- Мам, хлеба нет,- крикнул маленький Саша из кухни.
- А, шоб ты сдох, зачем только рожала тебя. Навязался на мою голову. Нету, нету, нету. Всё, денег нет.
А ты чё расселся, зеньки таращишь. Наливай, стакана чёли не видишь.
Николай, медленно двигаясь, наливает водку, проливая на пожелтевшую газету "Правда", которая уже много месяцев заменяла скатерть.
- А мать твою сраную, не видишь чё.
Мощная Клава в три глотка выпивает полстакана водки, купленной давеча у азербайджанца в ларьке. Шумно втягивает носом воздух, поднося правую руку в засаленном телогреечном рукаве ко рту и недовольно шмыгая, отворачивает нос в сторону кухни, на глазах, когда-то голубых, с красивым разрезом, теперь опухших и белесых появились капли.
- Ты! змееныш, сходи куда-нибудь, найди есть.
Худенький светловолосый Саша в обвисшем грязно-жёлтом грубой вязки свитере и серых лоснящихся штанах, из- под которых выглядывали стоптанные не по размеру большие ботинки, осторожно появляется в дверном проёме комнаты без дверей.
Вся квартира напоминает подвал, в который периодически, ленивые жильцы, высыпали мусор и сносили старое тряпьё.
На полу лежали пожелтевшие матрасы, валялись в рыжих пятнах подушки, скукоженные серые солдатские одеяла, кое- где слипшиеся от блевотины, то там то тут пестрели кучки какого-то барахла из когда-то одежды.
Мебели, за исключением кухонного, много раз битого стола, и таких же обшарпанных двух табуреточек, не было. Эта мебель из белого гарнитура, цвет её, да и квартиры на шестое мая девяносто седьмого, перестроечного года, неопредиляем.
- Не слы-шал чё ли што мать ска..
Николай падает с подломившейся табуреточки на пол и остаётся на нём в той же позе, что и говорил.
- А мать вашу, навязались на мою голову, чё стоишь истуканом, иди куда велено.
- Ладно,- тихо, себе под нос произносит почти восьмилетний Саша и идёт к выходным, единственно уцелевшим дверям. Надевает то, что когда-то было пальто в красно-коричневую клетку, наклоняется и берёт школьный потёртый, начавший по углам лохматится дермонтином портфель.
- Оставь. Так иди, твою мать.
Саша стоит возле облезлого подъезда панельной пятиэтажки, из которой он только что вышел.
Окна первого этажа дома задраены после пожара щитами из серых нестроганных досок и рыже-ржавого кровельного железа.
Туда влезать опасно, неделю тому, там нашли два трупа, изрезанных мужчину и женщину.
Смотрит на когда-то детскую площадку, давно напоминавшую пустырь без травы, на ней отсвечивают небольшие серо-мутные весенние лужицы, даже в них не радовало отражением голубое небо,
и лишь стайка воробьёв, как ни в чём не бывало, весело чирикала и барахталась, разбрызгивая воду.
Слякоть.
Сашок бредёт, не обходя мокроту, всё равно чёрные ботинки протекают и ножки без носков, а хоть бы и с носками, будут мокрые.
Куда идти? А некуда идти.
Он медленно, от нечего делать, разглядывая всё, проходит переулок "Славянский" и битый час шествует мимо серых домов, пустых магазинов, аляповато-ярких ларьков, опять домов. На этой улице мало людей, даже в семь вечера и это ему нравится.
Но что бы найти еду, надо идти к людям, большинство которых - плохие люди.
Пересекает улицу "Богдана Хмельницкого". Идёт ещё какое-то время, входит в переулок "Степановский",
переулок "Нахимова" ведёт к южному железнодорожному вокзалу.
Теперь малыш уже бойко шагает. Тёмные мысли оставили светлую голову с копной нечесаных волос, которые он периодически левой рукой смахивает со лба в правую сторону.
В школе, бесплатной школе, затерянной на окраине города и то уже делали замечания по поводу одежды и причёски.
Ну и пусть, в школе тоже много плохих людей.
В привокзальном буфете, жижицей замызганном понизу проходном зале, с высокими мраморно-никелированно железными круглыми столами, расставленными в два ряда, ему удаётся насобирать несколько кусков от разночинных бутербродов.
На дальнем, в неосвещённом углу, столе, он заметил белеющую тарелку с какими-то прелестями.
Пройдя возле исцарапанной салатной стены, приподнялся на цыпочки, поднял левую руку и захватил из тарелки что-то тёплое и мягкое.
Это оказалась почти целая котлета. Саша быстро спрятал её в левый карман, где уже покоились куски бутербродов.
- Брысь отсюдова шкет, от я тебя,
добродушно буркнул в большие рыжие усы какой-то проходящий работник железнодорожного депо. Сашок оглядываясь, побежал к выходу, откуда давеча входил в этот грязнючий буфет.
Забежал, прискоками пересекая привокзальную площадь, за отдельно стоящий в пятидесяти метрах от света, кирпичный, выбеленной снаружи известью туалет, вокруг которого никогда не было людей из- за запаха хлорки, едко распространявшегося.
Присел на корточки, чтоб его наверняка никто не смог увидеть и стал рыться в карманах.
Достал из штанов тряпку, отдалённо напоминающую носовой платок, благодаря квадратной форме, положил на асфальт, который был под нисходящим углом от туалета к остальному миру, а потому сух.
И принялся выкладывать на него из правого и левого карманов пальто еду.
Разложив, начал брать каждый кусок, обтирать левым уголком платка, подносить ко рту и обдувать с разных, кем-то кусаных сторон.
Затем принялся надкусывать каждый и, перепробовав все куски, принялся, есть котлету.
Съев, рассовал остальное снова по карманам.
Неспешно убрал, сложив вчетверо платок,
встал, вытягиваясь вверх и подняв руки.
Посмотрел по сторонам, пугнул спорящих голубей, шаркнув ботинком и повеселев, зашагал домой.
Когда он стучал в единственную дверь квартиры ?21, было уже за полночь. Тихонько простучав минут десять, Саша пошёл вверх по лестнице и улёгся на площадке между пятым и четвёртым этажами под батарею водяного отопления с отломанным, либо вывинченым кем-то, для сдачи металлалома, сливным вентилем.
Улёгшись калачиком по-собачьи, засунув обе ладошки под светлую головку, с красивым, девичьим от тонко-правельных черт лицом, Сашенька проспал до шести утра.
Проснулся,
спустился к своей квартире и начал опять тихо стучать, через десять минут повернулся, приставил левый указательный палец к филёнке на серо-холодно-зелёной стене и пошёл вниз, следя за пальцем.
Вспомнив о бутербродах, остановился перед выходной дверью, поворотился на последнюю ступень, достал из правого кармана примятый кусок с ветчиной, тщательно обдул, выщипывая пальцами, мусор и присев съел. Отклонился вправо, достал ещё кусок из левого кармана и повторил священнодействие. Захотелось пить, встав, он тщательно отряхнул с пальто крошки и пошёл вон.
Начинался первый день, когда Саша не прейдет в школу, хотя учится, любил,
внешний вид, замкнутость, не позволяли плохим людям считать его хорошим.
Не появился он в школе и через неделю, и через месяц, и через год.
В своей, первой в жизни школе, малыш больше не был никогда, дома он тоже больше никогда не жил.
Где же жил Саша? Живёт ли? Жив ли?
Он скитался, слонялся по улицам, ел, что найдёт, спал, где придется и его отовсюду гнали.
Вид его всё более и более соответствовал жизни, в которой он жил, хотя малыш умывался каждый день, когда дождём, когда под случайным, не отвинченым ещё, краном.
Навалившаяся осень оказалась тёплая и затяжная на удивление.
Забрёл как-то он на кладбище, старое, заброшенное, в двух часах ходьбы от железнодорожного вокзала.
Там малыш провёл спокойную, тёплую, счастливую ночь, замотавшись в высокую траву между могилами.
К следующей ночи он опять пришёл на кладбище, потом ещё и ещё.
Кладбищенские высокие травы стали его пристанищем.
Ан не на долго, наступили первые заморозки, неся проблемы. Одежда износилась, тряпье, какое он насобирал по окрестностям не спасало, ночью стало холодно спать.
Саша решил строить себе дом,
подальше от плохих людей.
Среди хороших людей. Среди мёртвых людей.
Мёртвые, были хорошие люди, они никогда не кричали, не делали ему зла. Они никогда его не гнали..
Нашёл старый совок на железнючем вокзале, толи от вагона-ресторана, толи проводник расточительный выкинул, и начал, на всякий случай ночами, от плохих людей, копать себе дом.
В низине, где стояли, покосившись, надгробные позеленевшие плиты, где он уже не единожды ночевал, Саша вырыл небольшую яму, затем углубился вдоль могил и прорыл ход, на длину своего тельца.
Ход обвалился, совок упал из разжатой руки, он, опустив голову, пошёл прочь.
По мере блуждания плечи расправились, шея приняла обычное положение, а когда в больших лопухах наткнулся на лист ржавой жести, в шестистах метрах от затеи, глаза заискрились радостью.
В последовавшую, за суетным днём, ночь, малыш переволок жесть, к обрушенной ямке.
Луна с неба пропала, и темень остановила ночное бдение за работой.
Продрогнув ранним утром, едва открыв глазки, стал суматошно выгребать обвал.
Закончив кое-как, протащил поверх жесть, сбросил в яму тряпки и притоптал траву, пытаясь покрыть содеянное. Отошёл на десять метров, осмотрелся, ни души и пошагал на вокзал.
Недотопал, возле покосившегося и скрипевшего на ветру, заброшенного в разнотравье, трухлеющего забора, наткнулся на кучку пожелтевших от времени, газет "Правда",
подмоченных небесной водой.
Невдалеке, ещё пачка мокрых и ещё.
Стал перетаскивать их на кладбище.
Лишь вечером, пошкандыбал к железнодорожному, запастись едой..
На весь чернозёмный дворец, малыш затратил тридцать дней. Выложил своё жилище жёлтыми газетами, они высохли, и стало тепло. Жить было можно, когда нагрянул первый снег, тоненьким беленьким слоем. Через день пушистый растаял и Саша опустил голову - вода.
Но вскоре установилась минусовая погода, жёлтая бумага вновь просохла, согретая худеньким телом, развеселив хозяина.
Пришла новая беда - тёплая одежда - где её взять и ничего не придумав, он начал сидеть с протянутой рукой при вокзале, в местах, где не было нищих, пока его не гнали.
Прогонят, он посидит, посидит, за общественным туалетом, и снова возвращается просить милость.
Было ему уже восемь с половинкой лет.
Борьба за жизнь, среди мертвецов, в непрекаенные месяцы не ожесточила, хотя он и насмотрелся, и наслышался, предостаточно.
Да собственно малыш и не знал иной жизни, нет чистенькой жизни.
С пелёнок и голодал, и получал оплеухи, поэтому никогда не кричал, не капризничал, если и плакал нередко, то по-тихому, тихонько глотая слёзы.
С попрошайничеством ему не везло, денег на обновы не появлялось. Все прибыльные места, контролировались мафиози и разными группировками. Его отовсюду гнали, пяток, раз пытались привлечь собирать подаяние для мафии. Но мальчик твёрдо знал - вокруг вокзала и вокруг города, одни только плохие люди, и у плохих людей всегда есть деньги.
Вечерело, он уже собирался пойти домой, к себе на кладбище, как к нему подошёл плечистый, тщательно выбритый блондин, в яркой кожаной куртке, с нарисованным ягуаром и клетчатых джинсах, белым по синему. Глаза защищали от посторонних взглядов зеркальные очки.
- Как ты имья?
- Саша.
- Са-ша корочо.
- Ты попка давать,- раскрывает ладонь близко перед лицом малыша, показывает сложенные десять долларов.
- Давай.
- Нет, попка.
- А где.
- Гиде, г-де, где, - повторяет плечистый вспоминая, что означает слово "где".
- О! Где!
покрутив головой, показывает кулаком, с выставленным указательным пальцем, на отдельно стоящее кирпичное, крашенное снаружи известью здание, которое мальчику, да и мне с читателем уже знакомо.
В прохлоренной кабинке, иноземец, заголив малыша, вытащил свой член, сжав у основания большим и средним пальцами левой руки, закатил правой презерватив, предварительно вынутый из упаковки и начал потихоньку, драть анальное детское отверстие, возбуждённо сдержанно засопев, приглушённо урча, пуская слюни.
Было очень больно,
текла кровь и, собираясь на промежности, темнела и капала на кафельный коричнево-грязный пол,
шлепая, ударяясь и разбрызгиваясь в стороны.
Саша сжался, закусил верхнюю губу и тихо терпел.
Спокойно и ритмично, в такт наслаждению, потекли по детским щёчкам крупные капли слёз,
останавливаясь на подбородке, как бы раздумывая, перед падением в глубины толчка.
А иностранный здоровяк совал и совал, совал и совал, совал и совал, свой окровавленный длинный обрубыш, ритмично дергаясь, сопя и мурлыча "God", "God", "О, God", "good God".
Наконец, последние конвульсии,
последний взрыв страсти,
жёсткие рыжеволосые руки больно сжимают детский таз,
с силой прижимая к паху. Всё..
- Стой ты, ми ещё давай,- аккуратно, стараясь не запачкаться, достаёт из куртки белый носовой платок, вытирает свои окровавлено скукуженные гениталии.
- На попка надо, ещё дав-ать доллар.
Протягивает, обмазанный кровью платок, побледневшему малышу, у которого от потери крови и не только, закружилось всё перед глазками.
Англоговорящий, усаживает его на толчок.
- Тут, -показывает на ручных часах цифру девять.- ещё дать доллар.
Распрямляется, прячет инструмент удовольствия в плавки и джинсы, оправляет куртку, достаёт пикающий мелодию "с днем рождения" кошелёк, раскрывает и тянет десять долларов.
- На. Ты тут. Ещё дать доллар.- снова показывает цифру девять.
- Хорошо,- шепчет одними губами, бледный Саша, с окровавленным платком и зелёной банкнотой в правой руке.
Впервые в жизни у него в руке большие деньги и не просто большие деньги, а доллары, заработанные доллары, настоящие доллары, честные доллары.
- Гууд.
Плечистый поворачивается, бесшумно открывает защёлку и выходит, быстро прикрывая дверь кабинки.
Без десяти девять и темно, сняв очки, осмотрев пустой туалет, где на противоположной стене вместо писюаров желоб для стока мочи,
спешно спешит наружу.
Хотя чего беспокоиться, в бывшем СССР, всё можно купить и мента, и закон, и чиновника любого, были бы доллары, так ведь они у него и есть.
У себя, в Кестоне, на юге лондона, тоже можно купить закон, но стоит это бешенных миллионов.
А здесь центики - процентики, всё продаётся.
В лондоне у него небольшой приход при церькве "Всех Святых",
но прихожане разбрелись кто куда,
плечистый пастор остался не у дел и затеял кругосветное путешествие,
да так и застрял на широких раздольных, богатых бедностью просторах России.
Саша кладбищенский, две недели болел, не мог сходить по большому, да и по малому с кровушкой.
То лежал в горячке, в своём чернозёмном дворце,
обложенном газетами "Правда".
То мокли, пожелтевшие Правды, от пота, в холодном ознобе..
Гены роста выиграли борьбу за малюсенькую жизнь, малыш поправился и первым делом на вокзал, менять трудовые доллары на расхожие рублики.
- Тётя, разменяйте, пожалуйста, на наши деньги,
пролепетал Саша,
встав на цыпочки и протягивая обеими руками доллары в полукруглое отверстие на оргстекле, на котором вверху красовались яркие буквы, писанные славянской вязью "пункт обмена валюты".
За стеклом проявилась симпатюля, с чёрными красивыми глазками и пышной белокурой химией.
Взяв деньги,
тётя приблизила красивые глаза к окошку и стала крутить ими и головой с лева на право, словно ища кого-то, высматривая.
Успокоившись, быстро спрятала десятидолларовую купюру в карман, со словами.
- Тебе чего оборванец, кыш отсюда. Рожает же кто-то таких.
Маленький Саша опустился с цыпочек, повернулся и пошел, сгорбившись,
из глаз тихо текли крупные капли слёз,
скапливаясь на подбородке,
как бы раздумывая,
перед падением,
падать им в грязь..
Время продолжало закруглённый путь в круге, а мальчик высматривал плечистого иностранца, в яркой кожаной куртке с рисованным ягуаром.
Через десять ночей он его увидел.
На фоне зимнего малинового заката, под акомпонимент железнодорожно-вокзального хаоса, шёл прямо на него знакомый интурист.
- Дядя дай денег.
- Нет, попка.
- Хорошо,- малыш повернулся и зашагал в туалет.
В четырёх метрах от него, неспеша, важно, шествовал лондонский пастор.
В туалете, в кабинке, Саша сказал.
- Дядя, только дай рубли.
- Корочо, ми менять много рубли. Корочо аs God, ми. Как ты имья?
- Саша.
- Корочо. Ми ю Саша I am God. Много рубли завтра. Попка давай,- достает десять долларов.
- Нет, только рубли.
- Нет, рубли. Завтра.
Пастор, оказался удивительно честным и приносил каждый раз точно десять долларов, в пересчёте на рубли.
А однажды привёл прихожанина церкви "Всех Святых", Тома, англичанина, живущего в с.ш.а.
Так маленький Александр начал трудовую трудную жизнь, работая игрушечным, самым маленьким для Сибири педерастом, служа иноземным христианам и не платя налоги.
Он стал регулярно мыться в городской бане, с появлением денег у него появилась тёплая одежда.
Жил он по-прежнему на кладбище, подальше от плохих людей.
Среди хороших людей. Среди мёртвых людей.
Пастору, зовут его, даже сейчас, Стив, и его прихожанину, не нравился чистый Саша.
Им нравятся очень грязные, в тряпье, чумазые заморыши, малыши-карандаши, с очень бело-розовыми попками.
Историю эту рассказал мэр города Томска по радио, шокированный жизнью Саши. Шокировать мэра, да ещё сибирского ох непросто.
Мною напечатана с сокращениями.
Настоящие имена не запомнил.Извените.
Можно много красивых и длинных слов наговорить о демократии, о правах человека, равных для всех, об американо-английском успехе, прогрессе. Прогрессивности развития человечества, общественно полезных, благодарно-благородных фондах помощи. Об оон, о красных крестах и полумесяцах, о гуманитарных врачах без границ о грин -писах.. всех не перечесть, страниц не хватит на говорить, на гробить.
Только когда это будут говорить или слушать, пусть каждый, закроет глаза, на одну минутку, и всмотрится в личико кладбищенского мальчика. Глубоко всмотрится, до головокружения. До изжоги.