Аннотация: Он давным-давно забыл тот день, когда впервые очутился в том поезде.
- Ваш кофе сэр.
Джордж Уилльямс, уроженец Англии, медленно перевёл взгляд от окна. Однообразные пейзажи мимолётных зимних степей всё еще плыли в его воображении, завораживая взгляд и заставляя сердце биться по-особенному медленно.
Лишь через несколько секунд его взору открылся столь знакомый ему вид просторного вагона-ресторана. Высокие, ближе к двум с половиной метрам, потолки из прочного дубового дерева, окрашенные черной краской и золотистыми узорами; сиденья для двух человек, попарно повернутые друг к другу, оббитые красной тканью, которая, в свою очередь, набивалась плюшем; стол тёмно-коричневого оттенка из того же дерева между парой сидений и огромный кроваво-красный ковёр, припорошенный пылью и грязью, которые простилались вместе с ним вдоль всего вагона.
Вместе с предметами мебели и экстерьера, этот маленький мир наполняли самые разные люди: молодые и старые, худые и толстые, высокие и низкие, самых разных полов и национальностей.
Гордые бледные мужчины и женщины, принадлежащие к аристократии, расположились на двух первых скамьях по обе стороны вагона - четыре человека занимали непомерно много места. Не замечая никого вокруг себя, они вполголоса обсуждали современную политическую ситуацию, перспективы технологической революции, которые газетчики уже успели окрестить "Промышленной", падения и взлёты всё новых и новых аристократических "домов" и семей - всё то, что обычно обсуждают люди подобной породы.
Одетые в до блеска начищенные каким-нибудь попрошайкой туфли, черные фраки или плащи, белоснежную, как и перчатки, рубаху и элегантный галстук-бабочку, довершающий, казалось бы, образ идеального и образцового джентльмена, эти старые, разваливающиеся и ожиревшие мужчины, выглядели, скорее, карикатурно, нежели изысканно. Застёгнутый на одну пуговицу фрак трещал по швам, стоило владельцу уронить своё необъятное тело на стул или кресло, а последняя пуговица на рубашке, сродни петли, лишь душила её носителя.
Рядом с такими мужчинами обычно сидят их верные жены. Они на порядок младше их, красивее, одеты в изысканные платья, сшитые на заказ из восточных шёлков, слоёв в которых столь же много, сколько притоков у Темзы; белые перчатки, закрывающие всё предплечье или, хотя бы, крохотную ручку, блестели еще сильнее, чем никогда не спадавшая с их уст улыбка, а маленькие туфельки приятно цокали при ходьбе, придавая некой неосознанной элегантности носительнице.
О, они всегда веселы и жизнерадостны, но, при этом, и ужасно скромны. В обязанности такой жены редко входило нечто большее, чем слепое покачивание головой, при неизменно лестных речах её дорогого мужа. Не смотря на всю свою красоту, они были больше похожи на старые фарфоровые статуэтки: столь же блестящие, столь же изысканные, столь же хрупкие, столь же холодные, столь же недоступные, столь же... неживые.
Джордж хоть и считался аристократом, но всегда выделялся тем, что не любил подобные сборища и темы для разговоров - считал их абстрактными, наигранными, неважными. "В конце концов, - думал себе он, - смысл обсуждать с кем-то что-то, что ты не сможешь изменить и стоит ли, в таком случае, переживать по этому поводу? Нет. Явно нет".
Следующими расположились новоявленные владельцы фабрик и заводов. Не смотря на почти фактическую принадлежность и к аристократии, и к рабочим - их легко было выделить из толпы. Они всё еще были в костюмах, но на них не было живого места от заплаток и швов. Разные материалы из разных стран придавали им некого колорита, но и тем самым говорили о грязной работе и не таком уж и большом достатке владельца. И пускай уже по всей стране и гоняют "железные лошади" - пик революции еще явно не настал. Такие мужчины, в основном, были неженаты - они отдавали себя работе. Большинство из них хоть и не имело дело с непосильным физическим трудом и работой за гроши, но колупаться в грязи им тоже приходилось, и приходилось нередко. Они всё еще были непомерно полны, но, в отличии от аристократии, казались гораздо меньше в размерах.
Казались, но только не на фоне тех, кто ехал за ними. Рабочие - главный двигатель и рычаг революции. Они всегда казались Уилльямсу душой и сердцем Англии. Эти простые, живущие на задворках городов, люди любили свою страну гораздо больше, чем сама королева Виктория. Когда то решившие идти за судьбой, эти обычные работяги были главным источником шума в вагоне. Они обсуждали рутинные дела, новости из газет, результаты скачек и цены на блошиных рынках. Доставая из своих протёртых штанов трубку, набитую табаком, один из них не один раз хотел закурить, но потом, вспоминая что он всё еще в поезде, яро ругал всё правительство и, поглаживая трубку о грязную и порванную местами рубаху, прятал её обратно в карман. Нередко "истинными революционерами" становились приезжие. Некто из них был иностранцем, приехавшим в поиске лучшей жизни и славы, некто еще вчера был рабом, а теперь являлся полноправным гражданином Британской Империи, ищущим себе работу, были и те, кому революция не оставила выбора, снеся их ремесло тараном прогресса, но все они казались счастливыми. В своих маленьких мирках, их счастье было вполне понятно, как и нежелание многих выходить за тонкие рамки этого самого мирка - порою, это просто не нужно.
Замыкали этот колорит семьи, которые, чаще всего, ехали с рабочими. Скромные леди, одетые в скромные и недорогие платья, едва прикрывающие лодыжки. Неокрепшие еще юноши и вечно юные девушки, чьи глаза так неустанно впивались друг в друга с некой, уже непонятной ни аристократии, ни простым рабочим, страстью. Их счастье уже не было абстрактным, как у детей, но всё еще и не являлось материальным. Золотая середина, которая дороже любого золота и которую, увы, так легко упустить. Последними в глазах мужчины были совсем маленькие дети, босяком снующие по вагону туда-сюда в поисках единственного их смысла жизни: того, что зовётся "развлечением".
Уилльямс же, сидел позади всех - наблюдал общую картину. В его маленьком мире была всего лишь одна скамья и один столик, но он знал, что никто из простых людей не сядет с названым аристократом за один стол. Меж всеми этими людьми, столь похожими друг на друга, столь живыми и, в то же время, холодными друг для друга, была какая то невидимая даже высшим силам стена. Столь тонкая, что, порою, из-за неё пробиваются даже слезы и мечты людей, но столь прочная, что еще ни одни руки и ни одни уста не сплетались сквозь неё вместе. Здесь, в этом вагоне, был свой закон, порядок и мир.
И весь этот вагон несся вперед - в разные, но одновременно и одинаковые направления. Пересекал тысячи дорог и выбирал тысячи маршрутов, что бы все эти люди, никогда не знавшие друг друга и, увы, нисколько не помнящие даже самих себя, сошли на одной станции и навсегда распрощались с иллюзией знакомства на перроне города.
Джордж медленным движением руки отодвинул свой цилиндр от края стола, чтобы освободить место под кофе. Сняв черные перчатки, что столь долгое время душили его ладони, он потянулся за блюдцем. Аромат манил его еще в те секунды, когда напиток был в руках у официанта. Как мимолетно, но точно человек формирует свои ожидания. Особенно, если знает, что его ждет. За доли секунд в голове всплыл горячий и терпкий аромат крепкого заваренного кофейного зерна, который пролезал, казалось, в саму душу и застревал там на несколько мгновений, что бы ровно в ту же секунду стать обыденным и привычным.
Мужчина аккуратно взял чашку и поднёс её к своим губам. В это мгновенье весь окружающий мир для него замирал. Словно в ожидании, ни одна песчинка в море не смела бы пошевелиться, ни один конферансье не двинул бы и мышцей лица во время аншлага, и даже его тёмно-серый поднятый воротник изношенного плаща не смел бы щекотать волосы на затылке.
Этот момент всегда был очень важным. Как и первый глоток освежающего напитка, он показывает всё то, что случится дальше. И от того, как ты воспримешь этот момент, зависит всё твоё маленькое будущее.
Чашка вновь скользнула по блюдцу. Теперь не настолько горячий кофе всё еще испускал пар и Джордж с некой интригой смотрел на него. Люди вновь зашумели, море снова ворошит своё песчаное дно, конферансье вновь веселит публику и объявляет номера, а плащ всё так же щекочет его волосы.
В конце концов, он закрыл глаза. Весь шум перемешался в симфонию, настоящий шедевр, который не под силу написать ни одному композитору. Ведь когда Уилл мог нащупать в этом самом шуме тишину, то шум приобретал совсем иное предназначение.
Открыв глаза, мужчина увидел, что официант, принесший кофе, всё так же стоял возле столика и с гордо выпрямленной головой смотрел в пустоту своего мира. За свою длинную жизнь, этот старый, но всё еще живой мужчина видел много разных людей. Сотни и сотни лиц каждый день мелькали перед его глазами. День за днём, он подносит им кофе и говорит одну и ту же фразу. "Интересно, - подумал Джордж, - что становится с человеком, когда его перестают интересовать люди? Когда вместо утонченной фигуры, сидящей напротив, он видит бесконечную гладь степей, побитую полями и выкорчеванную деревьями? Когда свет солнца, отражающийся на оправе его старых очков, кажется ему куда ярче, чем улыбка самой обворожительной дамы Лондона? Когда все смотрят друг другу в глаза, а он глядит куда глубже, потому что там, снаружи, он всё это уже видел?"
Словно скала, битая ветром, этот человек стоял подле Джорджа. Мужчина видел, как напряжено лицо старика, слышал, как потрескивает его спина и суставы на оттёкших ногах и руках, как закрываются уставшие от жизни веки. Он может опустить голову перед любым человеком, но стоять он будет всё так же ровно. Словно этот поезд, проверенный временем и перевидавший не мало всего странного, он может отклонится от курса, но он никогда не сойдет со своей колеи. Этот старый, но всё еще живой мужчина.
Легкая монета в два фунта ценой разрезала воздух и со звонким свистом подлетела над землёй. В мгновенье ока, старик вытянул руку и, с необычайной для его лет ловкостью, отправил денежную единицу прямо себе в нагрудный карман. На его лице всплыла лёгкая улыбка. Морщинистые губы изогнулись дугой в порыве неловкой радости - никто не должен был давать ему столько. Подав торс чуть вперед, он всё так же молча, склонил голову - подал знак наивысшей, в его степени, благодарности. И потом, вновь выпрямившись и развернувшись, он направился к выходу - вновь исчезал лишь ради того, что бы вновь явится - сказать одну и ту же, в его жизни, фразу.
Дверь вагона открылась. И оттуда, из теней иных, незнакомых миров, начала вырисовываться странная фигура. Грязный коричневый плащ ступил старым рабочим ботинком в этот маленький вагон, за ним показались такого же цвета штаны на подтяжках и старая, как сама Земля, полосатая рубашка. Грязная, землянистая, она явно была велика тому маленькому существу, что ступило в этот огромный мир. Его тёмная кожа отблескивала на свету, а босая нога, если бы не коврик, почти сливалась бы с цветом досок. Из под старой и выцветшей кепки показали карие, глубокие, словно само море, глаза. Полные удивления, полные веры в будущее, полные радости и полные надежд. И именно эти глаза со временем, возможно, станут усердным рабочим, великим учёным или воинствующим политиком - такова цена за этот отблеск надежды, который не угасает даже после смерти.
Из-за дверей вагона показались руки. Грязные, еще чернее, чем само тело, они держали в руках знакомый каждому англичанину предмет - скрипку. Старую, побитую не столь людьми, сколь временем, скрипку.
Посмеиваясь, один из аристократов со скрипом привстал, просовывая руку в нижний карман фрака. Через несколько секунд, с грохотом упав на своё место, он вынул из напряженных ладоней монетку в одну гинею и кинул её мальчику. Сокровище прокатилось мимо юных ног. Огибая всевозможные препятствия на пути, она вновь очутилась прямо у ботинка того самого аристократа. Юноша посмотрел на богача и лишь молча отвернулся. Но это молчание было куда громче каких-либо слов.
- Мне не нужны Ваши деньги, - твёрдо сказал он. - Просто послушайте.
Он взял во вторую руку смычок, а скрипку поставил себе на плечо, слегка придавив её шеей. Смычок дрожал в его руках, как осиновый лист и слегка скрипел струнами, опускаясь на инструмент. В этот момент, весь этот мир замолчал. В ожидании, аристократы стихли, бизнесмены развернулись, а рабочие и их семьи побросали газеты на стол и встали со своих мест, обернув свой взгляд на юношу.
Словно сплетенная из самого мироздания, минорная мелодия поплыла по воздуху. Заполоняя столики, она разливалась в чашки и вытекала на ботинки всем классам этого маленького общества. Она была в оконных проёмах, гладила своим ритмом уголки штор и взбивала плюш в старых и однообразных сиденьях.
Одним жестом, старик закрыл открытую подле него дверь. Как дань уважения, он вновь пустил на своих устах ту самую улыбку. Улыбку, за которую теперь ему никто не заплатит, но она бесценна.
Маленькие дети с тем же самым блеском в глазах, что и у мальчишки молча сидели на полу, разинув рты. То ли от удивления, то ли от красоты мелодии, они молча впитывали каждую секунду этой музыки.
Девушки, умиленные таким поступком, ложились на плечи юношам и искренне улыбались, сдерживая давившие на них слёзы, а юноши лишь брали в свои неокрепшие руки мягкую девичью ладонь - это было то самое счастье, цену которому не измеряют.
Женщины плакали, вспоминая что то заоблачное. Закрывая свои глаза, вновь наполненные надеждой, носовыми платками, они утирали свои несбывшиеся мечты и вновь грезили о том, что завтра солнце будет светить ярче.
Рабочие и их хозяева, подобно детям, повскакивали со своих мест и смотрели на мальчика. Каждый видел в нём себя. В этом маленьком куске грёз и мечтаний отражался целый мир. С тысячами людей, сотнями поездов и миллионами мелодий.
Аристократы же опустились на сиденья, смотря то в пол, то в потолок. Они молчали, утирая свои носы, смотря то на часы, то на своих возлюбленных. Осознавая, как быстро летит время, они лишь закрывали глаза, но их молчанье было музыканту дороже всех слов и дороже серебряных денег.
А что же Уилльямс, спросите вы? Он всё так же сидел и, скрестив руки, смотрел в окно - на бесконечные равнинные степи. Завораживающее, они мелькали в окне лишь для того, что бы больше никогда не повторится в его жизни.
Всё еще тёплый кофе стоял возле его руки. Аромат растаял в воздухе, а жар испарялся так же быстро, как и ощущение от первого глотка кофе. "А действительно ли он был таким вкусным, каким я его себе вообразил? - подумал Уилл. Он поднёс чашку к губам и остановился. "А что, если вкус будет совсем не таким? Стоит ли мне убеждаться или разубеждаться в нём, если я могу оставить всё, как есть?"
Мысли захлестнули его разум. Под мягкую мелодию скрипки, они плыли в его сознании, словно ручей и разбивались об камни грёз, волнами взлетая в небеса. Когда скрипка смолкла, он осознал, что понятия не имеет о том, насколько долго он уже едет в этом поезде. День, месяц, год, жизнь? Время больше не казалось таким же осязаемым, каким было в самом начале.
Своим первым поездом он считал маршрут Ливерпуль-Манчестер, 1830-го года. Но был ли он таковым? Теперь он сомневался в этом. Возможно, он успел впрыгнуть в этот поезд еще в детстве, когда первый раз взошел на перрон? Возможно, его потянуло на поезд сразу после празднования его совершеннолетия? Возможно, он оказался здесь, когда принял контракт на то, что бы опробовать все железные дороги Англии? Непонятно.
Его путь казался ему маленьким, как и он сам. Простым и ровным, как канатная дорога или тоннель. Куда бы ты не пошел - рано или поздно увидишь свет. Но теперь он понял, что всё куда сложнее. И если раньше, во всем этом сумбуре жизни, самым страшным моментом для него было то, что поезд не доедет до нужно точки, разбившись по пути, то теперь он вдруг боялся того, что поезд остановится. Что он достигнет маршрута и ему придется решать, что делать дальше. Что следующий поезд может не приехать никогда, а этот станет для него последним.
Он отхлебнул кофе. Вкус полностью поглотили мысли и даже ощущения того, что был совершен глоток, аристократ не почувствовал. Словно проваливаясь в пропасть, жидкость растворилась в нём, отдавая место пугающей пустоте.
Но вот, скрипка снова заиграла. Под едва слышимые Джорджу овации, в вагон вновь полилась уже знакомая ему мелодия. Он взял чашку, посмотрел на неё и сделал глоток. Обжигающе горячий напиток хлынул по горлу, оставляя сладкий и в то же время горький привкус на губах - наслаждение. Плащ уже не щекотал волосы на его затылке, а кроме скрипки не было слышно ни аплодисментов, ни поезда и даже вкус кофе, стоило мужчине перевести взгляд на мальчика, тут же пропал.
Да, Джордж понял. Понял, что прямо сейчас, в эту секунду, печальная мелодия скрипки и вид бескрайних степей за окном - это всё, чего он хочет. Он хочет, что бы когда этот поезд остановился, вкус кофе по-прежнему остался горьким, а плащ - колючим. И что бы когда прибыл следующий поезд, всё оставалось точно так же. Чтобы старый, но живой мужчина вновь подносил ему кофе. Чтобы аристократы шептались о политиках, а рабочие кричали о скачках. Чтобы блеск обуви стирался, а надежда не угасала. Чтобы мир замирал, когда это нужно, но и оживал, когда придёт время.
Он понял, что вовсе не важно - придет ли поезд до станции или нет. Важно насладится тем, что он даёт тебе в этом бесконечно долгом пути.