспомнил, - говорит третий, - сейчас расскажу. Слушайте, короче...
  Он рассказывает анекдот, и над улицей разносится громогласный мужицкий хохот, на пару мгновений заглушающий песню марширующих мертвецов. Впрочем, это только для меня заглушается песня, остальные ее попросту не слышат. Я осматриваюсь и понимаю, что неправ. Дети перестали прыгать по бордюрам и с широко раскрытыми глазами, с неподдельным ужасом взирают на адское шествие. Дети, оказывается, так же как и я, видят то, что для взрослых остается незримым. Возможно, что-то они не понимают, но от их взора ничего не утаивается.
  Нечто тоже замечает детей и, отрыгнув на ходу синий шарик, семенит к ним.
  - Здравствуй, малышка, - говорит Нечто девочке лет десяти с длинными русыми косичками и в простеньком платьице розового цвета. - У меня для тебя подарочек. Возьми шарик!
  Девочка шугается, отпрыгивает от бордюра.
  - Ну же, возьми, - уговаривает Нечто, протягивая шарик, на котором написано: "Не будет Пеннивайза, не будет и Дерри".
  Девочка пятится, вертя головой, до тех пор, пока не упирается в стену дома.
  - У-у-у! - брюзжит Нечто. - Такая маленькая, а уже такая сучка! Ты не любишь Дерри! Ты деррифобка?
  Девочка готова расплакаться. Она снова вертит головой.
  - Тогда возьми шарик!
  Девочка, всхлипывая, закрывает ладошками лицо. Поморщившись, Нечто щелкает тростью о тротуар и недовольно произносит:
  - В воспитательный гробик ее! Мы тебя научим, маленькая сучка, любить Дерри!
  Откуда не возьмись появляются два скелета. Они, шагая в развалку и противно скрипя костями, несут небольших размеров продолговатый деревянный ящик, ставят его на покоцанный асфальт, открывают крышку, хватают малышку за косички и руки. Девочка визжит и отчаянно брыкается, но скелеты играючи кидают ее в неказистый гроб, захлопывают крышку и утаскивают.
  Между тем Нечто, желтозубо скалясь, пытается подарить шарик испуганному мальчишке. Мальчишка отказывается, и Нечто спрашивает строго:
  - Ты тоже хочешь в воспитательный гробик?
  - Нет, - чуть слышно отвечает мальчишка.
  - Тогда бери шарик!
  Губы мальчишки дрожат и кривятся, он щурится, пытаясь сдержать слезы, но они предательски текут двумя ручейками по запыленным щекам.
  - Бери, я тебе говорю, - настойчиво повторяет Нечто, - бери, мелкий засранец! Иначе окажешься в воспитательном гробике! Слышишь меня, пиздюк! Бери шарик!
  Мальчишка сдается, нехотя касается черно-оранжевой ленты - его сотрясает мелкая дрожь. Слезы тут же превращаются в кровавые подтеки, густыми клочьями выпадают волосы и слазит, шипя и трескаясь, кожа, затем отваливаются чернеющие и сморщивающиеся на глазах куски мяса, проходит еще немного времени, и маленький скелетик с синим шариком в костяшках присоединяется к замогильному шествию.
  А Нечто снова оказывается во главе колонны, снова дирижирует, и хор мертвецов под оглушительный бой барабанов дружно воет:
  
  Missiles flying over your head,
  If you want to survive, get out of bed
  
  Вдруг Нечто замечает целующуюся на углу парочку. Оно вскидывает руку вертикально вверх, и шеренги покойников, замолкнув, останавливаются, продолжая маршировать на месте.
  - Что за дела? - вопрошает Нечто визгливо. - Такой молодой и красивый парень и не среди моих молодцов!
  Оно, виляя задом и пританцовывая, приближается к паре, широко раскрыв пасть, натужно выхаркивает красный шарик и тыкает целующихся тростью. Девушка вскрикивает, а юноша, загораживая возлюбленную, спрашивает испуганно:
  - Что?! Что тебе?
  - Сынок, - говорит Нечто с наигранной заботливостью, - ты нужен Дерри.
  - Я никуда не пойду! - отвечает юноша.
  - Как! Как это возможно?! - восклицает Нечто. - Ты не хочешь стать барабанщиком? Взгляни на моих героических молодцов! Они барабанят по мембранам, сделанным из их собственной кожи!
  - Нет! - говорит юноша, и, кроме страха, в его голосе появляется также и решимость.
  - Тогда, может, ты хочешь пойти в трубачи? Мы тебя научим резво дудеть в трубу из бедренной кости. Человеческой бедренной кости! Или гитаристы! Гляди, какие гитаристы! Струны на их гитарах из самых что ни на есть натуральных сухожилий...
  - Я никуда не пойду! - почти по слогам произносит юноша и в его глазах, окончательно вытесняя первый испуг, вспыхивает злость.
  - Сынок, даже не пытайся нарушить мои планы! - Нечто скалится, обнажая острые вампирские клыки. - Своим отказом ты плюешь в коллектив, но если наш славный заупокойный вокально-инструментальный ансамбль плюнет в тебя, ты утонешь в гное. Я тебе это обещаю, сынок.
  - С какой это стати я обязан тратить свою жизнь на ваши дерьмовые планы! Что вы такого хорошего сделали, чтобы на вас тратиться?! - кричит юноша и бьет с размаху кулаком по шарику. Тот моментально лопается.
  - У-у-у! - сварливо верещит Нечто. - Какой негодяй! Еще и имущество портит! За такое пойдешь в рядовые горлопаны. Взять его! Сейчас ты по-другому запоешь!
  Из колонны выскакивают два мертвяка в лохмотьях. У одного вместо носа зияет дыра, из которой на полусгнившую верхнюю губу и далее на грязно-коричневые пеньки обломанных зубов стекает зеленая слизь, у второго нет левого глаза, а правый - с отсутствующим веком - полностью затянут бельмом. По редким блеклым волосам обоих покойников ползают насекомые, и над их головами жужжат просто-таки гигантские трупные мухи.
  Однако юноша не теряется и принимает боксерскую стойку.
  - А-ха-ха-ха! - истерично смеется Нечто. - Каков храбрец! Только один в поле не воин!
  Безносый мертвец выхаркивает зелено-коричневую жижу, которая с чавкающим хлюпом ударяет в лицо юноши, тот надрывно вскрикивает и отступает на шаг, закрываясь руками, опускается на колени, хрипит в ужасе:
  - Я ничего не вижу! Ничего не вижу!
  Нечто заливается леденящим хохотом гиены и восклицает:
  - Тебе видеть необязательно! Теперь я за тебя буду видеть! Потому что в Дерри я единственный смотрящий!
   Мертвецы хватают юношу под локти и утаскивают в колонну, а одноглазый еще и приговаривает:
  - Сейчас ты запоешь по-другому. Сраный говнюк, сейчас ты так запоешь! О, как ты запоешь!
  - Шагом марш! Песню запевай! - командует Нечто, и трость, свистя, описывает замысловатую дугу - смердящие шеренги приходят в движение, и над городом разносится разудалый рев:
  
  You"re in the army now
  Oh-oo-oh, you"re in the army - now
  
  Еще до конца не веря своим глазам, девушка кусает до крови кулак, а затем срывается с места, бежит, спотыкаясь, вдоль улицы и кричит что есть мочи:
  - Помогите кто-нибудь! Они забрали! Моего Ванечку забрали!
  А мертвецы под аккомпанемент гитар, барабанов и труб шагают дружно в ряд, и злобный рев отражается от вибрирующих стен и звенящих витрин, и гниющие кости яростно отстукивают по загаженной мостовой мелодию вечной смерти, и шарики... тысячи шариков - красных, синих, черных, желтых, белых - колеблются влево-вправо, влево-вправо, мельтешат, превращаются в размытые пятна, слепо ползущие к никому неизвестной цели.
  Девушка подбегает к подружкам, непринужденно болтающим возле разгромленного бутика, и кричит:
  - На помощь! Пожалуйста! Они его забрали!
  - Знаешь, дорогая, тебе этот фасон не подходит, все-таки в горошек лучше, чем в клетку, - говорит первая подружка, выдавливая из себя улыбку.
  - Ты в самом деле так думаешь? - спрашивает вторая, недовольно хмыкая.
  - Пожалуйста, помогите! - кричит девушка, и слезы - одна за другой, одна за другой - стекают с ее дрожащего подбородка.
   - Дорогуша, я никогда не посоветую тебе плохого, - говорит первая подружка, все так же улыбаясь.
  - Я на это надеюсь, - отвечает вторая, все так же хмыкая.
  Девушка бежит дальше - к парням, пялящимся в мобильник.
  - Помогите!
  - А! Ща я тебе еще один прикол покажу, - говорит первый парень, тыкая пальцем в телефон.
  Второй парень внимательно смотрит на экран, глаза его внезапно расширяются и он смеется, схватившись за живот:
  - Чё вытворяют, бля, а-ха-ха-ха, обделаться можно!
  - Он такой же как вы, - захлебывается рыданиями девушка. - Они забрали его, помогите!
  - Он такой же как вы, хнык-хнык, помогите! - плаксиво передразнивает Нечто, неведомым образом оказавшееся рядом.
  - Кто-нибудь! Неужели никто? - девушка, прикусив трясущиеся губы, беспомощно оглядывается.
  - Кто-нибудь! Пук-пук! Неужели никто? - снова передразнивает Нечто, а затем злорадно и торжествующе произносит:
  - Ты совершенно права, сладенькая, никто тебе не поможет. Нас никто не видит, если только я не ткну кого-то своей магической тростью. Ведь и ты со своим Ваньком ничего не желала замечать. До поры, до времени.
  Мимо девушки, обсуждая погоду на завтра, проходит пожилая пара: элегантно одетая в черное старушка и седобородый старик в кремовом костюме и шляпой с полями такого же цвета. Нечто срывает шляпу с головы старика и небрежно со смешком бросает на тротуар.
  - Ох, чертов ветер! - возмущается старик, поднимая и отряхивая шляпу. - Что-то погода портится.
  - И гром гремит, аж стекла звенят, - вторит ему старушка, - пойдем быстрей, дед, пока дождь не начался.
  Пожилая пара, опасливо озираясь по сторонам, спешно удаляется, а Нечто заливается безудержным хохотом, и шеренги мертвецов продолжают грозно и яростно горланить, поднимая тяжелую пыль и исторгая тошнотворную вонь.
  - Сладенькая, я прямо сейчас могу вогнать тебе промеж булок свой гниющий гонорейный отросток, и никто, слышишь, никто этого не заметит, - Нечто, похабно ухмыляясь, урчит, змеиный язык игриво шарится вдоль остроконечных зубов, внезапно вытягивается в длину на добрые три четверти метра и касается губ девушки, та в ужасе отшатывается, а Нечто, хохоча, откусывает собственный язык, и тот плюхается на тротуар, бьется в конвульсиях об асфальт, шипит и брызгается кислотой, которая, входя в реакцию с битумом, исторгает дурно пахнущий серо-коричневый дымок.
  - Никто не заметит! - повторяет Нечто глумливо.
  Девушка бросается наутек, но трость оказывается быстрее - подножка, хруст, падение и крик боли. Бедняжка с трудом поднимается на четвереньки и, шумно дыша, пуская алые пузыри, ползет, оставляя кровавый след. Щека, локти и колени у нее стесаны.
  - Ты, жалкая неудачница, одна и никто тебе не поможет! - говорит Нечто и пинает несчастную под зад клоунским красным ботинком.
  Девушка ныряет носом в асфальт - бордюр густо окропляется кровью.
  - Вы все жалкие одинокие неудачники!
  Я, отстраненно взирая на стонущую девушку, осознаю себя равнодушным наблюдателем, и мне становится стыдно и горько за свою безучастность, и тут же в голову приходит неожиданная мысль: "Одиночество и неудачи как-то связаны друг с другом. Мы все неудачники, возможно, оттого, что одиночки! Если мы перестанем быть одиночками, то, кто знает, вдруг мы перестанем быть так же и неудачниками? Вместе ведь легче противостоять любой даже самой страшной твари! Мы сумеем победить лишь тогда, когда поймем, что нам необходимо единство. Единство хотя бы в наших неудачах, в нашем горе и в наших страхах..."
  - Это кто у нас такой умник? Это что за крамольные мысли?! - слышится брюзжащий голос. - У меня просто уши сворачиваются от таких наглых экстремистских измышлений.
  Нечто оказывается рядом со мной. Белое лицо, ярко-алые губы, угольно-черные веки глаз и желтые в кровавых прожилках белки. Рисунок в виде черепа на бейсболке оживает, клацает зубами и подмигивает, а Нечто в упор злобно смотрит на меня. Оно угрожающе скалится, и острые зубы, кажется, шевелятся и живут своей отдельной от адского Существа жизнью.
  - Ты не должен нас видеть, - говорит Нечто, - до тех пор, пока я не коснусь тебя моей чудо-палкой - вот так!
  Оно с силой втыкает в мое плечо трость и рука содрогается, и острый болезненный импульс бьет в самый центр мозга, я пытаюсь закричать и не могу. Между тем рука немеет, и могильный холод растекается по мышцам, я чувствую, как тяжелеют, деревенея, пальцы, я не могу пошевелить ими.
  - Возьми шарик, - говорит Нечто и протягивает черный шарик, на котором написано кровью с жирными подтеками: "Альтернативы Пеннивайзу нет!"
  Я хочу отступить, хочу убежать, но ноги будто приклеились к дороге. Нечто разражается сатанинским смехом:
  - Ничтожество, взгляни на себя, ты же ни на что не способен, ты даже не можешь протянуть руку, чтобы взять мой маленький подарок. Но так уж и быть, ничтожество, кивни в знак согласия.
  Я отчаянно верчу головой. Я все еще могу вертеть головой.
  - Возьми шарик, - властно рычит Нечто, - заключи договор и стань гарантом! И все сразу у тебя наладится. Кивни, мерзавец!
  Мысли цепляются за слова Твари, и тут я вспоминаю, что Рой заключает контракты с гарантами во сне. Во сне!
  - Я сплю! - вырывается из моей глотки хрип. - Это все сон!
  - Не-е-ет! - возражает Нечто, разинув зубастую пасть, из которой несет разлагающимся на жаре мясом. - Я есть единственная реальность! Почувствуй, как пахнет моя реальность! Возьми шарик! Возьми его, выблядыш! Кивни! Кивни и возьми его!
  Перед глазами все плывет, и где-то дружно воет хор мертвецов:
  
  Night is falling and you just can"t see,
  Is this illusion or reality?
  
  - Возьми шарик, подонок! Возьми его! - ревет нечто в моих ушах. - Ублюдок, возьми шарик, тебе говорю! Возьми его!
  
  А заупокойный хор орет все громче:
  
   You"re in the army now
  Oh-oo-oh, you"re in the army - now
  
  - Сон! - выкрикиваю я. - Нет! Это сон! - и просыпаюсь.
  Левая рука затекла. Схватившись за нее, я с трудом усаживаюсь на кровать. Поезд, мерно стуча колесами, замедляет ход. Кажется, согласно расписанию, скоро должна быть получасовая остановка на какой-то никому неизвестной станции. Темно. На луну надвинулись тучи, и ее свет едва пробивается сквозь черную пелену. Я разминаю правой рукой затекшие мышцы левого предплечья, затем тянусь к выключателю.
  - Не включай! - произносит кто-то резко и хрипло.
  Я бьюсь затылком о стенку, зажмурившись, охаю. Голос знакомый, хоть и с хрипотцой. Это Гарик.
  "Я все еще сплю", - проносится дикая и успокаивающая одновременно мысль - медленно открываю глаза.
  На соседней кровати сидит он. Лунный свет таки находит слабенькую брешь в тучах и теперь тускло освещает купе. У Гарика нет ног. Левой совсем нет, а из правой - там, где должно быть колено - торчит обгоревшая кость. Его торс покрыт чем-то сплавленным. Видимо, раньше это были военная экипировка и одежда. Гарик улыбается левой половинкой рта, потому что вся правая половина лица обуглена. Он проводит смоляной рукой по черепу, будто хочет причесать отсутствующие волосы, смахивает пепел и хрипло произносит:
  - Хреново выгляжу, да?
  Я, сглотнув колючий ком, киваю.
  - Знаешь, как это произошло, - спрашивает Гарик. - Почти как в моей любимой книжке... почти. Хочешь процитирую?
  Я молчу. Молчу очень долго, и Гарик начинает цитировать:
  - "Вертолеты рухнули в десять. Примерно в два ноль пять Ронни Мейлфант первым воткнул свой штык в живот старухи, а затем объявил, что отрежет голову ебаной свинье. Примерно в четыре пятнадцать мир взорвался прямо в лицо Джону Салливану. Это был его великий день в провинции Донг-Ха, его такое-претакое замечательное шоу".
  Гарик отрывисто и хрипло смеется, а я по-прежнему молчу.
  - Знаешь, из какой это книги? - спрашивает он.
  Я собираюсь с мыслями и отвечаю. Отвечаю спокойно и размеренно, будто передо мной сидит реальный человек, а не полуобгоревший кусок трупа:
  - Живой или мертвый, в любом состоянии ты всегда сводишь все беседы к Стивену, мать его, Кингу.
  Гарик каркающе смеется, и единственный его глаз холодно поблескивает в тусклом лунном сиянии.
  - Молодец. Рад, что ты не теряешься. Ты не бойся, я больше к тебе не приду. Ты хотел меня увидеть. Ну вот, смотри. Смотри и делай выводы.
  - Какие выводы?
  - Ну как какие... - левая сторона лица покойника ухмыляется, а обугленная правая остается недвижимой угольной маской, - представь себе такое, перед тем как мой взвод накрыло, мы там в плен одного подстреленного взяли. Звали его, как меня - Iгор. А фамилия у него была Кузнецов. И сгорели мы вместе, лежали в трех метрах друг от друга. Смешно, правда: кацап Игорь Ковальчук и хохол Iгор Кузнецов в одной воронке. Мистеры Смиты, мать их. - Гарик смеется, будто кашляет, затем добавляет:
  - А ты делай выводы.
  - Я не знаю, что мне делать, - говорю я. - Не знаю. Что мне делать?
  - Это ты сам решай, - говорит Гарик. - Потому что если бы я знал, как правильно, так хреново бы сейчас не выглядел.
  Я киваю. А Гарик тихо произносит:
  - Мне пора. У моих хозяев скоро прием пищи, и меня уже ищут, меня затягивают обратно. Спасибо, что помог Ире. Ей тяжело одной племяшку растить. Теперь уж точно совсем одной.
  - Кто тебя ищет? - спрашиваю я. - Тебя ищет Рой? Ты его видел? Видел Рой? Видел их, после того как...
  - Мне нельзя об этом говорить, - отвечает Гарик. - Об этом нельзя говорить. Мне попадет, если я расскажу. Их никому нельзя видеть.
  Тьма окутывает Гарика, он буквально погружается в нее, тонет. Вот исчезает обрубок ноги, а следом - руки, образуется черная дыра посреди груди.
  - Почему? - спрашиваю я.
  - Потому что как на земле, так и на небесах, - отвечает мой студенческий друг, черная дыра на его груди расширяется, переходит на живот, расползается вниз и вглубь, - разве твоему взгляду доступна жизнь сильных мира сего? Зато главный гарант обещал нам рай, и мы туда попали, но этот рай хуже любого ада, лучше б я просто сдох.
  - Что там? - спрашиваю я, чувствуя предательскую дрожь в голосе.
  - Как на земле, так и на небесах, - говорит Гарик все тише и тише, и от него самого остается лишь одна головы, все остальное поглотила червоточина. - Там рай для немногих, для теней, а из нас они выкачивают самые страшные воспоминания, выкачивают до тех пор, пока мы не превращаемся в безумных голодных духов, и тогда нас, наконец, выбрасывают в небесный эфир, и мы с облегчением навсегда растворяемся в нем. Для одних мучения заканчиваются, а для других - только начинаются, потому что Рой для пропитания забирает в свой рай новые партии. Благо, в них нет недостатка.
  - Мы обречены, - говорю я, - мы все обречены. Даже после смерти.
  - Как на земле, так и на небесах, - исчезают лоб и нос, тухнет глаз, растворяется подбородок, тьма пока еще не сожрала лишь полусгоревшие, едва шевелящиеся губы, - чтобы изменить небесное, нужно изменить земное так, чтобы теням больше нечем было питаться. Но пока в одно и то же время будут те, кто любит баб да блюда, и те, кому отрывает взрывом ноги, будет и аннигиля...
  Гарик окончательно исчезает - и ничего больше не остается от студенческого друга. Меня накрывает тоска, хочется разрыдаться.
  - Подожди, - кричу я, - погоди еще немного! Не уходи! Мне нужно еще спросить! - и просыпаюсь.
  Левая рука затекла. Схватившись за нее, я с трудом усаживаюсь на кровать. Поезд стоит. Ночь. За окном - пустая платформа с ярким фонарем, под которым расположена одинокая скамья. Кажется, согласно расписанию, здесь должна быть получасовая остановка. Я разминаю правой рукой затекшие мышцы левого предплечья, затем тянусь к выключателю, но в последний момент передумываю включать свет - решаю, что платформенного фонаря вполне достаточно для освещения. Я смотрю на столик, на телефон, лежащий на нем, вижу, что он полностью заряжен.
  - Да, Гарик, - невольное бормотание срывается с моих уст, - я знаю, какую книгу ты цитировал. Теперь я просто обязан ее прочитать. Но сперва мне нужно взглянуть на контент нашего бывшего однокурсника. Я хочу убедиться.
  Я снимаю мобильник с зарядки, открываю Телеграм, в поисковой строке ввожу имя канала: "Димон жжет".
  
  Димон
  Какое событие из нашего личного я назвал бы самым важным в 2017 году? В том году ты получила второе высшее образование. Теперь ты у нас дипломированный психолог. Ты говоришь, что наконец нашла себя в своей новой специальности, хоть она и не приносит нормальный доход. Хорошо, когда можно позволить себе заниматься тем, чем хочешь, не боясь остаться без куска хлеба. Плохо, что так делать могут отнюдь не все.
  В том же году Долорес О"Риордан поведала миру о том, как создала свой самый главный хит. Мотивом для написания песни стал теракт, произошедший в марте 1993 года. В результате взрывов бомб в людном месте в Уоррингтоне более пятидесяти человек получили ранения разной степени тяжести, а трехлетний Джонатан Болл и двенадцатилетний Тим Перри погибли. Ответственность за акцию взяла на себя Временная ИРА.
   "Мы ехали в туристическом автобусе, и мы проезжали рядом с местом, где это произошло, - говорила Долорес. - Это по-настоящему потрясло меня, хотя я была совсем молодой. Я ясно помню, как меня шокировало то, что невинные дети оказались втянуты в эту ситуацию. И вот я, молодая женщина, говорю: "It"s not me". Несмотря на то, что я родом из Ирландии, я не имею никакого отношения к этому. Быть ирландкой было довольно сложно, особенно в Великобритании, где существовало такое напряжение".
  
  Я вспоминаю об этом, когда вижу фото разрушенной многоэтажки. Ракета попала в жилой дом, погибли десятки человек, в том числе и дети. Это фото размещено в телеграм-канале "Димон жжет". У поста есть название, жирными буквами написано: "Доигрались, клоуны!".
  Сам Димон неплохо выглядит. Я не помню, как он выглядел в юности, но сейчас с аватарки на меня смотрит холеное самодовольное лоснящееся лицо многажды заслуженного чиновника. Аккуратно зачесанные назад русые волосы. Глаза выцветшие и ничего не выражающие. Пустые глаза. Пухловатые щеки и немного мясистый нос, капризные губы и двойной подбородок, свидетельствующий о хорошем питании. Неплохо. Очень даже неплохо.
  "Ты им служишь, Димон?" - спрашиваю я мысленно.
  Краем глаза я замечаю движение. На платформе, под фонарем на скамье, кажется, кто-то сидит. Кто-то в старых кедах, рваных джинсах и грязном свитере. Но я не решаюсь повернуть голову, читаю пост.
  "Думаете, если это наша ракета, то это мы виноваты? - пишет Димон. - Нет, вина полностью лежит на вас, ублюдки. Вы и есть убийцы собственных детей. Если бы вы хотели мира, вы бы договорились с нами, вы бы приняли наши миролюбивые предложения, а теперь пожинайте, твари, то, что имеете".
  "But you see, it"s not me..." - шепчу я про себя, шепчу голосом Долорес-спасительницы.
  А за окном, на скамье уже нет кого-то в кедах, джинсах и свитере, вместо него уже сидит тень: черная, беспросветная, с злобно пылающими золотистыми огоньками там, где должны быть глаза. Но я не поворачиваю голову, я продолжаю читать.
  "Мерзавцы спутались с заокеанскими педиками, - отжигает Димон, - подставили свои немытые жопы и получили за это всратую печеньку. И как? Помогли вам их гейские ценности? За все приходится платить. Вы платите за это своими детьми! И в том не наша вина! Блудные младшие братья и сестры, вы еще приползете на коленях обратно в семью!"
  "It"s not my family..." - возвещает Долорес-спасительница за меня.
  Черная тень подымается со скамейки и медленно плывет к окну поезда. Черная тень нашептывает страшные молитвы, но я не желаю их слышать и слушать, не хочу, чтобы инфернальные письмена выжигались в клетках мозга. На виски давит свинцовым грузом, но я противлюсь боли, не впускаю ее. Тень все ближе и ближе, левитируя, надвигается, закрывает свет фонаря, и, кажется, ее замогильное дыхание расплывается по стеклу, и само стекло покрывается неровной коркой инея и потрескивает. А я продолжаю читать.
  "А все из-за того, что вами правят клоуны, - пишет Димон, - и самый главный ваш гетман - типичный клоун. Кем он был до этого? Правильно - клоуном! Клоуном и остается. Клоун на уровне символов - это нечто непостоянное, я бы сказал, даже хтоническое, это вселенское зло. Это на таких как он - на заднеприводных клоунах - лежит вся ответственность за смерть детей, а не на нас. Не надо было нас провоцировать своими цирковыми ужимками.
  Мы же являемся вашей полной противоположностью. Мы несем свой мир, мир света, во тьму. И мы донесем его до каждого выродка. Такова цель нашей спецоперации. И она будет доведена до конца. Я гарантирую это. Мы все гаранты этого, от малого до самого Верховного".
  "Нельзя смотреть в окно! Только не смотреть!" - думаю я и скролю пост, смотрю на количество лайков - их тысячи. И это внезапно пугает сильней, чем чертовщина за окном.
  "Больше лайков, больше смертей - больше аннигиляций", - нашептывает черная тень, и мглистые переливающиеся лапы тянутся ко мне, и стекло трещит сильней и сильней. Я понимаю, что если поддамся панике - считай погиб. Рой любит аннигиляции, Рой от них питается, мой страх делает его могущественней. Значит, сейчас все зависит от меня, от того, что в моей голове.
  "In your head... - подтверждает Долорес-спасительница, - in your head..."
  А я, чувствуя, как тяжелый холодный пот стекает по вискам, пропускаю середину текста и читаю последние абзацы:
  "Не только ваши дети, но и наши пацаны на вашей скотской совести, - пишет Димон. - Я недавно похоронил товарища (переходи по ссылке на видео торжественных похорон здесь, не забываем ставить пальцы вверх), лучшего, можно сказать, моего друга - Игоря Алексеевича Ковальчука. Мы были знакомы со студенческой поры, и уже тогда я его называл уважительно исключительно по имени-отчеству. Потому что он всегда был настоящим патриотом. В отличие от других остолопов, мы с ним уже в те времена, в ранней молодости, осознавали дегенеративность чужеродной и, не побоюсь этого слова, пидорско-куколдистской культуры, которую нам навязывали внешние враги вместе с пагубными переменами, чуть не угробившими нашу великую державу. Наша любимая застольная песня, между прочим, была "Господа офицеры", и полагаю, что на этой..."
  Я отрываюсь от экрана и чувствую, как кровь приливает к щекам. Гремучая смесь из стыда и гнева вытесняет страх. Я слышу голос Гарика четвертьвековой давности, когда все началось, когда мы курили на балконе в роковой предновогодний вечер: "Димон, ты меня долго еще доёбывать будешь? Я понимаю, что тебе по приколу, но, будь так добр, завали свое хлебало, мне и без тебя дерьмово".
  "Завали хлебало, Димон", - я закрываю телеграм-канал.
  "Потому что ты никогда не умел отличать предоргазменные женские стоны от воя матерей над убитыми детьми", - я открываю поисковик и вбиваю "Сердца в Атлантиде".
  "Потому что все мы были в юности откровенными придурками, но некоторые придурками так и остались", - я нахожу торрент-ссылку на pdf-файл и кликаю на скачивание, а потом поворачиваю голову, смотрю с презрением в окно. Там никого нет. Ночь. Платформа. Фонарь. Скамейка. Бессмысленный, но отнюдь не тусклый свет.
  Поезд трогается. Я еду домой, к Рите.
  
  Я, Рита и Долорес
  В 2013 году наша младшая дочь Алена пошла в первый класс. Чуть позже в декабре того же года Долорес О"Риордан в последний раз выступила на рождественском концерте в Ватикане, где среди прочего исполнила и Happy Xmas, или War Is Over. Эта рождественская песня Джона Леннона и Йоко Оно была выпущена отдельным синглом в 1971 году в самый разгар Вьетнамской войны. С тех пор ее часто записывали и перепевали другие артисты и певцы.
  
  Я вспоминаю об этом примерно за полчаса до боя курантов. Я вспоминаю об этом, заканчивая свой пространный рассказ. Я вспоминаю об этом, держа Риту за руки и глядя ей в глаза. Мы сидим за столом друг напротив друга, сидим на кухне. На столе два скромных салата, бутерброды с красной икрой, пюре с котлетами, сок, шампанское. На стене над холодильником беззвучно работает телевизор. В квартире, кроме нас, никого нет. Впервые за всю совместную жизнь мы встречаем новый год только вдвоем. Алена ушла праздновать к друзьям, Настя в Чехии, Серега, Инга и их сынишка Вовка тоже вне досягаемости, мои родители умерли, родители Риты в другом городе.
  Мы одни. Мы. Только мы...
  - Теперь ты можешь смело звонить в психушку, - говорю я.
  - Знаешь, за последний год произошло столько сумасшедшего, что твоя история не кажется совсем уж безумной, - Рита улыбается.
  Я люблю ее улыбку: мягкую, всегда доброжелательную. И я говорю ей об этом.
  - Тем не менее, оказывается, самый сладостный поцелуй в твоей жизни был с какой-то Маринкой, - говорит Рита, но без злости, без укора, даже без шутливой задиристости.
  - Надеюсь, это единственный обнаруженный недостаток в моем повествовании? - говорю я. - Ведь я даже не помню, как она выглядит. Парадокс: пережитые эмоции ощущаются так, будто это было вчера, а ее лицо забыто, какое-то мутное пятно вместо лица.
  Рита снова улыбается:
   - Вот поэтому я с тобой до сих пор и живу. Для меня, как дипломированного психолога, ты являешься очень интересным экземпляром.
  - И к какому заключению, как дипломированный психолог, ты можешь прийти? - спрашиваю я. - Коллективное Оно - это плод моей фантазии?
  - Думаю, все сложней, - отвечает Рита. - Скорее, это результат взаимодействия психики с окружающей социальной средой. Когда-то ужасы средневековой жизни порождали видения Страшного суда, ада, суккубов, инкубов, дьявола-искусителя, и молитвы помогали отогнать от себя злые чары. Почему же ужасы современности не могут вызывать того же самого, но только с поправкой на постмодернистскую эпоху? Вместо дьявола - коллективное Оно, вместо молитв - песни Долорес. Теперь понятно, почему сегодня по скайпу ты проверял не поменял ли Сережа рингтон на своем телефоне, и заставил Настю поставить что-нибудь из The Cranberries.
  - То есть ты все-таки полагаешь, что это чистая фантазия?
  - Я так не говорила, - мягко возражает Рита, - я говорю про взаимодействие с социальной средой. Для средневекового человека черти были реальностью. Вот ты сам посуди, что предшествовало появлению Роя? Разрыв с первой любовью и угроза отчисления из ВУЗа, депрессия и суицидальные мысли, просмотры фильмов ужасов и пересказы кинговских новелл твоим другом, прочтение газет и внезапное осознание того, что мир лежит во зле, ко всему этому добавляется абсент и наркотические вещества. Вот тебе и триггер, запустивший процесс. Но это не так уж и плохо. Многие люди в прошлом добивались успеха, веря, что бог уберегает от зла и помогает. По-моему, с тобой произошло нечто подобное, твоя вера двигала тебя. Специфическая вера в век неомагического мышления.
  - Но если это чистая фантазия, - медленно произношу я, - и все это только в моей голове, то как, скажи-ка на милость, я услышал от Гарика, явившегося мне в купе, цитату из "Сердца в Атлантиде", из книги, которую я никогда до этого не читал? Я проверял, это цитата из повести "Ради чего мы во Вьетнаме", совпадение слово в слово.
  - Я не утверждаю, что это чистая фантазия, я говорила про взаимодействие человеческой психики с окружающей социальной средой, а это не одно и то же, - терпеливо разъясняет Рита. - А что касается удивительного совпадения... хм... у меня нет быстрого ответа, сам помнишь, есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.
  - Ладно, каждый остается при своем, спасибо за сеанс психотерапии, - я подымаюсь из-за стола, - теперь мне срочно нужна еще и танцевальная терапия. Леди, вы не против танцев с джентльменами, даже если эти джентльмены не совсем джентльмены?
  - Не совсем джентльмены - моя любимая опция, - карие глаза Риты озорно блестят, - только музыку, чур, выбираю я.
  Я люблю ее глаза и говорю ей об этом.
  - Пусть будет что-то из нашей юности, - предлагает Рита, - Don"t Speak, например.
  - Пойду включу колонки, - говорю я.
  - Нет, не надо, - возражает Рита, - у меня на телефоне есть плейлист с хитами девяностых. Мы с тобой почти аскеты, посмотри на наш стол, мы бы могли позволить себе гораздо больше. Так что давай просто потанцуем под музыку из телефона.
  - Хорошо, когда аскетизм это личный выбор, а не проклятье без альтернативы, - говорю я, горько усмехаясь.
  - Телефон в спальне, я сейчас вернусь.
  Рита уходит. А я, помявшись несколько секунд, беру со стола мобильник, открываю Телеграм, ищу канал "Димон жжет". Наступает моя личная пятиминутка ненависти. Каждый раз я зарекаюсь не читать постов бывшего однокурсника и каждый раз не выдерживаю, иду к нему на страницу и насыщаюсь гневом, стыдом и презрением. И, кажется, это лишает меня страха перед тенями, гарантами и их верными слугами, это обесценивает их. Когда-нибудь, надеюсь, я научусь побеждать страх без возбуждения в себе сильных негативных эмоций. Когда-нибудь - но не сейчас.
  Я вижу фотографию. Клетка в зале суда. За стальными прутьями стоят шесть парней и рыжеволосая девчонка. Они держаться за руки, и в их глазах читаются противоречивые чувства. Они боятся. Они определенно боятся. Но они все же вместе, и это придает им некоторую уверенность. Это придает им нечто, что заставляет охраняющих полицаев опасливо на них коситься.
  Я читаю жирный заголовок: "Клуб неудачников. Кого-то скоро набутылят".
  "Я всегда говорил, - отжигает Димон, - что влияние иноземной пидорско-куколдистской культуры дурно влияет на нашу молодежь. Нам нужно запретить все иностранные хостинги и интернет-ресурсы. Доказательством моей правоты являются подонки на фотографии. Взгляните на этих ублюдочных молокососов, осмелившихся заниматься саботажем на железнодорожных путях. По их вине состав с военной техникой, идущий на защиту нашей Родины, чуть было не сошел с рельсов, и я подозреваю, это не единственное их преступление. Посмотрите на эти сопливые рожи: самому младшему пятнадцать, самому старшему девятнадцать. Считаете, сами они додумались бы до такой подлости? Нет, наших детей совращают дегенеративные мрази, оплачивая..."
  Я отрываю взгляд от экрана. Самому младшему пятнадцать, самому старшему девятнадцать... дети... такие юные... эти ребята возрастом с моих Алену и Настю... некоторые даже младше Алены... школьники...
  И где-то на краю сознания из далекого прошлого слышится голос Гарика: "Эта тварь как бы договорилась со всеми: я забираю и убиваю тех, кого мне надо, а вы меня не замечаете, вы делаете вид, что все пучком, и тогда я вас, может, не трону. И детям приходится объединяться, чтобы с этим бороться. Они вынуждены сами сражаться с долбаным клоуном, потому что всем остальным насрать. Пока их не трогают, им насрать".
  Я читаю дальше: "Главарь этих недоумков обвиняет правительство в смерти старшего брата. Утверждает, что Оно забрало его. Забрало на убой в якобы бессмысленной мясорубке. Вместо того чтобы гордиться своим братом героем, павшим за великие идеалы, и подражать ему, этот недоумок сколотил банду отморозков и решил мстить. Что ж, малолетние дебилы, добро пожаловать в клуб неудачников. Вы получите то, что заслужили. Очень скоро вы познаете все прелести нашей справедливой исправительной системы. Я уже представляю вас, распускающих нюни и зовущих мамочку, но поздно каяться! Карающая бутылка правосудия готова для..."
  - С тобой все нормально? - слышится голос Риты.
  Я вздрагиваю - пятиминутка ненависти заканчивается раньше времени. Я выключаю экран мобильника, кладу его на стол:
  - Да, все в порядке.
  - Просто у тебя щеки красные...
  - Это нервное, - отмахиваюсь я, - это пройдет.
  - В таком случае, молодой человек, не желаете ли потанцевать? - Рита, улыбаясь, включает музыку, оставляет телефон рядом с моим, протягивает руки.
  - С превеликим удовольствием, о юная и прекрасная леди, - отвешивая легкий полупоклон, я обхватываю ее узкие ладони, прижимаюсь к ней, касаюсь губами каштановых волос.
  Я люблю ее волосы и говорю ей об этом.
  - Тш-ш-ш, - шепчет Рита, - don"t speak!
  И мы танцуем. Знакомый ритм уносит нас светлым потоком куда-то далеко, куда-то за пределы планеты, в иные измерения, где нет непонятных ужасов, нет скотской тупости, нет страха за завтрашний день, потому что нам нет времени, там нет ничего, что могло бы ранить. Там только я и Рита, и весь мир - это мы и есть, мы вместе, мы неразрывны, мы вечны...
  А потом я открываю глаза и вижу работающий телевизор, вижу гаранта в окружении ряженных в военную форму статистов. Гарант поздравляет с наступающим новым годом. Гарант беззвучно открывает рот, часто моргает, лицо его - будто неживая маска, стыдливо прячущая пустоту. Я не слышу его, но я знаю, о чем он говорит, за два десятилетия с лишним можно было выучить, а из динамиков телефона разносится:
  
  Don"t speak
  I know just what you"re saying
  So please stop explaining
  Don"t tell me "cause it hurts
  
  Я закрываю глаза - мы танцуем. Обжигающе нежное дыхание будоражит, я крепче прижимаю к себе Риту, мою Риту, такую близкую и желанную. Мы тремся щеками, я глажу ее спину, а она игриво царапает коготками мое плечо. Мы двигаемся в такт, мы легко угадываем движения друг друга, за два десятилетия с лишним можно было научиться. Я хочу оторваться от пола и улететь, оказаться в эфире, пузырящемся первозданным счастьем, и раствориться в нем, но что-то не дает мне этого сделать, что-то неумолимым грузом тянет вниз, назад, и тогда я снова открываю глаза и снова вижу работающий телевизор, вижу статистов и гаранта, который все говорит и говорит, будто оправдывается, который никак не может остановиться. И солистка группы No Doubt с надрывом умоляет:
  
  Don"t speak
  I know what you"re thinking
  And I don"t need your reasons
  Don"t tell me "cause it hurts
  
  Но я продолжаю танцевать. Потому что кроме Риты, кроме дочерей, кроме единственного и последнего друга, у меня больше никого нет. Нас разучили испытывать эмпатию и помогать друг другу, поэтому по меркам нынешнего времени тотальной разобщенности в моем окружении не так уж и мало людей, которыми я дорожу и которые, надеюсь, дорожат мной. И никого из них я не желаю терять. Ни один призрачный посыл, ни один легковесный шарик от любого кровавого клоуна этой планеты не заменит их. Никто не вечен, но пока они со мной, я буду сражаться за них до конца.
  Музыка постепенно затихает. Я останавливаюсь и хочу сказать Рите что-то важное, выразить что-то такое, что переполняет мою грудь. Или, наоборот, произнести простые до банальности слова: "Я тебя люблю". Но я помню: don"t speak, а потому просто целую жену и сразу же следом произношу:
  - Только не воспринимай это всерьез.
  - Кто сказал, что я это воспринимаю всерьез, - отвечает Рита, и мы вновь целуемся, а потом одновременно говорим:
  - Это все временно, - и смеемся.
  Играет новая мелодия. Я поворачиваю голову, смотрю в телевизор. Боже, он все еще болтает! Что-то объясняет, в чем-то пытается убедить. Кого? Может, себя пытается? Сколько же можно?!
  "Как ты там говорил в юности, Димон? - обращаюсь я мысленно к своему одногруппнику. - Нахер его слушать? Одну и ту же телегу каждый год катит? Или как ты там говорил? Сейчас слабо такое сказать! Это другое! Да, Димон?"
  Я ищу пульт, а седовласый лысеющий дед с одеревенелым лицом заядлого лжеца натужно извергает из себя:
  
  The roof, the roof, the roof is on fire
  The roof, the roof, the roof is on fire...
  
  Кажется, впервые в жизни он говорит правду, а потом Рита выключает музыку на телефоне, а я - телевизор.
  - Мы не увидим Спасскую башню, - говорит Рита, впрочем без всякого сожаления.
  - Мы живем по своему времени, - отвечаю я, - у нас новый год начинается прямо сейчас.
  - И что мы будем в нем делать? - спрашивает она.
  - Не знаю, - я пожимаю плечами, - но мы с тобой очень скоро решим, что делать дальше. А пока я собираюсь закрыть бизнес. Продам его или просто закрою, раздам выходные пособия и закрою, не знаю, но я больше так не могу... и не хочу.
  Рита понимающе кивает, а я разливаю шампанское в бокалы. Потом мы пьем на брудершафт. Без боя курантов и салютов, без хлопушек и конфетти, без радостных возгласов вокруг и криков "с новым счастьем!" - пьем в тишине. Пьем до дна.
  - Ты загадал желание? - спрашивает она.
  - Да. Знаешь какое?
  - Не рассказывай, а то не сбудется.
  - Почему же? - возражаю я. - Это другим нельзя рассказывать, а я тебе сегодня поведал о своем сокровенном, поэтому теперь мы как бы одно целое. Так что считай, если я тебе расскажу, то как бы никому и не рассказывал, окромя самого себя.
  - Я польщена, - говорит Рита с наигранной скромностью, делая легкий реверанс и опуская очи долу, - за столько лет совместной жизни я наконец-то заслужила ваше божественное признание, милорд.
  Я смеюсь, а потом, сделавшись серьезным, говорю:
   - Я загадал, чтобы когда-нибудь в моей голове сменилась пластинка, и Долорес спела в моем разуме совсем иную песню: ту, которую она когда-то исполняла каждый год на ватиканском рождественском концерте - War Is Over.
  - Знаешь, - говорит Рита после некоторой паузы, - я загадала примерно то же самое. А сейчас... как я понимаю, пришло время наблюдать новогодние тени? Мне уйти?
  - Раньше было проще, - я тягостно вздыхаю, - раньше были гости или дети, ты отвлекалась, пока я пялился в окно.
  Рита смеется, целует меня в щеку и говорит:
  - Ничего страшного, я найду, чем занять себя ближайшие полчаса.
  - Чем же, например?
  Рита улыбается, под глазами образуются морщинки. Я люблю ее морщинки.
  - Например, я могу начать читать "Сердца в Атлантиде". Как твой личный психолог, я просто обязана изучить этот роман. Мне теперь точно известно, что это не самый худший способ скоротать новогоднюю ночь.
  - Это правда, - говорю я на полном серьезе, - это, действительно, так.
  - Тогда я пошла. Приходи, когда все закончится.
  Рита удаляется в спальню, а я остаюсь один. Медленно, но уверенно подхожу к окну, вглядываюсь в свое полупрозрачное отражение. Как же оно похоже на нашу жизнь! Призрачную, нечеткую, с обманчивыми перспективами. Еще недавно я видел только три варианта, как поступить. Можно уехать как Серега. Можно безропотно принять навязанную извне судьбу, надеясь, что чаша сия минует тебя. Так поступил Гарик. Чаша его, увы, не миновала. Можно, конечно, заключить контракт с Роем, стать гарантом и прославлять массовые убийства своих и чужих граждан. У Димона вполне получается, он неплохо устроился.
  Я невольно ухмыляюсь: третий вариант стопроцентно отметается. Есть, конечно, дополнительная опция: стать слепоглухим и не замечать творящийся вокруг беспредел, делать вид, что все хорошо. Но я не смогу так. Просто физически не смогу. Потому что тот, кто хоть раз в жизни видел истинную природу теней, никогда этого не забудет...
  До сего дня я полагал, что существует только три выхода. Но, оказывается, есть еще один: бросить открытый вызов, присоединиться к клубу неудачников. Но смогу ли? Я качаю головой. Дети...
  Дети видят истинных убийц, дети знают, что с такими гарантами у них нет будущего, что за ними могут прийти и отправить на фарш. Кое-кто из детей пытается сопротивляться. Самое ужасное состоит в том, что неудачниками их считает не только Димон, но и я. И спроси Серегу или покойного Гарика, что они думают по этому поводу, я более чем уверен, что получил бы тот же ответ: "Это бесполезно". Но дети не знают, что это бесполезно. Или не хотят знать. Или не хотят верить. Дети хотят, чтобы у них было будущее... особенно те дети, которым папа не может помочь с учебой в Чехии...
  Вот я и перечислил все варианты. Осталось выбрать. Впрочем, откуда я знаю, что вариантов всего четыре? Их может быть и пять, и шесть, и десять, и сколько угодно. Просто я их не вижу, как другие не видят Рой.
  Я чувствую, что уже завтра ко мне придет нужное решение, а пока я смотрю в окно. Новый год уже наступил, где-то громыхают петарды, вдали вспыхивают огоньки - красные, зеленые, желтые. На детской площадке малолюдно, всего одна пьяная компания. Мужчины и женщины примерно моего возраста что-то орут, смеются. А рядом начинают материализоваться тени, и Долорес-спасительница затягивает песню-заговор.
  Я знаю, что тени бродят не только по улицам, они стоят, незримые, возле каждого праздничного стола, они купаются в человеческих страхах, они пьют людскую праздность, они обожают пиры во время чумы. Они разбухают от аннигиляций, подобно пиявкам, и, неслышимые, урчат от удовольствия, потому что прямо в эти новогодние минуты, кто-то обязательно агонизирует, кто-то умирает, истекая кровью, выползая из-под горящих обломков, кто-то воет от ужаса и боли.
  Долорес поет о 1916 году, о том, что он постоянно повторяется. Когда я впервые узрел тени, я не понял, что имелось в виду, думал, это о Первой мировой и о Верденской мясорубке, но теперь точно знаю - это о Пасхальном восстание в Ирландии, случившемся более чем сто лет назад, о вековой вражде двух весьма близких народов. Однако у каждого поколения есть свой персональный 1916 год, своя Верденская мясорубка и своя личная Ирландия. И пока большинство не осознает себя неудачниками и не вступит в соответствующий клуб по противодействию кровавым клоунам и коллективному Оно, 1916 год обречен наступать вновь и вновь...
  Я смотрю вниз на веселящуюся компашку. Они, радостные, горланят песни, смеются, поздравляют друг друга. Я смотрю и думаю: "Что же, черт возьми, происходит в ваших головах?"
  И бессмертный голос Долорес вторит моим мыслям:
  
  What"s in your head, in your head?
  Zombie
  Zombie
  Zombie
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"