|
|
||
КОММУНЯКА
Коммунякой Долганова прозвали еще в этапной камере, сразу после того, как он прибыл в местную колонию строгого режима из Новокузнецкого следственного изолятора. Жить с таким погонялом даже в тридцать седьмой колонии, по понятиям считавшейся красной, совсем не просто, но Долганов не сломался, остался мужиком, клички своей нисколько не чурался, а даже гордился ею.
Было Долганову чуть за сорок, внешность его невольно бросалась в глаза. Как и у большинства таежников из Таштагольского района, что на юге Кузбасса, в его жилах текла и шорская кровь. Шорцы - сибирские или кузнецкие татары - проживали в тех краях с незапамятных времен, и часто роднились с русскими переселенцами. Наверное, от этой местной крови у Долганова были черные, как смоль, волосы, широкие, выдающиеся скулы и маленький - кнопкой - нос. На этом сходство с низкорослыми шорцами у Долганова заканчивалось: сам он был высокого роста и широк в плечах. Черные, сросшиеся на переносице, брови и маленькие, почти прозрачные, глазки смотрелись зловеще. Взгляд у Долганова был какой-то неподвижный, давящий, выдержать его удавалось не каждому, и почти все зеки инстинктивно его избегали. Сам он тоже всех сторонился, общаясь с окружающими только при крайней необходимости, к тому же не курил и не употреблял спиртного. Единственной его слабостью был чифирь. За долгие годы, прожитые в тайге, у Василия появились особые, чисто таежные привычки...
Десятки километров идет он, бывало, по целику на коротких, подбитых камусом лыжах. Когда силы окончательно иссякают, присаживается таежник на корточки и сноровисто вырывает в твердом насте неглубокую лунку. Прямо в снегу шалашиком складываются сухие тонкие веточки и щепочки, специально припасенные для этого в укромном уголке рюкзака. Считанные минуты - и в алюминиевой кружке вместо кристально чистого таежного снега уже забурлил кипяток. Теперь - щедрая горсть грузинского и две-три возгонки. Чифирь считается готовым к употреблению, когда на его поверхности появится густая зеленовато-серая пена. Не спеша, с наслаждением цедит таежник обжигающий горло живительный напиток, и сразу чувствует, как проходит усталость. Мощными толчками начинает биться сердце, кровь приливает к голове, к ногам, к рукам, приятная теплота разливается по всему телу. Охотник снова готов отмерять бесчисленные километры по безлюдной тайге. Долгими часами сидя в охотничьих засадах или во время многокилометровых лыжных переходов только чифирем и может взбодриться охотник. Тайга - это совсем не то, о чем поют у костра очкастые ботаники в кедах и ковбойках. Это свой мир, недоступный пониманию чужака. Нередко, заметив на своем пути чужой лыжный след, Василий обходил его, делая приличный крюк. Не потому, что боялся: здесь ему равных не было, а потому, что нередко двум встретившимся в тайге было попросту не разойтись. Кто-то один должен был остаться на месте нечаянной встречи. Из близлежащих лесных колоний частенько срывались побегушники, на проселочных дорогах сновали поисковые группы, в глухих уголках тайги годами жили те, кто не в ладах с законом. Однажды в массивный самодельный капкан, который Василий поставил на медвежьей тропе, попал один из таких романтиков - ботаников. Сколько он там пробыл - неизвестно. Василий наткнулся на него только под вечер, когда решил проверить самый удаленный капкан. Молодой, лет двадцати двух, паренек был еще жив, но даже беглого взгляда опытного охотника хватило, чтобы наверняка определить, что он уже не жилец на этом свете. Правая нога паренька была практически перерублена мощными челюстями капкана и едва-едва держалась на чудом сохранившихся остатках сухожилий. Вокруг бедолаги уже подернулась розоватым ледком смешавшаяся со снегом большая лужа крови. Лицо паренька напоминало мертвенно бледную посмертную маску, хотя он был в сознании, и даже пытался что-то произнести непослушными губами. Долганов, охватив глазами картину происшедшего, отвел взгляд. Он практически ни минуты не раздумывал, что ему делать: ситуация была предельно ясна. До ближайшего жилья было километров сорок, до его таежного зимовья - чуть меньше. Надеяться на то, что ему удастся доставить бедолагу живым, было бы верхом легкомыслия. Но сейчас Василия тревожило совсем не это. Если в дело вмешаются "органы" - участь охотника была бы предрешена. Лицензии на добычу медведя Долганов не имел сроду, разрешения на изготовление и использование варварского капкана - тем более. При самом благоприятном раскладе таежнику грозило лет пять отсидки как минимум. В принципе, выход из этой ситуации был единственный, и Василий его знал... Участь незадачливого туриста была предрешена. Василий с минуту посидел на корточках рядом с попавшим в беду пареньком, собираясь с силами для задуманного. Потом решительно встал, достал из кармана полушубка прочный сыромятный ремешок и, избегая глядеть в глаза будущей жертвы, шагнул ей за спину...Почувствовав неладное, паренек, собрав остатки сил, попытался сопротивляться, но где там! Накинув прочный ремешок на тонкую шею жертвы, таежник управился с задуманным менее чем за минуту. Потом оттащил труп к подножьям огромных елей, чуть припорошил снежком. Большего и не требовалось. К весне звери свое дело сделают. Да и вообще вероятность того, что кто-то обнаружит труп - минимальная. Василий и сам годами не бывал в отдаленных уголках своего обширного охотничьего участка, а уж посторонние - тем более.
Эту давнюю историю, как и некоторые другие, Долганов попытался раз и навсегда забыть. Но даже спустя годы, проснувшись ночью в затхлом помещении тюремного отряда, под хриплое дыханье полутора сотен натруженных глоток, Василий часами не мог уснуть, против собственной воли восстанавливая в памяти происшедшее. В часто повторяющихся ночных кошмарах ему постоянно чудился тот самый хилый очкарик, который за минуту до кончины поняв, что его ожидает, хватался руками за ременную петлю и пытался что-то крикнуть непослушными губами, на которых уже выступила розоватая пена.
В колонии Василий почти сразу же познакомился с двумя уже пожилыми прапорщиками-шорцами. На воле он от таких знакомых сторонился, открыто презирая туземцев, но зона иного выбора не предоставляла. Ночами, после отбоя, Долганов неслышно крался в сторожку возле ШИЗО, где дежурили прапорщики, и до утра чифирил с ними. Зеки поначалу приглядывались к новичку, решая: устроить ему какую-нибудь подлянку, или нет, но потом потеряли к новичку интерес: Долганов не высовывался, не встревал ни в какие лагерные распри. Вероятно, зеков, как правило, опытных психологов, сдерживало и то ощущение скрытой силы, которое исходило от бывалого таежника.
Когда Долганов однажды, побившись об заклад за плиту чая, поставил на попа огромное лиственничное бревно, которое до этого с трудом дотащили до пилорамы с десяток крепких зеков, интерес к новичку потеряли даже самые борзые. А что до его общения с прапорами, которое для любого другого закончилось бы сучьим бараком, а то и пикой под ребра, - то и здесь все постепенно утряслось. Шорцы-прапора еле-еле говорили по-русски, даже рапорта составляли за них более грамотные сослуживцы. Начальство ценило их только за то, что из-за своей тупости они никогда не шли на недозволенные контакты с зэками.
Оставалось Долганову совсем немного из отмеренного ему судом пятерика, когда нас ним неожиданно свела судьба. Об этом самом пятерике - история отдельная.
В таежной деревушке под поселком Спасск Долганов жил с рождения. С самого раннего детства Василий полюбил тайгу. Места, где он рос, издавна называли Сибирской Швейцарией: высокие горы, кристально чистые горные ручьи и речушки, и бескрайняя хвойная тайга, тянувшаяся на Север вплоть до Полярного круга, на Юг - до равнин Монголии, а на Восток - до самого Тихого и Великого... Вместе со сверстниками Василий собирал грибы и ягоды, которых в округе было видимо-невидимо, зорил птичьи гнезда, потрошил дупла, где откладывали мед дикие пчелы. Особым промыслом был ежегодный осенний шишкобой. В тайгу выезжали целыми семьями, нередко на двух-трех подводах одновременно. Везли с собой лущилки для извлечения из шишек кедрового ореха, пачки дешевого стирального порошка, без которого ни за что не отмыть от смолы руки, еду и припасы. У каждой семьи был для шишкобоя свой, обособленный участок кедрача. Никто из посторонних не смел даже появляться в чужом кедраче, это сурово пресекалось. Добыча ореха была организована самым примитивным образом. К стволу на уровне человеческого роста привязывалась лиственничная баба, которой с размаху били по кедру. Под падающие шишки предварительно расстилали вокруг кедра старенький брезент, и пацанва, ползая на карачках, подбирала упавшие шишки. Мешки с шишками отвозили к таежному ручью, где уже была установлена барабанная лущилка и располагался временный семейный лагерь. Вылущенный орех вместе с остатками шишек ссыпали в ручей. Весь мусор и мелкий, пустотелый орех уносился течением. Крупный, ядреный орех опускался на дно ручья, откуда его вытаскивали деревянными лопатами и раскладывали для первоначальной просушки. Уже вернувшись домой, долгими осенними и зимними вечерами хозяйки калили орехи на больших сковородах в русских печах. Во время шишкобоя обычно никто не жадничал. По таежным законам, на каждом кедре полагалось оставлять нетронутыми часть шишек - для белки, бурундука, прочей лесной живности. Но самые вкусные и крупные орехи росли на лесных патриархах - отдельно стоящих столетних, в два-три обхвата кедрах высотой с двадцатиэтажный дом. Здесь уже никакие колотушки не помогали. Молодые мужики и парни карабкались на высоченные кедры и, добравшись до усыпанных отборной шишкой ветвей, ожесточенно трясли их, стряхивая шишки на землю. Нередко это заканчивалось трагично: рухнувший с огромной высоты на землю верхолаз, как правило, не имел шансов на выживание...
Позже, уже подростком, Василий вместе со своими приятелями обдирал кору тальника для местной фармацевтической фабрики, собирал живицу, ломал жадеит на заброшенных старых приисках. В тайге для знающего и неленивого человека всегда найдется прибыльное занятие...
Но главное событие в жизни Василия случилось, когда ему исполнилось семь лет. Отец подарил ему простенькую одностволку-переломку двадцать первого калибра. В таежной деревушке это было делом обычным. Василий и раньше, правда без собственного оружия, сопровождал отца на охоту. Теперь, после уроков, он бежал на лыжах в ближнюю тайгу и с упоением выслеживал белок. Отец выделил ему для охоты старенькую лайку, которую ,жалея, уже не брал с собой в дальнее зимовье. Те, кто рассказывает байки о том, что бьют белку в глаз - заливают. Практически невозможно метров с пятидесяти-шестидесяти попасть пулей в крохотный глаз-бусинку зверька, замаскировавшегося в хвойных ветках-лапах. Дай Бог, попасть с первого выстрела в головку белки, не повредив при этом шкурки. Василий вскоре научился это проделывать отменно. Здесь же, на месте, освежевав беличью тушку, пацан скармливал тушку лайке, а шкурку цеплял к охотничьему поясу. Вскоре уже никто в семье не относился к охоте пацана, как к забаве. Василий исправно приносил из тайги глухарей, отъевшихся на орехе-падалице, осенью удачно стрелял дикую утку на таежных озерах, научился ставить капканы на зайца и на ондатру...
Лишь однажды за всю свою жизнь Долганов покинул родные места. Пришла пора служить в Армии. За три года службы Василий стал снайпером первой категории, и в родную деревушку вернулся с широкими шевронами старшины срочной службы на погонах и с партийным билетом в кармане. Отвергнув домогательства местного милицейского начальства с предложениями работать участковым уполномоченным, Долганов занялся охотой. Под охотугодья Василию выделили обширный участок многогектарного кедрача, ранее принадлежавшего его покойному ныне отцу. Участок буквально кишел белкой и баргузинским соболем, а также ондатрой, к которой в то время настоящие охотники относились довольно-таки брезгливо, не считая ее настоящей добычей. За несколько лет Долганов стал легендой среди таежников. Шорцы, следуя давней традиции, брали от тайги только самое необходимое, - лишь бы не умереть от голода и хоть как-то свести концы с концами. Долганов считал такое отношение к матери-природе предрассудком. Заимев свору из четырех рослых сибирских лаек, он за сезон добывал до пятисот белок, два-три десятка соболей и несметное количество ондатры. На таежных озерах Василий выставлял на ондатру до сотни капканов одновременно. Всю продукцию охотник сдавал в районную потребкооперацию, посылая "на три буквы" всех перекупщиков, которые в сезон наведывались в тайгу из Новокузнецка. Отчасти потому, что много денег ему просто не требовалось, а отчасти потому, что он с детства уважал законы и даже не представлял, что их не только можно, но и нужно время от времени нарушать.
Так прошло несколько лет. Долганов от вольной таежной жизни заматерел, женился на симпатичной местной полукровке, настрогал троих детей. Все это время он аккуратно посещал партсобрания в зверосовхозе неподалеку, где его поставили на партучет, исправно
платил партийные взносы со своих немалых заработков. На фоне других крепко пьющих шорцев-охотников Долганов, брезгливо относящийся к спиртному и на дух не принимавший табак, выглядел "белой вороной". Не заметить его просто не могли, и в этом смысле он был обречен. Для начала Василия избрали депутатом сельского Совета. Когда же к концу своего депутатства он вошел во вкус общественной работы, то ему предложили место председателя этого же Совета. Выборы прошли как по маслу, и в жизни Василия начался новый этап.
На первый взгляд мало что изменилось. Долганов с октября по март по-прежнему пропадал в тайге, в своем зимовье километрах в сорока от деревни. В село прибегал на лыжах лишь по субботам: попариться в баньке, да приголубить жену. Но с конца марта и до начала охотсезона, когда охотники отдыхали в деревне и предавались пьянству, Василий полностью посвящал все свое время сельсовету. Впрочем, работы там было немного.
Сельсовет сохранился еще с довоенных пор, когда в селе и его окрестностях проживало тысячи полторы душ. С тех пор население сократилось раз в десять. Секретарем с незапамятных времен была бывшая учительница, из местных. Она и тянула все делопроизводство, лишь изредка подкладывая Василию документы, которые он подписывал, порой даже не читая. Во время охотничьего сезона ему приходилось делать на лыжах по нескольку десятков километров, то преследуя соболя, то проверяя капканы, и каждый год перед сезоном на плечах доставлять в зимовье центнеры самого необходимого груза. Вынужденное летнее безделье выматывало его больше, чем самый непосильный труд, и в общественную работу Долганов окунулся со свойственной ему основательностью и азартом. Хотя по сути, эту самую работу Василий представлял себе смутно. Еще со времен службы в армии у него сложилось мнение, что общественная работа - это нечто среднее между деятельностью замполита роты и агитатора взвода.
Первым делом Долганов собственноручно изготовил стенд, куда регулярно вывешивал газеты: Правда, Кузбасс и местную - Таштагольскую правду. Шорцам, многие из которых читали только по-печатному, эта задумка сначала понравилась, и они часами толпились у стенда, покуривая трубки, читая газеты и делясь впечатлениями. Затем, не отступая от армейских традиций, Долганов за счет средств сельсовета соорудил агитплощадку. Средств хватило на небольшую эстраду да несколько десятков скамеек перед ней. По субботам Василий созывал все население на политинформацию. Явку проверял лично, составив для этого список всех жителей в алфавитном порядке. Выкрикивая очередную фамилию, Долганов обшаривал собравшихся сумрачным взглядом из-под густых бровей. Вызываемый обязан был встать и откликнуться по-армейски четко: Я!. Если какая-нибудь глуховатая старушонка мешкала с ответом, ее настигал грозный окрик Долганова:
- Курегешева! Не отвлекаться! - после чего, в назидание остальным, перекличка начиналась сначала.
Лектор был всегда один - он сам. Не шибко вдаваясь в смысл, предсельсовета зачитывал односельчанам типовые лекции из Блокнота агитатора и, как умел, отвечал на их вопросы. Терпеливые шорцы, привыкшие подчиняться власти, долго все это сносили, считая, что так оно и должно быть. Но всему приходит конец. Первого мая Долганов собрал на маленькой деревенской площади всех от мала до велика, построил в колонну по четыре, и велел ходить строем вокруг дощатой трибуны. Сам же, взгромоздившись на трибуну, зачитывал по газете все здравицы и первомайские приветствия: Слава героям космоса!, Вечная слава женщине-труженице!, Слава советской интеллигенции - интеллигенции новой формации!, Слава хлопкоробам и чаеводам!... Демонстранты в ответ на каждую здравицу хором кричали Ура!. И поскольку демонстрантов было мало, а здравиц - много, селяне протопали вокруг трибуны раз тридцать. Какой-то шибко грамотный шорец-студент, приехавший домой на праздники, которого Долганов также заставил принять участие в демонстрации, не оставил это издевательство без последствий. Он не поленился съездить на прием к первому секретарю Таштагольского горкома КПСС. О чем они там говорили - неизвестно, но через пару дней приехал молодой паренек - инструктор горкома, походил по селу, поговорил с жителями, постоял у злополучной трибуны, а потом уединился в сельсовете с самим организатором демонстрации, и долго о чем-то с ним беседовал.
После отъезда инструктора Долганов впервые в своей жизни запил. Причем, запил по-черному. При этом, как все непьющие люди, дозы своей не знал, и вливал в себя огромными порциями злой шорский самогон, так как водку в район не завозили. Опухший, страшный Долганов не выходил из дома неделю. Жена его, пряча глаза от сельчан, бегала по местным самогонщикам, покупая зелье. В сельсовете объявили досрочные выборы председателя. В ночь перед выборами похмельный Долганов прокрался к сельсовету, украшенному плакатами с изображениями нового кандидата в председатели, долго стоял перед ними и кривил губы в злобной усмешке. Потом, словно в исступлении, начал срывать плакаты и втаптывать их в грязь. Напоследок Василий взобрался на крышу сельсовета, сорвал с конька красный флаг, после чего вернулся домой и запил с новой силой.
Когда его брали, он не сопротивлялся. В горкоме распорядились, чтобы по столь вопиющему преступлению было организовано выездное судебное заседание. Оно состоялось на той самой агитплощадке, которую любовно строил сам подсудимый. Судили Василия по редкой статье, на практике применявшейся крайне редко: Надругательство над государственным флагом. Долганов вел себя тихо: опустив плечи и уставившись в пол, сидел он между двумя щуплыми конвоирами и тихим голосом отвечал на вопросы судьи. Прокурор свою обвинительную речь начал словами: Громогласные залпы Авроры возвестили всему миру о начале новой, счастливой эры!, и потребовал для подсудимого три года лишения свободы. Приехавшая из областного центра адвокатесса Ваганова - пожилая дурнушка с бородавкой на пол-лица - долго и нудно перечисляла все заслуги Василия и передала суду для обозрения увесистую пачку почетных грамот, которые когда-то были вручены подсудимому за армейские успехи и работу в охотсовхозе. Суд совещался недолго: как видно, приговор был заранее известен и согласован с кем надо. Василию дали три года химии и оставили под стражей до отправки в спецкомендатуру.
Химию Долганов отбывал в Топках - небольшом городке неподалеку от областного центра. Режим не нарушал, работал на стройке плотником. Вскоре ему разрешили жить не в общежитии спецкомендатуры, а на частной квартире. По выходным к нему приезжала жена с детьми, и Василий уже с нетерпением подсчитывал оставшиеся до окончания срока дни. Вот эти самые подсчеты его в итоге и подвели. Всего за полмесяца до официального окончания срока Долганов заявился в кабинет начальника спецкомендатуры: попрощаться перед отъездом. Начальник - пожилой капитан - к Долганову относился неплохо, и даже уважал его за сильный характер и трезвость. Он спокойно объяснил Василию, что до конца срока ему еще две недели, а не один день, как тот уверял.
- Короче! - заявил в ответ химик .- Я все подсчитал точно и завтра еду домой!
В сроках, надо сказать, действительно не все было ясно. Когда Василия забирали, то еще не ясно было, состоится ли следствие и суд над бывшим председателем сельского Совета и как поступать с его партийностью? Поэтому менты пошли по проверенному пути: составили на Долганова протокол о мелком хулиганстве, а судья выписал дебоширу пятнадцать суток административного ареста. Василий совершенно искренне считал, что эти пятнадцать суток входят в общий срок наказания, и был, по-своему рассуждению, прав. Один проступок - одно наказание. Вникать в юридическую казуистику Василий не желал, да и по тайге за три года соскучился. Все уговоры капитана Долганов пропустил мимо ушей, и уже вечером следующего дня был в родной деревне.
Начальник спецкомендатуры дал ему поблажку. Побег со строек народного хозяйства был налицо, за это преступление побегушнику причиталось по закону до трех лет лишения свободы. Но капитану, почти дослужившемуся до пенсии, ЧП было абсолютно ни к чему, поэтому он еще целый месяц ежедневно бомбил Долганова телеграммами, предлагая вернуться по-хорошему. Долганов отмалчивался. Прошел месяц, капитан остервенел и направил опергруппу для задержания и конвоирования побегушника. Зная из личного дела Долганова о его охотничьих и снайперских навыках, капитан включил в группу семерых самых опытных и физически развитых оперативников. Мало того, их вооружили калашниковыми и светошумовыми гранатами Заря, что по тем временам делалось только в исключительных случаях. Эти предосторожности оправдали себя в полной мере. Зоркий Долганов заметил оперов еще у единственного в деревушке магазина, когда они расспрашивали местных жителей, как проехать к его дому. Дело в том, что ни названий улиц, ни нумерации домов в деревушке отродясь не было. Дом Василия стоял на отшибе, поэтому, когда оперативники подходили к нему, Долганов успел отослать жену и детей к соседям, закрыть ставни и ворота на засовы. Сам он, прихватив три двустволки, изрядное количество патронов и хранящуюся у него с незапамятных времен мосинскую трехлинейку, забрался на чердак. Решив для начала просто отпугнуть ментов, Долганов спустил на оперативников своих лаек. Менты оказались не лыком шиты, и в считанные секунды перестреляли всю свору. Увидев трупы своих любимых собак, им лично выращенных и натасканных, Долганов остервенел и открыл пальбу из всех видов оружия поочередно. Со своими снайперскими навыками он мог бы положить всех ментов еще быстрее, чем те - его собак. Однако врожденное благоразумие удержало его от этого рокового шага. Он лишь сдерживал оперативников, не давая им приближаться на расстояние броска гранаты и пугая близкими попаданиями: одному сбил с головы фуражку, другому метким выстрелом расщепил приклад автомата... Продолжалась битва более суток. Менты изнемогали и уже собирались отступить, но тут у Долганова закончились патроны. Выкинув из чердачного окна свое вооружение, он спустился во двор, открыл ворота и поднял вверх руки. Озверевшие от пережитого менты накинулись на него, но... Как разъяренный медведь, Василий в считанные секунды раскидал их, словно мелких шавок.
Долганов вполне мог уйти в тайгу, и тогда неизвестно, чем бы все кончилось, но он не сделал этого. Дождавшись, когда менты придут в себя, он покорно дал надеть на себя наручники и сел в желто - синюю канарейку. Василий чувствовал нутром, что теперь-то уж он химией не отделается.
На этот раз Василия судила выездная сессия областного суда. За посягательство на жизнь работников милиции ему грозила вышка. И вновь Долганову улыбнулась удача. Защищал его Михаил Моисеевич Гущинский, старый еврей-адвокат. Накануне дня судебного заседания жена Василия отвезла супруге адвоката две увесистые связки голубого баргузинского соболя отличной выделки. Это и решило дело. Подкаблучнику-мужу жена сказала, что если он не отмажет охотника от вышки, они расстанутся навеки. Адвокат воспринял угрозу всерьез, и на процессе проявил чудеса адвокатского красноречия. Он заявил, что у Василия и в мыслях не было подстрелить кого-либо из оперативников, он лишь пугал, не желая подчиниться их требованиям. По его ходатайству подсудимому предоставили возможность продемонстрировать меткость, и на глазах у изумленных судей, прокурора и конвоиров Долганов трижды поразил игральную карту с расстояния в тридцать метров. Таким образом, версия защиты получила блестящее подтверждение. Действия Долганова суд переквалифицировал на оказание неповиновения работникам милиции. Но влупил по максимуму - пять лет в колонии строгого режима. Так Василий Долганов оказался в Яе.
Все это время бывший предсельсовета рассылал жалобы по инстанциям, считая свое осуждение незаконным, и требуя пересмотра приговора в порядке надзора. Отовсюду получая отказы, он принялся строчить письма во все общественные организации, какие только существовали в то время: ВЦСПС, Комитет Советских женщин, Комитет Народного Контроля, в партийные и советские органы. Однажды Долганов направил жалобу по адресу: Москва, Мавзолей, В.И. Ленину. Замполиту, который вызвал его на предмет этой антисоветской провокации, Долганов, кривя губы в саркастической усмешке, заявил:
Остроумие Василия администрация колонии не оценила, и лишила его права на отоварку в лагерном ларьке сроком на месяц. Расписавшись в постановлении о наложении взыскания, Долганов тут же накатал жалобу в обком партии по поводу его незаконности. Как водится, жалобу спустили в райпрокуратуру, и шеф поручил мне встретиться с жалобщиком и провести с ним беседу.
С зэками я обычно встречался в кабинете оперативников. Дело в том, что за пределами зоны был штаб, где располагались вольнонаемные, спецчасть с личными делами осужденных, архив, основная документация. Внутри зоны был еще один штаб: там занимались текущей работой офицеры. Придя в кабинет, я по телефону попросил дежурного помощника начальника колонии (ДПНК) пригласить ко мне осужденного Долганова, а сам стал еще раз просматривать его последнюю жалобу. Она была написана в классическом зековском стиле: берут обычную школьную тетрадку в клетку, скрепки вынимают и - на больших листах, мелким почерком, в каждой строчке... Жалоба начиналась с описания армейских успехов Долганова, плавно перетекала к его избранию в предсельсовета, а заканчивалась уже историей последнего его наказания.
От чтения жалобы меня оторвал стук в дверь.
Вошел ДПНК Иванов, плотный краснощекий капитан, и, прикрыв за собой дверь, доверительно склонился ко мне:
- Один будете беседовать, или пару-тройку контролеров подослать?
- Что за дела, Николай Николаевич? - удивился я. - Вы ж порядок знаете: строго наедине!
- Да так-то так, - замялся капитан. - Тут дело в том, что он в последнее время места себе не находит, вот и бросается на всех. Я с этими жуликами уже десять лет, немного их изучил. Ему через месяц освобождаться, нервы на пределе, всякое может случиться...
- Да нет, не стоит, все-таки... Да и потом, справлюсь и сам, в случае чего!
- Ну-ну, - неопределенно протянул капитан, и, уже открывая дверь и резким взмахом приглашая осужденного войти, сказал:
- Контролеры в коридоре подождут, товарищ прокурор!
Долганов прикрыл за собой дверь, сел у стола на краешек стула и выжидательно поглядывал на меня.
- Не по-о-онял! - удивленно протянул я, глядя на вконец забуревшего зека.
Усмехнувшись уголками тонких губ, Долганов лениво встал со стула и столь же лениво представился:
- Осужденный Долганов, Василий Кириллович... Статья 191 часть два УК РСФСР... Срок - пять лет... Начало срока - первое июня 1974 года, конец срока - первое июня 1979 года.
- Уже лучше, теперь можно присаживаться. Я приехал побеседовать с вами по поводу поданной жалобы.
- А вы кто, простите?
В зоне я бывал почти ежедневно и практически каждый из полутора тысяч зеков знал меня в лицо. Не мог не знать, кто я такой, и Долганов. Решив не заводиться и, мысленно сосчитав до десяти, я подчеркнуто ровным голосом представился:
- Помощник прокурора Яйского района, имярек!
В упор разглядывая меня насмешливо поблескивающими глазками, зек ехидно протянул:
- Какие люди на нашей киче... Только я ведь в прокуратуру не жаловался, вам мне веры давно нет! Я жаловался в обком КПСС!
Мысленно наградив нарывавшегося на скандал зечару матерным эпитетом и еще раз призвав самого себя сдерживаться, я как мог спокойно объяснил Долганову:
- Специалисты! - прервав меня, издевательски протянул Долганов. - Вы -- специалисты честным людям дела шить! Вот тут вы - великие специалисты!
- Ну, хватит! - не выдержал я. - Будете беседовать по существу жалобы?
-- Нет, конечно! Понабрали в прокуратуру бугаев! Галстук надел, шнурки погладил... Тебе в шахте вагонетки вместо коня таскать, а он сидит тут, вые...! Специалист!
Это было уже чересчур даже для самого борзого зека: на моей памяти они никогда себе такого с прокуратурой не позволяли. Я уже не мог сдерживаться. Перегнувшись через стол, я двумя пальцами с силой перехватил зека за крепкий кадык:
- Ты чего это развеселился, конь комолый? В ШИЗО захотел?
Резким рывком Долганов освободился от моего захвата, и вскочил на ноги:
- А ты меня не пугай! Я таких попугаев знаешь, сколько за свои годы насмотрелся?
- Попугай, говоришь? Ну, сучара, меня ты надолго запомнишь!
Я встал, обошел стол и навис над Долгановым. Тот присел на стул. Мелькнула мысль врезать ему от души прямо в квадратный, с ямочкой, подбородок. Но это было бы уже перебором, я и так позволил себе лишнее.
- ДПНК! - крикнул я, обернувшись к двери. - Можно вас на минуточку?
Дверь тут же отворилась, и вошел Иванов с двумя невысокими, но плечистыми, почти квадратными, прапорщиками. Мигом оценив обстановку, ДПНК подал знак прапорщикам и они, подскочив к сидящему зеку, мигом придавили его плечи своими ручищами, лишая возможности вскочить.
-- Товарищ капитан! - начал я официально.- Только что осужденный Долганов оскорбил меня словесно при исполнении мною служебных обязанностей. Как надзирающий прокурор, рекомендую вам оформить сейчас же на нарушителя постановление и водворить его в ШИЗО сроком на пятнадцать суток!
Взглянув на пытавшегося вырваться из рук прапорщиков Долганова, я добавил, адресуясь уже только к нему:
Напоминаю: при водворении в ШИЗО осужденные подвергаются санобработке. Конкретно - стрижке наголо!
Конечно, это был запрещенный прием, но я уже не мог сдерживаться. Дело в том, что по негласному правилу готовящимся к освобождению зекам за один-два месяца до выхода на волю разрешалось отпускать волосы. Нигде это правило, конечно, закреплено не было, но стороны его придерживались строго.
-- Не имеете права! - с натугой прохрипел Долганов.
Я увидел, что один из прапоров, захватил ему горло локтевым сгибом и запрокинул голову зека назад, пытаясь таким образом успокоить отчаянно вырывавшегося зека. Какое-то злобное, мстительное чувство овладело мной:
-- Не имею, говоришь? Ну-ну... Товарищ капитан, сообщите на вахту, чтобы доставили принадлежности и... И еще попрошу пару-тройку контролеров покрепче!
Понимающе кивнув, Иванов с довольным видом исчез за дверью. За долгие годы этот зек-писака уже достал администрацию колонии, и теперь представлялась великолепная возможность поставить его на место, причем с согласия прокурора. Когда за капитаном закрылась дверь, Долганов начал вырываться по-новой. Контролеры, чувствуется, начали изрядно уставать. В какой-то момент, перехватив умоляющий взгляд одного из них, я согласно кивнул головой и отвернулся к окну. Краем глаза я видел, как прапорщик, на секунду отпустив вырывающегося Долганова, шагнул вперед и резко ударил его кулаком в солнечное сплетение. Зек глухо крякнул, инстинктивно подтягивая согнутые ноги к животу, и тут же прапорщик нанес ему неуловимый удар ребром ладони в область сонной артерии. Долганов со свистом втянул через зубы воздух и затих окончательно, на какое-то время потеряв сознание.
Я закурил, глядя сквозь затянутое сеткой окно на лагерный плац. Шестнадцать часов - развод на работу второй смены. Чеканя шаг, начальники отрядов подходят с докладами к заместителю начальника колонии по режиму, который сегодня командует парадом. Короткая команда - и зековский оркестрик: (турецкий барабан, труба, баритон, саксофон и малый барабан), - заиграл Прощание славянки. Зеки нестройными рядами направились в сторону промзоны...
За моей спиной скрипнула дверь, и послышался довольный голос капитана Иванова:
- Готово, товарищ прокурор!
Я обернулся. Два прапорщика продолжали фиксировать Долганова, который уже пришел в себя и злобно озирался по сторонам. Кроме Иванова в кабинет зашел мой приятель, оперативник Саня Коржов и два прапорщика - молодые, здоровые бугаи.
- Приступайте, капитан! - распорядился я.
Один из вновь пришедших прапорщиков двинулся к Долганову, пощелкивая при этом никелированной механической машинкой для стрижки волос. Долганов напрягся и рванулся так, что державшие его прапорщики едва не выпустили зека из рук. К ним на помощь метнулся один из пришедших контролеров, и после недолгой возни на заведенных за спину запястьях Долганова защелкнулись наручники. Двое прапорщиков навалились на сидевшего Василия, не давая ему возможности вскочить со стула, а третий обхватил ладонями его голову и зажал ее, как в тисках. Парикмахер, которого происходящее явно развлекало, еще раз пощелкав вхолостую машинкой, проложил первую борозду в заметно отросших волосах зека. Долганов еще раз дернулся и обреченно затих, прошипев сквозь зубы:
- Бля буду, диспетчер, ты за это ответишь!
Диспетчером в каждом районе называли помощника прокурора, осуществляющего надзор за местами лишения свободы и милицией. Вообще-то, сначала это было чисто профессиональное выражение, которое употреблялось исключительно среди своих, но ушлые зеки давно уже взяли его на вооружение.
- Побаклань-побаклань, гребень! - я начинал потихоньку остывать, и уже жалел, что погорячился и прессанул зека.
- За гребня ответишь особо! - вновь вскинулся Долганов.
- Куды ж я денусь! - съехидничал я.- Перед самим Васькой-коммунякой да не ответить! Это уж полный беспредел будет!
Долганов, вновь дернувшись, перешел исключительно на мат, и в течение следующей минуты я услышал много интересного и о себе, и о своих родителях, и о близких и дальних родственниках, и о детях моих детей.
-- Коржонок, да заткни ты хавальник этому пидору! - крикнул я, вновь начиная терять контроль над собой.
Сашка, у которого, судя по всему, уже давно чесались кулаки, только этого и ждал: два сильных акцентированных удара в солнечное сплетение, и Долганов вновь захрипел, обмяк и повис на руках прапоров. Парикмахер через пару минут закончил свою работу: волосы на голове зека были выстрижены неровно, кое-как, и теперь редкими клочками торчали там и тут по всей голове.
- Ну что ж, Василий Кириллович! -- сказал я на прощанье очнувшемуся Долганову. -- Стрижка тебе идет, только поправить надо немножко. Но это уж ты сам расстараешься, когда из ШИЗО выйдешь!
Прапорщики рывком подняли Долганова со стула и развернули его лицом к дверям. На прощанье зек оглянулся и через плечо одарил меня злобным взглядом. Я в ответ только пренебрежительно хмыкнул.
Когда за прапорами и ДПНК закрылась дверь, я спросил у Коржонка:
- Что с ним такое, Саня? Мужик-то вроде положительный, не беспредельщик какой?
Сашка Коржов, рослый симпатичный парень, мой ровесник, в щеголевато сидевшей на нем полевой форме с капитанскими погонами, весело блестя ярко-голубыми глазами, ехидно поддел меня:
Белошвейками в поселке называли работниц Яйской швейной фабрики Восход. Предприятие, прямо скажем, уникальное. Из девятисот работавших там женщин примерно треть составляли выпускницы профессионально-технических училищ из Ивановской области. Каждый год их присылали на трехлетнюю отработку. Наиболее везучие выходили замуж и оседали в поселке, остальные возвращались домой, и на их место приезжали новенькие. Общежитие, где проживали холостые швеи, давно уже стало объектом
самого пристального внимания со стороны молодых офицеров колонии. Замполит зоны как-то во время политчаса то ли в шутку, то ли всерьез попенял им:
- Вы бы, товарищи офицеры, когда своих дам посещаете, не выкидывали мусор в окна, а то дети поднимают его и надувают!
Договорились встретиться вечером у Сашки и заблаговременно распределили обязанности: я покупаю литр водки, а Сашка приводит двух чувих и обеспечивает кампанию закусоном...
Через два дня в прокуратуру позвонил хозяин зоны - полковник Баранчиков:
- Викторыч! Тут непонятки какие-то начинаются... Твой крестник, Долганов, сухую голодовку объявил. Он сейчас в одиночке, так что дело серьезное, сам понимаешь...
- Сколько уже держит, Михаил Васильевич?
- Третьи сутки!
- А на кой его в одиночку-то было помещать?
- Понятно... - вздохнул я. - Ладно, что ж делать! Через час буду...
По приказу Генерального Прокурора СССР, в случае объявления голодовки надзирающий прокурор обязан был в двадцать четыре часа прибыть в колонию и провести профилактическую беседу с зеком. Смысл этой беседы, по идее, сводился к тому, чтобы отговорить зека от продолжения голодовки. Иногда администрация шла на хитрость: от зеков, содержавшихся в общей камере, заявления об объявлении голодовки не принимали. Считалось, что в случае отказа зека от получения своей пайки его подкармливали сокамерники. Здесь же этот вариант не проходил: Долганов содержался в одиночке. Сухая голодовка предполагала отказ зека не только от еды, но и от питья. С год назад такая голодовка едва не закончилась летальным исходом, все виновные, и я в том числе, получили взыскания. Повторения этой истории мне совсем не хотелось...
Через сорок минут я уже подходил к зоновской вахте - густо побеленной снаружи избушке. Нажал кнопку вызова, после гудка дверь открылась, и я оказался перед кованой решеткой. Стоило мне только захлопнуть дверь, решетка отъехала в сторону, и я очутился в узком пространстве между двумя решетками: ни туда, ни сюда. Сидящий на вахте сержант срочной службы, из узбеков, которых в поселке издавна именовали басмачами, даже не стал спрашивать у меня документы: знал меня в лицо. Открылась внутренняя решетка, затем тяжелая металлическая дверь, и я оказался в окруженном с двух сторон колючей проволокой коридоре, ведущем к центру зоны. Пригревало жаркое майское солнышко, свободные от работы зеки высыпали из бараков и подставляли свои бледные худые лица теплым лучам. Колония стояла на болотах, и сколько за долгие годы не завозили сюда опилок, гравия и шлака, подпочвенные воды по весне заливали всю территорию колонии. Сейчас земля подсохла, и потемневшие от времени деревянные тротуары возвышались над землей на добрых два десятка сантиметров. Узнавая меня, зеки лениво поднимались с корточек и снимали черные тряпичные фуражки. Я на ходу кивал им, и вскоре уже был у здания ШИЗО: длинного кирпичного барака, тщательно побеленного снаружи и с недавно выкрашенными в зеленый цвет оконными проемами и решетками. Предъявив на вахте прапорщику прокурорское удостоверение, я через двойной тамбур прошел в главный коридор изолятора.
Здесь уже собралось почти все зоновское начальство во главе с хозяином зоны: кум - высокий подтянутый подполковник, два оперативника, врач и несколько контролеров. Поздоровавшись, я взял протянутые кумом несколько рапортов о происшедшем, скрепленных английской булавкой, и бегло просмотрел их. Все обстояло именно так, как сообщил мне по телефону хозяин, то есть, крайне хреново. Сразу же после нашей беседы Долганов был водворен в камеру-одиночку и с тех пор отказывается принимать пищу.
-- Питание приготовили?- спросил я у врача.
По инструкции именно он отвечал за искусственное питание голодушника. Тот продемонстрировал никелированный металлический термос с красным резиновым устройством типа пульверизатора и кишку- короткий шланг с мундштуком из прочной пластмассы.
- Тогда двинулись?- вопросительно посмотрел я на хозяина.
Михаил Васильевич взглянул на одного из контролеров, и тот, орудуя связкой массивных ключей, стал открывать кормушку в двери одной из ближних камер. Заглянув в окно, басом приказал:
- Осужденный Долганов! Встать с койки, лицом к стене, руки за спину!
Затем еще погремел ключами и распахнул перед нами дверь камеры.
После яркого искусственного освещения в коридоре, камера казалась темной. Свет из небольшого зарешеченного окна под самым потолком практически не освещал ее. В первый момент я даже не разглядел в камере зека. Лишь мгновение спустя, когда мы вошли, и я немного пригляделся, то увидел Долганова. Он стоял голый по пояс, спиной к нам, широко
расставив ноги и держа руки за спиной, сцепленными в замок. Один из контролеров услужливо подставил мне и хозяину табуреты, и мы присели у входных дверей. Остальные стояли молча. Баранчиков сунул в рот Беломорину и сиплым тенорком спросил:
- Ты чего ж, Долганов, под самый конец срока решил себе воровской авторитет зарабатывать? Так вроде поздно тебе из мужиков перекрашиваться: и года не те, и срок заканчивается! Чего взялся мудрить, петух гамбургский?
Долганов, стоя уже лицом к нам, сумрачно молчал, лишь посверкивал своими колючими маленькими глазками из-под бровей.
- Чо молчишь? - продолжал хозяин.- Начал бузить, так хоть ответь, как полагается! Может, тебе в одиночке не нравится, скучно? Так я прикажу тебя к жуликам перевести, они возражать не станут. Или, может, к опущенным желаешь, а? Тоже в наших силах!
Не дождавшись от зека ответа и на этот раз, Михаил Васильевич продолжал:
- Я понимаю, тебе бы еще чирик впереди маячил! Есть смысл поголодовать : глядишь, авторитет какой никакой приобретешь... А тут откидываться вот-вот, и - на тебе! Мне от твоей голодовки ни жарко, ни холодно! Это при Хруще за вами бегали, а сейчас... Сдохни ты сегодня, или завтра - мне по хрену! Но я здесь Хозяин, мне лишняя буза не нужна! Поэтому предлагаю в последний раз: прекращаешь голодовку - я тебе разрешу внеочередную отоварку! Но из ШИЗО выйдешь точно в срок, тут я ничего против прокуратуры не могу поделать... Идет?
Долганов переступил с ноги на ногу и, уставясь в пол, мрачно покачал головой.
- Распустили вас, - сокрушенно вздохнул хозяин. - После войны ты бы за такие дела огреб четвертак за внутрилагерный бандитизм и - мама не горюй! Ну, что ж, хозяин-барин! Будем кормить с ложечки... Последний раз спрашиваю: не передумал?
Долганов дерзко усмехнулся и, подняв глаза, ожег нас ненавидящим взглядом.
- Ладно, поговорили!- Михаил Васильевич хлопнул себя ладонями по коленям и поднялся со стула. - Пойдем, Викторыч, в коридор, тут пока без нас управятся...
Мы вышли в коридор и остановились прямо у распахнутых дверей камеры. Через голову хозяина я видел, как контролеры, с четырех сторон метнувшись к Долганову, мгновенно повалили его на спину прямо на бетонный пол. Зек даже не успел оказать сопротивления: то ли ослаб за время голодовки, то ли все произошло слишком для него неожиданно. Один из контролеров сел Долганову на ноги, двое, присев на корточки, фиксировали его руки и плечи, еще один - голову. Долганов хрипло матерился и вырывался. Коржов и второй опер опустились перед зеком на корточки и пытались разжать ему челюсти, чтобы втиснуть мундштук для принудительного кормления. После короткой возни Коржов вдруг вскрикнул и вскочил с пола, потрясая кистью правой руки. Как видно, Долганов как-то исхитрился и прокусил ему запястье.
- До крови, сука!- прорычал Коржонок.
- Чего ты телишься, капитан?- пробасил кум.- Не видишь, что ли: не хочет клиент по-хорошему! Значит, надо помочь человеку! У него, видно, зубы лишние, а может, просто жмут!
Коржонок вновь присел на корточки перед зеком, пару раз над головой взлетел увесистый кулак оперативника, и зек тут же завыл от нестерпимой боли. Мне даже показалось, что я услышал хруст выбиваемых зубов. Но это мне, наверное, только показалось.
- Кишку давай! - крикнул капитан, адресуясь к врачу. - Живее!
После короткой возни Коржонок довольным голосом произнес в пространство:
- Готово! Кушать подано! Поднимай термос повыше! Да полегоньку, полегоньку... А ты, Андрюха, голову ему чуть приподыми, а то еще захлебнется невзначай!
Долганов, лишенный возможности произнести хоть слово, молча бился в крепких руках контролеров. Через несколько минут все было закончено: около литра жидкого пойла перекочевало в желудок зека. Василий, которого никто уже не удерживал, обессилено лежал на полу. Лицо его и голая грудь были в потеках крови и содержимого термоса.
Мне стало неприятно за все, что только что произошло. Я двинулся по коридору к комнате контролеров, где предстояло подписать акт о том, что осужденный Долганов прекратил голодовку и приступил к приему пищи. За мной потянулись остальные. За нашими спинами тяжело хлопнула дверь закрываемой камеры и загремел ключами контролер. Подписав акт, мы с Коржовым вышли на улицу. После спертого воздуха ШИЗО дышалось особенно легко, ярко светило майское солнышко, заставляя жмуриться. Не верилось, что в десятке метрах отсюда, на бетонном полу одиночки, корчится от бессильной злобы и пережитого унижения Васька-коммуняка. Говорить не хотелось, мы с Коржонком словно сговорившись, молчали. Потом одновременно взглянули друг другу в глаза и, не сговариваясь, поспешили к выходу. Надо было срочно отовариться водкой и принять на грудь, пока мозги за мозги не зашли...
Утром я проснулся от пронзительного телефонного звонка. Взглянул на свои Командирские, которые по причине перепития вчера не в состоянии был снять на ночь, и матюгнулся: половина седьмого! Кому я мог понадобиться в такую рань? Прошлепав босиком в коридор, где на полочке надрывался телефон, я поднял трубку и услышал низкий, с утренней хрипотцой заядлого курильщика, голос шефа:
- Викторыч! В зоне - ЧП! Ночью зек один из ШИЗО дернул! Вальнул сержанта-срочника, захватил автомат, патроны и ушел за внешний периметр! Я сейчас выезжаю в штаб, давай срочно выдвигайся туда же! Да... Там Коржова нигде найти не могут! Может, он его в заложники взял и с собой увел?
- Это вряд ли,- хмыкнул я и тут же задал вопрос, ответ на который почти наверняка знал:
- Кто побегушник, Сергей Константинович?
- Сейчас, минутку... Долганов, Василий Кириллович, тридцать седьмого года рождения...
- Понятно! - буркнул я и положил трубку на рычаги.
В ванной, приводя себя в порядок, я мучительно пытался восстановить в памяти события вчерашнего вечера. Выйдя за вахту, мы не стали заходить в близлежащий к зоне продмаг, чтобы даже случайно не засветиться перед первым встречным из колонии, а подались в центр. Здесь купили два литра водки, несколько банок рыбных консервов и пошли ко мне. Сашкина половина сегодня отдыхала после суток, и появляться у Коржова нам было явно не с руки. Пока я готовил закуску, неугомонный Коржонок смотался на проходную швейфабрики, где как раз закончилась первая смена, и приволок двух молоденьких телок. Как же их звали?- морщась от зудящей ломоты в висках, пытался вспомнить я: Одну, вроде, Маргарита, а вторую, Сашкину? Нет, забыл.... Вчера мы с Сашкой торопились прийти в норму и опрокидывали стаканы в быстром темпе, обойдясь лишь двумя дежурными тостами: За милых дам! и За удачу!. Девицы попались без комплексов, и от нас старались не отставать. Вскоре водка была допита, и наступила пора расслабухи, благо девицы абсолютно не возражали. На правах хозяина мне пришлось уступить Сашке и его пассии единственную полутораспальную кровать. Сам же я с помощью Маргариты соорудил из снятого с антресолей старого матраца и собственной дубленки подобие постели в дальнем углу комнаты. Затем - провал...
Выйдя из ванной, я бросил взгляд на Маргариту, разметавшуюся на скомканном матраце, потом - на Коржова с его пассией - худенькой блондинкой. Подошел к кровати и осторожно потряс капитана за голое плечо, на котором красовалась фирменная татуировка выпускников Барнаульской спецшколы МВД: лейтенантский погон и три розы, обвитые колючей проволокой. Когда Коржонок открыл глаза, я приложил палец к губам и кивнул в сторону кухни: мол, пойдем, пошепчемся. Сашка согласно кивнул, и присев на край койки, стал натягивать галифе.
- Короче, Сань, блядей - на свежий воздух, а нам с тобой надо поспешать в зону. Долганов ночью дернул!
- Иди ты! - ошалело посмотрел на меня Коржонок.- Совсем ебанулся, конь комолый!
- Хорош базарить!- прервал я его излияния. - Я чифирю соображу по-быстренькому, а ты иди девушек буди. Да в темпе, нас ждут уже!
Еще через четверть часа мы с Сашкой, тормознув какого-то мотоциклиста на Урале, мчались в зону по еще пустым улицам райцентра.
В штабе все уже были в сборе. Перед входом стояли три мотоцикла Урал с колясками, в одной из которых сидела крупная овчарка. У мотоциклов прохаживались, ожидая команды, шесть офицеров. В обычное время они были операми, режимниками, начальниками отрядов. Но главная их задача была в ином. При побегах все эти офицеры, классные охотники и следопыты, организовывали поисковую группу. Слухи об этой группе ходили самые невероятные. Говорили, что поисковики ежемесячно получали особую надбавку к денежному содержанию, даже если ЧП не случалось, и что за каждого пойманного в побеге зека им причиталась солидная премия из особого фонда областного УВД. Я же точно знал одно: группа редко привозила в зону живых побегушников. Причины смерти указывались разные: утонул в болоте, упал со скалы, не сумели вовремя отогнать овчарку... Результат же был один: собравшиеся в побег зеки зачастую предпочитали сдаваться милиции, чем столкнуться с поисковиками. За глаза группу называли зондеркомандой. Все зеки знали кличку овчарки - Граф. Строго говоря, это была даже не овчарка, а помесь восточно-европейской и кавказской пород. Невероятно крупная и злобная, она наводила на зеков ужас одним своим видом. Поговаривали, что Граф, не единожды отведав зековской крови, уже не может без нее обойтись, поэтому поисковики старались держать его при задержаниях на коротком поводке.
Поздоровавшись с офицерами, мы с Сашкой прошли в кабинет начальника, где кроме хозяина и прокурора находились кум и начальник спецотдела. Как видно, оперативка была уже в полном разгаре. Стараясь дышать в сторону, я поздоровался с прокурором за руку, кивнул остальным и приготовился слушать. Оказалось, после отбоя Долганов под каким-то предлогом уговорил знакомого прапорщика-шорца выпустить его из камеры. В караулке зек оглушил обоих контролеров, надел форму одного из них и двинулся на вахту. Как видно, сержант-срочник на вахте задремал и машинально открыл двери человеку в форме. Лишь когда Долганов уже выходил за вахту, сержант, видимо, что-то заподозрил и, подхватив автомат, выскочил на улицу и попытался задержать зека. Но где уж было справиться двадцатилетнему хиляку-узбеку с матерым таежником! Одним ударом свалив сержанта на землю, Долганов навалился на него всем телом, задушил и скрылся, прихватив автомат и подсумок с тремя запасными магазинами. Посты из свободных от службы контролеров и солдат-срочников из роты охраны уже были выставлены на всех дорогах, ведущих от райцентра в разные стороны. Но, как резонно считал кум, Долганов, скорее всего, нырнул в тайгу, начинавшуюся сразу же за поселком и тянувшуюся на север чуть ли не до Полярного круга. Сейчас он уже успел отмахать от поселка минимум десяток-полтора километров, и найти его смогут только поисковики.
Кум пошел инструктировать поисковую группу, а я, взяв у начальника спецчасти пухлое личное дело осужденного, стал перелистывать его. Машинально отметил, что у Долганова не было ни единой татуировки: переоделся в гражданку - и уже ничем из толпы не отличается. Родственников у Долганова, кроме как в Таштагольском районе, - нет. До родных мест Василию пришлось бы отмахать километров пятьсот, как минимум. Да по тайге, без еды... Впрочем, такому таежнику это было вполне по силам.
На улице разом взревели моторы мотоциклов: поисковики двинулись в погоню. Теперь оставалось только ждать. Я мысленно посочувствовал Долганову: если он попадется в руки срочникам, к тому же - узбекам, ему не жить...
Ждать пришлось более трех суток. Только на четвертые я вместе с судмедэкспертом Валерой Павкиным и оперативником Сашкой Коржовым присутствовали в морге при судебно-медицинском исследовании трупа побегушника. Долганова настигли в глухом таежном углу района, вблизи бывшего лагпункта Скалистый. После войны там содержались в фильтрационном лагере несколько тысяч пленных японцев из состава Квантунской армии. В середине пятидесятых оставшиеся в живых японцы отбыли на свою японскую родину, а лагерь был заброшен. Покосившиеся заборы и бараки быстро заросли таежным кустарником, и были идеальным местом для побегушников: какая никакая крыша над головой, вдали от посторонних глаз. Вот там-то поисковики и настигли Долганова. Рассыпавшись веером, офицеры блокировали зека в одном из полуразрушенных бараков на краю бывшего лагеря. На предложение сдаться Долганов ответил отборным матом и открыл огонь. На этот раз он не пугал: в коляске одного из мотоциклов поисковики доставили тело немолодого капитана, который неосторожно подставился под выстрелы. После этого участь зека была предрешена. Ничто не спасло бы его от смерти: брать его живым уже никто не собирался. Вскоре над его трупом, прошитым добрым десятком пуль, уже стояли угрюмые преследователи...
Трудно сказать, что думал Василий перед смертью. Вероятно, он прекрасно понимал, что его на этот раз уж точно ожидает вышка, и поэтому предпочел смерть в глухом коридоре спецкорпуса смертников на смерть от пули в родной тайге. Теперь он лежал на гладком каменном столе в свете сильных ламп и уже не казался зловещим или пугающим. Лицо его было спокойно и обыденно. Просто мужик, который очень устал и прилег отдохнуть. Но на этот раз - навсегда...
18
5
|