Наверное, я приехала в этот лес в надежде как-то на него наткнуться. В принципе, это было невозможно - я не знала, где он жил, был ли вообще в данный момент поблизости, в городе, в стране. Но с Эриком совпадения иногда имели особенность становиться закономерностями.
Лес был похож на остатки какой-то давно вымершей цивилизации. Гернгутские братья сажали его с 16 века, деревья росли очень ровно, как бы злонамеренно. Лес пугал. Я не боялась в нём заблудиться, я боялась в нём пропасть. Недалеко находилась психиатрическая больница, гуманные немцы выпускали неагрессивных больных на прогулки, и сама возможность столкнуться с какой-нибудь из этих расстроенных душ внушала мне страх. В этом лесу я боялась беспричинно. В первый раз я гуляла здесь с собакой знакомого, когда уже в сумерках по дорожке на велосипеде мимо нас промчался абсолютно голый и серый от пыли мужчина. Потом оказалось, что это был бывший заведующий Гернгутским музеем, мой же бывший преподаватель по пению, а в настоящее время - один из тех самых неагрессивных пациентов местной психушки... В этих местах люди быстро и часто сходили с ума.
Я тоже сошла с ума. Мне было плохо. Я терялась в море чувств, как всегда не своевременных и ненужных. Мы должны были жениться. Любимый мужчина почему-то начал бояться меня потерять и решил, что единственной возможностью "умереть в один день" будут обручальные кольца. Очевидно, на подсознательном уровне он понимал, что это не выход и что ему давно пора соскакивать с моего компаса, поэтому после сделанного мне предложения любимый пустился во все тяжкие: начал пить помногу каждый день; пропадать по вечерам из дома с друзьями; он даже стал находить себе какие-то подработки, лишь бы поменьше времени проводить со мной. Тогда я его не понимала, чувствовала, что начинаю сходить с ума, закатывала истерики, просила его передумать и не жениться на мне; мы до рассвета мучительно и бессмысленно выясняли отношения, потом как в последний раз исступленно занимались любовью, а с утра всё начиналось заново. И я уже не знала, зачем мне всё это надо и надо ли вовсе.
Мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь мне помог. Чтобы кто-нибудь вырвал меня из моих страстей, спас и увёл в другую жизнь. Но вокруг никого не было. Только где-то, в окрестностях этого мистического леса, мог быть Эрик. И я искала его на старой машине, а потом, ёжась от страха, бродила по ухожённым дорожкам среди угрюмых елей.
В конце прошлого века какой-то сумасшедший человек решил украсить Гернгутский лес скульптурами, но нормальных для этого леса не нашлось. И теперь я шла по тропинке, и одно предчувствие знакомого поворота и двух белых в темноте, огромных, гипсовых рук, как будто вырастающих из стволов елей и на высоте метров трёх скрещивающихся под кронами деревьев, гнало волны мурашек по коже. Весь этот безумный скульптурный ансамбль был сделан из белого - гипса, мрамора, крашенного металла, и в сумерках казался слепленным из тумана. Шесть рядов искривлённых человеческих лиц на длинных, метра в два, как изгрызенных столбах. Рваная спина человека, наполовину вдавленного в землю, но всё ещё упирающегося ногами в рыхлую почву. Застывший в прыжке разрезанный наполовину волк с оскаленной пастью, прыгающий из-за мостков на прохожего. Странные окна в земле, под которыми в свете просматривались гипсовые ладони, ступни, головы, торсы. Я иногда думала, что всё это - дело рук расстроенных душ из психушки. Я бы никогда не приехала сюда добровольно, если бы не глупая надежда встретить Эрика.
Над головой пролетел ворон, стряхнув на меня еловые иголки. Идеальный кадр для фильма Хичкока. Сумерки, тающий свет, туманные руки, тянущиеся друг к другу, одинокая фигура, над которой медленно и обречённо пролетает ворон. Я разозлилась. Всё это было глупо, очень глупо, а теперь становилось немного опасно. Здесь не брал зону мобильный телефон - это было общеизвестно (одинокая фигура даже не сможет никому позвонить). Здесь заглохла моя старая машина и вот теперь, проклиная всё на свете, а больше всего любимого, из-за которого я, собственно, и искала Эрика, я брела по главной дороге по направлению к дому знакомого с собакой. Надо мной время от времени делал круг ворон. Бред... Гернгутский лес был намного круче Шервудского.
Когда я подошла к мосткам, и необъяснимый страх немного отпустил, ворон сидел наверху правой половины волка. Внизу у постамента алел кончик сигареты, и белела голова. Там сидел Эрик и курил.
- Не ты! - сама себе сказала я.
Конечно, именно Эрика я и искала, а, значит, именно он и должен был тут быть - но до конца поверить в это было трудно. Эрик узнал меня по голосу, вскочил, бросился на встречу, обнял и, дрожа, как от сильного холода, мы стояли так минут десять.
- Тебе плохо, - подержав меня за руку, сказал Эрик. - Зачем ты позволяешь ему это с собой делать?
- Я не знаю, что было бы хуже - встретить тебя или всё-таки нет. Если б я тебя не встретила, пропало бы волшебство, а так...
- Не волнуйся, родная, ты не пропадёшь. Иногда и для этого бывает слишком поздно. Всё наладится.
Когда рядом был Эрик, мне почему-то всегда хотелось плакать. Все годами невыплаканные слёзы набухали в глазах и капали, капали на щёки, стекали по подбородку вниз. Вот и сейчас Эрик гладил меня по голове: страх уходил, эмоции теряли значение, когда Эрик водил рукой по моему лицу, ладонью как губкой впитывая слёзы - его рука была мокрой и тёплой. Он никогда не говорил мне, что если бы я несколько лет назад дала бы ему себя увести, никаких слёз не было бы. Я это знала сама. Но ведь никогда не поздно...
- Я хочу тебя познакомить, - смахивая рукой мои последние слёзы, сказал Эрик. - Это Мартин.
Чёрный ворон переступил на левую половину волчьей головы, склонил голову и сказал "Кар!".
- Твой? - спросила я Эрика. Вокруг него часто были какие-то странные создания. Пару лет назад, в этом же лесу мы стояли в магическом кругу дубов, и я сказала, что здесь не хватает лошади. Эрик ответил, что раз не хватает, то обязательно будет. Через пару минут лошадь была. Я до сих пор не знаю, была она настоящая или Эрик мне её наколдовал - здесь не откуда было взяться лошади. Но она была.
- Мартин? Ничей. Я жил в прошлом году у цыган в Австрии. А когда возвращался, Мартин решил ехать со мной.
- Мерлин и Мартин... Земноморье... - выдохнула я. Эрик взял мою руку и потянул к ворону. Мартин даже не дёрнулся, когда мои пальцы в руке Эрика прикоснулись к перьям на груди. Перья были очень мягкими и тёплыми.
- Какой уж я Мерлин... Вот Мартин... Одного из цыган в таборе тоже звали Мартин. Он мог... - глаза Эрика загорелись. - Он мог, представляешь, просто разворачивать животных. Молча. Без слов. Смотрел на них, а они начинали крутиться волчком. И его руки - они были как иголки, знаешь, иглоукалывание... Такое ощущение было от рук Мартина.
- Где ты опять пропадал... Цыгане в Австрии. Мартин в квадрате. Мерлин в Земноморье... Эрик, почему?
- Мне нравилось с цыганами, родная. Я учился. Лечился... от всего этого... - Эрик головой одновременно указывал на лес, разрубленного волка и меня.
- И как - вылечился?
- Вылечился. - Ровно, очень ровно ответил Эрик. - Хотя - он грустно усмехнулся, - результаты лечения обычно видны только на секции. Иногда и оно приводит к летальному исходу.
Эрик жил в мире, из которого я давно сбежала. Он жил в мире мистики - в нём гадальные карты Таро использовались так же часто, как Интернет; на пороге современных домов оставлялись мисочки с мёдом для духов лесов, полей и прочих домовых; ветра перемен дули редко, но если дули, то выдували из головы напрочь все прежние жизни и Любови; там была возможна лошадь в вечернем лесу и ворон по имени Мартин. Когда Эрик возвращался в современную жизнь, он садился на свой старый полированный мотоцикл с коляской, ехал принимать пациентов в частную практику, ходил на танцы и в киноклубы. У Эрика было мало друзей. Он сидел в компаниях всегда в стороне, говорил мало, подолгу рассматривал незнакомых людей и уходил, не прощаясь. Мне казалось, что если бы по земле ходил переодетым в людское обличье Бог, он был бы похож на Эрика.
Когда Эрик появился в моей жизни, мне было не до мистики. Я годами выжигала в себе все эти Таро, руны, гиблые места, энергетические потоки и прочую ерунду. Я зарабатывала деньги, училась, встретила любовь своей жизни, разогнала поклонников и великолепно выглядела.
Мы стояли на крыше французского ресторана. Снизу бармен кричал мне, чтобы я уже, наконец, спустилась и станцевала что-нибудь, но я ждала любимого. Я стояла с левой стороны террасы и мягко двигалась на месте в такт сальсы. С правой стороны стоял высокий худощавый блондин в кожаных байкерских штанах и белой широкой рубашке со шнуровкой на груди. Издалека в этой одежде он напоминал английского денди девятнадцатого века, такого ненароком забредшего на эту провинциальную крышу лорда Байрона.
Пришёл любимый, во внезапном порыве нежности подхватил меня на руки и понёс вниз. Через его плечо я видела, как Байрон прошёл следом и остановился в начале лестницы. Он смотрел на меня, я - на него, и я что-то чувствовала, первый раз в жизни что-то чувствовала, смотря на блондина...
В ресторане сидел мой знакомый. Когда любимый удалился обсуждать с партнёрами какие-то проекты, я пошла к его столику. Рядом с ним спиной ко мне сидел Байрон. Я подошла, он развернулся, протянул мне руку, сказал "Эрик" и усадил рядом. Его ладонь была сухой и горячей, и меня ударило электричеством.
- А вы электризованы! - отметил Эрик.
- По-моему, это вы электризованы.
- А может это тот редкий электрический заряд, которым пронизывает при встрече родных людей... - с улыбкой протянул Эрик, всё ещё держа меня за руку.
Может быть, если бы он не улыбался тогда, я бы поверила, просто поверила этому разряду электричества, этой банальной фразе, и всё бы было не так, всё закончилось бы совсем по другому, и не было бы ничего из того, что было... Как я поняла позже, Эрик говорил совершенно серьёзно, но почему-то, и сам не зная почему, улыбался.
- Ну, тогда проверим, насколько мы родные. Давайте, угадывайте по моей руке, что я чувствую... - меня всегда несло, когда мне начинало казаться, что мужчина позволяет себе иронию по отношению к моей персоне.
- Не надо, он... - начал было знакомый. Но Эрик прервал его, как бы отодвинув рукой на задний план.
- Ну что ж, начинай чувствовать! - Эрик держал мою руку в своих, её не было видно, ладони Эрика слегка подрагивали. И тут мне неожиданно захотелось плакать.
- Неужели так всё плохо? - спросил Эрик, - а по виду и не скажешь...
- То есть? - дёрнулась я, уже понимая, что он как-то почувствовал меня. Эрик руку не отпустил.
- Тебе хочется плакать. - Эрик смотрел на меня как будто близоруко, слегка щурясь, и я начала пропадать.
- С чего бы это?
- Не знаю, я мысли читать не умею... Ещё попробуем, родная? - Эрик снова улыбался.
- Давай. - Я начала активно думать о своей счастливой жизни, о любимом, о Любви вообще и о счастье, прикрыла глаза, мечтательно улыбнулась, мечтательно вздохнула. От всего этого хотелось...
- ... плакать... Почему тебе этого хочется? - голос Эрика вернул меня в реальность ресторана.
- Может, от счастья! - раздражённо бросила я.
- Может. - Как-то слишком легко согласился Эрик и замолчал. Мне даже стало обидно. Мне хотелось продолжения этого разговора, возможности давать остроумные ответы, задавать многозначительные вопросы и загадочно улыбаться. Наверное, это и называется флиртовать; наверное, я тогда отчаянно флиртовала с Эриком - так я думаю сейчас. Тогда же я просто не могла с ним флиртовать - я была безнадёжно и свежо влюблёна в единственного долгожданного мужчину, он был тут же, где-то рядом, и другой мужчина, да и мужчины вообще меня совершенно не интересовали...
Но ответ Эрика, его как бы согласие с тем, что возможно именно от счастья мне и хотелось плакать, а значит, больше и сказать ему мне нечего, раз я и так уже так счастлива, подразумевал как бы и другое, невысказанное и абсолютно справедливое - что и мне тогда с ним говорить не за чем, все слова уже сказаны другому, и я от этого счастлива, до слёз. Всё это было правильно. И как всегда бывает с правильными вариантами ответов - от них почему-то намного сильнее и дольше болит сердце.
Я расстроилась и потянула свою ладонь. Эрик рук не разжимал. И всё смотрел мне в глаза. Он смотрел не так, как часто смотрят влюблённые мужчины, таким собачьим, безнадёжным и раздражающим взглядом, на который обычно нечем ответить, и ты начинаешь отводить глаза, и просить на тебя так не смотреть, и придумывать какие-то идиотские аргументы, типа - на нас и так официантки (кондуктор, водитель такси, прохожие и т.п.) глазеют.
Эрик смотрел на меня скорее так, как модница смотрит на судьбоносную, однозначно свою вещь в витрине магазина, беспричинно решительно, запоминая все детали, сразу начиная прикидывать в уме, как быть - то ли разбить к чёртовой бабушке эту витрину и схватить, и убежать; то ли попробовать запомнить точно и потом пойти к портнихе, и сделать так же; то ли подождать и накопить денег, и тогда прийти победительницей и купить... Все эти варианты вертятся в голове, но решение, собственно и определяющее путь этой вещи, этой мечты, этой единственно твоей, уже принято - неважно, когда и как, но она будет моей, а сейчас надо запомнить и нести в себе этот образ до того самого момента, пока она не ляжет нежным шёлком, мягкой кожей, пушистым кашемиром в мои руки, и останется навсегда, и будет носиться вне зависимости от моды и от повода.
Так смотрел на меня Эрик - смотрел, точно знал, куда именно и зачем его привёл компас; точно знал, что когда-нибудь он будет хозяином, что он будет владеть мною, как вещью - а вещью, как известно, владеет тот, кто может её уничтожить. А я всё безуспешно тянула руку. Эрик улыбнулся и, поднявшись, сказал:
- Пойдём танцевать. Чувствую, тебе хочется, - он улыбался всё шире, в его улыбке проблёскивало сознание силы, и тянул меня на танцпол. Я покрутила головой, любимый о чём-то спорил в другом конце клуба и внимания на меня не обращал. Пытаясь сохранить остатки собственного достоинства ещё не купленной, но уже пропавшей вещи, я нарочито холодно поинтересовалась:
- А ты значит, не только руками, но и ногами чувствовать умеешь? Даже сальсу?
- Неужели ты ещё не поняла... - Эрик неожиданно сделал сложный разворот, закрутил меня к себе, на закрученных уже руках приподнял и двумя широкими кружениями внёс на середину танцпола. - Я умею чувствовать тебя, родная.
Потом мы танцевали. Эрик оказался великолепным танцором, властным, жёстким и очень ритмичным. Если я правильно помню, танцевали мы долго, часа, наверное, два. Точно я помню, что наслаждение от танцев с Эриком было невероятным; я помню, как он улыбался всё увереннее, и я понимала, что пропадаю. А пропадать мне было - как я считала тогда, - никак нельзя, пропадать было совершенно не вовремя: счастье, которого я ждала так долго, вот уже несколько недель как жило в моей квартире, сопело рядом со мной по ночам, дарило мне цветы и с интервалом в полчаса говорило, как оно меня любит.
Почему в жизни не может быть два счастья одновременно? Почему на два счастья не хватает сил, времени, морали? Это, так не вовремя и так сильно подкравшееся, ещё не оформленное, но заманчиво обещающее что-то феерическое, счастье - просто опоздало. Оно просто пришло на финиш вторым, и место его уже заняло то, первое. Отказаться от первого счастья было нельзя, это было бы предательством всех последних душевно одиноких лет, всех проговорённых с подругами теорий о любви, всех, в конце концов, ночей, проведённых и обещанных тому, первым успевшему счастью... Внутри меня как бы начали тикать часы, с каждым их стуком возможность бежать, забыть, вернуться в то первое, уже ставшее родным счастье, уменьшалась. Когда-то мой преподаватель философии, говоря о проблеме выбора, объяснял, что самое сложное - это не выбор, между минусом и минусом ("повесят или расстреляют"), а выбор между плюсом и плюсом, между Кембриджем и Оксфордом. Фраза казалась ёмкой, в ней определённо что-то было, но понять её я смогла только сейчас - выбирая между счастьем и счастьем...
И я сделала выбор. Эрик сразу почувствовал и сильнее сжал мои руки, притянул меня к себе, как будто в танце.
- Не уходи, - сказал он.
- Я не могу, - уже понимая, что слёзы хотят вырваться наружу, прошептала я.
И тут он встал на колени, на глазах у всех, прямо посередине танцпола.
- Не уходи, родная, не уходи, - его глаза заблестели, и как-то пугающе-одновременно слёзы потекли у нас обоих. Он тряхнул головой, и в этот момент, как будто используя долю секундной свободы от него, я рванулась и побежала. Я выскочила из внутреннего дворика; перебежала через ратушную площадь, цепляясь за мостовую шпильками; я бежала, не оглядываясь и моля Бога, чтобы Эрик не бежал за мной. А потом я плакала дома, пришёл любимый, у него хватило ума ни о чём не спрашивать, он только гладил меня по голове, и говорил, что он дурак, и что он меня никуда никогда от себя не отпустит...
Потом Эрик звонил, и я, кажется, рассказала ему про счастье, и про невозможность двух "счастьев" одновременно, и он сказал, что никогда не бывает поздно, а я ответила, что иногда всё же бывает.
Мы виделись с Эриком ещё два раза. Один раз случайно на каком-то киновечере, и потом ещё раз - тоже вроде бы случайно - столкнувшись в этом же лесу, когда он наколдовал мне лошадь. Тот случай в ресторане мы никогда не обсуждали - Эрик, казалось, принял моё решение раз и навсегда. Мы говорили о жизни и мистике, говорили подолгу, мне очень нравилось общество Эрика, но слишком часто видеть его было невозможно - я начинала пропадать. А пропадать было всё также нельзя - любимый был рядом, не за горами была и очень возможная свадьба, любовь ещё не подавала признаков разложения, в общем, пришедшее к финишу первым счастье пока не сдавало позиции.
В этот же раз Эрика я искала сама. Я думала, что, может быть, всё было неправильно с самого начала, и я пропустила его, такого родного, сменила, так сказать, на двоюродного, не дождалась. И вот Эрик был рядом, мы шли по дороге уже не страшного леса, он рассказывал про цыган, смешил меня историями про Мартина, и мне рядом с ним просто было хорошо. Как будто никак иначе и быть не могло.
- Ну, этот лес - он в какой-то степени и мой. Все мои предки - они имели отношения к этой общине, и дед, и отец. Ты не знала?
Я вообще мало знала об Эрике. Я даже фамилию его не знала, какие уж тут дед и отец...
- Как это - лес твой? Он - ваша собственность, что ли? - удивлённо поинтересовалась я.
- Ну, наша семья собственность не очень признаёт... особенно на лес. - Эрик улыбнулся. - Но если б признавала, вполне могла бы заняться тут лесным бизнесом. Сейчас официально лес стал собственностью общины, а мой отец - её управляющим. А показать тебе я хотел фамильную смотровую башню, если тебе интересно.
- Конечно, интересно. Пойдём смотреть.
- А мы уже пришли, - хитро сказал Эрик.
Мы стояли перед огромным, окружённым густым высоким кустарником дубом. Такие дубы на русском называют вековыми.
- Он - очень старый, да? С самого начала? - я как-то оробела.
- Говорят, один из первых, но кто его знает. Главное, пока живёт... - ответил Эрик.
Дуб производил исключительно здоровое впечатление. Его крона таяла где-то в уже наступивших сумерках, и он казался невероятно широким. В кустах что-то прошуршало.
- Это белки, на нём живут, - раздвигая передо мной ветки кустов, сказал Эрик. К дубу была приставлена достаточно широкая лесенка. - Залезай. Там будут три маленьких площадки, а за ними наверху - наша башня. Я за тобой - подстрахую.
Путешествие по дубу напоминало визит хоббитов к древобородам. Дуб был как будто специально задуман для этой трёхуровневой лестницы, ветви его сплетали поручни со второго "этажа" к четвёртому, где на развилке ствола была устроена смотровая площадка. На ней в сторону леса ветви дуба расступались, и мне открылась какая-то невиданно длинная, чёрная в сумерках тайга без малейших признаков цивилизации.
- С ума сойти можно, да? - сказал сзади Эрик. - Это прадед устроил, так, по крайней мере, гласит семейная традиция.
- Дух захватывает. Такая мощь... И, знаешь, такая гармония, что ли... Как будто ничего больше и не надо, любой огонёк был бы лишним, да?
Эрик сзади обнял меня за плечи.
- Она лечит, эта мощь, она тебе поможет, родная. Ты только стой, дыши и не думай ни о чём. Да, пепельница тут сбоку.
- А ты?
- Я схожу, посмотрю, что там с твоей машиной. Скоро вернусь. - И Эрик пропал в дубовой листве, даже не поинтересовавшись, где собственно машина, и что за машина, и как вообще он её откроет без ключей.
- Да уж - он не Мерлин... - ворчливо сказала я дубу. - Он круче. Тот точно машину бы не починил!
Я стояла и смотрела на тайгу. Если этот лес принадлежал Эрику - то, значит, он как-то принадлежал и мне. Ведь и я - я ведь тоже на данный момент принадлежала Эрику. Он мог меня бросить здесь, и вряд ли бы я в здравом рассудке выбралась из этого леса. Он мог бы посмеяться надо мной, или припомнить, что я уже сделала выбор, и просто уничтожить меня этим. Я пришла к нему сама и отдалась в его руки, он был моим врачом, я - его пациентом на хирургическом столе, а кто, как не врач в данной ситуации - хозяин положения. Но Эрик, к сожалению, никогда не давал клятвы Гиппократа...
Я стояла и думала, что вот оно - моё место, что именно так рядом с ним, в этом странном лесу - или в каком-нибудь другом, или неважно где и как, я и могла бы быть счастлива. Что - безумие не принимать, терять человека, который чувствует тебя за сотни метров в сумерках; который знает всё о тебе, лишь прикоснувшись рукой, и в присутствие которого всё горестное и несчастливое, копившееся в тебе годами, выплёскивается в одно мгновение, оставляя лишь радость и нежность.
Лес, кронами деревьев заслонявший от меня безумные скульптуры, уже не казался пугающим - здесь, на верху, во владениях предков Эрика я чувствовала себя в безопасности. Потом послышался гул мотора.
К дубу по дорожке медленно двигался катафалк. Чёрный, тяжёлый, огромный, слегка вздрагивавший на колдобинах и корнях. Страх немедленно вернулся и никакие заклинания против него не помогали. Какое-то предчувствие нехорошего, неизбежного холодным потом потекло по моей спине.
Катафалк замер под дубом, и из него вышел Эрик.
- Слава Богу! А я думала, это... ну для трупов, понимаешь, - закричала я сверху. Голос неожиданно громко и неприятно разрезал лесную тишину.
- Нет, это моя машина, - как-то смущённо сказал Эрик. - Спускайся, поедем твою табуретку заводить! - крикнул он мне. Я тут же беспричинно заспешила, задёргалась, спускаясь от этого неуклюже и медленно, и, наконец, запыхавшись, вылезла их кустов.
Передо мной стоял 740 Вольво, действительно похожий на катафалк и наверное, поэтому вообще никогда не бывающий чёрного цвета. По крайней мере, я таких не видела - но Эрика часто окружали странные явления. На антенне слева висела понурая тёмная ленточка.
- Эрик, у тебя всё-таки кто-то умер? - спросила я, указывая на неё.
Эрик закашлялся и рванул ленточку с антенны.
- Нет... То есть - да. Это я... умер. Я женился.
Счастье - странная вещь. Оно действительно бывает только одно. И у каждого - своё. Счастье никогда не накладывается одно на другое. И каждое следующее счастье возможно только, когда окончится предыдущее. Выбор между абсолютным минусом и хоть каким-нибудь, но плюсом, намного легче, чем невозможность принятия верного решения в пользу Кембриджа или Оксфорда.