Министр государственного спокойствия с самого начала совета настороженно смотрел на военачальника. Широкое круглое лицо Тейвора сверкало от счастья, как начищенная медная кастрюля, гордость небогатой хозяйки. Чанг снова и снова перебирал в уме причины для подобного ликования: победа в Ландии? Так отпраздновали, уже два месяца как. Новая награда? Вряд ли, всем чем можно, военачальника уже наградили. Неужели король выделил денег на новые опыты? Это уже ни в какие ворота, то есть, ни в какие расходы не лезет. Впрочем, как и большая часть преобразований его величества.
Вдобавок к подозрительно счастливому военачальнику пустовало место магистра Иланы, вот уже второе заседание подряд. Белая ведьма порой пропускала собрания совета, особенно если на них не присутствовал король, как было в прошлый раз, но никогда не позволяла себе эту вольность дважды кряду. Лерик сидел, уставившись на стол, лица его Чанг не видел, но по пылающим ушам Хранителя догадывался, что тот предпочел бы оказаться сейчас как можно дальше от зала совета. И даже бургомистр, обычно дремлющий в сытом оцепенении, пока не начинал говорить король, сегодня вертелся, как на раскаленной сковороде, расстегивал и снова застегивал верхнюю пуговицу на камзоле, расправлял кружево манжет, нервно протирал платком блестящую от испарины лысину и старательно смотрел в сторону.
А Тейвор, напротив, не сводил с министра довольного, прямо-таки ликующего взгляда, и полные губы военачальника растягивала радостная улыбка. Так радуется ребенок, заполучивший наконец долгожданную игрушку. Но было в этом взгляде нечто ему не свойственное - при всех своих недостатках граф был скорее человек добродушный, хоть и увлекающийся сверх меры. А сегодня Чанг впервые заметил на лице Тейвора откровенное злорадство. Министр загородился бумагой, якобы углубившись в чтение. Щека закаменела, а по спине пробежал противный холодок - верный предвестник неприятностей.
Первые же слова короля оправдали самые худшие ожидания - военный налог поднимался вдвое. Чанг знал, что когда в глазах короля загорается этот одержимый огонек, возражать бессмысленно, но не сдержался:
- Ваше величество! Я не сомневаюсь, что военачальник Тейвор найдет, на что потратить деньги. Но в чем смысл этих трат?
Против обыкновения, Тейвор не бросился грудью закрывать брешь в строю, а возразил лениво, скорее по привычке, без жара в голосе:
- Победоносная кампания в Ландии убедительнейшим образом доказала, что...
- Убедительнейшим образом показала, - перебил его министр, - что для победы годятся старые проверенные способы. Семь лет вы разоряли казну, и ни одно из ваших дорогостоящих новшеств не понадобилось.
Но даже прямое оскорбление не нарушило благостного состояния военачальника, он только развел руками и вежливо улыбнулся:
- Вы заблуждаетесь, Чанг. Но это и не удивительно: все ваши сражения проходят за письменным столом, с чего бы вам вдруг освоить благородное искусство войны?
Король рассмеялся, он пребывал в удивительно приподнятом состоянии духа. Таким его не видели со времени братского визита:
- Вы оба правы, господа советники. Для войны с Ландией новшества не нужны, вполне хватило старых добрых клинков. Но, как вы верно заметили, Чанг, пора оправдать военные расходы. Мы захватим Кавдн, и эта война станет последней в обитаемой вселенной. Война, которая прекратит все войны! Нас ждут столетия мира и процветания, ради этого стоит пойти на временные жертвы.
- Но ваше величество! - Беспомощно произнес министр, переводя взгляд с отрыто ухмыляющегося Тейвора на лучезарно-благостного короля.
- В чем дело, министр? Вы сомневаетесь в нашей скорой победе? - Бархатным голосом осведомился Элиан.
Чанг сомневался и в победе, и в том, что она будет скорой. Но не стал спорить - на сегодня с него хватит унижения. Они увязнут в Кавдне, война истощит последние средства. Кавднийцы, в отличие от мирной Ландии, обзавелись новым оружием. Огненный порошок и бомбарды будут у обеих сторон. Он вспомнил давний разговор с Саломэ - самые горькие опасения обернулись реальностью. Эта война и впрямь может стать последней: мертвые не сражаются.
Совет закончился, но день еще только начался. Слух о том, что произошло на заседании, разлетелся по дворцу. Сплетники довольно кивали: время всесильного министра подходит к концу. Вспоминали недавнее покушение, восхищались добротой и мудростью его величества - оставил старика на посту, но воли не дает. А там глядишь, и до почетной отставки дело дойдет. Сколько ж можно - министр еще при Амальдии начинал, пора молодым уступить дорогу. И у молодых загорался в глазах жадный огонек. Министру все еще кланялись и уступали дорогу, но Чанг слишком долго пробыл при дворе, чтобы не замечать красноречивых мелочей. Его время на исходе, стервятники уже слетаются.
А в кабинете все осталось по-прежнему. Солнце заливало комнату светом сквозь прозрачные стекла, наместница на портрете все так же улыбалась мечтательно, глядя поверх страницы. Чанг пододвинул поближе поднос с карнэ и прикрыл глаза, медленно отпивая из чашки, но тут в кабинет ворвался Эйрон с последними новостями, и остаток карнэ вдруг показался невыносимо горьким:
- Что значит "ушли"?!
- В Суреме совершенно точно не осталось ни одной, по отдаленным провинциям пока что нет сведений.
- И в чем причина?
Эйрон только развел руками:
- Магистр оставила для вас письмо, - он протянул Чангу маленький конверт. В нем оказалась записка, всего одна короткая фраза: "Стрела на излете".
День выдался зябкий, хоть и солнечный, слуга с утра растопил камин, но к полудню дрова прогорели. Министр кинул бумажку на уголья, взял кочергу, поворошил, и задумчиво повторил "стрела...":
- Вот что, Эйрон, отправляйтесь к ученику Хранителя и передайте ему, что сегодня в четыре я буду в храме Хейнара, проверять записи столичных управ.
***
Принц с утра был в плохом настроении. Впрочем, мальчик пребывал в нем с самой свадьбы, и даже богатые свадебные подарки не помогли его развеять. Давняя мечта - настоящий кавднийский жеребец, отправился на конюшню, в соседнее стойло рядом с бочкообразным смирным пони, набор резных фигур для клеточного боя валялся на полу, а доска пала жертвой кошачьих когтей. Мальчик рассеянно перелистывал книгу, даже не пытаясь читать. Хранитель терпеливо ждал, когда Арлану надоест играть в молчанку, но не выдержал первым:
- Вы сегодня собираетесь заниматься, ваше высочество, или я могу вернуться в библиотеку?
Принц сердито захлопнул книгу:
- Почему я должен был на ней жениться?
- Так пожелал король, - Лерик уже сбился со счету, сколько раз за последние дни он отвечал на этот вопрос. Обычно, получив ответ, Арлан замолкал, не смея открыто возмущаться, но сегодня, сердито сопя, продолжил разговор:
- Это не причина. Это следствие, - они недавно начали изучать логику, и Лерик был вынужден согласиться.
- Государственные соображения, Арлан. Империи нужна Ландия.
- Но мы же ее и так захватили, зачем жениться?
- Чтобы твой сын мог править Ландией по закону, а не по праву сильного. Захватчиков нигде не любят.
Мальчик нахмурился:
- Но она не сможет родить мне сына. Она уже пожилая, а когда я вырасту, будет совсем старуха. У нее уже кровь не будет идти, а без крови у женщины детей не бывает.
Лерик ощутил, как пылают его уши, к счастью, прикрытые волосами. Столь деликатные особенности строения женского тела не входили в программу обучения семилетнего мальчика. Но разве можно что-то скрыть в этом дворце? Проведя детство на побегушках в доме удовольствий, легче сохранить невинность, чем среди придворных сплетниц! Он не хотел лгать, но и не был готов объяснять ученику все подробности человеческого размножения. Нельзя же так, сразу, сперва надо про птичек поговорить, пчелок, самые стеснительные и вовсе с цветочков начинают:
- В таких случаях обращаются к белым ведьмам.
- А они ушли, - спокойно возразил мальчик.
- Как это?! - Временно потерял дар речи Хранитель.
Арлан пожал плечами:
- А так, я слышал, госпожа Адира говорила сегодня утром госпоже Каре, у матушки в приемной, что теперь ей придется идти к коновалу, потому что целитель не согласится даже за деньги ее избавить, а ведьмы ушли, а муж ее убьет. У нее лошадь заболела, и муж будет сердиться, да?
Не успевшие остыть уши вспыхнули с новой силой. Лерик хмыкнул что-то неопределенное, что при желании можно было расценить как утвердительный ответ, а Арлан, похоже, решил сегодня окончательно добить наставника:
- Так если ведьмы ушли, она не сможет родить сына. Можно я попрошу отца о разводе? Этот брак ведь все равно не настоящий, я ведь с ней не спал в одной кровати, а без этого не считается. Если надо обязательно жениться, то я женюсь, только сам выберу. Красивую! - По тому, как заблестели глаза мальчика, Лерик понял, что выбор уже сделан, и Арлан теперь прощупывает почву. Интересно, кто же счастливица? Он возразил:
- Супруга принца должна быть не только красивой, но так же умной, доброго нрава и знатного рода.
- Леди Лиора знатная и добрая! И любит меня! Я принес ей цветы из оранжереи, а она меня поцеловала. Вот сюда, - мальчик показал на левую щеку, где если приглядеться, до сих пор можно было различить слабый розовый след помады, - как ты думаешь, отец позволит?
Вдобавок к ушам, вспыхнули щеки. Да что ж это такое?! Вот ведь ненасытная дрянь, ей что, мало королевского внимания и подарков?! Хочет сама стать королевой? Ну что ж, маленькой фаворитке нельзя было отказать в дальновидности. Но эта игра, сегодня безобидная, завтра может стать смертельно опасной. Если Элиан узнает, Лиоре конец, она не понимает, во что ввязывается. Лерик резко возразил:
- Об этом рано не только разговаривать, но и думать, - и раскрыв грамматику, подтолкнул ученика за стол:
- Страница двадцать восемь, ваше высочество. От сих до сих. И еще два параграфа за вчерашний пропущенный урок.
***
Документы из всех городских управ Сурема хранились в архивах главного храма Хейнара, при школе, где обучали судей. Министр государственного спокойствия не без оснований полагал безупречное судопроизводство одним из столпов этого самого спокойствия, и время от времени, но не реже двух раз в год наведывался в архив. Там он наугад выбирал отчеты, сверял записи. Кто-то в итоге отправлялся в отставку, а кого-то повышали по службе. Иногда, впрочем, Чанг только удивлялся, какой чепухой забивают голову Хейнара простые смертные, если он и впрямь, как говорят жрецы, вникает в каждое дело и помогает судье принять праведное решение.
Из-за чего только не судились почтенные горожане! Вот, к примеру, дело купца Крутона против соседского козла. Вернее, против соседа, конечно, ведь это сосед выпускал свое животное пастись в чужой палисадник. Но только житель Сурема мог обвинить владельца козла не в потраве, а в посягательстве на честь и достоинство - ибо вышеозначенный козел был плешив и холощен, а почтенный Крутон плешью обзавелся еще в молодости. С тех пор он успел жениться, наплодить детей, но в совокупности козлиных недостатков все равно усмотрел намек, и отправился скандалить. Слово за слово, дело дошло до суда. Но окончательно добило Чанга решение судьи: поскольку истца оскорбляет сочетание козлиных увечий, а вернуть козлу мужественность невозможно, постановляется животное побрить так, чтобы плешивость его стала незаметна глазу, а судебные издержки взыскать в двойном размере - как с истца, так и с ответчика.
Но сегодня он приехал в храм с другой целью. Министр прихватил с полки первую попавшуюся папку и вышел в небольшой сад, разбитый позади здания. Отыскал скамейку, присел и закрыл глаза, откинувшись на спинку. Распогодилось, солнце припекало, где-то неподалеку долбил дерево дятел, священная птица Хейнара. Трещали цикады. В такое утро хорошо пить карнэ на террасе в вишневом саду, или прогуливаться неспешно вдоль канала, кидая хлеб вальяжным лебедям. Все что угодно, лишь бы не начинать тот разговор, ради которого он пришел сюда. Но высокая нескладная фигура бывшего старшего дознавателя как раз показалась в конце аллеи.
- Вы уже знаете, что белые ведьмы покинули империю? - Поинтересовался министр, как только Реймон присел на другой конец скамьи.
- Трудно не знать того, о чем говорит весь город.
- Я доложил днем его величеству.
- И что король?
- Его величество изволил рассмеяться, затем сказал: "Пусть бегут, трусливые серые мышки, все равно им не укрыться". И нельзя сказать, что он сильно удивился.
Дознаватель сжал губы и ничего не сказал, но министр не дал ему отмолчаться:
- Империя начала войну с Кавдном, Ландия уже захвачена. Король отвечает за свои слова, скоро весь обитаемый мир будет принадлежать его величеству. Огромная единая империя, белым ведьмам и впрямь будет негде спрятаться. Не так ли?
- Я предупреждал Илану, что на этот раз бегство их не спасет.
Чанг развел руками:
- Знаете, Реймон, мне по должности положено быть всеведущим и всемогущим. И если всемогущество доступно только Творцу, то над всеведеньем я усиленно трудился много лет. Однако последнее время у меня сложилось впечатление, что младшей судомойке на дворцовой кухне известно больше, чем мне. Ей хотя бы гадалка рассказывает, что было, что будет, чем сердце успокоится. А мне даже гадать приходится самому. Но если вам нужна моя помощь, господин бывший старший дознаватель, то я должен знать, а не догадываться.
Реймон одарил министра весьма неприятным оценивающим взглядом:
- Вы не тот человек, от чьей помощи отказываются, министр. Но действительно ли вы хотите помочь? Вы ведь верный слуга короля и империи.
- Я служу империи, Реймон. А чему, или кому служите вы?
- Я служу справедливости, министр. Жрецы Хейнара - слуги Закона. Но Закон - в первую очередь буква, в то время как справедливость - дух.
Чанг медленно кивнул - он прекрасно понимал разницу между законом и справедливостью. То, что делает король - законно, ибо он сам и есть Закон, но вовсе необязательно справедливо. И если судьи и жрецы связаны законом, то дознаватели, псы Хейнара, следуют своему пониманию справедливости.
- Расскажите мне про стрелу на излете, Реймон.
Дознаватель с удивлением посмотрел на Чанга, в его глазах отчетливо читался вопрос: "откуда ты об этом знаешь?" но вслух ничего не сказал:
- Старая легенда, мало кому известна. Точнее, верование одного варварского племени. Они были охотники, кочевали по степи за буйволами, скота не держали, землю не обрабатывали. И поклонялись Ареду. Верили, что он сотворил и мир, и людей в этом мире, а завершив творение - выпустил стрелу с тетивы. Пока стрела летит - мир существует. Когда она долетит до цели - наступит конец времен.
- Белые ведьмы обладают удивительной способностью к самосохранению: они без потерь вышли из войны магов с богами, сохранив и силу, и милость Эарнира, пережили остальные магические ордена, не ввязываясь в междоусобицы, и дождались падения своих главных соперников - Дейкар - не прикладывая к этому никаких усилий. Что бы ни случилось - белые сестры всегда оказывались в выигрыше. А сейчас - в ужасе бегут, не зная куда. Вы все еще ничем не хотите со мной поделиться, Реймон?
Дознаватель молчал, глядя себе под ноги, несколько раз сцепил и расцепил пальцы, словно не зная, куда их девать, потом встал, прошелся вдоль скамьи, заложил руки за спину, и выпалил на одном дыхании, словно из ручной бомбарды выстрелил:
- Король Элиан - Тварь.
- Я знаю, - спокойно ответил Чанг.
- Знаете?! Вы знаете и ничего не сказали? И когда же вас постигло это откровение?
Чанг тоже поднялся, но опустил голову, избегая гневного взгляда дознавателя:
- Я подозревал с самого начала, - глухой голос утратил последние оттенки, лишенные жизни слова падали, словно камни в бездонный колодец, - но убедился после рождения наследника. Было пророчество, Дейкар знали, что дочери белой ведьмы и мага войны суждено стать последней наместницей и привести в мир Ареда. Но пророчества и предсказания такая ненадежная материя, они решили взять исполнение в свои руки. А тут такая удача - появился Ланлосс Айрэ. Ради этого они даже договорились с ведьмами. Родилась Саломэ. А потом... потом они освободили для нее трон. Собирались уничтожить Ареда так сказать, в зародыше. Но просчитались. И Тварь уничтожила их.
- И вы продолжали молчать! Даже после этого! Мы потеряли шесть драгоценных лет!
- Он все еще не в Мощи Своей. Обыкновенный мальчик, единственный сын. У нее больше не будет детей. Я не смог сказать ей, - некоторое время они молча шли по аллее, под мерный треск дятла, долбившего старый рассохшийся дуб в центре сада, потом Чанг нарушил молчание, - у вас все еще есть время, чтобы сделать то, что необходимо. Я помогу во всем, но она ничего не должна знать. До самого конца.
Реймон вздохнул:
- Я ведь предупреждал вас об опасности благих намерений. Сколько еще жизней уйдет в уплату за душевное спокойствие наместницы?
- К Ареду ваши подсчеты, дознаватель, - тоскливо отозвался министр.
***
Торн Геслер вырос в теплом солнечном Астрине, на побережье. С его точки зрения лето в Суэрсене отличалось от зимы лишь цветом: чахлая зелень сменяла белый режущий взгляд снежный покров. Ах да, еще таял лед, но купаться в озерной воде мог только сумасшедший, или же местный уроженец, (что, по большому счету, совпадало) а в северном море не рисковали даже и они.
Всю ночь за окнами завывал ветер, утром оказалось, что рухнуло старое подгнившее дерево и перегородило дорогу. Завал быстро расчистили, но Геслер с радостью воспользовался предлогом и отменил поездку на рудники. После того, как пришли обозы, и раздали зерно, наступило затишье. Наместник не обманывался, временное - до следующего урожая. Уже традиционно случится недород, налоги снова будут собирать силой, десяток-другой крестьян придется повесить, остальные разойдутся по домам, браконьерствовать и разбойничать. Как же он ненавидел и этих угрюмых северян, и эту проклятую заледенелую землю, и свою неудавшуюся жизнь!
Воспоминания вызывали сверлящую боль в затылке, она отступала только после бутылки сладкого южного вина, но наутро послевкусие убивало всякое желание покидать постель. Геслер с удивлением заглядывал в зеркало - странно, он все еще молод, тридцать два года, отменное здоровье, если не обращать внимания на подточенные страхом и отвращением нервы. Если ничего не изменится, он обречен нести эту проклятую службу еще долгие, бесконечно долгие годы. Трудно поверить, что прошло всего восемь лет с того момента, как молодой, полный надежд чиновник получил многообещающее назначение.
Была ведь и вера в будущее, и волнительный блеск в глазах, и стеснение в груди. Казалось, что все по плечу, все по силам. Год-два просидит в Суэрсене, наведет там порядок, король заметит его верную службу, восхитится блестящими талантами, призовет ко двору, сделает министром, или казначеем, или высоким советником, а то и, чего только не случается... стал ведь безродный секретарь наместницы Энриссы герцогом Квэ-Эро!
Ах, дядюшка, дядюшка, ваше счастье, что вы успели покинуть бренный мир! С каким удовольствием Геслер придушил бы заботливого родственника, будь у него такая возможность. Восемь лет! За убийство порой присуждают меньше! А его срок пожизненный: или умрет на посту, или же казнят, как только подвернется повод. А за поводом дело не станет. Он по лезвию ходит, дикарями угрюмыми управляя. Рано или поздно срежется. Геслер даже семью заводить не стал - сперва не хотел себя связывать, ведь жениться можно только один раз, а когда карьера пойдет в гору, можно будет выбрать девушку из знатного рода, да с приданым. А потом, когда стало понятно, что ждать ему нечего, кроме неприятностей, и вовсе пропало желание связываться. Что он своим детям оставит в наследство? Ворох докладов и королевскую немилость?
После большого кубка подогретого вина настроение немного улучшилось, к тому же сквозь серую пелену облаков неожиданно плеснуло синевой, и осторожно проступило солнце. Ненадолго, как и все хорошее в этих краях, но сразу стало легче дышать, и Торн отправился в кабинет - взять книгу, выйти в сад почитать. После охоты библиотека была его главным утешением. Перед тем, как твердыню Аэллинов разрушили, знаменитое книжное собрание перевезли в Сурем, но не полностью, часть книг отложили, как раз пошли весенние дожди, началась распутица, а потом так и забыли, и драгоценные рукописи отсыревали в сундуках в сарае бывшего управляющего, пока на них не наткнулся Геслер.
Самые жемчужины, разумеется, отправили в столицу с первым обозом, но и того, что осталось, вдумчивому неторопливому читателю, а Геслер принадлежал именно к этому типу, могло хватить надолго. Пожалуй, сегодняшнее утро располагало к чему-нибудь легкому, приятному, даже игривому. Сборник кавднийских любовных двустиший как раз подойдет. Торн мурлыкал себе под нос: "О, дева, чьи глаза очам подобны лани, благословен, создавший твои губы для лобзаний"
Как и следовало ожидать, рыжая девочка, удобно устроившись на подоконнике в оконной нише, листала именно эту книгу. Вернее, стремительно переворачивала листы, едва задерживаясь взглядом на странице. Она подняла голову, кивнула вошедшему наместнику и тут же поинтересовалась:
- А что такое "перси"?
Солнечный луч, заглянувший в окно, услужливо подчеркнул красные пятна, проступившие на щеках Торна. Он по возможности сухо пояснил:
- Это женская грудь.
- А почему он их потом называет "дойни"?
- Потому что эти стихи не для маленьких девочек, - раздраженно ответил Геслер, забирая книгу из ее рук.
- Да, я так и подумала, что они должны быть для взрослых. Те, которые детские, они про барашков на лужайке и про зайчиков. Еще бывает про цветочки. А если не стихи, то обязательно про девочку, которая плохо себя вела, умерла в страшных муках и попала к Ареду на раскаленный песок. А ее сестра обычно ведет себя хорошо, но все равно умирает. Только попадает в чертоги к Творцу и оттуда улыбается папе и маме.
- Это кто тебе такие книги дает? - Поинтересовался Геслер, хотя и сам знал. Жрица Алиста, из ближайшего храма Эарнира, ей он поручил поначалу обучать столь неожиданно попавшую в его дом девочку.
Наместник думал, что года два-три уйдет на то, чтобы вбить в девчонку грамоту, а потом он уже решит, что делать с ней дальше. Но читать этот странный ребенок начал за неделю, еще две ушли на письмо. И месяц на заучивание наизусть книги Семерых. После этого наставница и ученица сравнялись в познаниях, но жрица считала своим долгом позаботиться о подопечной наместника, раз уж взялась, и всеми силами прививала девочке нравственную чистоту, считая, похоже, что бедняжке это вскорости весьма пригодится. В итоге образованием своей находки Геслеру пришлось заняться самостоятельно.
Наместник прекрасно знал, какие слухи ходили про его новое увлечение, но не придавал им особого значения. Пусть думают, что хотят, хуже, чем есть, не будет. Он для местных жителей и так чудовище бездушное, подумаешь, малолетку в дом взял - не съел ведь живьем без соли, и на том спасибо! А находка оказалась прелюбопытная. Медноволосая дикарка заворожила его. В девочке не было и намека на милую неуклюжесть, свойственную маленьким детям и двухмесячным щенкам. Тонкая кость, стремительные, но точные движения, мягкий бархатный голос - было трудно поверить, что этот ребенок вышел из материнской утробы, был младенцем, учился ходить и говорить, как все обычные дети. Казалось, что она была создана богами такой, как есть, в один единственный миг совершенного творения.
Лита, сама того не сознавая, подарила ему то, чего все еще молодому, но разочаровавшемуся чиновнику отчаянно не хватало в холодом и враждебном Суэрсене - интерес к жизни. Отвечая на вопросы девочки, слушая ее рассуждения, в чем-то по-детски наивные, а в другом неожиданно глубокие, он волей-неволей смотрел на мир ее глазами. И мир, давно выцветший и постылый, оживал, наполнялся красками и смыслом. Вот уже восемь лет он существовал, но не жил, а за последние месяцы, медленно, осторожно, каплю за каплей, как драгоценное лекарство, смаковал давно забытый вкус радости. И даже Суэрсен, ненавистная провинция, кладбище его честолюбивых надежд, порой казался вполне терпимым, а страх, что ему придется остаться здесь навсегда, уже не так беспощадно пережимал горло.
Девочка знала и любила эту землю. Как только потеплело и подсохла весенняя распутица, у них установился новый распорядок дня. С утра она занималась сама, по книгам, потом, после завтрака, он приходил в библиотеку, где для Литы поставили маленький стол, но она все равно предпочитала подоконник. Проверял урок, отвечал на вопросы, а потом они отправлялись на прогулку. Первое время он сажал ее к себе на седло, но вскоре выделил девочке мохнатую лошадку, местной неприхотливой породы. Низкорослые, заросшие шерстью животные больше походили на помесь пони с овцой, чем на благородных лошадей, но для местных условий подходили лучше всего. Сам он, соблюдая никому не нужные церемонии, мучался с вороным кавднийцем. Зимой несчастному жеребцу было холодно, летом его заедала мошкара, весной и осенью длинные тонкие ноги вязли в липкой грязи, но наместник упорно отказывался менять красавца-скакуна на мохноногого уродца с приплюснутой мордой.
А Лита со своей рыжей, в масть хозяйке, лошадкой, словно срослась в одно целое, как только первый раз оказалась в седле. Она даже поводьями не пользовалась, просто говорила лошади в ухо, куда поворачивать. Лита показала наместнику места, о которых он не имел ни малейшего представления, хотя и прожил здесь уже восемь лет. Она находила удивительное в привычном, там, где ему бы и в голову не пришло искать. Каждый раз что-то новое: то скрытая в чаще полянка с изумрудным, мягким мхом и россыпью матовых коричневых грибных шляпок, то лисята, играющие у входа в нору под вывернутым корнем, то шелковая сетка паутины, усыпанная искрами-жемчужинами, затянувшая тропинку. Он перестал охотиться. Дичь к столу поставлял лесничий, а просто так убивать зверье расхотелось. Незаметно поубавилось злости, пропала и нужда ее срывать.
Горы Лита знала не хуже, чем лес - и когда только успела изучить? - еще одна загадка. Но именно она показала ему изумительной красоты небольшую пещеру, спрятавшуюся за стеной водопада. Оттуда открывался вид на стену падающей воды, такой, что дух захватывало, и все свои беды казались ничтожными перед величием Творца, хоть Геслер и не был особо религиозен, ликование охватывало душу - как прекрасно быть частью мира, где существует такая совершенная красота! Сверкающая в солнечных лучах завеса воды переливалась через скалу, с грохотом падала на первую каменную ступень, разбивалась на мириады крошечных капель, окутывала выступ облаком пара, снова собиралась в стремительный поток и все повторялось, и так восемь раз, до самого низа, где разбегалась на протоки горная река.
Потом он не раз приходил сюда один, оставлял коня в пещере, проходил по узкому карнизу к самому краю, так близко, что насквозь промокал плащ, и липли на лоб волосы, но волшебное, очищающее душу чувство принадлежности к замыслу Творца больше не приходило, и вдоволь надышавшись влажным паром, он возвращался назад. Лита больше не предлагала съездить на водопад, она вообще не любила возвращаться на знакомые места, предпочитая каждый раз что-то новое, а про пещеру и вовсе сказала, что больше туда никогда не пойдет, потому что там грустно, хоть и красиво.
Но сегодняшнюю прогулку пришлось отменить. Как Геслер и предполагал, передышка оказалась недолгой. Кто-то там, наверху, в небесной канцелярии, сильно невзлюбил несчастного представителя Короны в Суэрсене. Настолько, что не поленился начать войну с Кавдном, чтобы досадить бедолаге. Должно быть, Лаар, хоть Геслер и недоумевал, чем мог прогневать грозного, но великодушного бога битв и сражений.
Взмыленный курьер принес новые приказы его величества: увеличивается военный налог, повышается зерновой, дополнительный набор рекрутов - этот указ Геслер выполнит с удовольствием, чем меньше смутьянов останется в провинции, тем лучше, пусть король их сам потом вешает. Но где он возьмет зерно, если своего хлеба даже до весны не хватает, кормятся от милости королевы? И откуда взять деньги, выработку на рудниках приказано увеличить вдвое, а продавать ни руду, ни орудия нельзя, все уйдет на новые бомбарды. Шахтеры и без того неделями не видят солнечного света, а что теперь? Не цепями же их приковывать! Столько оков во всем Суэрсене не найдется, придется по соседям одалживаться. Но на этот раз король не потерпит проволочек, война предстоит серьезная, это вам не увеселительная прогулка в Ландию. У Геслера заболела шея, он словно наяву ощутил прикосновение холодного металла и тряхнул головой, отгоняя страшное виденье. Он начнет с рудников.
Старший горный мастер, как и ожидалось, только устало развел руками - на бурное возмущение у него уже не было сил:
- Господин наместник, ну не маг я, колдовать не умею. Люди и так из последних сил выбиваются. Такую выработку даже каторжники не дают.
- Это приказ короля.
Зная, что терять ни ему, ни шахтерам уже нечего, мастер огрызнулся напоследок:
- Его величество небось, кайло в жизни в руках не держал. Денек в шахте бы поработал, так знал бы, какие нормы спрашивать.
Геслер ядовито заметил:
- Если бы вы соблаговолили поставить в забоях те машины, что я предлагал еще два года назад, шахтеры бы не выбивались из сил! Но вы же тогда хором вопили, что боги прогневаются, что столетиями без новшеств обходились и дальше справляться будете, что нечего деньги на бесполезные железки тратить, когда люди с голоду мрут.
Скандал и впрямь вышел знатный, и Геслер теперь себя за локти кусал, что пошел тогда на попятный. Год выдался на удивление спокойный, в казне после уплаты податей даже что-то осталось, и наместник решил поставить на шахтах новые подъемники и хваленый паровой молот, способный сразу пять десятков рабочих заменить. Но горных дел мастера такой шум подняли, что не решился. Побоялся, что шахты станут. А надо было надавить. Теперь уже поздно, денег нет, да и пока машины соберут и доставят, все сроки выйдут, армия ждать не будет, бомбарды нужны срочно.
Мастер возмутился:
- Уж верно, из сил бы не выбивались, давно уже от голода бы сдохли, под забором! Кто б их из милости держать стал, если все машина делает! Насмотрелись мы, что бывает, когда новые станки ставят!
- Как вы это сделаете, меня не волнует. Хоть семьями в шахты спускайтесь, хоть вообще из них не выходите! Но сроку у вас неделя. Если через семь дней не дадите двойную норму - пожалеете, что не сдохли под забором два года назад!
С рудников Геслер уезжал с тяжелым сердцем - он достаточно разбирался в людях, чтобы знать: пугать имеет смысл до определенного предела. Даже у страха есть свои границы, а когда человеку нечего терять, то нечего и бояться. Шахтеры опасно приблизились к этой грани, одно неловкое движение, и вспыхнет пожар. Но он и сам стоит у этой черты, только с другой стороны, и хотя еще не разучился испытывать страх, терять ему по большому счету нечего. Кроме жизни, разумеется, но он уже сомневался, такая ли это большая ценность, чтобы постоянно за нее дрожать.
Вечер наступал долго - сначала медленно опускалось солнце, затягивая небо красными рыхлыми полосами, потом краснота сгущалась в тяжелый фиолетовый туман, и постепенно наступала темнота, слегка прореженная звездами. Когда он вернулся домой, уже стемнело, но погода успела испортиться: черные облака заполнили темное небо, ни проблеска, ни ветерка, мертвое безмолвие перед грозой. Есть не хотелось, слуга унес нетронутый ужин, бутылку забыли поставить на ледник, и теплое вино отдавало кислятиной. Он лег на кровать, не раздеваясь, только стянул сапоги, но так и не мог уснуть, напряженно вслушивался в тишину в ожидании дождя. Но небеса прорвало уже под утро, сплошным потоком. Молнии в клочья раздирали тучи, пригоршнями стучал в ставни град, внизу жалобно хрустнуло стекло - кто-то из прислуги оставило окно открытым.
Если до сих пор не уснул, то теперь уже точно не получится. Еще одна бессонная ночь. Геслер встал, зажег свечу и спустился на первый этаж, в комнату, отведенную под библиотеку. Если окно разбилось там, и дождь зальет книги - он прикажет высечь дуру-служанку. Но пострадал коридор - осколки валялись на красной ковровой дорожке, устилавшей пол, а порыв ветра едва не задул свечу. Он прикрыл фитилек ладонью и толкнул дверь. В полумраке Геслер не сразу заметил скорчившуюся на подоконнике фигурку:
- Лита! Ты что здесь делаешь посреди ночи?!
- Скоро рассвет, - тихо ответила девочка, - я хочу увидеть восход солнца.
- С чего это вдруг?
Она соскользнула с подоконника, подошла к нему ближе, Геслер поднял свечу повыше: пламя красным отблеском отразилось в янтарных глазах девочки, а медвяные волосы при этом свете казались темными, словно запекшаяся кровь. Она смотрела ему в лицо, долго, пристально, и наконец сказала, негромко, но спокойно:
- Я боюсь. Что оно не взойдет. И все станет другим.
Девочка стояла в одной ночной рубашке, голыми ногами на холодном полу, Геслер скинул камзол, путаясь в застежках, набросил ей на плечи, хотел было прижать к себе, но под строгим, неподвижным взглядом не решился, и только возразил, сам удивляясь, как беспомощно звучат его слова в промежутках между раскатами грома:
- Ну что ты, Лита! Это просто гроза, гроза, а не конец времен. Нечего бояться, скоро рассветет, будет холодно и мокро, но в вашем Суэрсене всегда так, хорошо еще, снега нет, - он говорил, говорил, сам уже особо не понимая, что за чушь несет, и постепенно из ее глаз уходил тревожный багрянец. Она поежилась, запахнула камзол, подошла к окну, кивнула:
- Смотри, там, далеко, светает.
- Разумеется, светает! Так и должно быть, - он задул свечу, и они стояли рядом, вглядываясь в едва заметную глазу серую полосу на востоке.
Геслер положил руку на плечо девочки, она не отстранилась, наоборот, придвинулась ближе. Гроза утихла, ливень перешел в унылый мелкий дождик, небо окончательно просветлело, но солнце так и не показалось, спряталось за облаками. Он развернул девочку лицом к себе:
- Видишь. Все как всегда. Еще один унылый серый день. Не надо бояться, - и, подумав, продолжил, - знаешь, я думаю, что конец света не наступит вот так, с раскатами грома и молниями. Это только кукольники его так показывают, бьют в медные тарелки, чтобы дети пугались. Все будет как обычно, просто однажды время остановится.
Она кивнула:
- Знаю. И мы даже не поймем, что все уже закончилось. Но я все равно боюсь.
К полудню дождь прекратился, развиднелось, и Геслер бесцеремонно разбудил задремавшую в кресле девочку. Несмотря на бессонную ночь, он чувствовал себя на удивление бодро, даже обновлено. Словно чужой страх разогнал на время его собственный, и сквозь просвет в нахмуренном черном небе он увидел цель:
- Просыпайся, соня! Мы едем в Солеру.
Девочка не стала задавать вопросы, ей оказалось достаточно поймать его взгляд, в ее глазах отразился лихорадочный отблеск, и Лита кивнула:
- Хорошо. Я только возьму морковку для Карлы. До города далеко, она устанет везти меня сразу после дождя, дорогу ведь размыло.
- Ничего, переживет. Приедем на место - скормишь ей хоть целый воз моркови. Собирайся быстрее.
От усадьбы Геслера до Солеры, столицы Суэрсена, было рукой подать - добрались к вечеру, с последними солнечными лучами лошади въехали на постоялый двор. В городе Геслер бывал так редко, что не обзавелся там постоянной резиденцией. Некогда прекрасная Солера нынче не вызвала ни малейшего желания задерживаться в ней свыше необходимого. Первый удар городу нанесло падение Аэллинов. В отличие от самоуправляемого Сурема, столица Суэрсена находилась в личной собственности герцога, и горные лорды традиционно не жалели денег на свой город, хоть и не любили его. Герцогский дворец пустовал десятилетиями, но поддерживался в безупречном порядке. Герцог также оплачивал содержание городской стражи, давал деньги на уборщиков и строительство. Канализацию, и ту, проложили на его средства! Горожане платили только торговую пошлину.
Не стало Аэллинов - тут же не стало и денег. А пока жители Солеры привыкали к новым порядкам, пришла в упадок торговля, окончательно уничтожив город. Между мраморными плитами мостовых пробилась сорная трава, потускнели купола храмов, тишина упала на некогда шумный, галдящий порт. Стены герцогского дворца окончательно отсырели, покрылись плесенью, кое-где провалилась крыша. Знаменитые витражи, гордость павшего рода, в первую же зиму выколупали из рам воры.
Сказать по правде, больше в городе красть было нечего. Счастливчики, имевшие родню в других краях, бежали, пока еще были открыты перевалы, бросив богатые, но промерзшие дома. Те, кто остался, быстро обнищали, меняя золото и серебряную утварь на хлеб. На следующую зиму платить уже было нечем, и голод, невыносимый даже среди крестьян, основательно проредил и без того жалкую горсть несчастливцев.
На вторую весну Геслер худо-бедно наладил раздачу зерна уцелевшим жителям Солеры, но всегда считал их нахлебниками и порывался перевести работать на королевские поля, да так и не собрался. К тому же, рук ему в поместьях Короны хватало, это урожай каждый раз заканчивался раньше, чем поспевал новый.
Но все-таки, даже в разоренной загаженной Солере сохранилось то, ради чего он привез сюда девочку, ради чего он сам время от времени наезжал в город. Еще одно, теперь уже, пожалуй, последнее уцелевшее наследие Аэллинов - витражная мастерская. Семейство мастеров, из поколения в поколение отливавшее знаменитые северные витражи, из родного города не сбежало. Он как-то спросил седовласого старика с необыкновенно-черными густыми бровями, нынешнего главу семьи, почему они остались, но тот только пожал плечами и ответил туманно:
- В чужом краю зрячий теряет остроту взгляда. Мы слишком долго учимся видеть, господин наместник, чтобы обречь себя на слепоту.
Их решимость заслуживала уважения. В опустевшем, почти вымершем городе они продолжали жить, словно ничего не изменилось. Точно так же раздували печи, подбирали узоры, смотрели на солнце сквозь кусочки оплавленного цветного стекла. К ним приезжали, со всех концов империи, из Кавдна, Ландии, даже варвары! Надеялись, что теперь, когда Аэллинов больше нет, мастера забудут старый договор, что заключили с княжеским родом еще до присоединения к империи, и начнут продавать свои творения на сторону. Но семейство свято блюло данное слово: ни один витраж не покинул пределы провинции за эти восемь лет, отказали даже королеве, хоть и с сожалением, Саломэ в Суэрсене любили.
На что они жили, Геслер не знал - местным жителям уж точно было не до витражей. Два младших сына пять лет назад, как и было в их обычае, ушли странствовать по свету, набираться опыту, и пока еще не вернулись. Оставшиеся мастера - глава семьи, три его старших сына и два племянника, бесплатно обновляли цветные окна в многочисленных солерских храмах, но других заказов у них не было - все остальное время они неторопливо работали в своей мастерской на первом этаже древнего трехэтажного дома. В ясные зимние дни он сверкал на солнце, как стеклянный шар: в окнах переливались витражи, старинные, в мелком частом переплете, но сохранившие чистоту красок. Даже крыша старого дома казалась витражным полотном: красная черепица перемежалась с желтой, зеленой и синей, переплетаясь в ярком узоре, вызывающе радостном на фоне серых крыш соседних зданий.
Они переночевали в просторной, но выстывшей комнате, под стопкой пропахших сыростью одеял, и все равно продрогли. Хозяин, извиняясь, топил печь, мол, лето, а постояльцев мало, вот если бы господин наместник в общем зале расположиться изволил, так там тепло, а в комнатах влажно. В зале и впрямь было тепло, даже жарко, но кухонный чад сизым облаком клубился под потолком, намертво закрытые окна покрывал ровный слой копоти, сквозь который безуспешно пытался пробиться дневной свет. На завтрак подали костлявую жареную рыбу, серый комковатый хлеб и несколько чахлых веточек зелени. Завершал эту роскошную трапезу местный кислый сидр. Но все неудобства вместе взятые не смогли испортить Геслеру настроение. Он едва дождался, пока Лита поест, и вывел ее на улицу.
После недели дождей сточные канавы переполнились, и они осторожно продвигались между вонючими лужами и кляксами липкой грязи, покрывшей некогда блестящий мрамор. Издалека дома вокруг центральной площади еще смотрелись пристойно, но стоило подойти поближе, и в глаза бросались пятна плесени, выбитые стекла, покосившиеся ставни, трещины на стенах. Девочка заметила печально:
- Этот город умирает совсем как одинокая старушка.
Геслер согласился:
- От голода и тоски. Но с городами так порой случается. Они живут торговлей. Меняются торговые пути - и город хиреет на глазах. В Кавдне посреди пустыни стоит целая цепь брошенных городов, с дворцами и гробницами. Туда пришли пески, оазисы пересохли, купцы перестали водить караваны, и люди бежали, бросив свои дома. Так эти города и стоят, нетронутые, расхитители не могут туда добраться.
- Но ведь с Солерой все случилось не так. Это не судьба, это король так захотел! Чтобы в городе никого не осталось! Разве правильно, что один человек решает за всех, как им жить и от чего умирать? Жрица говорила, что все в этом мире происходит по воле Семерых. Но ведь не Семеро издают указы, а король! Где же тогда их воля?
Геслер нервно сглотнул:
- Лита! Ты сама не понимаешь, что говоришь! Воля Семерых в том и заключается, что король вернулся и правит нами. И все его указы угодны богам и Творцу. Уж не знаю, чему эта жрица тебя учила полгода, если не объяснила таких простых вещей!
- Но как ты можешь знать?
- Что знать?
- Что король правильно исполняет их волю. Ты на днях приказал высечь конюха Боло, потому что ты ему сказал сразу после прогулки жеребца не кормить, а он забыл зерно в стойле. Он ведь не нарочно забыл, и хотел все сделать правильно, а у лошади живот разболелся.
- Король - не глупый конюх. Он эльф, а эльфы - возлюбленные дети Творца. И вообще, что ты со мной пререкаешься? Это не твоего ума дело, что и кому король приказывает.
Лита прекратила спорить, но по тому, как она нахмурила лоб, Геслер видел, что ни в чем ее не убедил. Дальше они шли молча, настроение испортилось. Дом мастеров-витражников расположился на самой границе старого города, на пригорке, возле полуобвалившейся крепостной стены. Стена развалилась давно, еще при прапрадеде последнего герцога, восстанавливать ее не стали, город давно уже вышел за пределы изначальных границ, но и снести руки не дошли, оставили на милость плюща, мха и ветра.
Лита замерла, запрокинув голову - над почерневшей дубовой дверью в круглом витражном окне танцевали огненные птицы: красный, пурпурный, оранжевый, охряный, песочный, желтый, золотой - цвета обжигали взгляд, притягивая к себе. Каждое перышко на раскинувшихся крыльях и длинных хвостах было прорисовано с неимоверной тщательностью. Золотые нити оправы так незаметно вплетались в рисунок, что казалось, будто их там и вовсе нет, глаза птиц были сделаны из отшлифованных пластинок дымчатого топаза.
Геслер терпеливо ждал, пока она насмотрится. Наконец девочка выдохнула бесшумно:
- Как красиво. Ты слышишь их музыку?
- Нет не слышу, - покачал он головой, - но все равно каждый раз любуюсь. Это шедевр мастера Гальена.
Имя ничего не говорило девочке, она вопросительно наклонила голову, не в силах отвести взгляда от танцующих птиц, наместник объяснил:
- С этого мастера и пошла слава северных витражей. А когда он передал дела сыну, князь Аэллин заключил с семейством Гальена договор: он и его наследники будут ежегодно платить мастерам три тысячи золотых, с условием, что ни один их витраж не покинет пределы княжества. Хотели сохранить все для себя. Увы, жадность до добра не доводит - почти все витражи погибли вместе с их замком.
- Это не жадность, - с неожиданной уверенностью ответила девочка, - это другое. Эти птицы, посмотри, они же живые, настоящие. Они могут быть только здесь, на своем месте. Это все равно как выдернуть дерево из земли и пересадить. Оно не выживет, засохнет.
- О, да: "лучше умереть в родном краю, чем быть несчастным на чужбине, где сердце рвется от тоски, пока душа не сгинет", или как там поэт надрывался, - огрызнулся Геслер, и тут же спохватился - что это он так завелся? Не знает разве, что Лита не от мира сего? Пора уже привыкнуть к ее рассуждениям:
- Хватит спорить, - он дернул веревку дверного колокола, раздался гулкий звон, - мы в гости пришли.
Дверь отворила высокая, болезненно худая женщина в скромном переднике, но дорогом шелковом платке. Присела в поклоне и молча провела незваных гостей в дом. Прихожую заливал мягкий желтый свет, падающий на деревянные половицы сквозь витраж. Отполированная временем до сочной медвяной теплоты лестница вела на второй этаж, в гостиную. Возле выложенной бело-голубыми изразцами печи, расположившись в кресле-качалке сидел старик. Грузный, морщинистый, с длинной белой бородой, распухшими ногами и огромным животом, на котором с трудом сходился жилет. И только руки, скрещенные поверх клетчатой ткани, казалось, принадлежали другому человеку - тонкие запястья, длинные пальцы, светлая кожа в разноцветных пятнах. Казалось, что владелец этих рук постарел с ходом времени, как и положено смертному, а руки мастера отказались следовать установленному порядку, и сохранили вечную молодость. На шее у старика висел медальон - золотистый кусочек дымчатого стекла в круглой металлической оправе, словно чешуйка огненного дракона.
Мастер приветствовал высокого гостя не вставая с кресла:
- А я уже думал, что вы у нас больше не появитесь, господин наместник. Разгневались, что мы отказали ее величеству.
Геслер сморщился, вспоминая неприятный разговор, и еще более неприятное письмо, которое ему пришлось отправить королеве. Но забрать витраж силой он не осмелился, хотя в запале и угрожал. Потому что знал, мастера скорее разобьют свои творения у него на глазах, чем нарушат договор с Аэллинами:
- Не будем об этом, мастер Кален. Ваши витражи - ваше право. Жаль только, что их никто не увидит. Красота, обреченная на забвение.
- Подлинной красоте все равно, смотрят ли на нее. Но вы ведь не за тем пришли, чтобы спорить.
Геслер подтолкнул вперед Литу:
- Нет. Я привел девочку посмотреть на витражи.
Лита подошла к старому мастеру, поздоровалась, и спросила:
- А у вас есть лунные птицы? Те, что над дверью, солнечные. Ночью они спят.
Старик подался вперед, пристально вгляделся в лицо девочки, потом перевел взгляд на Геслера, снова на Литу, и, опираясь на палку, встал:
- Нет, маленькая госпожа. Чтобы сделать витраж, его сначала нужно увидеть. Мастер Гальен разглядел птиц в солнечных лучах, но ночью, должно быть, спал. А вот внук его любил смотреть на ночное небо и всю жизнь собирал витраж со звездной картой, добавляя по кусочку. Но так и не закончил, никто ведь не знает, сколько звезд на небе. Пойдем, я покажу тебе его мечту.
В просторной мастерской, занимавшей весь первый этаж, на подставках стояли картины-витражи в металлических рамках. Из поколения в поколение мастера оставляли себе самые дорогие сердцу работы. Звери и птицы, люди и боги, цветы и ветви, солнце и звезды. Ради этого он и приезжал в умирающий город: несколько минут совершенной красоты посреди унылого безобразия смерти.
Лита скользила по комнате, от витража к витражу, Кален следовал за ней, едва поспевая, словно ждал, что она будет задавать вопросы, но девочка молчала. У нее не было слов. Время текло незаметно, казалось, они только пришли, а солнце уже перевалило через середину неба и начало свой путь к закату. Облака разошлись, мастерскую залил мягкий солнечный свет, беспрепятственно струящийся сквозь большие прозрачные окна. Девочка подошла к старому мастеру, приподнялась на цыпочки и поцеловала в щеку, выдохнула едва слышно:
- Спасибо.
Они вернулись в гостиную. Все та же бледная женщина принесла поднос с едой: горячий белый хлеб, только что из печи, нарезанный крупными ломтями. В маленьком горшочке лежал влажный комок масла, а в кувшинчике золотился жидкий мед. Молча достала из резного шкафчика бутыль с вином и стаканы и ушла, так же бесшумно, как и появилась.
Геслер хмыкнул про себя - не бедствуют мастера, по нынешним временам в Солере такая трапеза - верх роскоши. Остались еще старые запасы, значит, будут дальше упрямиться. Но рано или поздно деньги ведь закончатся, что тогда, с голоду предпочтут умереть, лишь бы не нарушить мохом поросший договор?
Ужинали молча - наместник не хотел в очередной раз затевать все тот же спор, старик и вовсе был неразговорчив, словно получил при рождении запас слов, да прожил слишком долго - поиздержался, и теперь берег ту малость, что еще осталась. А Лита, присев на низенькую табуретку, смотрела невидящим взглядом на изразцы, отламывая кусочки от ломтя хлеба, но так ни одного еще не донесла до рта, рассеянно возвращала на блюдо.
Задерживаться не было смысла. Поставив на поднос пустой кубок, Геслер поднялся:
- Нам пора.
Мастер Кален кликнул невестку, что-то шепнул ей на ухо, женщина выскользнула в коридор, а старик, выпрямившись в кресле, обратился к Лите:
- У нас есть для тебя подарок, маленькая госпожа. На добрую память.
Лита вскочила, залившись краской, а Геслер не поверил ушам - они видят девочку первый и последний раз, с чего вдруг такая щедрость, если даже ему, человеку, от которого напрямую зависит их жизнь и пусть скупое, но благополучие, не то что даров не предлагали, но даже купить витраж не позволили. В комнату вошел один из сыновей Калена, вроде бы старший, но Геслер так и не научился их различать, и протянул отцу небольшой сверток. Мастер медленно развернул бархатную ткань, и поднял на свет небольшой витраж в простой овальной рамке. У Геслера перехватило дыхание, он шагнул ближе, всматриваясь в рисунок.
Море и небо. Не поймешь, где одно переходит в другое, да и есть ли между ними различие. Небо и море - все оттенки синего - от светлой бирюзы и аквамарина до глубокой чистоты сапфира. Облака и гребешки волн - мерцание лунного камня и дымчатость кварца, прозрачность стекла и желтоватый отблеск опала. Солнца не видно, оно где-то там, дальше, за пределом картины, но его лучи пронизывают и облака, и волны - теплая изумрудно-золотая тень. Да полно, волны ли это... или играют дельфины, подставив солнцу серые гладкие спины? Или качается на волнах вдалеке рыбачья лодка? Или это чайки кружат в небе? Закатный луч заглянул в окно, и невидимое солнце на витраже заиграло в свете своего старшего собрата, золотые блики побежали по картине, волна накатывалась на волну, загибаясь белыми гребнями. Геслеру показалось, что пахнет соленым морским ветром.
Старик снова встал, на этот раз без палки, он держал витраж двумя руками, за оправу, не прикасаясь к стеклу. Наклонился к девочке, Лита соскользнула с табурета ему навстречу, бережно приняла подарок, глубоко втянув воздух, словно и в самом деле в маленькой пыльной комнате запахло морской свежестью, и улыбнулась, хотя в глазах показались слезы. Мастер, отступив на шаг, церемонно поклонился Геслеру:
- Вы доставили нам сегодня большую радость, господин наместник. Да вознаградят вас Семеро за то, что вы делаете, и да сопутствует вам удача. Я пришлю своего сына привести в порядок окна в вашем доме.