В Болгарии, в 1934 году, на грязной улице речного городка Видин Христо Стоянев увидел, как фашистские ополченцы забили его брата до смерти.
Его брату было пятнадцать, он был всего лишь невинным болтуном, и в более спокойные дни с его глупостью справились бы обычными способами - пощечиной за унижение, несколькими холодными словами, чтобы остудить кровь, и пинком под зад, чтобы отправить его восвояси. Это было традицией. Но сейчас были времена политики, и было очень важно подумать, прежде чем говорить. Никко Стоянев говорил, не подумав, и поэтому он умер.
По обе стороны реки - в Румынии на севере и Болгарии на юге - политические страсти накалились добела. Люди больше ни о чем не говорили: на рынке, в церкви, даже - что свидетельствует о том, как далеко продвинулись дела - на кухне. Что-то произошло в Бухаресте. Что - то произошло в Софии .
Скоро здесь что-то произойдет .
И в последнее время они маршировали.
Факельные шествия с пением и жесткими приветствиями. И самая великолепная форма. Румыны, считавшие себя гораздо более стильными и воспитанными, носили зеленые рубашки и красные нарукавные повязки с синей свастикой на желтом поле. Они поднимают свои знамена в воздух в такт барабану: "мы - гвардия Архангела Михаила". Посмотрите на наши знаки отличия - пылающее распятие и пистолет.
Они были благочестивы к обоим символам. В 1933 году один из них убил премьер-министра Иона Дука, когда тот ждал поезда на железнодорожной станции Синая. Отколовшаяся группа, возглавляемая румыном польского происхождения по имени Корнелиус Кодряну, называла себя Железной гвардией. Чтобы не отстать от своих соперников, Кодряну недавно убил префекта Яссы, “потому что тот благоволил евреям”. Казалось, что политические времена привели к обострению соревновательных инстинктов, и страстные люди потянулись глубоко внутрь себя для совершения действий большого масштаба.
Мужчины Видина были не столь модны, но этого следовало ожидать. В конце концов, они были славянами, которые гордились простотой и честностью, в то время как их собратья за рекой были латинянами по происхождению, наследниками уголка Римской империи, фантазирующими, ленивыми парнями, которые поклонялись всему французскому и предавались страсти к парикмахерам, портным и сплетням в кафе. Таким образом, болгарские участники марша выбрали для себя черно-оливково-зеленую форму, которая была, по сравнению с румынскими нарядами, простой и строгой.
Тем не менее, несмотря на простоту и суровость, они носили форму, и в 1934 году жителям Видина все же пришлось приложить немало усилий, чтобы объяснить местному населению, насколько сильно это изменило ситуацию.
Был мягкий осенний вечер, сразу после наступления сумерек, когда Никко Стоянев назвал Омара Вейко собачьим ублюдком. Белый туман висел над верхушками ив и тополей, окаймлявших берег реки, тучи ласточек сновали взад и вперед над городской площадью, хлопанье их крыльев было слышно тем, кто находился внизу. Братья Стояневы возвращались домой из дома пекаря. Никко, как младшему, пришлось нести хлеб.
Им повезло, что у них это было. Европейский континент лежал в руинах экономической разрухи. Печатные станки государственных казначейств выпускали пачки бумажных денег, изображая мудрых королей и блаженных мучеников, в то время как банкиры рыдали, а крестьяне голодали. Конечно, никогда еще не было так плохо, как во время великого голода в Азии. На улицах не было раздутых трупов. Голод в Европе был гораздо хитрее и носил ряд хитроумных масок: смерть наступала от пьянства, туберкулеза, ножа, отчаяния во всех его проявлениях. В Гамбурге безработный железнодорожный кондуктор разделся, залез в бочку со смолой и сжег себя заживо.
У Стояневых была река. Они из поколения в поколение ловили карпа и щуку, осетра и черноморскую сельдь. Они не были богаты, но зарабатывали несколько левов. Это означало, что женщины Стояневых могли проводить свои дни за починкой лески и сетей, а семья могла платить Браунштейнам в их ермолках, посыпанных мукой, за выпечку. Честно говоря, они питали слабость к браунштейнскому хлебу, который готовился на австрийский манер, с твердой коричневой корочкой. Большинство их соседей предпочитали старомодный турецкий хлеб, плоский и круглый в восточной традиции, но клан Стоянев искал свой хлеб и свою цивилизацию на западе. Они были гордой, дерзкой компанией - некоторые говорили, что слишком гордой - со вспыльчивым характером. И они были амбициозны; они намеревались возвыситься в мире.
Некоторые считали, что он слишком амбициозен.
Может просто наступить время, и наступит довольно скоро, когда Стояневым придется склонить голову - кто такие они были, можно спросить, чтобы так высоко задирать свои проклятые носы? В конце концов, разве старший сын домовладельца Вейко не добивался руки старшей дочери Стоянева? Той, у которой льдисто-голубые глаза и густые черные волосы. И разве ему не было отказано? Позорное пренебрежение в бдительных глазах Видина. Вейко были семьей власти и положения; владельцы собственности, люди состоятельные и высокого ранга. Это было видно любому дураку.
То, что могли видеть и чего не могли видеть дураки, стало чем-то вроде темы в Видине после смерти Никко Стоянева. Несколько видных горожан, самозваных мудрецов и местных остряков, которые читали газеты и часто посещали кофейню, осторожно спросили друг друга, не видел ли Никко не того Вейко. То есть, домовладелец Вейко. Потому что домовладелца Вейко не было на городской площади в тот осенний вечер.
Полковник Вейко был.
В своей черно-оливково-зеленой форме марширует во главе Болгарского национального союза - все восемнадцать из них присутствовали в ту ночь. Видите ли, говорили друг другу мудрецы, назвать домовладельца собачьим придурком означало рисковать получить пощечину за унижение, несколько холодных слов, чтобы остудить кровь, и пинок под зад, чтобы отправить вас восвояси. Это было традицией. Такое случалось раньше. Это случится снова. Но говорить такие вещи полковнику . Ну, это было совсем другое дело, не так ли.
Омар Вейко, в любом проявлении, будь то домовладелец или полковник, был человеком, с которым в Видине приходилось считаться. Человек, чья нарочитая изнеженность была скрытой данью его силе, ибо только очень могущественный человек не поднимал ни голоса, ни кулака. Только очень сильный человек мог позволить себе быть таким мягким, таким суетливым, таким пухлым, таким привередливым. Говорили, что он ужинал как кот.
У этого Вейко были усы, острые, жесткие, хорошо навощенные, которые казались черными как смоль на фоне его кремовой кожи. Он был невысоким мужчиной, который привстал на цыпочки, толстяком, который втянул живот, кудрявым мужчиной, который смазывал маслом свои кудри, пока они не стали гладкими. Очевидно, человек немалого тщеславия и, как большинство тщеславных людей, скрупулезный подсчитыватель мелких оскорблений. Нотка сарказма в голосе, взгляд, полный плохо скрываемого гнева, плата за аренду, с силой шлепнувшаяся на деревянный стол. Все подобные грехи были занесены в бухгалтерскую книгу, не менее постоянную оттого, что хранилась в острой, как бритва, памяти Вейко, а не на страницах бухгалтерии. Это было в прекрасном турецком стиле: изящная, отполированная поверхность, едва скрывающая внутренние приливы ужасного гнева. Восточная тактика глубокой древности, предназначенная для устрашения, ибо самым настоятельным желанием Омара Вейко на этой земле было, чтобы люди боялись его. Он жил страхом. Это ставило его выше своих собратьев, довольствующихся тем, что доживают свои дни, движимые менее амбициозными желаниями.
Несколько недель спустя Антипин, русский, выдававший себя за болгарина, медленно кивал с серьезным пониманием. “Да, да, ” говорил он, делая паузу, чтобы прикурить сигарету, “ деревенский хулиган”.
“Мы их знаем”, - добавлял он, прищурив глаза и кивая головой, что означало: и мы знаем, что с ними делать .
Полковник Вейко вывел свой отряд на главную площадь с запада. Небо было тронуто последними красными лучами заходящего солнца. Двадцать пять минаретов, которые принесли славу городу вдоль реки, теперь были не более чем темными силуэтами на горизонте. С воды дул легкий вечерний ветерок, и в центре городской площади последние листья большого бука шелестели на ветру с резким, сухим звуком.
Болгарский национальный союз маршировал, выпрямив ноги, подтянув подбородки, руки полностью вытянуты, пальцы направлены в землю. Ноги и руки двигались подобно трещоткам, как будто ими управлял механизм. Всему свое время для почтальона Хосова, который отбивал ритм самодельной барабанной палочкой по деревянному бруску. Им очень нужен был барабан, но барабана не было, если не ехать до самой Софии. Неважно. Желаемый эффект был достигнут. Великая современная эпоха теперь вступала в древний речной город Видин.
Полковник Вейко и его солдаты сами не ожидали такого нового подхода к парадам. Его доставил по реке из Германии, расположенной в тысяче двухстах милях отсюда, странный маленький человечек в пальто мятного цвета. Он прибыл на пассажирском пароходе с коробками немецкой кинохроники и кинопроектором. Для жителей Видина это было действительно захватывающее зрелище. Никто никогда не видел ничего подобного. Какие огромные знамена! Огромные костры, ряды факелов, песни, возносимые тысячью голосов.
Жители Видина усердно работали, выжимали душу из каждого льва, беспомощно наблюдали, как их младенцы умирали от дифтерита. Жизнь была борьбой за то, чтобы дышать. Теперь пришел странный маленький человечек в мятой цвета шинель, и он предложил их гордость -новый дух, новую судьбу. Омар Вейко, который умел читать ветер, как волк, понял, что это время принадлежит ему, что настала его очередь.
Сначала он произвел себя в капитаны. Позже - в полковники.
Униформу сшил портной по фамилии Левицки, чья семья на протяжении нескольких поколений снабжала местных военных: турецких полицейских, расквартированных в городе, австро-венгерскую пехоту, отправляющуюся на войну против Наполеона, болгарских офицеров в Первую мировую войну, когда страна перешла на сторону Германии. Тот факт, что деньги перешли в руки еврея Левицкого, вызывал сожаление, но рассматривался как необходимое зло. Со временем такие вещи будут исправлены.
Вскоре форма была готова. Плотная хлопчатобумажная блуза была оливково-зеленого цвета, что предпочитали жители Востока. Брюки и туника из плотной ткани бурового цвета были глубокого, зловещего черного цвета. Черный галстук оттенял рубашку. На каждой тунике была нашивка на плече - огненное распятие со скрещенной стрелой. Форма была принята с восторгом. Благодаря тяжелому двубортному крою курток члены Национального союза выглядели подтянутыми и широкоплечими.
Но кепки. Ах, вот это было проблемой. Военные кепки не были прерогативой портного - это было делом кепмейкера, требовались другие материалы и навыки. Однако поблизости не было изготовителя кепок, так что работа легла на Левицкого.
Прогрессивный человек. Читал трактаты о репатриации палестинцев, серьезно изучал Талмуд, человек, который носил очки. У Левицкого была старая книга с иллюстрациями; он листал ее при свете керосиновой лампы. Была представлена вся Европа, были швейцарские гвардейцы Ватикана, венгерские гусары, французские иностранные легионеры, итальянские альпийские полки времен Великой войны. Из последнего он выбрал фасон кепки, хотя у него не было подходящих материалов. Но Левицки проявил находчивость: два слоя черной ткани были сшиты вместе, а затем изогнуты в коническую форму. Козырек фуражки был изготовлен из сшитого материала с обеих сторон картонной формы. Итак, не хватало только пера, и эта проблема вскоре была решена посещением ритуального забоя скота, который продал портному охапку длинных белых гусиных пер.
Полковник Вейко и его солдаты считали фуражки великолепными, немного броскими, смелым штрихом, компенсирующим мрачный тон формы, и носили их с гордостью. Местные мудрецы, однако, смеялись, прикрываясь руками. Это было совершенно нелепо, на самом деле так и было. Видинская мелкая буржуазия, разодетая в гусиные перья, расхаживает взад и вперед по улицам города. Бакалейщик, перед которым возвышается его чудовищный живот. Почтальон, отбивающий время на деревянном чурбаке. Смешно.
Никко Стоянев тоже так думал, стоя с полными руками булок Braunshtein мягким осенним вечером. Братья Стояневы на мгновение остановились, чтобы посмотреть на парад - почти на все необычное, что происходило в Видине, стоило потратить минутку. Вейко маршировал впереди. Затем появились двое самых высоких солдат, каждый с шестом, на котором было натянуто знамя: пылающее распятие со скрещенной стрелой. Следовали три шеренги по пять человек, человек в конце каждой шеренги держал пропитанную смолой веревку, намотанную на конец дубовой ветки. Горело пять факелов. Шестой погас, оставив в воздухе только столб маслянистого черного дыма.
“Ах, вот в чем дело”, - тихо сказал Христо. “Слава нации”.
Они черпали друг в друге огромную силу, братья Стояневы. Хорошие, большие дети. Никко было пятнадцать, у него была первая женщина, он усердно работал над второй. Христо было девятнадцать, он был погружен в себя, как и его отец. Он избегал местных девушек, слишком хорошо зная распространенные ритуалы ухаживания, которые предписывали беременность, за которой следовало замужество, а затем еще одна беременность, чтобы доказать, что вы имели в виду это в первый раз. Христо воздержался от этого, лелея вместо этого очень личную мечту - что-нибудь связанное с Веной или даже с Парижем, пути Божьи бесконечны. Но об этом он редко говорил. Было просто неразумно слишком далеко подниматься над тем, кем ты был.
Они стояли вместе на грязной мощеной улице, мускулистые после рыбной ловли, черноволосые, светлокожие. Добродушные, потому что больше ничего не терпели. У Никко была необычно увеличенная верхняя губа, которая немного изгибалась, открывая зубы, придавая ему что-то вроде постоянной ухмылки, выражение лица умника. Это достаточно часто доставляло ему неприятности.
В полном порядке подразделение промаршировало мимо величественного старого турецкого почтового отделения, которое примыкало к главной площади, затем достигло перекрестка.
“Стой!” - крикнул я.
Полковник Вейко вскинул руку в воздух, на мгновение напрягся, затем крикнул: “Налево... поворачивай!”
Они вышли из-за угла открытой площади, направляясь теперь к семье Стояневых, развевая белые перья. Домовладелец Вейко. Бакалейщик. Почтальон. Несколько клерков, школьный учитель, фермер, рыбак, даже местная сваха.
Ухмылка Никко стала шире. “Хап, хап”, - сказал он.
Они наблюдали за приближающимся к ним парадом.
“Вот беда”, - сказал Христо.
На улице была курица. Он принадлежал старой слепой женщине, которая жила неподалеку от рыбацких сараев, и свободно бродил по округе, защищенный от травки неуверенностью местных жителей в том, что судьба может уготовить тому, кто украл у слепых. Он ковылял вперед, время от времени ковыряя грязь, внезапно поднял голову, увидел надвигающийся на него Болгарский национальный союз и замер. Казалось, он был загипнотизирован. Возможно, их ослепили искрящиеся факелы.
Вейко маршировала, как рассерженная игрушка - неуклюже задирая ноги в воздух, сильно ударяя каблуками по земле. Курица стояла как камень. Что Вейко могла поделать? Позже местные мудрецы обсудили этот вопрос. Остановить парад - из-за курицы? Никогда. Национальному союзу нужно было учитывать свое достоинство. На самом деле у него не было ничего, кроме собственного достоинства, поэтому он просто не мог позволить себе такую жертву. Он должен был - это сразу стало ясно всем - пройти через курицу. Ни одна курица не могла остановить их . Поэтому считалось, что курицы не существует.
Верная своей породе, курица не стала сотрудничать. Она действительно существовала. Когда первый черный ботинок пронесся над его головой, он поднялся в воздух подобно циклону, неистово хлопая крыльями, с громким, полным ужаса криком. Конечно, он не мог по-настоящему летать, поэтому быстро опустился на ноги-ножницы следующей шеренги, которая резко остановилась, расставив ноги, размахивая руками и факелами, чтобы сохранить равновесие, под громкие проклятия и крики. Следующий ранг внес свою лепту в дело, врезавшись в спины тех, кто был перед ними.
Это произошло прямо на глазах у Христо и Никко. Они стиснули зубы и плотно сжали губы, отчего, когда, наконец, это вырвалось у них, раздался настоящий оглушительный взрыв. Сначала, когда контроль ускользнул, раздалась серия сдавленных фырканий. Затем, наконец, они беспомощно рухнули друг на друга и зарычали.
Вейко мог бы проигнорировать это, практически не потеряв лица, поскольку все знают, что хихикающих подростков любой ценой следует игнорировать. Но он этого не сделал. Он медленно повернулся, как человек, обладающий огромной властью и достоинством, и уставился на них.
Христо, который был постарше, понял предупреждение и заткнулся. Никко немного продолжил, тема слегка изменилась, чтобы охватить его "право” смеяться. Затем снова изменилась. Так что, благодаря какой-то мимолетной алхимии общения, теперь стало совершенно ясно, что Никко смеялся над Вейко, а не над злоключениями заблудившейся курицы.
Но курица внесла свою лепту. По крайней мере, в этом пункте все должны были согласиться. Пока полковник Вейко смотрел, курица бегала взад-вперед на расстоянии вытянутой руки от снующих солдат, кудахтая от ярости и оскорбленного достоинства. Хриплые, разъяренные, абсурдные.
Таким образом, появились два оскорбленных достоинства, и связь между ними, карикатурный момент, стала очевидной для Никко, и он засмеялся еще громче. Его брат почти спас ему жизнь, ткнув его острым локтем в ребра - освященный временем удар; противоядие в классах, на похоронах от невозможного смеха. Никко остановился, вздохнул раз или два и вытер глаза.
За спиной Вейко отряд вел себя очень тихо. Он чувствовал их молчание. Медленно он прошел несколько шагов, отделявших его от братьев, затем встал достаточно близко, чтобы они могли почувствовать запах мастики в его дыхании, резкий запах лакрицы и спирта-сырца. Они всегда выпивали перед маршем.
“Христос и царь”, - сказал он. Это было то, что они сказали.
Это было то, во что они верили. В данном случае это был вызов.
“Христос и король”, - быстро ответил Христо. Он слышал, что было в этом голосе - что-то жаждущее вырваться наружу, что-то внутри Вейко, что могло в любой момент родиться, ожить и свободно разгуливать по улицам.
“Христос и король”. Никко вторил своему брату, возможно, немного невнятно. Он был сбит с толку. Он знал, что такое вызов на лодках, на школьном дворе, и он знал надлежащий ответ, который был чем угодно, только не подчинением.
Что угодно .
Но здесь провокация исходила от взрослого человека, занимающего определенное положение в обществе, независимо от того, что кто-то думал о его чертовых перьях и знаменах. Между Никко и другими ребятами его возраста это было просто рычание, детские финты, быстрая вспышка, возможно, было нанесено несколько ударов, а затем все было кончено. Но это... это было доминирование ради него самого, отвратительный запах мира взрослых, несправедливый, подлый, и это разозлило Никко.
Вейко видел, как это произошло - поджатые губы, легкий румянец на скулах - и это доставило ему удовольствие. И он дал Никко понять, что это доставляет ему удовольствие. Показали ему лицо, которого большая часть мира никогда не видела: победоносную ухмылку, которая говорила: Видишь, как я взял над тобой верх, и все, что я сделал, это сказал три слова .
Отряд перестроился. Вейко расправил плечи, глубоко вздохнул и выбросил вперед ведущую ногу.
“Вперед!”
От Никко: “Да, сэр, полковник Собачий член!”
Не слишком громко.
Достаточно громко.
Слышимое бормотание, особенно характерное для пятнадцатилетних подростков -вы можете слышать это или не слышать , решать вам. Грубое оскорбление -хуевый собачий - но во многом не самое худшее, что вы могли бы сказать на языке, который предоставляет своему пользователю широкий спектр ругательств и инвектив. Судя по фразе, это была маленькая собачка, но возбужденная - она танцевала на задних лапах в ожидании ласки или объедков со стола.
Вейко предпочел это услышать. Остановил отряд. Отступал, пока не поравнялся с Никко, и тем же движением провел рукой по лицу Никко. Было не больно. Это не должно было причинить боль. Это был удар тенора, ударившего официанта, и он должен был просто продемонстрировать утверждение, что я тот, кто может дать тебе пощечину .
Вейко вернул руку наполовину, к точке на одной линии с носом Никко, указал указательным пальцем и дважды сильно потряс им. Приподнял брови, вздернул подбородок. То есть Непослушный мальчик, видишь, что происходит, когда ты проклинаешь тех, кто лучше тебя?
Никко позволил ему забрать это.
Он мог закинуть на плечо стофунтовый мешок с рыбой. Выстрел был открытым и громким, а сила удара удивила даже Никко. Шапочка с перьями слетела, и Вейко отшатнулся на шаг. Долгое мгновение он стоял абсолютно неподвижно, красно-белое изображение руки расцветало на его щеке.
Оба брата погибли при первом же натиске.
Не было выкрикиваемых команд или боевых кличов; это была инстинктивная реакция, слепая и яростная, и она больше не имела ничего общего с военными формированиями или политическими лозунгами. Это стало полностью видинским бизнесом, болгарским бизнесом, балканским бизнесом.
Сначала посыпался град ударов, неэффективных молотящих ударов, которые обрушились на Стояневых, на землю, на других солдат. Разум Христо быстро прояснился; он попытался свернуться в клубок, попытался защитить голову и пах, но едва мог пошевелиться. Их было пятеро или шестеро, и они были очень тяжелыми. Он чувствовал их запах. Лакричная мастика, чеснок, вареная капуста, тухлая рыба, плохие зубы, униформа потела, сохла и снова потела. Он мог слышать их. Кряхтящие, тяжело дышащие, вскоре задыхающиеся. Христо был умеренно опытным бойцом - в Видине это было неизбежно - и знал, что уличные бои быстро выдыхаются. Он не бил и не бил кулаком. Пусть они выбьют это из себя.
Никко дрался. Он слышал это - ругань его брата, чей-то крик боли, чей-то вопль: “Достань его голову!” Черт бы побрал Никко. Его безумный кипящий характер. Бил кулаком по стенам, когда злился. Будь проклято его лицо умника и его быстрый язык. И черт возьми, подумал Христо, обращая внимание на свое собственное положение, на этого толстого, потного дурака, который сидел у него на груди, пытаясь стукнуть его головой о булыжники мостовой. Всего через две секунды он собирался что-то предпринять - вонзить локоть толстяку в горло, вонзить его внутрь, дать ему попробовать.
Затем Никко закричал. Кто-то причинил ему боль, этот звук резанул Христо по сердцу. Улица замерла, внезапно наступила мертвая тишина. Затем голос Вейко, высокий и дрожащий от напряжения, дыхание такое прерывистое, что это был почти шепот: “Поставьте этого на ноги”.
Впервые его коснулся настоящий страх. То, что должно было закончиться, не закончилось. В мире Христо вспыхивали драки и заканчивались, честь была удовлетворена. Все уходили и хвастались. Но в голосе Вейко не было ничего подобного.
Они поставили его на ноги и заставили смотреть, что они будут делать дальше. Для них было очень важно, чтобы это было сделано именно так. Их было четверо или пятеро, они столпились вокруг Никко, который лежал, свернувшись калачиком, у их ног, и они пинали его. Они пинали изо всех сил и кряхтели от напряжения. Христо извивался и бился, но они держали его за руки и ноги, и он не мог освободиться, хотя и скрипел зубами от усилия. Затем он перестал сопротивляться и умолял их остановиться. Действительно умоляли. Но они не остановились. Ненадолго. В конце концов, он попытался отвернуться, но они схватили его за подбородок и заставили повернуть голову в сторону происходящего, и тогда он смог только закрыть глаза. Однако он никак не мог не услышать этого.
К тому времени, когда Христо добрался до дома, луна была уже высоко. Лачуга у реки, садовые лозы вьются по забору из кольев и по низкой крыше. С Никко на плече, долгая ночь ходьбы. Ему приходилось много раз останавливаться. Было холодно, ветер высушил слезы на его лице.
Люди в форме ушли молчаливой группой. Христо постоял над телом своего брата. Он пощупал пульс из чувства долга, но знал, что в этом не было необходимости. Он видел смерть раньше и знал, что это значит, когда тело лежит с неправильными углами наклона. Он опустился на колени и медленно и осторожно, краем рубашки, вытер лицо брата. Потом он отвез его домой.
Там, где грунтовая дорога сворачивала к его дому, залаяли собаки. Дверь открылась, и он увидел силуэт своего отца в дверном проеме.
Русский, Антипин, появился несколько недель спустя.
Подобно странному маленькому человеку из Германии в пальто мятного цвета, он пришел по реке. Но, как тихо заметили местные мудрецы, в манере его прихода были интересные отличия. Немец прибыл на речном пароходе с кинопроектором и стальным багажником, полным банок с пленками и брошюр. Русский приплыл на маленькой рыбацкой лодке, привязав ее к одному из покосившихся причалов, построенных из шестов, которые тянулись вдоль реки. Немец был пожилым мужчиной, лысеющим, с кожей цвета пергамента и длинным тонким носом. Русский был молодым человеком, славянином, с квадратным лицом и крепким телосложением, с аккуратно причесанными каштановыми волосами. Немцу пришлось использовать немецкоговорящих членов Национального союза для перевода. Русский говорил на идиоматическом болгарском - по крайней мере, пытался, - и они могли достаточно хорошо понимать его русский. На всем протяжении реки славяне могли разговаривать друг с другом без особых трудностей.
Немец прибыл как немец, и его приезд был отмечен. Пухленькая дочь почтальона ждала на причале с корзиной фруктов. Был банкет с речами и обильным бренди. Сначала русский сказал, что он болгарин. Никто ему по-настоящему не поверил. Потом прошел слух, что он чех. Поскольку это был слух, естественно, были те, кто ему поверил. Каким-то образом возникла неразбериха, и русско-болгаро-чешский, кем бы он, черт возьми, ни был, редко появлялся в городе. Нескольким людям, в том числе Стояневым, он признался, что он русский и что его зовут Антипин. Василий Дмитриевич. Ложь была жестом , объяснил он, несерьезным , вызванным текущей ситуацией .
Немец курил сигару каждый вечер после ужина. На его худом лице хорька это выглядело необычно, чрезмерно. Русский сворачивал и курил сигареты из махорки, черного русского табака, пахнущей землей травы, выращиваемой в долинах Кавказских гор. Он был бережлив с этим, постоянно предлагая. Плохие ребята, это правда. Но тем, что у него было, он поделился, и это было замечено.
Однако из всех отличий, которые отличали двух посетителей, было одно, которое привлекло философов кофейни гораздо больше, чем любое другое:
Немец пришел с запада.
Русские пришли с востока.
Немцы пришли вниз по реке из Пассау, с немецкой стороны австрийской границы. Русские прибыли вверх по реке из Измаила, в советской Бессарабии, впервые приплыв на пароходе из черноморского порта Одесса.
И, действительно, местные мудрецы сказали, вот вам и конец. В этом-то и был корень всего, в этой огромной, покрытой оспой реке шлюхи, которая протекала у каждой входной двери на Балканах. Ну, в некотором роде. Это принесло им горе и ярость, железо и огонь, палачей и сборщиков налогов. Где-то, несомненно, предполагалось, были мужчины и женщины, которые любили свою реку, были счастливы и умиротворены на ее берегах, возможно, даже молились ее водным богам и благодарили их каждую ночь.
Кто мог знать? Конечно, это было возможно, и они по большому опыту знали, что то, что было возможно, рано или поздно должно было произойти. У судьбы были законы, они слишком хорошо все усвоили, и это был один из них.
И это была их судьба - жить на этой реке. Такова была их судьба, что некоторые реки привлекали завоевателей так же, как трупы привлекают мух - и метафора была очень уместна, не так ли. Таким образом, их судьбой было быть завоеванными, жить как рабы. Такова была правда, зачем называть это как-то иначе? И, будучи рабами, испытывать худшую из всех рабских невезений: смену хозяев.
Ибо кто в истории не пробовал этого? Иными словами; если они этого не пробовали, их место в истории вскоре переходило к следующему претенденту. Каждый школьник должен был выучить написание, поскольку их национальная история была записана именами их завоевателей. Сесострис египтянин и Дарий перс, отдаленные бородатые фигуры. Александр Македонский - один из них, смышленый македонский парень, настоящий демон из любви к битве, как и все они там, внизу, в сотне миль к югу, на так называемых темных Балканах. Не без причины. Карл Великий прошел этот путь, как и Арпад венгерский. (Мадьяры! Проклятие на их крови!) Чингисхан со своими татарскими армиями, которые верили, что младенцы вырастают солдатами и что женщины делают детей-солдат. И действовали соответственно. Римляне спустились на плотах за дакийским золотом. Легионы Наполеона были остановлены где-то выше по течению. (Что? Катастрофы удалось избежать? О, как мы заплатим за это.) И, наконец, самое худшее. Турки.
Поскольку любовь может быть настоящей любовью или чем-то отличным от нее, ненависть тоже имеет свои оттенки, и турок разжег их страсти, как никто другой. Именно турок заслужил проверенное временем описание: “Они молились, как гиены, дрались, как лисы, и воняли, как волки”. Турок, который постановил, что ни одно здание в империи не может быть выше турка верхом на лошади. Турки, которые, когда им надоели местные губернаторы, просто прислали им шелковую удавку и заставили их управлять бизнесом самостоятельно. Теперь у них был такой несвежий вкус, которому мог позавидовать любой мужчина! Даже убийство, по-видимому, со временем и при повторении вызывает состояние вялой скуки.
В 1908 году, после трехсот лет существования Османской империи, турки ушли, оставив, увы, лишь незначительное культурное наследие: бастинадо, порка босых ног; педерастия, представление о горных юношах, пасущих овец, возбуждало даже жгучую похоть пашей; и подкуп всех высокопоставленных лиц как вопрос естественного права. Первые двое быстро исчезли из жизни в Видине, хотя последний, конечно, остался. Местные мудрецы были бы поражены, обнаружив людей, которые не знали, что жадность намного превосходит садизм и разврат в череде человеческих пороков.
Мечети были превращены в восточноправославные церкви, минареты выкрашены в бледно-зеленый и горчично-желтый цвета, и жители Видина были свободны. Более или менее. К 1934 году болгарский народ наслаждался двадцатью шестью годами свободы на протяжении трех столетий - если не считать военных диктатур. Печальный послужной список, надо признать, но Бог поселил их в раю с открытыми дверями спереди и сзади - у великой реки. Открытые двери поощряли воров самого худшего сорта, тех, что поселились в вашем доме. И когда воры улизнули, в ту дьявольскую задницу, которая их породила, они оставили кое-что от самих себя.
Ибо исторический обычай предписывал праздновать победу между ног местных женщин, и каждый следующий завоеватель добавлял в местное население реку свежих генов. Поэтому они иногда спрашивали себя в кофейне: "Кто мы такие?" Это были булгары, тюрко-татарский народ из южной степи, изгнанный сюда в шестом веке вторгшимися славянами с севера. Но они были также славянами и влахами, турками, черкесами и цыганами. Греками, римлянами, монголами, татарами. У некоторых были прямые черные волосы жителей азиатской степи, у других - голубые глаза русско-славян. “И скоро, - заметил местный острослов, указывая глазами на речной пароход, который привез немца, “ мы станем блондинами”.
Другие присутствующие заметили, что он говорил очень тихо.
Как и Антипин.
По вечерам, в меланхоличных осенних сумерках, когда мелкий дождик покрывал поверхность реки пятнами, а аисты ютились в своих гнездах в ольховой роще, он скручивал из своей махорки сигареты и пускал их по кругу, так что синие клубы дыма прорезали насыщенный рыбой воздух портовых баров. Они обнаружили, что он был отличным слушателем.
В Антипине было что-то терпеливое; он выслушал вас и, когда вы закончили, продолжил слушать. Казалось, он ждал. Поскольку часто оказывалось, что ты только думал, что закончил, нужно было сказать еще что-то, и Антипин, казалось, понимал это раньше тебя. Действительно, замечательно. И его сочувствие казалось неистощимым, что-то в его поведении поглощало боль и гнев и возвращало вам крошечную искорку надежды. Это записывается , казалось, говорили его глаза, для исправления в будущем .
Временами он говорил, в некоторые вечера больше, чем в другие. Говорили вслух вещи, о которых многие из них буквально не смели подумать, опасаясь, что какой-нибудь колдун из тайной полиции разгадает их богохульства. Антипин был бесстрашен. То, что для них было темными и тайными страстями, казалось ему просто словами, которые требовалось произнести. Таким образом, именно он говорил об их пожизненных муках: землевладельцах, ростовщиках, людях, которые покупали их рыбу и выжимали из нее цену. Казалось, он был готов бросить вызов богам, совершенно открыто, не оглядываясь через плечо на неизбежный удар молнии.
“Для них вы животные”, - сказал он. “Когда вы растолстеете, ваше время придет”. “Но мы люди, - ответил рыбак, - а не животные. Равны в глазах Бога”. Это был старик с пожелтевшими усами.
Антипин ждал. Тишину в прокуренном помещении нарушало только мерное капание воды с карниза над окном. Кафе находилось в доме вдовы одного из рыбаков. После того, как утонул ее муж, люди заходили выпить фруктового бренди или мастики за кухонный стол. Так или иначе, визиты с соболезнованиями никогда полностью не прекращались, и со временем дом вдовы стал местом, где мужчины собирались по вечерам, чтобы выпить и поболтать.
Наконец рыбак заговорил снова: “У нас есть наша гордость, о которой знает весь мир, и никто не может отнять ее у нас”.
Антипин медленно кивнул в знак согласия, свидетель, который видел правду в том, что говорили другие. “У всех людей должна быть гордость, - ответил он через некоторое время, - но это постная еда”. Он поднял взгляд от дощатого стола. “И они могут отнять ее у тебя. Они могут поставить вас на колени, когда это необходимо для их цели. Ваш дом принадлежит землевладельцу. Рыба, которую вы ловите, принадлежит мужчинам, которые ее у вас покупают. Мелкие монеты, зарытые в вашем дворе, принадлежат сборщикам налогов. И если они заберут их у вас, вы ничего не получите обратно. Эти люди делают с вами все, что пожелают. Так было всегда , и так будет продолжаться до тех пор, пока ты это не остановишь ”.
“Это ты так говоришь”, - ответил рыбак. “Но ты не отсюда”.
“Нет, - сказал Антипин, - я не из этого города. Но там, откуда я родом, они трахали нас не меньше”.
“Нас учат, ” сказал рыбак через некоторое время, “ что такие вещи - такие вещи, которые совершались в других местах, - направлены против нашего Господа Иисуса Христа”.
“Возможно, они правы”. Лицо Антипина было лицом человека, который подчинился высшей логике. “Когда они придут, чтобы забрать тебя, ты должен не забыть позвать священника”.
При этих словах несколько человек усмехнулись. Кто-то в дальнем конце зала драматично крикнул: “Отец Степан, приди скорее и помоги нам!” В ответ ему раздался взрыв смеха.
“Великий день, - сказал другой мужчина, “ когда каплун бежит спасать петуха!”
Антипин улыбнулся. Когда снова стало тихо, рыбак сказал: “Ты можешь смеяться, пока можешь. Когда ты станешь старше, возможно, ты увидишь все в другом свете”.
Мужчина, сидевший рядом с Антипиным, ощетинился. “Я пойду навстречу Богу на своих двоих, а не на коленях”, - сказал он. “Кроме того, - добавил он немного примирительно, - не может быть ничего плохого в том, чтобы немного посмеяться”.
“Может быть”.
Это было сказано ясно с того места, где Христо сидел на краю стола лицом к концу комнаты Антипина.
“Это шаг, - сказал Антипин, - смеяться над ними. Святые отцы в их дорогих одеждах, король, офицеры. Но это только первый шаг. У нас есть пословица ...”
Но им не суждено было услышать пословицу. Что остановило Антипина на полуслове, так это серия громких ударов по деревянной дверной раме снаружи дома. Странный звук - пистолетный выстрел заставил бы их всех вскочить и зашевелиться - все просто подняли глаза и сидели неподвижно. Мгновение спустя они были на ногах. Из единственного окна номера вылетело стекло - сверкающий ливень, за которым последовал железный прут, который раскачивался взад-вперед, завершая работу, ударяясь о внутреннюю поверхность рамы. Мужчины в кафе замерли, как вкопанные, все взгляды были прикованы к окну. Железная решетка отодвинулась. Снаружи раздался крик, что-то сердитое, но неразборчивое, затем в комнату был брошен стеклянный кувшин. Он был наполнен коричневато-желтой жидкостью, которая поднималась в воздух, когда кувшин вращался в полете. При приземлении он разломился на три части, и жидкость медленно потекла по половицам небольшой рекой. Масло для печки - его запах заполнил комнату. Мужчины обрели свои голоса, сердитые, напряженные, но приглушенные, как будто для того, чтобы скрыть свое присутствие. Снаружи донесся торжествующий крик, и в окно влетел пылающий факел из пропитанной смолой веревки. Пожар разгорелся в два этапа. Сначала маленькие язычки пламени замерцали по краям маслянистой реки. Затем оранжевый огненный шар со вздохом, похожим на дуновение ветра, взмыл в воздух.
Более ранний стук теперь начал обретать смысл, поскольку несколько человек навалились на дверь всем своим весом, но не смогли ее открыть. Она была прибита гвоздями и заколочена снаружи. Намерение состояло в том, чтобы сжечь их заживо в кафе вдовы.
Человек рядом с Антипиным, который несколько мгновений назад отпускал умные замечания, подпрыгнул в воздух и закричал, когда вспыхнул огонь. Увидев толпу мужчин, толкающихся и ругающихся у двери, он бросился к окну и начал вылезать наружу, не обращая внимания на длинные осколки стекла, свисающие с рамы. Железный прут, взмахнутый со всей силы, ударил его по лбу, и он перевалился через подоконник, как брошенная марионетка.
Христо Стоянев стоял тихо, сопротивляясь охватившей его панике. Его взгляд скользнул по комнате, к двери и груде тел перед ней, к разбитому окну, пытаясь сделать выбор. Прежде чем он успел двинуться в любом направлении, чья-то рука взяла его выше локтя, жесткая хватка причиняла боль. Это был Антипин, лицо совершенно ничего не выражало. “Холодный подвал. Один должен быть, ” тихо сказал он.