Клэра не любила осень, хотя для этой нелюбви и не было причин. Ее жизнь никак не менялась со сменой времен года: что весной, что осенью, одна и та же тоска. И все же осень раздражала Клэру, напоминая, как ей не повезло. Короткая вспышка осенних красок, червонное золото, залитые солнцем теплые дни, а потом - стылый ветер, лед, затянувший лужи, серое небо и никакой надежды - впереди зима. Слуги знали, что как только листья кленов начинают желтеть, от молодой госпожи лучше держаться подальше. Но этот сентябрь отличался от череды прошедших сентябрей: Клэра жила в своем особом мире, отгородившись от окружающих, вроде бы и рядом, а как за тонкой ледяной стеной, прозрачной, но прочной. Подойдешь слишком близко - повеет холодом. Впрочем, никто и не пытался подойти, разве что Арно поинтересовался, не захворала ли свояченица, но, услышав, что нет, только пожал плечами.
Клэра не смогла бы сказать, когда в полной мере осознала, что любит. Не влюблена, как в своего неудачливого мужа во время стремительного, но неловкого ухаживания восемь лет назад, а любит. Она пыталась бороться с собой, понимая, что ее любовь запретна, опасна, непристойна. И самое лучшее, что она может сделать и для себя, и для любимого - забыть, отвернуться, вырвать с корнем. Клэра старалась, впервые в жизни она была готова причинить себе боль ради другого человека. Но не смогла отказаться от любви. Молодая женщина окружила себя ледяным коконом в надежде хотя бы отсрочить неизбежное, но хрупкая броня отрешенности таяла с каждым днем.
Уходили последние теплые дни, молоденькие служанки каждое утро бегали проверять, насколько крепок лед, схвативший лужи. В тот день, когда он не проломится под ударом каблука, в народе праздновали приход зимы. Жгли палую листву, чем гуще дым, тем больше будет снега, тем обильнее уродится хлеб, вскрывали бочонки осеннего эля и пили у очага, обильно сдобрив медом, варили рассыпчатую белую кашу из дробленой пшеницы и пекли пышные белые караваи, воздушные, как первые снежные хлопья. Праздник считался простонародным, но и на господский стол в этот день подавали блюда белого цвета, а вместо эля после летнего перерыва снова пили горячее вино с пряностями.
Проснувшись, Клэра распахнула окно и вдохнула холодный воздух. Так дальше нельзя, она не выдержит, да и чего ради мучить себя? Из-за брачной клятвы? Слова остаются словами, даже если сказаны у алтарей, когда сердце мертво. Хранить верность в таком брачном союзе, как у нее с Эльвином - и есть подлинное оскорбление богов. Сегодня она исповедуется... и будь что будет. Но женское естество подсказывало: не бойся, все будет хорошо. Кто, в здравом уме, откажет тебе в любви? Только слепец. А слепцов с нее более чем достаточно.
Клэра подошла к зеркалу: она по-прежнему красива. Даже Глэдис признавала, что ее невестка хороша собой. Признавала, чтобы тут же поставить в вину. Разумеется, если муж ослеп, то жена должна ослепнуть следом - выплакав глаза от горя. А еще лучше уморить себя голодом. Только что-то сама вдовствующая графиня не последовала в могилу за нежно любимым супругом. Воистину в чужой крыше дыра всегда больше, даже если своя разваливается. Но если раньше одной мысли о свекрови было достаточно, чтобы на весь день испортить Клэре настроение, сегодня она только улыбнулась своему отражению: торжествует тот, кто дерзает, а дорогая свекровь давно уже способна только шипеть, весь яд пересох. И Аред с нею.
В часовне догорали свечи, утренняя служба закончилась час назад, но Адан освободился только сейчас, и, не дожидаясь, пока станет темно, принес охапку новых свечей. Клэра бесшумно подошла сзади и взяла у него половину связки. Они двигались вдоль стен, навстречу друг другу, зажигая фитили. Возле алтаря они остановились, лицом к лицу. В часовне сразу стало светло и жарко, Клэра почувствовала, как по спине стекает предательская струйка пота, но заставила себя улыбнуться: это не страх, просто платье шерстяное, слишком теплое.
Адан улыбнулся в ответ:
- Всегда любил зажигать свет, даже когда можно просто раскрыть ставни. Чувствуешь себя волшебником, только что было темно, а в следующий миг - светло, все видно. Вот правда тени по стенам...
- Адан, - Клэра больше не колебалась, - мне нужно исповедоваться. Очень нужно.
Жрец покачал головой - он ждал этой минуты уже давно, пожалуй с того мига, как услышал ее тихие слова: "не оставляйте меня одну". Ждал, но надеялся, что этого все-таки не произойдет, и ему не нужно будет говорить "нет". Он ведь скажет "нет", не так ли?
- Не стоит, ваша светлость, я не думаю, что вы успели настолько согрешить после последней исповеди, - он попытался отгородиться титулом, заранее зная, что это не поможет.
- Клэра, - мягко поправила его она, - Клэра. В этом замке слишком много "светлости" и без меня.
- Я не хочу, чтобы вам потом пришлось сожалеть, Клэра, - он послушно повторил ее имя.
- Об этом нужно было думать раньше. Я ведь уже согрешила. В мыслях. Отступать некуда. - Она смотрела ему в глаза, не отводя взгляд.
Адан хотел ответить "Но я нет", но не смог солгать. Видит Эарнир, если, конечно, его когда-либо интересовал наглый мальчишка, присвоивший право говорить от его имени, он не хотел эту женщину. Эарнир, будучи богом жизни, не требовал от своих жрецов целомудрия, запрещая лишь вступать в брак, но Адан никогда не чувствовал в себе призвания к этому способу служения. Каждую женщину он почитал сосудом, который в свой час и черед заполнит бог плодородия, но не знал вожделения.
Еще во время учебы знатные дамы-благотворительницы обращали внимание на ясноглазого послушника, но он старательно не понимал их намеков, а став жрецом, предпочел покинуть столицу. Он не желал Клэру, но хотел, чтобы она пришла к нему. Она единственная видела в нем прежде всего человека, а уже потом - жреца. Нуждалась в его тепле, в его словах, а не в божественных истинах. Он, как никто другой, знал, в какой грязи душа этой женщины, скорее проскребешь до дыр, чем отчистишь, но был готов попытаться. Не из любви, из благодарности за то, что она выбрала его.
Быть может, полюбив, она исцелится - он убеждал он себя. Если малым грехом можно спасти человека от большего, разве можно поступить иначе? Если его любовь единственный путь исцелить Клэру, вернуть ей прирожденную доброту и искренность, он даст ей любовь. А Эарнир поймет. Ведь Клэру и вправду нужно лечить, женщина, не любящая даже своих детей, больна. Он улыбнулся и положил руку ей на плечо:
- Не надо, Клэра. Любовь не должна быть грехом. Тебе не в чем каяться. - "Пока еще не в чем" - мрачно закончил он про себя, но последние сомнения растаяли, когда он увидел ее лицо, радостное, смущенное, и бесконечно счастливое.
XXXII
Министр Чанг не любил магов, недолюбливал жрецов, терпеть не мог тупоголовых вояк, но больше всего его раздражали графы и герцоги. Казалось, весь смысл жизни этих родовитых господ сводится к одному: урвать для своей провинции кусок пожирнее, и боги с ней, с империей. Наместницы, дочери и сестры этих самых лордов, обычно снисходительно относились к их проискам, одергивая только совсем уж зарвавшихся. Но покойная Энрисса считала, что интересы империи превыше интересов провинций, а уж тем более, интересов их хозяев, и господин Чанг разделял ее точку зрения.
Отдай Саломэ дознавателям какого-нибудь другого лорда, Чанг бы и слова не сказал: например, старого герцога Ойстахэ, о котором уже всерьез поговаривали, что Проклятый поделился с ним секретом бессмертия. Почему бы слугам Хейнара не проверить подлинность этих слухов, вместо того, чтобы вытряхивать душу из Вэрда Старниса? А еще лучше - Леара Аэллина. Вот уж кого точно не помешает развеять по ветру. А бывший граф Виастро исправно платил в казну налоги, гонял варваров от границы и раздавал крестьянам зерно в неурожайные годы, да еще и вырастил сына, обладавшего теми же достоинствами. Чего еще желать? А теперь, когда молодой граф доживает последние дни, уж точно не время оставлять приграничные земли на семилетнего ребенка.
Чанг с досадой ударил по столу, убедившись перед этим, что его никто не видит. Поздно, наместница разрешила, жрецы своего не упустят, тем более, что Старнис и в самом деле виноват - подставился, как мальчишка, воровавший в саду соседа яблоки, да застрявший на заборе. Можно списывать бывшего графа со счетов, но что-то мешало Чангу махнуть рукой на это дело и спрятать папку в архив. В конце концов, может министр государственного спокойствия позволить себе небольшую прихоть? Вреда от этого не будет. Он написал на листе бумаги несколько слов, свернул в трубочку и загнал в тубус. Через неделю почтовый голубь будет в Виастро. А отцы-дознаватели - не раньше, чем через три.
***
Арно сидел за столом, мрачно уставившись на заляпанного дорожной грязью измученного Вэрда, вертящего в руках пустой кубок. Вино он только что выпил, залпом, не различая вкуса:
- Чанг оказал мне двойную услугу. Во-первых, предупредил, во-вторых, избавил от Тейвора. Риэсту с детьми я отправил в Астрин, к ее сестре, - он улыбнулся, - очень удобно иметь столько сестер.
- Да уж, Тейвор только с ложкой за столом хорошо управляется, а туда же. Но почему не к варварам? Здесь они тебя будут искать, а там - руки коротки.
- Руки у них длинные, достали бы и там, только позже, но не в том дело. - Вэрд, наконец, поставил несчастный кубок на стол, - Арно, я слишком стар, чтобы бегать от них по всему свету. Инванос в трех днях пути, я буду знать, что происходит, кого Чанг пришлет управлять. И если, - он запнулся, но договорил, - если Вильену станет хуже, я успею проститься.
- Попрощаешься, и там тебя и возьмут, тепленького. Вэрд, моему тестю плевать на жрецов. Ему вообще на всех плевать, с двадцатью сотнями всадников. Пересидишь у него, а там видно будет.
Вэрд устало покачал головой:
- Арно, если я покину империю, вдобавок к служению Ареду мне припишут государственную измену. Чанг написал, что через год дело Мэлина пересмотрят. Если его оправдают, оправдают и меня.
- А если не оправдают? Что-то я не слышал, чтобы отцы-дознаватели кого-нибудь оправдывали. Но не хочешь, как хочешь. - Безалаберный лорд Дарио слишком привык полагаться на опыт и благоразумие старшего друга, чтобы спорить с ним. - Надо подумать, где тебя спрятать.
- Только не в лесной сторожке, - заставил себя улыбнуться Вэрд.
Арно задумался, проклиная в глубине души благородство своего соседа. Угораздило же связаться: сдал бы жрецам близнецов, горя бы не знал. Все равно такие долго не живут. А теперь отцы-дознаватели из него душу вытряхнут и пеплом развеют. Арно ухмыльнулся: если поймают. Он уже знал, где спрячет Вэрда - книгу лучше всего прятать в библиотеке, а слугу Ареда - правильно, на капище.
- Есть тут в горах одно местечко, с дурной славой. Во времена Саломэ Темной там собрались храм Проклятому построить, но успели только часовню вырубить. Ну, жертвы, само собой, приносили. Камни до сих пор красные. Туда никто не ходит, подход лесом зарос, а часовня сообщается с пещерами, одно время там контрабандисты склад держали, пока я их по столбам не развесил. Думаю, там тебя точно никто искать не будет, а если и полезут, то в пещере отсидишься. Только смотри, - не удержался от подколки Арно, - будешь жертвы приносить, алтарь за собой почистить не забудь.
Вэрд подхватил:
- А ты приезжай как-нибудь безлунной ночью, навестить, заодно и алтарь проверишь.
Он и сам понимал, что шутка оставляла желать лучшего, но на лучшее не было сил. Хотелось поскорее добраться до места и уснуть. Через неделю жрецы прибудут в Виастро и обнаружат, что он сбежал, а Риэста уехала. Без разрешения наместницы они не посмеют ее преследовать. А если посмеют, будет мятеж. Ничем хорошим он не закончится, но Вэрд будет защищать семью, даже если провинцию зальют потоками лавы. Он надеялся только, что Чанг знает, что делает.
Арно проводил друга до места, помог устроиться, оставил мешок с провизией и пару одеял. Потом уехал, обещал наведываться раз в неделю. Вэрд остался один. Темнело, потянуло холодом, он поежился, плотнее завернувшись в плащ. И впрямь, нехорошее место, злое. Уж на что он не верил в бабьи сказки, а все равно почувствовал. В часовню вела узкая тропинка, вырубленная в камне, вход чернел безупречным овалом.
Он зажег факел, и, заставив себя не обращать внимания на холод, пробравший позвоночник, вошел внутрь. Небольшое пространство, видно, что рубили второпях, не успели отполировать стены, никаких украшений, только напротив входа высечен в стене лук со стрелой на тетиве. А камни на полу и впрямь красные, словно их выкрасили кистью. И алтарь - под знаком. Прямоугольный, одной стороной вросший в стену, блестящий в свете факела, словно его вчера вымыли. И четыре каменных столбика по краям. Вэрд сморщился, представив себе их назначение. Зря Арно это место так оставил, надо было не пожалеть времени, пригнать крестьян, как бы те не боялись, и завалить эту мерзость камнем.
Хорошо, что ему не нужно ночевать прямо здесь, в пещеру из часовни вел узкий проход, начинающийся в нише сбоку от алтаря. Предусмотрительные у Темного жрецы, подготовили путь к отступлению, на всякий случай. Неудивительно, что настоящих слуг Ареда отцы-дознаватели ловили редко, все больше промышляли травниками, знахарками, да горе-книжниками. Вэрд бросил одеяла на охапку веток, оставшуюся от контрабандистов, лег и закрыл глаза. В его положении можно было не бояться кошмаров - ни один дурной сон не сравнится с действительностью.
XXXIII
- Будьте так любезны, объяснить мне, что это значит, господин министр! - Наместница протянула Чангу бумагу.
Министр с удивлением взял письмо: никогда раньше он не слышал в обычно спокойном, даже несколько сонном голосе Саломэ такого гнева - ледяного, придающего словам отточенную вежливость. Он погрузился в чтение и, чем дальше читал, тем мрачнее становился:
- Это прошение от герцога Квэ-Эро, ваше величество. Он просит вас заставить эльфийского короля найти и наказать виновных в уничтожении второй экспедиции в новые земли, а так же выделить средства на отправку третьей экспедиции, на этот раз под защитой военных кораблей.
- Я умею читать. И я бы не сказала, что "просит", скорее - требует. Этот, - Саломэ запнулась, но совладала с собой, - герцог, обвиняет сородичей моего царственного супруга в подлом убийстве!
- Ваше величество, эта бумага - прошение. И слава богам, что просит. Это означает, что он все еще признает вас своим сюзереном.
- Все еще?!
Чанг пожал плечами:
- Боюсь, что как только вы объясните молодому герцогу про безгрешность царственных сородичей вашего супруга, простите, сородичей вашего царственного супруга, его мнение может измениться. У южан горячая кровь.
- И я должна серьезно отнестись к этому бреду? С чего он взял подобную чушь? Те корабли бесследно пропали много лет назад!
- Тут все написано, нашелся очевидец.
- Какой-то оборванец рассказал сказку, а герцог поверил. Отправьте туда своих людей принять меры.
Чанг вежливо улыбнулся:
- Оборванца - повесить, герцога устыдить?
- Почему вы улыбаетесь? Не обязательно вешать, придумайте что-нибудь!
- Если я придумаю то, что вы желаете, оборванца придется повесить, что не так уж и страшно. Гораздо хуже, что через некоторое время после этого казнить придется уже герцога. Боюсь, что после этого титул правителя Квэ-Эро потеряет всякую притягательность в глазах возможных претендентов. Два герцога за двадцать лет на плахе - не самая мудрая политика.
- Вы что же, угрожаете мне мятежом?
- Я? Упаси меня боги. Я был и останусь верным слугой вашего величества и империи, даже если дальновидные повеления вашего величества приведут мятежников к воротам дворца.
- Пока что к воротам дворца мятежников привели дальновидные повеления моей предшественницы, которую вы боготворите, - ядовито парировала Саломэ, чем вызвала у Чанга довольную усмешку:
- Неплохо, весьма неплохо. Но одной язвительностью делу не поможешь. Если не загасить угли, начнется пожар. Предлагаю отправить в Квэ-Эро представителя Короны провести расследование. Пусть тянет время, допрашивает свидетеля, выясняет подробности. В конечном итоге этот бедный моряк запутается в своих же показаниях. Тогда можно будет попробовать убедить герцога, что несчастный сошел с ума, потерпев бедствие, или что-нибудь в этом роде.
- А экспедиция?
- Отказать. В казне нет денег. Хочет, пусть плывет за свой счет. И никаких упоминаний про эльфов. Расследование ведется, чтобы установить истину, а не обвинить кого-нибудь. - Он покачал головой, - Но на всякий случай я бы приказал готовить армию. Весьма вероятно, что герцог разгадает вашу игру. Корвин Пасуаш только на первый взгляд кажется простаком, а на самом деле - весьма проницательный молодой человек, недаром капитаны выбрали его главой берегового братства, хоть он и чужой крови.
- Вы что же, считаете, что в этой истории есть хоть доля истины?
Чанг понимал, что ответив правдиво, отправится в отставку в тот же миг, и не сможет ни на что повлиять:
- Важно не то, что считаю я, а то, что считает герцог. И что считают его подданные. - Он помолчал, но все-таки добавил, понимая, что, быть может, подписывает молодому герцогу смертный приговор, - На вашем месте я бы известил эльфийского посла, боюсь, что в ближайшее время Квэ-Эро будет небезопасно для его сородичей.
Наместница встревожено посмотрела на министра:
- Пусть только посмеет! Но я сегодня же переговорю с послом Эрфином. А вы найдите подходящего человека, чтобы вести расследование.
Чанг поклонился и вышел из кабинета, унося с собой письмо. Человека он найдет, и даст ему понять, что истина в данном расследовании интересует в последнюю очередь. А наместница предупредит эльфов. Герцога жалко, но лучше несчастный случай на охоте, или там, на рыбалке, чем восстание и эльфийские погромы. Мятеж можно подавить, но ни за какие блага мира Чанг не хотел связываться с эльфами. В отличие от боготворящей короля наместницы, Чанг хорошо знал историю.
Позабытая сага о роде Беркутов, чудом уцелевшая в одном неполном списке, красноречиво показывала, к чему приводит война с бессмертными. Много лет назад, еще до основания империи, эльфы убили лорда из рода Беркутов. То ли он сам приказал срубить в их лесу дерево, то ли кто-то из его вассалов, но лорда и его только что родившую жену сожгли в собственном замке. Мать погибшего, леди Элана, объявила эльфам войну. Тогда все тоже началось с погромов, а закончилось кровавой резней. Против леди поднялись ее собственные вассалы, зачарованные эльфами.
Министр криво ухмыльнулся, представив лицо Саломэ, если той доведется ознакомиться с сагой о Беркутах. Прикажет сжечь негодный пергамент и будет сокрушаться, до чего же испорчены некоторые люди! Разве могут сородичи великого короля Элиана творить зло? Всем ведь известно, что миролюбивые эльфы не воюют с людьми, только смертные проливают кровь направо и налево. Чанг вздохнул: мечты, мечты...
А если бы показать Саломэ ту книгу, из-за которой и разразилось восстание двадцать лет назад, ткнуть носом в выцветшие строчки, пусть сама убедится, что король Элиан не был эльфом. Так ведь все равно не поможет, она ведь не в короля влюблена, а в свое о нем представление. Если его каменное величество, вопреки здравому смыслу, ухитрится вернуться, ему придется постараться, чтобы не разочаровать свою невинную супругу. Идеальны только каменные статуи.
И все же, зачем эльфам понадобилось уничтожить корабли? Что они прячут в новых землях? Очевидно, что первая экспедиция это загадочное "что-то" не нашла, иначе бы не вернулась. Министр задумался: у него хватит средств быстро снарядить один корабль и отправить его под видом кавднского купца, раз уж остановки на Лунных Островах не избежать. Эльфы ничего не узнают, но есть ли смысл в этом путешествии? Смогут ли его люди найти, что так тщательно скрывают бессмертные, и не слишком ли поздно придет ответ?
***
Леару Аэллину не повезло с родственниками. Что ни родич, то новая напасть. Право же, лучше бы тетушка Ивенна оставалась бездетной. Он только что вынужден был поддержать магов Дейкар, спасая от костра одного своего кузена, как пожалуйста - другой кузен решил сцепиться с эльфами. Леар испытывал огромный соблазн не вмешиваться, но не мог допустить, чтобы господин Чанг решал, кому из его родственников жить, а кому умирать. Саломэ пришла к нему вечером, после разговора с послом. Она боялась, что, несмотря на всю осторожность, оскорбила сородичей своего возлюбленного, сообщив им о нелепом обвинении.
В отличие от наместницы, беспокоившейся только об эльфах, он сразу понял, к чему ведет Чанг: не будет слишком горячего герцога, не будет и проблемы. Сам по себе уцелевший моряк не страшен. Министр государственного спокойствия выбрал самый надежный способ это спокойствие сохранить: эльфам надо, пусть эльфы и управляются. Корвин наверняка не ожидает, что наместница сдаст его эльфам, едва успеет получить прошение. А ведь Леар предупреждал! Но его не стали слушать. И как назло, Ивенна выбрала именно это время, чтобы вернуться в Суэрсен. У тетушки, по крайней мере, присутствовал здравый смысл.
Он вздохнул и подвинул чернильницу: Корвин был чем-то симпатичен Леару, и даже не будь они в родстве, Хранитель предупредил бы герцога Квэ-Эро. Молодой моряк не заслуживал быть принесенным в жертву Филесту. Если Саломэ узнает, что он усложнил жизнь ее любимым эльфам, он навсегда потеряет ее доверие. Ну и Аред с ним, если она считает, что он, Леар, убийца, то ее доверие не стоит и ломаного медяка.
XXXIV
Эльфийский лес издавна был для жителей деревни Большие Валуны что пресловутый локоть - и близко, и не укусить. Ну как тут не проклинать все и вся, если одного дерева достало бы и на приданое дочке, и на лошадь, и на корову, и на дом сыну, и к своему горницу пристроить, и хлев перекрыть, а самое заветное - взять в аренду кусок земли побольше. Простой лес давно уже расчистили, а к заповедному не подступишься, потому земля в округе была самая дорогая во всем герцогстве.
Так и повелось, что старший сын оставался с отцом хозяйничать, а младшие уходили в море. Сельчане не бедствовали - морякам хорошо платили, хватило даже часовню Навио - богу пространства, покровителю путешественников, возвести. Но и моряки, навещая родных, жадно поглядывали на ряды стройных деревьев: мачта из алмазной ели выдержит любую бурю, а если срубить корабль из чешуйчатого дуба - он сотню лет проплавает, ни одна доска не подгниет, ни щелки, ни пятнышка.
А что самой главной обидой для крестьян было: лес-то все равно рубили, но не свои, пришлые. Эльфийское дерево простым топором не возьмешь, заговоренный нужен, такой, что и железо с одного удара перерубит, и в камень как в масло войдет. А такой топор целое состояние стоит - продай все хозяйство, все равно не наскребешь. Вот и доставались барыши чужакам, местных разве что в проводники за пару монет брали, или подводу нанять. Сельчане знали, что помогая порубщикам, нарушают закон, но со старого борова хоть щетины пук. Эльфы, ясное дело, знали, кто их деревья рубит, но сделать ничего не могли. На месте не застал - лови потом волны в море.
Этим вечером в деревню приехали двое, старые знакомые, каждый год по осени наведывались, шутили, что дрова на зиму запасать. К старосте завернули, сына его младшего подрядить, с подводой. Сперва, как водится, за приезд выпили, потом за успех, затем сторговались, и выпили уже за договор, так, между делом, вторую бутыль и уговорили. Вино молодое, перебродить толком не успело, пьется, как водичка, потом только недоумеваешь - почему с места не подняться, ноги не слушаются?
Встали утром, перед рассветом, собрались и поехали. Салин, младший сын старосты, с завистью смотрел на кожаный чехол, в котором покоился до поры до времени заговоренный топор. Ему бы такой, и в море уходить вслед за братьями не надо. Сосватал бы Ксану, ну и что, что бесприданница, когда деньги есть, можно и по любви жениться, отец бы и слова не сказал. Купил бы земли в соседней деревне, у них как раз участок освободился, старик один помер, а детей не оставил. Зажили бы, припеваючи. Он злобно скосился на своих спутников, передававших друг другу флягу с холодной водой - ему даже не предложили!
Нет уж, господа хорошие, мало ли о чем вы там с отцом договорились, а он своего не упустит! Пока на его долю дерево не срубят, из лесу он их не повезет. Будут куковать у пеньков, пока снег не выпадет. Распаленному жадностью мальчишке в голову не пришло задуматься, почему ему первому из проводников пришла в голову такая "удачная" мысль, неужели остальным деньги были ни к чему? Предвкушая грядущее благосостояние, Салин поторопил лошадь - к завтрашнему утру он станет первым богачом на деревне.
Несмотря на похмелье, работали порубщики споро - еще толком не рассвело, а они уже три ели срубили и один дуб в пять обхватов. Остановились, переглянулись - можно и больше успеть, да лошадь уже не свезет. Салин приметил себе елочку - самая лучшая, стройная красавица, иголки одна в одну, так бы и любовался! Вот ее он и потребует. Один из браконьеров прикрикнул на мальчишку:
- Ну что уставился? Ехать пора. Или хочешь хозяев дождаться?
- А мне-то что? Могу и дождаться, не я ж деревья рубил, - развязно ответил паренек, черпая в наглости храбрость. - Вот заплатите, тогда и поедем.
- Твоему отцу уже все заплачено. Шевелись давай.
- Так то отцу. Отец дома сидит, вино пьет, а я свой зад под стрелы подставляю. Вот со мной и расплачивайтесь.
- Да дай ты ему пару монет, Дарк, будем тут еще пререкаться! - Вмешался в перепалку второй порубщик.
Салин на одном дыхании выпалил:
- Нет уж, господа хорошие, парой монет не откупитесь. Риск поровну делили, так и барыш так же. Много не спрошу, топор-то ваш, но чтобы все по-честному, отдайте мне одно дерево, а остальное - ваше.
- Ишь ты, какой ушлый! Два дня как портки под рубаху у мамки выпросил, а туда же. Дерево ему подавай! Не ты ли только что пел, что можешь и хозяев подождать, все равно ничего не рубил, а так, в сторонке стоял? Случайно сюда с подводой забрел, прогуляться с утречка.
- Не трать время, Дарк, - спокойный голос второго браконьера испугал мальчишку куда сильнее, чем гнев его сообщника.
Только сейчас Салин понял, во что ввязался. Зарубят, ей боги, зарубят, вот этим же топором. И все свалят на эльфов, а отец только рад будет - одним ртом меньше. Он хоть и староста, а когда каждый жена каждый год по дитю в люльку кладет, волком взвоешь. Мальчик попятился, став так, чтобы подвода оказалась между ним и мужчинами. Луков у них нет, а топором отсюда не достанут, разве что нож метнут, так он наклониться успеет. Порубщики не хуже его понимали, что положение безвыходное: пока они будут за мальчишкой гоняться, и впрямь эльфы нагрянут. Дарк, хоть и был в плечах раза в два шире своего подельника, вопросительно на него оглянулся, тот досадливо поморщился - мол, потом разберемся:
- Хорошо, твоя взяла. Один ствол - твой. Только дуб не трогай. Но что ты с ним делать будешь? Ты ведь не знаешь нужных людей, а за продажу дерева из эльфийского леса каторга положена. Давай так договоримся: ты нам свой ствол и продашь. Сколько ты за него хочешь? Пятьдесят монет хватит?
- Пятьдесят? Что вы меня, за дурака держите, - от возмущения Салин даже забыл, что ему нельзя выходить из-за подводы, - моя елочка в десять раз больше стоит!
- Ну и кто тебе в десять раз больше заплатит? Хорошо, сто, и не будем препираться. Солнце уже вышло, пора ноги уносить.
Сто монет - меньше, чем он ожидал, но зато сразу, не надо искать перекупщика, рисковать шкурой. Хватит на кусок земли, а дом потом и сам построит, не безрукий же. Жадность неохотно уступала место благоразумию, он совсем уже собрался ударить по рукам, когда Дарк, захрипев, опрокинулся на спину - его горло пронзила тонкая стрела с черным опереньем.
"Доспорились! Эльфы!" - мальчишка в ужасе попятился, а вторая такая же стрела догнала метнувшегося в сторону тощего браконьера. Салин, пригнувшись, кинулся под защиту деревьев, и побежал, петляя между стволами. На его счастье эльфы перестали стрелять, опасаясь оскорбить священный лес. Хотя никакого вреда от воткнувшейся стрелы дереву не будет, эльфы предпочли упустить разбойника. Ненадолго.
***
Около полудня цепочка всадников окружила деревню. Эльфы, не шевелясь сидели в седлах, держа луки на взводе. Девчонок, собравшихся в лес за грибами, завернули обратно, не сказав и слова - хватило стрелы, вонзившейся в землю под ногами. Эльф в расшитом золотыми нитями тяжелом малиновом плаще, нелепо выглядевшем поверх серого походного дуплета, безошибочно спешился у дома старосты. Он проговорил, негромко, но отчетливо, не сомневаясь, что его услышат:
- Старосту сюда.
Староста, не мешкая, вышел. Он знал, что деревню оцепили, но не понимал, зачем - упустили вора, так все теперь, олухи бессмертные. В следующий раз попроворнее будете. Если порубщик успевал выбраться за границу леса, преследовать его дальше у эльфов права не было. Бояться староста не боялся - ничего они не сделают, но на душе было неспокойно - Салин еще не вернулся. Что, как поймали мальчишку, а он все на отца свалил? До суда дело дойдет, выставят свидетелем, не оправдаешься. Не надо было его посылать, мал еще, гонору много, а ума что у котенка - только миску найти и хватает. Он степенно вышел из дому, поклонился эльфу:
- Гостя в дом боги приводят. Что ж мы посреди дороги говорить будем? Вы уж в дом пожалуйте.
- Не за чем, - холодно ответил эльф. - Этим утром в священном лесу погибли деревья. Убийцы - из вашей деревни. Мы застали их на месте преступления. Двое мертвы, один сбежал. Выдайте нам виновного.
Староста вцепился в кисть пояса: знать бы, кого убили, а кто ноги унес. Салин ведь хоть и восьмой сын, а все равно своя кровиночка. Эх, не надо было его посылать, не надо, лучше бы свояка подрядил, так жадность сгубила. Но жив парень, или уже нет, а эльфам тут делать нечего. Он откашлялся и степенно возразил:
- Деревень много вокруг. Может, кто из соседей и баловался, а мы такими делами не промышляем.
- Лошадь вернулась в вашу деревню. Не изворачивайся, смертный.
- А если и вернулась, то что? По закону вам только в лесу право судить дадено. А в деревне мы уж сами как-нибудь разберемся. Если и впрямь кто в лесу шалил, сами накажем, чтоб неповадно было. По-свойски, как испокон веку было. А вам, господин хороший, домой пора, а то, неровен час, еще чего срубят.
Эльф смерил его холодным взглядом, так, что мужик поежился, несмотря на боевой настрой:
- Испокон веку вы убивали наш лес, смертные. Так было. Но больше не будет. - Эльф взмахнул рукой, и в воздухе повисли огромные песочные часы. Из верхней колбы тонкой струйкой сыпался кроваво-красный песок. - Два часа. К этому сроку вы должны выдать преступника.
- Да что он, дурак последний, пока вы тут торчите, возвращаться? - Староста уже не взывал к законам.
Но эльф не стал дальше слушать. Он одним быстрым движением вскочил в седло и ускакал, обдав старосту клубом пыли. Часы остались висеть прямо перед носом растерявшегося крестьянина, песок с тихим шелестом сыпался вниз. Староста досадливо махнул рукой ему вслед и вернулся в дом, успокоить жену. Только бы Салин целым вернулся, шкуру с него отец сам спустит. Старшие сыновья каждый год порубщиков в лес водили, ни разу не попались, а этот только сунулся - и на тебе. Одни убытки: сын-то еще, может, вернется, а вот лошадь и подвода сгинули. А какая коняга была, семижильная, да и молодая еще совсем - пяти лет не разменяла, сам из жеребенка вырастил! Об эльфах, окруживших деревню, староста и думать забыл. Постоят-постоят, да уедут. Права у них никакого нету на людских землях суд вершить.
Последняя песчинка упала в нижнюю чашу, и по деревне разнесся низкий глухой звук, словно кто-то ударил в набат. Староста вышел из дому, оставив в горнице подвывающую жену - Салин, последыш, был ее любимчиком. Эльф уже ждал, появившись посреди улицы будто по волшебству. На этот раз он не стал спешиваться, застыв в седле, словно был со своим конем одним целым. Казалось, он даже не дышал. Староста развел руками, отгоняя страх, внезапно пробежавший по спине липким потом:
- Нету у нас в деревне порубщика. Хоть год дожидайтесь.
- Укрывший виновного виновен сам. - Эльф словно потерял всякий интерес к старосте. Часы, повинуясь его жесту, исчезли.
Староста, помолчав, ушел в дом. Что толку стоять тут пялиться? Заплатят они, как же. Было уже такое, пару лет назад, с соседями. Эльфы на целую деревню в суд подали, так отправил их судья восвояси: мол, не может вся деревня виновата в порубке быть, это ж не государственная измена.
Эльфы стягивали кольцо, оттесняя сельчан к центру деревни, где на площади перед общественным колодцем стояла часовня Навио. Они заходили в каждый дом, заставляли всех выйти на улицу, не забыв и стариков, доживавших свои дни на печках, бабам приказывали взять детей, даже младенцев из люлек. Дети, не понимая, что происходит, плакали, женщины, вместо того, чтобы успокоить отпрысков, причитали. Кто-то пустил слух, что эльфы в отместку сожгут деревню, чтобы другим неповадно было, потому и выгоняют всех из домов. Проклинали старосту: если бы не его жадность, ничего бы и не случилось. Каждый мужик не сомневался, что уж он-то бы не попался. Бабы торопливо прятали за пазуху деньги, вытащив из ухоронок.
Наконец, все население деревни оказалось на площади. Двести пять живых душ, самый старший - дед Опалий, он и сам не помнил, сколько ему лет, самый младший - сын кузнеца, только два дня как появился на свет, еще в книгу записать не успели. Староста с семьей держался чуть поодаль, старательно не замечая мрачных взглядов односельчан. Он все еще не верил, что эльфы что-либо сделают. Небось попугать решили. Как все закончится, будет герцогу жаловаться: хоть они и бессмертные, и королю сородичи, а на чужой земле хозяйничать нечего! Не им подать платят, не им с деревни и спрашивать. Только вот что герцог сделает? На эльфов испокон веку никакой управы не было, такие им наместницы вольности дали. Одно ясно - после такого перепуга старостой ему уже не быть, изберут на сходке другого.
Эльфы разделились: половина оцепила площадь, с луками наготове, остальные начали загонять людей в часовню. Сруб сельчане поставили большой, не пожалели общинных денег, но не на две же сотни живых душ! Но эльфы, не обращая внимания на жалобы и крики, запихивали сельчан внутрь, быстро и бесстрастно, словно мешки на подводу грузили. Старосту загнали последним, он спиной уперся в тяжелую дверь и закашлялся: дышать в часовне было уже нечем. Дети орали, бабы выли, мужики глухо кашляли, и никто, в том числе и староста, не понимал, что происходит.
- Укрывший виновного равно виновен в его преступлении. Много лет вы, смертные, безнаказанно убивали священные деревья, но сегодня чаша переполнилась. Ваша смерть послужит уроком для прочих. Молитесь, чтобы Творец в милости своей простил ваш грех.
"Смерть? Смерть? Да что они, волчаницы объелись?" - староста не верил ушам, но тело оказалось умнее своего хозяина, и все еще пытаясь осознать слова эльфа, он изо всех сил налег на дверь. Стоявшие возле него мужики помогли, но дверь не шелохнулась. "Закрыли, и как ухитрились? Там же засова снаружи нет!" - и в этот миг вспыхнуло пламя. Нарядное - красное, оранжевое, желтое, как праздничная юбка деревенской красавицы на празднике урожая. Оно радостно вгрызалось в светлые бревна, похрустывало капельками смолы, жадно проглатывало кусочки мха, выедая его из щелей.
Стены горели, и вместе с ними горели люди, треск дерева смешивался с надсадным воем. Толпа оттеснила молоденькую жену кузнеца к маленькому окошку в стене над алтарем, единственному в часовне, и она, не обращая внимания, что ее длинные волосы уже охватило пламя, одним быстрым движением вышвырнула орущего младенца наружу. Пусть расшибется, сразу, чем так, живьем сгореть. Она не видела, как три стрелы пронзили маленькое тельце еще до того, как ребенок коснулся земли. Эльфы ничего не оставляли на волю случая.
Подул ветер, и огонь, встрепенувшись, охватил кровлю. Через несколько минут пылающие балки рухнули, следом обрушилась стена. Лучники, подождав еще некоторое время, убрали луки. Живых не осталось. Даже к лучшему, что крестьяне отказались выдать порубщика - одна казнь, как ее не обставляй, не впечатлит смертных. Люди казнят своих преступников с начала времен, а преступлений меньше не становится. Но если они будут знать, что за каждое погубленное в священном лесу дерево ответят жизнью их семьи, десять раз подумают, прежде чем соблазниться легкими деньгами. Эльфы покинули опустевшую деревню, проследив, чтобы огонь не перекинулся на другие дома. Пусть это селение стоит пустым, в назидание.
***
Салин толкнул дверь в горницу: что за чудеса? Никого. Отец мог по делам уйти, но мать и сестры куда подевались? Утро раннее, не время для посиделок с прялками, вон, коровы не доенные в хлеву мычат, аж уши закладывает. Он обошел двор, заглянул в хлев, и убедившись, что в доме никого нет, пошел стучать к соседям.
Он переходил от дома к дому, распахивая двери уже без стука, крича в голос, но никто не откликался. К горлу кислой волной подступил страх: что-то случилось, страшное, неправильное, непоправимое, откуда этот странный запах? Словно во всех домах сразу тряпки жгли. Выйдя на площадь он увидел обгоревшие бревна и... нет, этого не может быть, так не бывает, боги такого не допустят, чтобы с людьми так. Мальчик упал на колени в золу, пепел забился в горло, не давал дышать. Он плакал, давясь слезами, размазывал пепел по лицу мокрыми разводами, пересыпал золу в руках, шепча про себя имена: отец, мать, сестры, Ксана... Ксана! Потом встал: нужно было собрать останки и похоронить. Всех вместе, в одной могиле. Прочитать молитву. А потом... Салин не знал точно, что он будет делать потом, но одно было ясно - пока хоть один эльф ходит по земле, ему покоя не будет.
XXXV
Леар, удобно устроившись в кресле, разглядывал рыжеволосую эльфийку. Ему нравилось в ней все: небрежный жест, которым она откидывала со лба прядь волос - у любой другой женщины он счел бы его надуманным, привычка прикусывать нижнюю губу, задумавшись, поднятая в недоумении бровь... Видя Далару, он каждый раз сожалел, что нет способа запечатлеть мгновение в его неизменности. Даже лучшие художники всего лишь отображают реальность в меру своего умения и понимания. А эта женщина - волшебна, ни один портрет не сможет передать теплый свет, озаряющий ее лицо.
Он понимал, что Далара отличается от своих собратьев: сохранив безупречные эльфийские черты, она давно утратила холодную безмятежность взгляда, скупую размеренность движений, когда каждый жест подается как великая награда собеседнику. Он любовался каждым ее движением, каждой черточкой ее лица, но порой даже он, простой смертный, остро ощущал противоречие между эльфийским обличьем женщины, и пытливым огнем, бившимся в ее взгляде. Тогда он понимал, почему сородичи отвергли Пылающую Розу, понимал, и возмущался их слепотой.
Далара переворачивала страницы тяжелого фолианта, прикрепленного к подставке железной цепью. Она повернулась к Хранителю:
- Какой смысл приковывать такие книги? Все равно ни один вор ее не унесет, даже поднять не сможет.
- Традиция, - пожал плечами Леар и ядовито добавил, - так принято - хранить знания под замком.
Далара оставила книгу в покое и опустилась во второе кресло, напротив Леара:
- Твоя школа ничего бы не изменила, Леар.
В письмах они соблюдали этикет, наедине называли друг друга на "ты", как повелось с их знакомства двадцать с лишним лет назад, на празднике урожая в Суэрсене. Тогда Далара объяснила пятилетнему сыну герцога, что эльфы не едят людей. Она солгала. И она же рассказала Леару, что книги далеко не всегда содержат истину. А вот это было правдой.
- Но я бы попытался. А они лишили меня и этого.
- И зря. Так ты бы расшиб себе лоб сам. - Она сменила тему. - Граф Эльвин скоро будет в Суреме.
- Да, он писал мне. И ты считаешь, что и он ничего не изменит, не так ли? Тогда почему бы ему не разрешить попытаться? Или только мне необходимо расшибить лоб?
Далара развела руками:
- Он всего лишь собирается излечить черную потницу. Это вполне реально. А ты хотел изменить мир.
- Этот мир давно уже следует изменить, не так ли, дорогая моя госпожа? И если вам известно, каким способом мир изменить нельзя, быть может, вы так же знаете, как это все-таки можно совершить? - Леар не скрывал раздражения.
Этот разговор повторялся уже не первый раз, и Далара обычно уходила от ответа. Но не сегодня. Сегодня она сцепила пальцы в замок и, повернувшись к камину, глухо произнесла:
- Знаю. - И больше ни слова. Повисла тишина. Леар ждал, глядя, как в ее ногтях отражается пламя. Словно кто-то поджег ее тонкие пальцы.
Далара продолжала смотреть в огонь:
- Я задавала себе те же вопросы, Леар. И у меня были столетия, чтобы найти ответы. Невозможно изменить мир, солнце будет садиться на западе и подниматься на востоке, Луна отражать солнечный свет и вызывать приливы и отливы, а звезды - сверкать на небе. Но можно изменить человека, живущего в мире. - Леар слушал, не шевелясь. Эльфийка, кашлянув, отпила из кубка и продолжила, - Аред, создавая людей, вложил в них слишком много своей силы. Так много, что Семеро до сих пор не сумели вытеснить эту силу из людей, заменить своей, как поступили со всем остальным. Те, в ком этой силы было слишком много - погибли много лет назад, мир отторгнул их. Остальные живут до сих пор, не зная, что обладают великим даром изменения.
- Так начинаются легенды, - негромко заметил Леар.
- Когда-нибудь это и станет легендой. А сейчас... все висит на волоске. И тебе решать, что будет дальше.
- Мне? Но это не моя сказка.
- Это не сказка, Леар. Вот уже двести лет, как в роду Аэллинов рождаются близнецы, связанные узами.
- Да, мне говорили, - заметил Леар, не сдержав усмешку.
- Первые близнецы были моими сыновьями. - Далара медленно роняла тяжелые слова, - я отдала их отцу, и больше никогда не видела. Он любил меня, я использовала его. Даже стала его женой. Я изменила вашу кровь и смешала ее со своей, эльфийской.
- Зачем? Зачем тебе были нужны эти узы? Почему... - он оборвал себя на полуслове.
- Почему твой брат умер, и ты остался половиной целого? Это тоже моя вина, но об этом потом. Я хотела соединить два наших народа: изменчивость и неизменность, две крови, две магии, силу Семерых и силу Ареда, все в одном. Поколение за поколением накапливались нужные изменения, приближая меня к цели. Твой сын завершит цепочку.
Он будет независимым магом, способным брать силу повсюду, из любого источника, преображать ее, сливать в единое целое, отличное от своих частей. Семеро ничего не смогут сделать: даже если они окончательно изгонят силу Ареда из мира, это уже ничего не изменит. Он преобразит любой источник. Его потомки будут новыми людьми, свободными, сильными, для них не будет границ. Мир будет лежать в их ладонях, а потом... потом они выйдут к звездам, и научатся создавать свои миры.
Леар закрыл глаза: перед его мысленным взором промелькнули знакомые сны, сны, которые давно уже перестали сниться Хранителю: залитые светом стеклянные башни, люди, летящие по небу, металлические шпили, пронзающие облака, прозрачные шары, плавающие в воздухе. Для него сон навсегда останется всего лишь сном, но для детей его сына, быть может, станет единственной реальностью. И тут же его кнутом обожгло понимание:
- Ты использовала нас, нас всех. Моего отца и его сестру, Маэркона и Ильду, моего брата, меня, нас всех! Даже своих собственных детей! И хочешь, чтобы я сделал то же самое!
- Я не хотела причинять вам боль. Вернее, я не думала об этом. Для тебя узы оказались проклятьем, для других из твоего рода - благословением. Ни то, ни другое не было моей целью.
- Тебе было все равно, не так ли?
- Тогда да, но не теперь. Я ведь могла бы ничего не говорить тебе. - Далара встала и подошла к Леару, склонилась над ним так близко, что он почувствовал ее дыхание на своем лице, - Могла просто взять то, что мне нужно.
Леар смотрел ей в глаза:
- И что тебе помешало?
- Я не человек, Леар. И теперь я не знаю, могу ли я решать за всех вас. Кто дал мне право решать? Я всегда удивлялась вашим наместницам: сегодня - девчонка, всех забот - какое платье на бал выбрать, а на следующий день - правительница. В ее руках судьбы тысяч людей, которые и слышать про нее до сих пор не слышали. Я никогда не понимала, почему вы соглашаетесь подчиняться тем, кого не выбирали, предоставляете другим решать за себя.
Леар с изумлением посмотрел на эльфийку - разговор принял неожиданный поворот:
- Но это же основа основ: горожане выбирают старейшин цехов, крестьяне выбирают, у кого арендовать землю, дворяне выбирают, кому принести вассальную клятву, Высокий Совет выбирает наместницу. Как крестьянин может решать, кому стать наместницей? Что он знает о том, как управлять государством, каким должен быть правитель, какие девушки подходят для этой роли? Каждому свое, этого устройства придерживаются во всех государствах, вы ведь тоже не выбираете своего короля.
- Эльфы - другие. Королевская кровь у нас избрана Творцом.
- То же самое говорят про себя правители Кавдна. Причем после очередного дворцового переворота Творец сразу же меняет свою точку зрения.
- У варваров некоторые племена выбирают вождя общим голосованием.
- Верно. Именно поэтому они до сих пор варвары.
Далара отошла от его кресла и принялась ходить по комнате, заложив руки за спину:
- Для тебя все просто, не так ли? Выбирает тот, кто имеет право выбирать? Если может выбрать, значит, имеет право. Но это право сильнейшего!
- Все в мире определяется этим правом. Так уж устроен человек, и этого не изменить никакой магией. Ты приняла решение и у тебя была возможность это решение осуществить. Это и есть твое право.
- Значит, я правильно сделала, что использовала твой род? Что же ты так возмущался минуту назад? Если я сильнее - смирись!
Леар одним рывком оказался возле нее и схватил эльфийку за руку, сильно сжав кисть:
- Ты не сильнее меня, Далара. - Он продолжал сжимать ее пальцы, - И мне решать.
- Пусти, - прошептала она, - мне больно.
Хранитель отступил, опомнившись. Волна ярости, внезапно захватившая его мысли, неохотно отползала назад. Осознание ледяной иглой пронзило его висок: "В тот раз было точно так же. Чанг не лгал. Я убил ту девушку". Он судорожно сглотнул:
- Что ты сделала из меня, Далара? Что я такое? Я мог убить тебя, здесь и сейчас. И ты была бы не первой. Я не знаю теперь, скольких я убил. Не помню. - Он закрыл лицо руками.
- Сядь, успокойся, - женщина плеснула вина в кубок и протянула Леару. - Какие убийства, о чем ты говоришь? - Но он услышал притаившийся в ее голосе страх.
Она слушала внимательно, и про дом удовольствий, и про девушку, продававшую себя, чтобы заработать приданое, и про неудачливого мстителя, не дожившего до суда. Про наместницу, разрывающуюся между старой дружбой и ужасом, про Чанга, с омерзением выручившего Хранителя ради спокойствия в государстве. Леар заслуживал узнать правду, но выдержит ли он? Когда Леар замолчал, наступила ее очередь говорить:
- Ты никого не убивал. Убийца - твой брат, Элло. Когда порвались узы, он сумел зацепиться за тебя, остаться жить в тебе. Он боялся, что ваши родители опознают его, и поэтому..., - она замолчала, не в силах продолжить.
- ... Это был я. - Леар сгорбился в кресле, по его лицу текли слезы, но он не замечал их. - Теперь я помню.
...Переплетение двух тел в серебряном лунном свете - молочно-белая кожа женщины, темная, почти черная - мужчины. Рукоять кинжала в ладони, словно была там всегда, словно продолжение руки, и единственно возможное движение, вспоровшее молочную белизну...
Он задыхался, было нечем дышать. Далара продолжала говорить, что-то о предсказаниях, о Твари, о Звездном Провидце, он уже не слышал, погружаясь в мутную трясину сна.
- Вот мы и встретились, брат. Ты ведь рад? - В этом сне они не были детьми. Элло стоял перед ним, высокий, золотокожий, ясноглазый и улыбался. - Теперь мы всегда будем вместе. - Он протянул руки, чтобы обнять брата.
Леар отшатнулся, отступил на шаг, пытаясь избежать братских объятий, но руки Элло обернулись вокруг него кольцом змеиного тела, и бежать было некуда. Элло оказался совсем близко, еще ближе... и вот Леар уже не мог различить, где он, а где его близнец, они слились в одно омерзительное существо с телом змеи и двумя головами. Он закричал, но вместо крика из его горла вырвалось пламя...
Леар очнулся. Далара трясла его за плечо (у него снова были плечи и всего одна голова, как и должно быть). Кошмар закончился. Он откинул ее руку и сказал сам себе:
- Я справлюсь. Он всегда был сильнее, но я справлюсь. - И повернулся к Даларе, - Так даже легче. Теперь я знаю, что это не я. Он думает, что победил. Но я справлюсь. - И, без всякого перехода, - Я согласен. Завтра я разорву эту глупую помолвку, невеста будет только рада. Мы поженимся в Суреме, потом мы вернемся в Суэрсен. Знаешь, я должен бы тебя возненавидеть, а не могу. - Леар улыбнулся. - Раз даже теперь не могу возненавидеть, значит, люблю.
Далара отвернулась, ее щеки горели: любит... проклятье, она думала, что самое страшное уже позади. Ну что ж, если так, она снова будет лгать, и снова ради благой цели. Говорят, что благие намеренья приводят в посмертии прямиком на раскаленный пляж. Ей не узнать, она, на свою беду, бессмертна. Эльфийка кивнула:
- Будет так, как ты хочешь. - Женой так женой, это даже справедливо - круг замкнулся. Главное, чтобы он не просил любви в ответ. Этого она дать не может... не умеет, не знает, как это - любить.
***
Наступило утро. Рыжеволосая женщина расчесывалась, сидя на краю кровати. Расческа с трудом продиралась через спутанную гриву, и женщина начинала терять терпение. Тонкая мужская рука легла на ее запястье, пальцы в чернильных пятнах:
- Дай сюда. Так от волос ничего не останется.
Спокойному упрямству мужчины можно было позавидовать. Словно он всю жизнь только тем и занимался, что расчесывал непослушные локоны. Он неторопливо отделял небольшую прядку, несколько раз проходил расческой снизу вверх, и снова повторял то же самое с новой прядью. Женщина сидела не шевелясь, впитывая тепло его рук. Утреннее солнце светило в открытое окно, и ее волосы переливались всеми оттенками металла: от тусклой платины до начищенной меди. Ветер теребил листы бумаги на столе, придавленные куском горного хрусталя, переворачивал страницы в раскрытой книге.
Круглая комната на верхнем ярусе библиотечной башни казалась воплощением беспорядка, но внимательному взгляду открывалась некая система, полностью понятная только хозяину. Так, книги с синими ярлыками на корешках лежали грудой слева от кровати, а с красными - справа. Стул был завален упаковками самой дорогой, шелковой бумаги, а кресло - кусками пергамента. Точно также, никто, кроме хозяина не смог бы определить время по странной помеси клепсидры, песочных часов и маятника, в человеческий рост, занимавшей нишу напротив двери.
Наконец, волосы были расчесаны и заплетены в косу, а коса уложена вокруг головы и закреплена золотыми шпильками. Женщина поднялась, подошла к окну, села на широкий подоконник, обхватив колени руками, и закрыла глаза, всей поверхностью тела впитывая солнечное тепло.
Мужчина вытащил из-под завалов темную бутыль и посмотрел на просвет, потом вытряхнул из двух высоких серебряных кубков заточенные перья и разлил вино:
- Последняя бутылка лоренского. Больше в дворцовом погребе не осталось. А может, и во всем свете.
- Не думай о плохом, - Далара пригубила пахнущее смолой густое вино, - где-нибудь на маленьком острове, настолько маленьком, что его нет ни на одной карте, растет лоренская лоза. И когда-нибудь люди найдут этот остров и снова будут делать лоренское вино.
- И все повторится заново: первооткрыватели сохранят лозу для себя, конкуренты наймут пиратов, пираты всех убьют и все сожгут, а на материке лоза не приживется. Так уже было.
- Было, - согласилась Далара, допивая вино, - но мы ведь собираемся изменить мир, ты не забыл?
- Я помню, - он отсалютовал ей кубком. - Но не верю в чудеса. Независимые маги у тебя, быть может, и получатся, но человек, готовый по доброй воле делиться с ближним? Сомневаюсь. Это чудо не по силам и самому Творцу. - Но Далара видела, что уголки его губ подрагивают, пряча улыбку.
Леар в несколько глотков опустошил кубок, осознавая, что пить залпом такое вино - кощунство. Но ему нужно было запить скопившуюся в горле горечь. Если бы только можно было навсегда остаться в этом золотом осеннем утре, пускать блики серебряным кубком, гладить бархатное плечо... Если бы...
Вот уже три дня, как Далара жила в библиотечной башне. Три ночи вместе, три солнечных октябрьских утра, три бесконечно счастливых дня. На какой-то миг он позволил себе поверить, что так будет всегда, но быстро опомнился. Он не имеет права быть с ней, зная, что в любую минуту Элло может вырваться на свободу. Сегодня он скажет, что им нужно расстаться. Навсегда. Эльфы зачинают детей по желанию, иначе бессмертные расплодились бы как мыши-полевки. То, зачем пришла, она уже получила. А большего он дать не в силах. Леар набросил на плечи Далары шелковую накидку, она потянулась, довольно, и завязала пояс:
- Мне кажется, ты что-то хочешь сказать.
- Да.
- Но не знаешь, как?
- Знаю. Ты должна уехать. Одна. Я напишу завещание, признаю наших детей своими наследниками, но...
- Ты боишься, - прервала его эльфийка, и коснулась ладонью его губ.
- Боюсь, - спокойно признал Хранитель. - И за тебя, и за себя. Он ведь не сдастся, пока я жив. Значит, моя жизнь теперь - постоянная война. И сегодня заканчивается последнее перемирие. Когда начнутся военные действия, ты должна быть далеко.
- А та бедная девочка, на которой ты собрался жениться? Она, кажется, переехала во дворец?
- Этой свадьбы не будет. Я найду способ.
Далара рассмеялась несколько принужденно:
- А я ведь тоже почти поверила. Но так будет лучше, для всех нас. Я подожду, пока война закончится. Ты победишь. У тебя большое преимущество, Леар, ты все еще жив.
Эльфийка улыбалась, чтобы не заплакать. Она снова лгала. Хранитель обречен: ему не разорвать узы, если даже смерть не справилась с ними. Дважды она сохранила Леару жизнь: первый раз, указав на его брата, когда эльфы искали Тварь, второй раз - когда убедила наместницу Энриссу не убивать мальчика, хотя предыдущий Хранитель не сомневался, что уцелевший близнец пресловутой Тварью и является. В сказках герой обычно проходит три испытания, после чего живет долго и счастливо. Увы, только в сказках.
Далара не верила в сказки: нет ни Твари, ни Звездного Провидца. Ни Семерым, ни Ареду нет дела до Леара Аэллина, так же, как не было дела до его брата-близнеца. Созданные Даларой узы убили Элло, а теперь убивают Леара, и она больше не может притворяться, что ей - все равно.
***
Ночь - время откровения. Древние говорили, что сны - зеркало души. Днем люди не слышат негромкий голос истины, заглушают его смехом, суетой, благопристойной глупостью... Ночью все иначе: боги посылают смертным сны в ответ на их молитвы, ночь дает ответ на все вопросы, возрождает надежду. На свою беду, утром мало кто может вспомнить, что видел во сне... и драгоценные крупицы истины просыпаются в пустоту... до следующей ночи.
Далара уехала тем же утром, Леар сам не помнил, как прошел день. Он что-то делал, разговаривал с читателями, поругался с переплетчиком - все никак не мог привыкнуть к его манере забирать книги с полок без предупреждения, проверил урок у Лерика, высмеял за ошибки так, что мальчишка чуть сквозь камень не провалился, и едва дождался вечера.
Весь день он мечтал оказаться в одиночестве, заснуть, скинуть с лица приставшую маску равнодушной любезности, но не смог одолеть бессонницу - скомканная простынь раздражала кожу, подушка давно уже нагрелась с обеих сторон. И только с рассветом, когда в приоткрытое окно подул студеный ветер, Хранитель провалился в сон.
Змея ждала его, он читал недовольство в изгибах толстых огненных колец, недовольство и нетерпение. Он медленно приближался к чудовищу, с каждым шагом становясь все меньше и меньше, и на горячую чешую легла ладошка пятилетнего мальчика. Элло сидел на свернувшемся улиткой кончике змеиного хвоста и лукаво улыбался:
- Ты хочешь убежать. Трусишка-леаришка.
- Неправда! - Леар вскинул руку, защищаясь от обвинения.
- Хочешь, хочешь, - Элло смеялся, - только некуда. Зачем тебе жена? Посмотри сюда, - перед ними появилось зеркало, но вместо своего отражения Леар видел в нем залитую кровью постель, под промокшей красной простынею угадывались очертания женского тела.
Леар возмутился:
- Это ты, а не я!
- А какая разница? Мы одно. - Близнец улыбнулся.
- Я не хочу быть с тобой одним!
- Раньше тебе нравилось, - мальчик не скрывал издевку.
- Это неправильно, Элло, оставь меня в покое! - Леар кричал: - Оставьте меня в покое! - По чешуе змеи пробежала алая рябь.
- Как же я оставлю тебя, брат? Ты ведь не дал мне уйти, ты так хотел, чтобы я вернулся! Вытащил из посмертия. Нет уж, теперь мы вместе. Пока ты жив.
- Пока я жив, - медленно повторил Леар.
- Так зачем тебе жена, брат? Тебе ведь нужна другая, правда? У нее такие мягкие волосы, как золотой шелк. Им вышивала мама, помнишь? А кожа... ты ведь касаешься ее кожи, невзначай? Правда, она сладко пахнет? - Лицо мальчика исказила сладострастная гримаса, страшная на детском лице.
- Это тебе нужна другая!
- Такая малость. Сделай мне подарок, брат. Ты ведь любишь меня.
Змея скользнула к Леару, выпустив в его сторону гибкий отросток, захватила оцепеневшего мальчика в кольцо и сжала. Он задыхался, а чешуя становилась все горячее, боль огненным шаром заполняла голову, пламя вырывалось из его рта с каждым выдохом, и, когда боль достигла наивысшей точки, он проснулся.
Хранитель брезгливо скинул на пол насквозь промокшую от пота простынь, подошел к столу, плеснул в кубок холодной воды из кувшина и снова поморщился - заныли зубы. Можно было и не ложиться спать, с утра он почувствовал себя более усталым, чем вечером. Скорей бы зима, когда землю укутывал снег, ему сразу становилось легче, словно лед, сковывавший реки, на время усмирял пламя в его душе.
XXXVI
Леар торжественно объявил о своей помолвке с благородной девицей Морнэ в тот самый вечер, когда она переехала во дворец, на большом осеннем балу, завершающем сезон. Его обычно приурочивали к празднику урожая, бальную залу убирали в яркие оранжевые, желтые и красные тона - в этом убранстве неброская внешность Беатрис казалась особенно блеклой, а шафранное платье, сшитое по вкусу тетушки, только удручало картину. За ее спиной перешептывались, особо не заботясь понизить голос, она ловила обрывки фраз: "... дурная шутка... чего вы хотите, он на все готов, лишь бы шокировать... любая крестьянка... почему наместница позволила... какой стыд..." Но Леар, обладавший замечательным слухом, продолжал любезно улыбаться, и Беатрис не осталось ничего другого, кроме как последовать его примеру.
Пожалуй, Хранитель даже несколько перестарался с любезностью, как показалось министру Чангу, специально отложившему все дела, чтобы присутствовать при помолвке. Ему захотелось посмотреть, что за девушку он отдал герцогу Суэрсена в жертву. Столько улыбок он не видел со времени последнего заседания Высокого Совета: улыбался Хранитель, улыбалась наместница, улыбались зрители в первом ряду, и даже невеста, несколько запоздав, растянула бледные губы в подобие улыбки.
Чанг прицыкнул языком: не прошло и недели со дня знакомства, а девушка уже похожа на неупокоенный призрак кондитера наместницы Квинги Ясной, до сих пор нагоняющих страх на нерадивых поварят. В свое время несчастный кондитер испортил любимое пирожное наместницы, и от позора покончил с собой, сунув голову в мешок с мукой. Так вот, бледностью счастливая невеста могла поспорить с тем самым призраком.
Привидение Чанг видел своими собственными глазами много лет назад, когда только появился при дворе: на спор остался ночевать на кухне и поймал призрака за белую простыню. Оказалось, что повара пугают нерадивых мальчишек скоро уже второе столетие, и молодой чиновник, отсмеявшись, пообещал сохранить тайну. Спор он проиграл, зато всегда мог придти на кухню поужинать, когда жалованье подходило к концу.
Ему понравилось, как эта девушка держится: словно не слышит, как шушукаются за ее спиной, улыбается, вытянувшись в струну, как оловянный солдатик на полке. Пожалуй, стоило найти для Хранителя кого-нибудь поплоше, но сейчас уже поздно что-либо менять. Но пока девушка во дворце - его люди за ней присмотрят. А в Суэрсене ей придется полагаться только на милость Семерых.
***
Прошло две недели с тех пор, как Беатрис переехала во дворец. Распорядитель отвел девушке три небольшие комнаты в южном, самом старом крыле: вот уже которая наместница собиралась сделать там ремонт, да все не доходили руки, вернее, не находились деньги. Молодые придворные предпочитали апартаменты поближе к наместнице, немногочисленные чиновники, слишком занятые, чтобы каждый вечер возвращаться домой, селились возле канцелярий, а в южном крыле тихо доживали свой век придворные старички и старушки. Осколки прежних правлений, они пережили двух наместниц, и надеялись пережить третью.
Слишком бедные, чтобы жить отдельно, слишком гордые, чтобы податься в обитель, слишком старые, чтобы что-то менять, они проживали крошечные пенсионы, изредка появляясь на балах в изъеденных молью бархатных нарядах по моде полувековой давности. В их время все было лучше: и свечи ярче, и танцы веселее, и музыка благозвучней. Но их время ушло, и молодые щеголи, не пряча снисходительных усмешек, торопливо пробегали мимо ожившего прошлого, не задумываясь, что, быть может, видят свое будущее.
Но Беатрис была только рада, что ее поселили здесь, в отдалении от придворной суеты. Хранитель получил для своей невесты место в свите наместницы, но Саломэ, несмотря на ласковую любезность, не могла скрыть неловкости в присутствии Беатрис, и потому не настаивала, чтобы ее новая дама выполняла свои обязанности. Девушка присутствовала при утреннем туалете наместницы, получала кивок и ласковую улыбку, после чего могла распоряжаться оставшимся днем как заблагорассудится.
На вечерних балах она не появлялась - надоело чувствовать себя диковинной зверюшкой, которую почему-то выбрал Хранитель. Она до сих пор брезгливо морщилась, вспоминая вечер помолвки... презрительно разглядывающая ее толпа, багровый дядюшка, перебравший пунша, тетушка и кузины в первом ряду, не знающие, то ли радоваться будущему родству, то ли завидовать Беатрис, поймавшей такого жениха.
Бал в тот день тянулся бесконечно долго, хотя она почти не танцевала, и только закрыв за собой дверь спальни и опустившись на кровать, Беатрис, наконец-то, осознала, что свободна. Да, через год ей придется решать, но до этого еще двенадцать месяцев. И она будет наслаждаться каждым днем, каждой минутой отпущенного срока. Девушка усмехнулась - наслаждаться... она разучилась радоваться, давно уже забыла, как живут без постоянной усталости, иглами пронзающей виски. Но она научится заново.
Первое время Леар ежедневно навещал ее. Исполняя давнее обещание, показал дворец. Беатрис не могла бы желать лучшего проводника: Хранитель точно знал, где стоит провести целый день, какие места в замке не заслуживают второго взгляда, а какие - и первого. Но самое главное - он умел рассказывать, да так, что хотелось слушать и слушать. Пока он говорил, Беатрис казалось, что будет не так уж и плохо провести с этим человеком остаток жизни, но стоило Леару замолчать - и она, словно проснувшись, видела перед собой все того же незнакомца, и не чувствовала к нему ничего, кроме благодарности. Какими бы ни были его мотивы, он избавил ее от дядюшкиного покровительства.
Она успела привыкнуть к совместным прогулкам, но когда, неделю спустя, Леар уведомил ее, что в ближайшее время будет слишком занят - испытала облегчение. Каким необременительным ни было его общество, Беатрис предпочитала одиночество. Слишком редко ей удавалось до сих пор им насладиться. Она продолжила исследовать дворец в самостоятельно. Обладая хорошей памятью девушка быстро запомнила хитрые коридоры и повороты, ниши и закутки, входы и выходы.
Так, в музыкальном салоне стоял уникальный клавикорд, причем без дела - прислуга ленилась, и клавиши покрыл тонкий слой пыли. Беатрис как-то коснулась клавиш, но инструмент давно не настраивали - он отозвался протяжным тоскливым звуком, словно попытался выкричать накопившуюся боль, и больше она его не трогала, с уважением отнесшись к его горю. Зато арфа сама, ласковой кошкой нырнула ей под руку, и Беатрис провела в салоне весь вечер. На арфе ее научила играть мать, в детстве, но дядюшка не разрешил забрать инструмент в свой дом. Большая арфа занимала много места, а самое главное - дорого стоила. С тех пор Беатрис не играла, но пальцы, едва коснувшись струн, сразу все вспомнили.