Ему хотелось выскочить из дома и побежать,  прыгать  через  изгороди,
гонять консервные банки,  звать через открытые окна ребят. Солнце стояло
высоко,  в небе ни облачка,  а он должен был  лежать  под  простынями  и
одеялами, потеть, хмуриться и сердиться.
   Шмыгнув носом,  Джонни Бишоп приподнялся и сел.  В толстой  палке  из
солнечных лучей, ударившей, чтобы их согреть, по пальцам его ног, висели
апельсиновый сок,  микстура от кашля и запах духов его  матери,  которая
только  что  ушла  из  комнаты.  Нижняя  половина  одеяла  из лоскутков,
красных,  зеленых,  лиловых и голубых, была похожа на цирковое знамя. Их
пестрота и яркость били в глаза, как в уши бьет крик. Джонни нетерпеливо
заерзал.
   - Хочу  на  улицу,  -  тихо  пожаловался  он сам себе.  - Черт бы все
побрал.
   Рассыпая прозрачными  крыльями  сухое  стаккато  и жужжа,  об оконное
стекло билась муха.
   Он посмотрел на нее с пониманием:  неудивительно, что ей тоже хочется
на улицу!  Потом покашлял и пришел к  выводу:  дряхлые  старики  так  не
кашляют,  так  может  кашлять  только одиннадцатилетний молодой человек,
который через неделю снова будет рвать тайком яблоки  в  чужих  садах  и
стрелять жеваной бумагой в учителей.
   В коридоре быстро и весело застучали по свеженатертому полу  каблуки,
дверь отворилась, и вошла мать.
   - Почему это ты не лежишь,  мой друг?  - сказала она. - Ложись сейчас
же.
   - Мне уже лучше. Честное слово.
   - Доктор сказал: еще два дня.
   - Два?  - Нужно было показать,  как он потрясен.  - Это  обязательно,
болеть так долго?
   Мать рассмеялась.
   - Нет,  не болеть... но в постели оставаться. - Она легонько шлепнула
рукой по его левой щеке. - Хочешь еще апельсинового сока?
   - С лекарством или без?
   Мать сделала удивлённое лицо.
   - С лекарством? Каким?
   - Я тебя знаю! Подкладываешь лекарство в апельсиновый сок, чтобы я не
заметил. Но я все равно его чувствую.
   Мать засмеялась.
   - На этот раз без лекарства.
   - А что у тебя в руке?
   - А, это? - Мать протянула ему что-то гладкое, переливающееся в лучах
солнца, скрученное в спираль. Он взял. Предмет был твердый, блестящий...
и красивый.
   - Оставил тебе доктор Гулль,  он заходил несколько минут назад.  Дал,
чтобы ты немного развлекся.
   Он посмотрел на эту штуковину с некоторым сомнением.  Потом  погладил
ее своей маленькой рукой.
   - Как же я развлекусь? Я не знаю даже, что это такое.
   Мать улыбнулась - словно солнце засияло в комнате.
   - Это, Джонни, морская раковина. Доктор Гулль нашел ее в прошлом году
на берегу Тихого океана.
   - А, понятно. А откуда она там взялась?
   - О,  я не знаю. Возможно, очень давно она служила домом для какой-то
формы морской жизни.
   Его брови поднялись.
   - Домом? Значит, кто-то в ней жил?
   - Да.
   - Нет, правда?
   Она повернула раковину в его руке.
   - Если не веришь, приложи вот этим концом к уху.
   - Вот так? - Он поднес раковину к розовому ушку и крепко прижал ее. -
А теперь что делать?
   Мать улыбнулась.
   - А теперь, если помолчишь и прислушаешься, ты кое-что услышишь.
   Он прислушался.  Неощутимо  открылось  его  ухо  -  так  раскрывается
навстречу свету цветок.
   На каменистый берег набежала и разбилась титаническая волна.
   - Море шумит! - закричал Джонни. - Ой, мам! Океан! Волны! Море!
   Волны накатывались  на  далекий скалистый берег.  Джонни зажмурился и
улыбнулся,  его лицо стало от этого вдвое шире. Грохочущие волны с ревом
врывались в маленькое жадное ушко.
   - Да, Джонни, - сказала мать. - Ты слышишь море.

   День подходил к концу.  Джонни  лежал  на  спине,  утонув  головой  в
подушке;  в  ладонях  у  него,  как  в колыбели,  лежала раковина,  и он
поглядывал,  улыбаясь,  в большое окно справа от постели. Был виден весь
пустырь  на  другой  стороне  улицы.  По  нему,  как потревоженные жуки;
носились мальчишки,  и было слышно,  как они кричат:  "Это я  убил  тебя
первый!"  -  "А  сейчас  я  тебя!"  Или:  "Так  нечестно!" Или:  "Теперь
командиром буду я, а то не играю!"
   Казалось, эти  голоса  звучат  где-то  вдалеке  и,  словно качаясь на
волнах солнечного света,  то приближаются,  то удаляются. Солнечный свет
был  как  глубокая,  сияющая золотая вода,  эта вода лизала берег лета и
грозила залить его.  Медленная,  ленивая, теплая, почти неподвижная. Мир
отражался  в ней вверх ногами,  и все в нем было замедленное.  Медленней
тикали часы.  Медленно-медленно прокатился по улице пышущий жаром металл
трамвая.  Будто  смотришь  кино,  и у тебя на глазах кадры замедляются и
стихает постепенно звук.  Все стало мягче и расплывчатей. И ничто больше
не имело значения.
   До чего хочется выйти и  поиграть!  Он  не  сводил  с  ребят  глаз  -
смотрел,  как  они в неподвижном зное залезают на заборы,  играют в мяч,
бегают на роликах.  Голова все тяжелела,  тяжелела,  тяжелела. Веки, как
занавес,  опускались все ниже,  ниже. Морская раковина лежала на подушке
около его уха. Он снова прижал ее.
   Бух-х -  разбивались волны,  тр-рр - рассыпались на песке.  На желтом
песке берега.  А когда откатывались назад,  на песке  оставались  пузыри
пены,  похожие на те,  что падают из медвежьей пасти.  Пузыри лопались и
исчезали,  как  сновиденья.  И   снова   волны,   и   снова   пена.   И,
переворачиваясь   в   ряби  отступающих  волн,  омытые  соленой  влагой,
разбегались в разные стороны коричневые пятна - песчаные крабы.  Буханье
холодной   зеленой   воды,  прохладный  песок.  Звук  создавал  картины;
маленькое тело  Джонни  овевал  легкий  бриз.  И  внезапно  жаркий  день
перестал быть давящим и жарким.  Часы затикали быстрей.  Скорее залязгал
металл  трамваев.  Глухие  удары  волн  о  невидимый   сверкающий   пляж
подстегнули медлительный мир лета, и он ожил и задвигался.
   Да, теперь он понял: лучше этой раковины ничего нет на свете. В любой
долгий  и  скучный  день  только  приложи  ее к уху - и ты уже проводишь
каникулы на далеком, обдуваемом всеми ветрами берегу.
   Четыре тридцать,  сказали  часы.  Время принимать лекарство,  сказали
быстрые звонкие шаги матери в сверкающем коридоре.  Она поднесла  к  его
рту  серебряную ложку с лекарством.  Вкус,  увы,  был...  какой бывает у
лекарства.  Джонни скорчил гримасу,  заготовленную специально для  таких
случаев. Чтобы скорее перестать чувствовать этот вкус, он запил молоком,
а потом посмотрел вверх, на доброе, светлое лицо матери, и спросил:
   - Можем мы когда-нибудь поехать на море, мам?
   - Конечно. Может быть, на Четвертое Июля, если твой отец получит свой
двухнедельный отпуск в это время. За два дня доедем на машине до берега,
проведем там неделю и вернемся.
   Джонни сел поудобней; глаза у него были какие-то чудные.
   - Я никогда  не  видел  настоящего  моря,  а  только  в  кино.  Готов
поспорить,  оно и пахнет по-другому,  и вид у него другой,  чем у нашего
Лисьего Озера. Оно огромное и в тысячу раз лучше. Так обидно, что нельзя
прямо сейчас туда отправиться!
   - Ждать недолго, сынок. Вы, дети, такие нетерпеливые.
   - Очень хочется.
   Она села на кровать и взяла его за руку.  Не все,  что  она  сказала,
было понятно, но кое-что он все же понял.
   - Если бы мне пришлось  писать  книгу  о  философии  детства,  я  бы,
наверно, назвала ее "Нетерпение". Нетерпение во всем. Вынь да положь - и
так всегда.  Завтра кажется далеким-далеким, вчера словно не было. Племя
Омаров Хайямов - вот вы кто.  Живете минутой.  Станешь старше,  поймешь,
что способность быть терпеливым,  ждать,  заранее рассчитывать говорит о
зрелости, то есть о том, что ты стал взрослым.
   - Не хочу быть терпеливым.  Не хочу лежать в постели. Хочу на морской
берег.
   - А на прошлой неделе ты хотел  бейсбольную  перчатку,  сейчас  и  ни
минутой позже!  "Пожалуйста, ну пожалуйста! - просил ты. - Ой, какая она
красивая,  ты только на нее посмотри!  И последняя в магазине,  на полке
больше ни одной не осталось!"
   Какая же все-таки она странная, эта мама!
   А мать продолжала между тем:
   - Помню,  однажды,  когда я еще была маленькой девочкой,  я увидела в
магазине куклу.  Я показала на нее маме, сказала, что эта последняя, все
остальные проданы и эту тоже продадут,  если ее не купить сейчас же.  На
самом деле на полке было не меньше десятка таких кукол. Просто у меня не
было сил ждать. Мне тоже не хватало терпения.
   Джонни повернулся  на  бок.  Глаза  его  стали широкие-широкие и были
полны теперь голубого света.
   - Но я не хочу ждать!  Если я буду слишком долго ждать,  я вырасту, и
мне уже не будет интересно.
   На это она не сказала ни слова.  Она сидела в той же позе,  но пальцы
ее рук теперь судорожно сжимались,  а глаза стали влажными,  может быть,
из-за  того,  о  чем  она думала.  Она зажмурила глаза,  открыла снова и
сказала:
   - Иногда  мне...  кажется,  что  дети  знают о жизни больше,  чем мы,
взрослые. Кажется, что ты... прав. Но я не решаюсь тебе об этом сказать.
Это... как бы не по правилам.
   - Каким, мама?
   - Цивилизации. Радуйся жизни, Джонни. Радуйся, пока ты ребенок.
   Она произнесла это громко, и голос был не такой, как всегда.
   Джонни прижал раковину к уху.
   - Мама!  Знаешь,  чего бы мне хотелось?  Оказаться  прямо  сейчас  на
берегу моря, бежать к воде, держаться за нос и кричать: "Кто последний -
обезьяна!"
   И он весело рассмеялся.
   Внизу, на первом этаже, зазвонил телефон. Мать пошла взять трубку.
   Джонни лежал и слушал раковину.

   Еще целых два дня впереди. Он опять поднес к уху раковину и вздохнул.
Целых два дня!  В комнате было темно.  В больших квадратах окна томились
пойманные   звезды.   Ветер   покачивал   деревья.   На  тротуаре  внизу
взвизгивали, раскатываясь, ролики.
   Он закрыл глаза.  Снизу,  из столовой,  доносился стук ножей и вилок.
Отец с матерью ужинали. Вот отец рассмеялся своим звучным смехом.
   Волны по-прежнему  разбивались  одна за другой о берег внутри морской
раковины. И... что-то еще слышно:
   - Там,  где катятся валы,  где играет с волной волна, где криком чаек
полны утро и вечер дня...
   - Что?!
   Он замер. Прислушался. Удивленно заморгал.
   И еще, чуть слышно:
   - ...Солнце на  волнах,  море  без  дна.  Э-гей,  э-гей,  приналягте,
друзья...
   Будто сотня, а то и больше голосов пели под скрип уключин.
   - ...Придите к морю, где паруса...
   И другой голос,  совсем отдельный,  едва различимый сквозь шум волн и
океанского ветра:
   - Приди же к морю-циркачу, что за валом бросает вал; к сверканью соли
на берегу, по тропе, которой не знал...
   Он отнял раковину от уха,  изумленно на нее посмотрел.  Потом  прижал
снова.
   - ...Ты хочешь ли к морю,  мой  маленький  друг,  хочешь  ли  к  морю
прийти?  Так возьми меня за руку,  маленький друг,  возьми меня за руку,
маленький друг, и вместе со мной иди!
   Дрожа, он  крепче  прижал  раковину,  приподнялся  и  сел  в постели,
часто-часто дыша. Сердце прыгало и билось о стенку его груди.
   Волны глухо ударялись о далекий берег и рассыпались брызгами.
   - ...Ты когда-нибудь  раковину  видал?  Перламутровый  штопор  морей,
широкий вначале,  сходит на нет,  вот здесь он вьется,  вот тут его нет,
но,  мой мальчик,  конец у него все же есть - там,  где  камни  от  пены
белей!
   Маленькие пальцы вжались  в  спираль  раковины.  Да,  все  правильно.
Раковина  закручивается,  закручивается,  закручивается,  а  потом вдруг
ничего нет.
   Он закусил  губу.  Что...  что  такое говорила мама?  Про детей.  Про
какую-то...  философию детей? Про нетерпение. Нетерпение! Да, правда, он
нетерпелив!  Ну  и  что в этом плохого?  Его свободная рука,  сжавшись в
маленький, твердый и белый кулак, ударила по стеганому одеялу.
   - Джонни!
   Молниеносным движением  Джонни  отнял  раковину  от  уха,  сунул  под
простыню.  По коридору от лестницы к двери его комнаты приближались шаги
отца.
   - Спокойной ночи, сынок.
   - Спокойной ночи, пап!

   Мать и отец крепко спали.  Было далеко за полночь.  Тихо.  Он вытащил
бесценную раковину из-под простыни и поднес к уху.
   Да, все как было.  По-прежнему шумят волны.  И вдалеке скрип уключин,
щелканье раздуваемого ветром паруса, слова песни, чуть слышные в порывах
соленого морского ветра.
   Он прижимал раковину к уху сильней и сильней.

   В коридоре застучали каблуки матери.  Шаги остановились,  она открыла
дверь и вошла.
   - Доброе утро, сынок! Ты все еще спишь?
   Постель была пуста.  В комнате только тишина и солнечный  свет.  Этот
свет лежал в постели как лучезарный больной,  и на подушке покоилась его
сотканная из лучей голова.  Стеганое одеяло, это красно-голубое цирковое
знамя,  было откинуто. Смятая постель была как бледное старческое лицо в
морщинах и казалась пустей пустого.
   Мать нахмурилась и громко топнула.
   - Вот  шалун!  -  воскликнула  она.  -  Наверняка  убежал  играть   с
соседскими головорезами! Ну погоди! Потом... - Она умолкла и улыбнулась.
- ...Шалунишка узнает, как крепко я его люблю. Дети так... нетерпеливы.
   Она подошла  к постели и начала приводить ее в порядок,  и вдруг рука
наткнулась под простынями на какой-то твердый предмет.  Мать вытащила на
свет что-то гладкое и блестящее.
   Она опять улыбнулась. Это была раковина.
   Мать сжала ее в руке и поднесла к уху - просто так. Глаза у нее стали
совсем круглые. Рот приоткрылся.
   Комната завертелась   вокруг  нее  застекленной  каруселью  с  яркими
стегаными знаменами.
   Раковина ревела ей в ухо.
   Волны с грохотом разбивались о далекий берег.  Откатывались, оставляя
холодную пену на неведомом пляже.
   Потом - топот бегущих по песку детских ног. Тонкий мальчишеский голос
прокричал:
   - Эй, ребята, скорее! Кто последний - обезьяна!
   И - звук маленького тела, бултыхнувшегося в эти волны...